Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Царь прослушал с большим вниманием рассказы Дженкинсона о его путешествиях по Европе, Малой Азии и Северной Африке. Расспрашивал о слонах и других животных. Иван Васильевич не без гордости заявил Дженкинсону, что ему персидский шах Тахмаси подарил слона, который ныне находится у него в Московском кремле.
   Антоний Дженкинсон перед расставанием с царем, как бы между прочим, заговорил о недавно посещавшем государя итальянце Барберини. Англичанам известно, что-де сей Барберини доказывал царю и его советникам, будто товары, привозимые англичанами, не суть английские и могут быть более выгодно приобретаемы самим царем и у голландцев и немцев.
   Дженкинсон удивленно пожал плечами. Громко, с негодованием заявил он, что итальянец Барберини обманным образом получил от английской королевы рекомендательную грамоту к царю и что королева нисколько не желает, чтобы какие-либо иностранцы, кроме англичан, были допущены к устьям Северной Двины и что вообще этот итальянец - лжец и обманщик.
   Иван Васильевич успокоил английских купцов, убедив их, что он не верит итальянцу Барберини и что он немедленно вышлет его из Москвы и притом издаст новую грамоту, по которой будет запрещено всякому иноземцу и даже англичанину, не члену лондонской "Московской Компании", плавать в Холмогоры, к устьям Двины, в Коми, Мезень и даже в Вардегус. Царь разрешил "Компании" по-прежнему владеть своим двором в Москве, на Варварке и, кроме того, устроить склады и в других местах Московского царства. Все это будет под надежной охраной опричнины.
   Царь вручил английским купцам дарственную грамоту на беспошлинный провоз их товаров в Шемаху, Бухару, Самарканд и Катай*.
   _______________
   * К а т а й - Китай.
   Взамен этого царь просил передать "Московской Компании", чтобы она помогала вести торг посылаемым в Англию русским гостям.
   После английских купцов Иван Васильевич принял уже не раз гостившего в Москве флорентинского гостя Джиовании Тедальди.
   Одетый в голубой, шитый золотом, камзол, в синие шелковые чулки и в туфлях с пряжками из драгоценных камней, статный, широплечий пожилой человек, он пришелся по душе царю еще в прошлые встречи с ним. Царь любил опрятных, богато одетых иностранцев, жизнерадостных, каким выглядел этот седовласый флорентинец.
   Толмачил простолюдин, рязанец. Будучи у турок в плену, он долго жил вместе с пленными итальянцами на галерах; там и научился он говорить по-итальянски. Царь выкупил его, сделал его толмачом в Посольском приказе.
   Первым вопросом Ивана Васильевича было: как о нем, о московском царе и великом князе, судят за рубежом?
   Тедальди просто и откровенно передал различные мнения, которые приходилось за границей слышать об Иване Васильевиче: кто называет его подлинным христианином и мудрым государем, кто, наоборот, считает его язычником, варваром, пожирающим жареных младенцев.
   Иван Васильевич от души посмеялся.
   - В каждой христианской стране должна быть власть, - сказал царь. - А у нас власть от бога и его вселенских патриархов... Мы поклялись господу богу нашему Иисусу Христу защищать всех людей греческого вероисповедания... Можем ли мы дозволить еретикам и изменникам расшатать нашу державу? Кто же в те поры будет защищать греческое вероисповедание? Наша совесть чиста перед всевышним... Мы казним лютою казнию еретиков, колдунов и изменников, тем самым творим волю нашего небесного отца... Я вчера велел повесить на улицах Москвы два десятка крамольников. Но мы не грешим, коль губим нечестивых. Так им и надо! Они грешат, хотяще поколебать святую Русь. О грешных людях, нами убиенных, мы заставляем монастыри молиться, дабы господь бог простил им земные их прегрешения перед богом и царем. Сначала трудно казнить, а потом страшно не казнить. Чтобы князю покойно править, ему следует быстро сразить своих врагов, а я не сумел этого... Упустил время. Теперь тороплюсь наверстать упущенное.
   Тедальди почтительно, с плохо скрываемым изумлением, слушал речь царя Ивана. Щеки царя горели ярким румянцем, и все лицо его выражало горячую убежденность в правоте его царевых дел. Тедальди принадлежал к тем из иноземцев, посещавших Россию, которые почитали московского царя, славили его как умного и гостеприимного государя. Флорентинец искренне полюбил его, и теперь с нескрываемым восхищением любовался могучею фигурою царя, в страстном порыве поднявшегося со своего трона. Царь угадывал в этом пожилом итальянце дружеские чувства к себе и потому, поманив его, подал ему свою руку, которую с глубоким поклоном Тедальди и поцеловал.
   Этот самый Тедальди однажды заявил римскому папе, что московский царь вовсе не такой, каким его изображают польский король и паны. Многое из того, что в Польше и в Ливонии обыкновенно рассказывают про Московита, небылицы. Он решительно отвергал, что этот государь по взятии Полоцка утопил всех монахов ордена святого Франциска - "бернардинов". Одинаково лгут и про то, будто он утопил евреев. Польский гость, по имени Адриан, оклеветал евреев, уверяя царя, что они развозят по всем странам тайную отраву для христиан. Напуганный этим царь, по совету польского купца, сжег все товары евреев, чем и воспользовался тот же польский купец Адриан, обманувший царя. Он продавал после этого свои товары по какой угодно цене и сколько угодно. Царь, когда понял коварство Адриана, тотчас же с позором изгнал его из Москвы. Тедальди рассказывал за границей и о том, что поляки, которые были в послах в Московии, отнюдь не были обижены царем. Слухи о том, что он обращался с ними дурно, - выдумка. Наоборот, царь выучил польский язык, так как постоянно ищет сближения с Польшей и Литвою. "Мы и они - одной крови". А те послы и по дороге в Москву и при дворе государя вели себя нагло, заносчиво, насмехаясь над русскими, что и дало царю основание изменить к ним отношение.
   Далее в беседе с царем Тедальди сказал:
   - Король Сигизмунд так много наговорил мне худого про ваше величество, что, будучи в Полоцке, я уже хотел вернуться обратно во Флоренцию, но меня один литовский воевода успокоил, уверив, что московский царь вовсе не такой, как о нем принято думать.
   - Как же имя того литовского воеводы? - спросил царь.
   - Пан Несецкий.
   - Добрый человек, спасибо ему! Я знаю: есть у нас друзья в Польше! И немало. А что другие паны говорят обо мне?
   - Вас называют немного жестоким.
   - Это правда. Я - зол. Каюсь! Но я таковым бываю, как уже сказал тебе, для злодеев, а не для добрых. А вот веронец Гаваньи пишет обо мне, что я - кровопиец, ненасытный хищник... Зачем мне кровь? Мне верная служба нужна. Нельзя в царстве добиться порядка, не быв твердым и неумолимым к изменникам. Не легко проливать кровь своих людей! Глупцы, кто болтает, будто то царева прихоть!
   - Ваше величество, я уже писал у себя на родине противное этому веронцу. О том знает вся Италия. Меня смущает лишь одно: почему вы, ваше величество, не позволяете выезжать из своей страны иноземцам?
   Иван Васильевич пожал плечами с усмешкой:
   - Боюсь, выпустишь, и они больше уже не возвратятся к нам. Хотя они и желали бы вернуться, но им помешает брат мой королус Жигимонд. Когда иноземцы просят у него пропуска к нам через его страну, он говорит: "Я бы пропустил, но пропустят ли мои сенаторы литовские?" Ныне через Нарву не чиню я препятствия к отъезду домой иноземцам... На море я завел свою охрану от морских татей. На службу взял дацкого корсара... На разбойников напустил разбойника же!
   Долго еще длилась беседа царя с Тедальди, наконец флорентинский гость заметил на лице царя Ивана утомление и низко поклонился ему, благодаря за милостивый прием.
   Царь, отпуская Тедальди, пригласил его пожаловать вечером во дворец на ужин, где хотел познакомить его со своими опричными воеводами.
   На площадке широкого дворцового перехода из одной избы в другую, с резными столбиками под золотистой широкой кровлей, расположились певчие царского хора. День теплый, погожий. Желтеющая зелень кустарников, обволакивающая перила перехода, не шелохнется. Время послеобеденное, солнечное. Воздух чистый, легкий, прозрачный: сквозь звездную ткань клена озеро своим блеском бьет в глаза, словно зеркало, играющее с солнцем. Запахи рубленой капусты, мятой рябины и вареных яблоков попеременно исходят из окон поварни.
   Московский священник Федор Христианин и певчий новгородского толка Иван Нос расставили людей по голосам, наказав всем стоять тихо, а при появлении государя дружно, громко, согласно "знаменному пенью", по манованию руки Христианина пропеть государю "встречу".
   Федор Христианин, высокий, худой, с быстрым беспокойным взглядом человек, напряженно приглядывается к двери государевой половины. Косичка его, черная с проседью, слиплась от масла, длинная борода лежала на груди, постепенно суживаясь книзу "стрелой". На нем темно-синяя ряса. Иван Нос, наоборот, низенького роста, широкий, коренастый с прищуренными, хитрыми глазками. Он одет в нарядный кафтан, обшитый позументом. Певчие - разных возрастов, начиная с юных отроков и кончая седовласыми старцами. На них на всех серые длинные охабни.
   Собраны певчие из многих городов. Московским человеком был один Федор Христианин. Иван Нос - новгородец, ученик прославленного новгородского знатока пения Саввы Рогова.
   О Рогове говорили, что он "славен и пети горазд знаменному пению и мнози от него научашася".
   Иноземные гости приходили в восторг, слушая его пение, и даже переманивали его к себе, но не таков был Савва Рогов. Ни за какие деньги он не желал покинуть родину.
   Об Иване Носе было известно, что он "роспел в слободе и изчленил* триодь постную и цветную, многим святым стихеры".
   _______________
   * Снабдил пояснительными знаками.
   Хотел Иван Васильевич выписать из Ростова брата Саввы Рогова, бывшего белоозерского игумна Василия, "зело способного к написанию роспева притчей евангельских", да не вышло. Был избран он церковным собором в Ростове митрополитом под именем Варлаама.
   В государевом хору подрастали и свои талантливые певуны, как, например, ученик Христианина - Степан Голыш.
   Все здесь было крепко слажено у государя в хору: "молодые отрочата" переписывали крюковые ноты; "певчие мужики" наблюдали за тем, чтобы при переписке не было искажений. Не то они свирепо колотили провинившихся отрочат. Христианин и Иван Нос вместе с царем Иваном Васильевичем перекладывали молитвы и сочиненные самим царем стихиры на ноты.
   И вот теперь царь изъявил желание прослушать, как то звучит, над чем он трудился вместе со своим хором уже несколько недель. Правда, ему недосуг было уделять много времени хору, но, за всеми другими делами, он все же постоянно посещал "певчую" избу.
   Иван Васильевич вышел из своих палат в сопровождении царевича Ивана, которого он тоже приучал к пенью. На царе был красный с серебряными парчовыми узорами кафтан, опоясанный голубым кушаком. Волосы его были гладко расчесаны на прямой пробор. Лицо приветливое. На глубокие поясные поклоны певчих он ответил ласковым кивком головы.
   Хор многоголосо, во всю мочь, ахнул: "Воспойте, людие...".
   Окрестные рощи огласились мощным взлетом басов и звонкими голосами юнцов.
   Царь с явным удовольствием в выражении лица, неподвижно стоя, выслушал "встречу".
   После этого подозвал к себе Христианина.
   - Слыхал я, - молвил он, - в Новгороде зело мудреную грамоту к распеву надумал некий Иван Якимов Шайдуров... Сам бог, знать, открыл ему ту премудрость... Сказывал мне один игумен, будто великое удобство ныне от той выдумки последует к пенью.
   Иван Васильевич рассказал Христианину, что вместо крюков у того Шайдурова в нотах "онты", или, еще их зовут, - "пометы". Они должны показывать повышение или понижение голоса. Скорость должна обозначаться крюковой нотой, именуемой "чашкой". А коли гораздо низко петь, надо ставить две буквицы: "гн", а коли мрачно - "м". Шайдуров все сказал, где петь "борзо", где "ровным гласом", где "тихо".
   - Честь и хвала тому новгородцу... Надо его вызвать в Москву. Не от иноземцев взял он ту премудрость, а сам умудрился. И слышу я, глядя в его распев, русскую, сельскую нашу песню, христианскую. Слава богу, обошлись мы без немецких мудрецов и в сем деле! Лютерского попа, что навязывал мне своих певунов, изгнал я со двора. Беру я от иноземцев то, что помогает нам растить свое, московское. Чужие, хилые подпорки для нашего великого царства не надежа... Не ими оно держится и крепнет, а своими вековыми дубами... Вот и мореходы нашлись у нас свои, знатные... люди Студеного моря... Песни пели мне холмогорские вечера... во хмелю голосисты... Ныне они поведут мои корабли на запад.
   В это время дверь отворилась, и гуськом стали выходить боярыни, нарядно одетые в шелковые красные, голубые и желтые, шитые серебром сарафаны.
   - Царица! - громко сказал царь, почтительно вытянувшись для встречи супруги.
   Федор Христианин, по мановению руки царя, дал знак хору. Грянула новая "встреча".
   А вот и сама царица. Стройная, чернобровая, какая-то вся сияющая, в осыпанном алмазами кокошнике, одетая в малиновое, с блестками платье, она была прекрасна.
   Иван Васильевич с нежною улыбкою ответил на глубокий поклон супруги.
   И царь и царица сели в заранее приготовленные для них кресла.
   - А ну-ка, Федька, заставь молодых отрочат спеть стихирь, что из Троицкого монастыря я привез тебе...
   В наступившей тишине звучные молодые голоса ровно, дружно запели:
   Боголюбна держава самовластная,
   Изваянная славою паче звезд небесных,
   Не токмо в русских концах ведома,
   Но и сущим в море далече...
   Вслушиваясь в слова стихиры, Иван Васильевич окидывал всех присутствующих торжествующим, веселым взглядом; он с видом самодовольства поглаживал обитые бархатом локотники кресла.
   Из-под густой бахромы ресниц, сверкали лукавою улыбкой черные, томные глаза царицы, искоса обращенные к царю.
   Да, она одна только знает, что сам царь нашел у древнего летописца эти строки и велел их переложить на голос. Он хотел, чтоб эту стихиру пели повсеместно в Московском государстве. Царь вчера сказал ей:
   - Бог учит человека добру, диавол - злу, а царь и в том и другом самовластен...
   Прослушав до конца стихиру, пропетую одними отроческими голосами, царь велел ее повторить всем хором. При этом он вскочил с кресла и сам стал управлять.
   Певчие, вперив в него глаза, со всем усердием старались угодить царю. Пот лился градом с их лиц - и от волнения, и от напряжения.
   Когда стихира кончилась, Иван Васильевич, тяжело дыша, снова сел в кресло и тихо, устало сказал:
   - Спойте теперь, как "Антон козу веде..."
   В толпе певчих началось оживление, на лицах и у ... следовала дружная волна могучих басов. Протяжно пропетые слова вдруг сменились скороговоркой, жалобный мотив - веселым, удалым припевом...
   И царь, и царица громко смеялись, слушая эту шутейную песню. Боярыни сдержанно улыбались, ибо в присутствии государя смеяться им не положено.
   День клонился к вечеру. Пахло липовым цветом, было тепло и тихо, безветренно. Только иногда с озера доносились голоса лебединой стаи.
   Иван Васильевич поблагодарил певчих, принял их поясной поклон и спустился с царицею в сад, в сопровождении толпы боярынь.
   На обширном месте, огороженном высокою бревенчатою стеною с железными зубцами по верху, шло приготовление к назначенной на сегодня царской потехе. По дороге к смотренной вышке, плечом к плечу, - до самых ворот дворцовой усадьбы, - вытянулись шеренги стрелецкой стражи в красных охабнях, с секирами на плечах.
   Малюта Скуратов и Василий Грязной озабоченно обскакали на конях место, на котором должна совершаться предстоящая потеха, отгоняя плетьми от стены толпы любопытных слобожан.
   Невдалеке от царевой вышки - места для вельмож, духовенства и чужеземцев, желавших полюбоваться на царскую забаву.
   Конные трубачи огласили воздух протяжным, грозным гудом, возвещавшим выход царской семьи из дворца.
   Вскоре толпившийся в лугах народ увидел выехавшего верхом из дворцовых ворот государя Ивана Васильевича. На нем был зеленчатый, парчовый с бархатными узорами кафтан. За царем в повозке следовали царица и царевичи Иван и Федор под охраной опричной стражи.
   Затем потянулись ближние, опричные и земские, бояре, которым было объявлено, что сегодня царю угодно наказать лиходеев-бродяг и чернецов заволжского толка, коих уличили в пожоге Печатной палаты в Москве.
   Когда государь, его семейство и вельможи заняли места, Малюта Скуратов приказал литаврщикам бить в литавры, а трубачам и гудошникам гудеть в трубы и рожки что есть мочи.
   К этому невообразимому шуму присоединился еще медвежий вой и лай собачьей стаи.
   С потешного поля быстро разбежались заканчивавшие свою работу метельщики. Едва успел скрыться в воротах последний из них, как из погребов и клеток, стоявших под навесами, переваливаясь на четвереньках, выбежал громадный медведь. Он остановился, обнюхивая воздух. Но вдруг на него наскочила стая озверелых псов. Началась горячая схватка между собаками и пришедшим в ярость, поднявшимся на задние лапы во весь рост зверем.
   Царь Иван спокойно, с добродушной улыбкою, наблюдал за этой схваткой.
   Царица Мария неподвижно, затаив дыхание, следила за тем, как собаки рвали клочья шерсти у медведя.
   - Их много, а он один... Какой сильный! - тихо шепнул на ухо царице Иван Васильевич и, подозвав к себе Григория Грязного, сказал ему:
   - Помогите псам...
   Через несколько мгновений во двор вбежали татарские стрелки и стали осыпать медведя стрелами. Обливаясь кровью, медведь рухнул на землю. Собаки принялись терзать обессилевшего зверя, пока псари не загнали их бичами на псарню.
   Царь и царица весело рассмеялись, видя трусливое бегство псов.
   - Так им и надо! Не возомнили бы о себе, будто они медведя свалили... - тихо сказал царице Иван Васильевич. - Собачьего хвастовства и так трудно снести без гнева... А теперь, государыня, - хамово отродье губить будем. Не мешали бы царю лиходеи. Того для и наказываю их.
   Медвежью тушу убрали сбежавшиеся сюда лапотники. Прицепили испуганно к двум коням и побежали долой с поля. Кони, фыркая, галопом понеслись к воротам.
   Когда опустело, выведено было восемь бродяг, одетых в изодранные монашеские рясы. У каждого из них в правой руке было копье. Они были разных возрастов. Среди них находился и старец Зосима. Он, обратившись искаженным от злобы лицом к царскому шатру, что-то стал выкрикивать и грозить кулаком. Остальные, в растерянности, ежились, крестились, переглядывались недоуменно, не понимая ничего. Вид их был жалкий, убогий.
   Прошло несколько минут необычайной тишины, и вдруг потешное поле огласилось страшным ревом и диким раскатистым рычаньем.
   Лицо царя Ивана вытянулось, губы его что-то прошептали, чего царица не могла расслышать. Царевич Иван радостно захлопал в ладоши. Веселое возбуждение охватило опричных слуг государя. Малюта Скуратов, Василий Грязной и Алексей Басманов неподвижно стояли позади кресел царя и царицы. Лица их окаменели в напряженной настороженности.
   Два бешеных медведя - страшные, невиданно огромные чудища, - испугав заплакавшего царевича Федора, бросились вскачь по полю.
   Бродяги в ужасе сбились в кучу, выставив вперед копья.
   Один Зосима, высоко вскинул руки, сжатые в кулаки, продолжая истошным голосом проклинать царя и его опричников.
   - Кромешники! Губители! - кричал он. - Тиран, будь проклят ты на веки вечные! Сыроядец! Пес!.. Душегуб!
   Царь наклонился к царице:
   - Сей монах - темный невежда! Допрашивал я его. Библии не знает! Какой же он служитель божий? Коли царь библию всю наизусть помнит, то святым отцам и того больше надобно знать. Не жаль мне его. Бродяга он, как и те.
   Медведи с остервенением набрасывались на стены, словно желая перепрыгнуть через них, не обращали внимания на сбившихся в кучу бродяг.
   Царь с неудовольствием следил за медведями, нетерпеливо ерзая в кресле.
   - Кто оное старье выпустил? - спросил царь, обернувшись к Малюте.
   - Государь, верь мне: две презлющие медведицы. У них мы отобрали медвежат...
   Обежав поле, медведицы быстро обернулись в сторону бродяг. Они издали душераздирающий вопль, - громадные клыкастые челюсти защелкали, будто в лихорадке.
   Царевич Иван привскочил, с любопытством перегнувшись через перила вышки, отец дернул его за рукав:
   - Сиди! Не шуми.
   Увидев бледное, с горящими глазами лицо отца, царевич сразу притих, испугался.
   Медведицы, низко опустив голову, будто обнюхивая землю, неторопливо приближались к своим жертвам; согнутые их головы покачивались из стороны в сторону.
   - Пошли! - прошептал царь.
   Еще мгновение - и прыгнут на монахов, но произошло обратное: на зверей бесстрашно бросился с копьем в руке человек. Это был старец Зосима. Он с размаха всадил копье в одного из медведей.
   Тишину огласил страшный, дикий вой медведицы.
   - Издохни, дьявол! - прокричал неистовым голосом Зосима.
   Не успел он отбежать от раненого зверя, как был сам им же подмят. Зубы медведицы впились в седую голову старца. Хлынула кровь. При виде крови и другая медведица набросилась на людей.
   Царь Иван вскочил с места, в сильном волнении облокотился на перила.
   - Заволжскую ересь пожирает медведица!.. Жри!.. Жри!.. Жри его!.. едва переводя дыхание, с злобною усмешкою выкрикивал он. - Гляди, гляди, Малюта!.. Головы уже нет!.. Нет головы - нет и умыслов противу царя! Все в ней - в голове. Вся нечисть! Все зло!
   - Точно, великий государь. Голова - зачинщица, - с деловитой рассудительностью ответил Малюта.
   - И телеса в грех вводит голова. Докудова ее не срубишь - до той поры и покою нет.
   Медведица продолжала терзать распластавшуюся на земле жертву.
   Остальные семь бродяг, сбившись в кучу, ощетинились копьями, не подпуская к себе зверя. Вторая медведица оскалила зубы, рычала, вся взъерошенная, кружась в какой-то остервенелой пляске.
   Царь мрачно улыбался, наблюдая за тем, как обороняются от медведицы охваченные ужасом бродяги. Они то кружились, то приседали, всячески увиливая от лап нападавшей на них медведицы, иногда вдруг дружно наступали на зверя, и зверь, тоненько завывая, пятился, высоко подскакивал, вытягивался во весь рост на задних лапах, пытаясь достать людей через копья. Уязвленный копьем, он снова опустился на передние лапы...
   - Знатно воюют еретики!.. - проговорил Иван Васильевич, - на войну бы их... Нет! Нельзя!
   - Нельзя, государь! Изменят, передадутся... - засмеявшись, подтвердил Малюта.
   - И то правда, наши старцы ух как быстроноги, - покачал головой царь. - Однако, надо медведя пожалеть. Они его заклюют. Они кого хочешь заклюют. У них великая сила! Пошли ему помощь.
   Малюта быстро сошел с вышки и отдал приказ стремянному стрельцу, чтобы охотники царского зверинца спустили с цепей еще тройку медведей.
   Кучке бродяг пришлось сражаться с четырьмя медведями. Пятый корчился на земле от полученной раны.
   В паническом ужасе заметались растерзанные, потерявшие человеческий облик бродяги. Медведи выхватывали то одного, то другого бродягу, валили их на землю, били лапами, терзали их громадными, острыми клыками, грызлись между собою, вырывая их один у другого. Изуродованных и уже бездыханных бродяг звери растащили в разные стороны потешного поля, пожирая их в одиночку.
   Царь внимательно следил за происходящим на поле, одергивая иногда беспокойно вскакивающего со своего места царевича Ивана.
   Мария Темрюковна зевнула, ей наскучило это зрелище.
   - Григорий! - обернувшись к Малюте, сказал царь Иван. - Вели записать имена оных злосчастных в синодики, чтоб в монастырях молились о спасении их душ, о прощении им согрешений против меня и царства... Медведей, испивших христианскую кровь, прикажи казнить. Пускай татарские стрелки покажут нам свою приметливость...
   Малюта снова спустился с вышки и приказал царевичу Кайбуле от имени царя пустить на медведей татарских наездников.
   Вскоре на потешный двор с гиканьем и свистом прискакали три десятка татарских всадников. Сидя на своих косматых низкорослых конях, они опустили сотни стрел на копошившихся около своих жертв зверей.
   Ловко перескакивая через трупы бродяг, они добивали медведей саблями.
   - Шкурами зверя одари моих верных бусурман... Никому не дай, токмо им. Заслужили.
   Возвратившись во дворец, царь и царица помолились об упокоении душ наказанных им, царем, бродяг.
   - Печатный двор святой Апостол печатал и многие молитвы, а несчастные лиходеи сожгли его... Они сожгли слово божие, и кому же было, как не мне, покарать их?.. Они нанесли обиду не токмо царю, но и всевышнему... Грех их неизмеримо велик. Не простит их господь и там... - царь скорбно, со вздохом, указал рукою на небо. - В Книге Царств сказано о нечестивых, не почитавших господа людей в Самарии, - то послал господь бог львов на них, и те львы умерщвляли их... Так будет и у нас!