Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Ганс Дитмерсен - подлинный "морской волк". Стоило взглянуть на его потемневшее от загара и ветров, покрытое шрамами лицо, чтобы убедиться в этом. Смелый, дерзкий взгляд его черных с крупными белками неприветливых глаз приводил в смущение даже его друзей, каперов.
   Он служил и немецкому герцогу, и шведскому королю как капитан каперских кораблей, несколько раз был ранен в морских схватках, но ни на одну минуту не разочаровался в полной опасности жизни корсара. Обиженный и немецкими и шведскими властями, он поклялся мстить своим бывшим хозяевам.
   В глазах его светилась неукротимая, затаенная злость.
   На немцев, на шведов и ревельцев у Керстена Роде были одинаковые взгляды с Гансом Дитмерсеном. Оба поклялись мстить им за былые обиды.
   Когда Керстен с жаром рассказывал Гансу о том, что царь Иван Васильевич послал на корабли лучших своих пушкарей и копейщиков, подошел из "немецкой" избы Клаус Тоде. Он поздоровался с обоими датчанами и скромно уселся рядом с ними, слушая их беседу.
   - Нас называют разбойниками, злодеями неблагодарные наши родичи, но где, на каком море плавают ангелы? В пламенных просторах морей и океанов живет только страсть. Да и на суше добродетель, которой кичатся немецкие князья, родилась из глубины горя. Через все мытарства прошли мы с вами, друзья. Видели красноречивых владык, европейских Пилатов, творящих убийства и омывающих руки, видели костры, на которых жгли людей во имя бога, видели венценосцев, которые убивали своих же родных отцов, матерей и братьев в борьбе за престол. Видели также доблестных корсаров, погибавших рыцарской смертью в водах океана... Много мы видели "святого" лицемерия, друзья! Но нигде не видали, чтобы простой народ не ложился спать со слезами. Уж не столь позорно, пожалуй, держать корсару в руках острый меч мщения.
   Керстен Роде произнес это спокойно, деловито, с твердой убежденностью в правоте своих слов.
   Ганс Дитмерсен грозно потряс в воздухе кулаком, глаза его стали страшными...
   - Горе врагам московского князя! Он может положиться на эту руку! Она не дрогнет, даже если сами ангелы будут проливать слезы. Немцы и король Эрик со своими ревельцами дорого заплатят мне за обиды.
   Клаус Тоде присоединился к его словам, с усмешкой добавив:
   - По правде сказать, повиноваться сброду, который носит название всегерманского союза князей, стыдно даже котенку. Германский император задумал посадить своего адмирала на побережьи проливов, чтоб разбирал, кого пропустить, кого не пропустить через Зунд и Кольбе. Кишки выпустим тому адмиралу-шпиону! И дня ему там не усидеть.
   - Ну, что ж! - деловито сказал Роде. - Мысли благие, будем ждать случая.
   Ганс со злобой плюнул в воду.
   - Любские купцы и другие торгующие с Нарвой гости одарят нас не менее Московита, коль станем дорогу очищать в Нарву, - произнес Роде. - Не худо принять и это в расчет.
   По всему берегу началась суета. Из шатров стали выходить московские люди, которых царь приказал посадить на корабли. Среди них и пушкарские десятни под началом Андрея Чохова.
   Холмогорские мореходы, Беспрозванный и Окунь, также вывели своих людей на берег. Им были даны два корабля: "Стрела" и "Голубка".
   Чохов добился своего. Ему так хотелось побывать на море, а Василий Грязной пытался отослать его в Устюжну, провожать каких-то всадников. Пришлось сходить к Григорию Лукьяновичу Малюте. Он с Басмановым набирал народ на корабли. Малюта обрадовал Андрея, поставил его на корабль Керстена Роде.
   Он велел Андрею смотреть, какие мечи, копья, какие пищали, какие пушки в иноземных войсках.
   Десятни чоховских пушкарей на подбор боевые. Все побывали в боях с немцами, все сражались и с прославленными польско-королевскими конниками. Громили из своих пушек Нарву, Дерпт, Нейгаузен и многие другие немецкие крепости; громили Полоцк под начальством самого царя Ивана Васильевича, и теперь пушкарей охватывало нетерпенье: скорее бы добраться до морских разбойников.
   Пушки завезены еще зимою в Нарву, новые пушки, выкованные для кораблей, - их можно быстро перебрасывать с одного места корабля на другое. Сам государь наказал не брать тяжелых пушек. Отнятые же у ворога пушки, чтоб Чохову пушкарю осматривать с особым прилежанием и отбирать в пользу государя с каждого корабля самое лучшее, невиданное еще на Руси, орудие. Но делать все это в добром согласии и дружном совете с атаманом Керстеном Роде.
   Жгучее любопытство охватывало пушкарей по мере приближения посадки на корабли.
   В шатре шел спор: кому и на каком корабле быть.
   Мелентий, друг и земляк Андрея Чохова, никак не хотел с ним расставаться.
   - Всю войну, брат, мы с тобой бок о бок, гоже ли нам теперь разлучаться? Подумай-ка, Андрюшко! Нижегородцы мы ведь с тобой, - говорил он обиженно.
   Андрей Чохов настаивал, чтобы Мелентий был у пушек на корабле "Ястреб", капитаном которого Роде назначил Ганса Дитмерсена. Нужен там "свой глаз".
   Сам Андрей, как приказал ему Малюта, поставил свои пушки на недавно приобретенном у датчан и перестроенном Шастуновым корабле, названном "Иваном Воином", на котором должен был плыть Керстен Роде.
   Третий корабль - "Держава" - сдан был Клаусу Тоде. Сюда старшим пушкарем Андрей хотел послать Алешу, своего ученика и дружка, но Алешка не хотел расставаться с Андреем.
   "Стрелу" и "Голубку", на которых начальствовали Беспрозванный и Окунь, заполнили команды из поморцев, и лишь немного у них было матросов-иноземцев.
   Пушкари, которых Андрей посылал на эти корабли, тоже заартачились.
   - Что мне с вами делать? - смеялся Андрей. - Все хотят со мной.
   После горячих споров дело уладилось: Андрей добился своего. На всех судах разместились пушкари, с тем, чтобы на каждом судне находился боевой, бывалый пушкарь.
   Стрелецкий сотник Митрофан Саблин, красный от непрерывного крика, разделил стрелецкую сотню на отряды; гуськом, с копьями и пищалями пошли они по мосткам на готовые к отплытию корабли; им же было вменено в обязанность помогать в пути и судовой команде.
   Дьяк Федор Писемский давал прощальное наставление дьяку Совину, дьякам и подьячим, сопровождавшим Совина в Данию и Англию, разъясняя им, как и что говорить с их "министры", купцами и прочими дацкими и аглицкими людьми.
   Небо прояснилось, солнце блеснуло на поднятых парусах, на белых гребнях пенящихся волн. Ветер еще держался. Матросы-датчане, нанятые Керстеном Роде здесь же, в Нарве, окружили его, показывая руками то на небо, то на корабли. Датчан собралось человек двадцать. Все это - моряки, перешедшие с двух купленных у датских купцов кораблей на московскую службу.
   Около них толпились толмачи, назначенные Посольским приказом плыть вместе с московскими людьми.
   На каждый корабль царем Иваном Васильевичем "для присмотру" было послано по одному смышленому дворянину.
   Ветер ослабевал.
   Окрестности Нарвы огласились протяжным, звонким боем грузных, басистых воеводских литавр.
   Около мостков, по которым двигались на корабли пушкари, стрельцы, купцы, матросы и разные работные люди, стояли в облачении священники с крестами и чашами для кропления. Русские люди обнажили головы, слушая напутственные молитвы, усердно молились. У многих навертывались слезы: бог знает, что там, впереди, в страшном, загадочном море, ради которого пролито и проливается столько крови, к которому тянутся руки многих королей и которое так дорого, так любо батюшке государю Ивану Васильевичу!
   Лица стрельцов из-под нахлобученных круглых железных шапок смотрят сурово, деловито. Стрелец - вернейший воин государя, он дал богу клятву служить ревностно московскому царю Ивану Васильевичу. Он должен бесстрашно и безоговорочно идти туда, куда посылает его царь. И в одежде, и в походке, и в том, как стрелец носит оружие, - во всем видна хорошая выучка и единообразие.
   Один за другим подходили они к священнику под благословение, держа в левой руке шлем, в правой копье. За спиной легкие пищали, на боках сумки и баклажки.
   Пушкари, в перетянутых кушаками зеленых кафтанах, заботливо везут за собою на тележках малые пушки и ящики со снарядами, то и дело крича: "Посторонись!"
   Чинно, неторопливо проследовали парами дьяки и подьячие на указанные им корабли. За ними нестройною толпою, пугливо озираясь по сторонам, с растерянными улыбками тронулись купцы. Среди них своим самоуверенным, гордым, благообразным видом выделялся Степан Твердиков. Его и выбрали купцы старостой.
   Керстен Роде осмотрел с берега свои корабли, затем велел еще добавить бочонков с водой, а также и ведер для выкачивания. Послал людей осмотреть и другие суда: благополучно ли там обстоит дело с продовольствием. Провизию, воду, вино и все другие судовые запасы разместили в трюме, разделенном для этого перегородками. Между нижними и верхними палубами устроены были жилища для матросов.
   На каждый корабль плотники снесли по четыре десятка пар весел.
   Воеводы приказали поднять на Таможенной избе флаг с изображением двуглавого орла. Таможенные пристава торопливо осматривали последние тюки, мешки, корзины и бочки с товаром, грузившиеся на корабли. Таможенный дьяк - лицо, распухшее от пьянства, - усердно, с видом знатока, обнюхивал бочки и корзины - не пахнет ли вином?
   - Полно тебе, Евсей Андреич, носом-то шмыгать!.. Пиши, - покрикивал на него нарвский стрелецкий сотник. - Плыть надо. Поспешай, воевода торопит!
   - Поспеют! Душа всего дороже, - перекрестившись, говорил дьяк и принимался усердно записывать осмотренный товар в платежницу. - Душа неспокойна... Обмана боюсь!
   - Твоя душа меры не знает, - усмехнулся сотник, - а без меры и лаптя не сплетешь и гроба не сколотишь.
   - Буде смеяться! Всякая христианская душа празднику рада, а ноне у нас праздник: гляди, что кораблей... И все в море идут. Одна беда праздник есть, а вина нет!
   Сказал и снова принялся старательно принюхиваться к одному из коробов: "Неужто и тут нет?"
   Запретил царь в Нарве "пиянственному веселью среди московских и новгородских людей быти" - это одно. Запретил и отплывающим в дальние страны с собою вино брать, а тем паче вином торговать, кроме иноземцев, которым также внушено было в плавании вина не продавать.
   Купцы смотрели на таможенного дьяка с недоумением:
   "И чего ему надобно? Как жук в навозе, копается".
   На таможенных приставов купцы косились тоже неодобрительно. Особенно, когда они в меха запускали свои руки, будто чего-то там ловят, - всю душу измотают с расспросами; шкуру, какую получше, дашь, тогда только и отстают. "Тоже! Слуги государевы".
   Около Таможенной избы, на траве, складывались товары, выгружаемые с вновь прибывших английских и голландских кораблей. Тут было олово, свинец, железо, медная проволока, сера, чугун, расписные раздувательные мехи, медные шпоры и колокольчики для соколов.
   В этот раз недавно назначенные в Нарву пристава были озадачены разнообразием неведомых сластей: какие-то пряные коренья, шафран, чернослив, изюм, инбирь. Пришлось разыграть вид знающих людей и обложить голландцев низкою пошлиной (в уме было: "Не пойдет этот товар у нас").
   Старший из приставов, понюхав шафран, плюнул, перекрестил нос, чернослив понравился, но одно смущало: грешно его есть или нет? (Пошли спрашивать священника. Тот ответил: "Не ведаю!") Толмач по приказу пристава спросил потихоньку стоявшего поодаль англичанина: в Англии едят ли эти ягоды?
   Худощавый, с усмешливыми живыми глазами, парадно одетый английский купец весело ответил:
   - Лучшее лакомство!.. Особенно любят дети.
   Пристав самодовольно покачал головой. Дал по горсти чернослива своим дьякам. Те, распробовав, попросили еще. Голландский купец дружелюбно встретил и эту просьбу и насыпал им целый короб чернослива. В ответ пристава подарили голландцу несколько жирных стерлядей.
   Между тем погрузка товаров на русские корабли закончилась.
   На палубах все было готово к отплытию.
   Пушкари расставили свои пушки, как указывали им капитаны кораблей.
   Купцы крестились, вздыхали: "Что-то будет?"
   Из Нарвского замка на берег верхом на вороном коне, обряженном в богатую серебряную с золотом сбрую, прибыл сам нарвский воевода Михаил Матвеевич Лыков. Его сопровождал стрелецкий голова со стремянными стрельцами.
   Он поздоровался на немецком языке с иностранцами. Подозвал к себе капитанов кораблей, спросил их о здоровье, и все ли, что положено им по чину и государеву указу, соблюдено. Отпустив их, подозвал стрелецких сотников, дал им наказ употреблять оружие тогда, когда нет иного исхода. Лыков сам бывал за рубежом, объездил многие страны, и теперь был поставлен царем воеводою в Нарву, чтобы принимать чужеземцев приветливо и "небездельно", дабы и впредь они приезжали в Нарву с торгом и дружелюбием.
   Воевода осмотрел все корабли и, найдя все в порядке, велел дать сигнал к отплытию.
   Когда вооружение, оснастка и нагрузка кораблей были закончены, тогда трубачи оповестили о шествии с берега по мосткам атамана Керстена Роде. Он шел на корабль "Иван Воин", окруженный своими помощниками и начальниками стрелецкого отряда.
   Все стихло.
   Керстен Роде поднялся на свое возвышенное место, на котором стояло большое кресло, дал команду произвести пробную греблю, а затем был отдан приказ распустить паруса.
   Якоря уже втянуты канатами на палубу.
   Флотилия тихо тронулась в путь.
   Английские корабли салютовали уходящим в море русским судам барабанным боем и игрою на трубах.
   Красавцы-корабли с развернутыми парусами медленно пошли к морю.
   V
   - Умаялся я! Душа моя страхом изранена, - говорил Курбский жене. - Не неволь меня... Не нахожу в себе сил далее обманывать царя. Лучше бы мне жизнь свою потерять, нежели посрамить свое старейшинство... Благодарности не жди от него! Все забыл. Новым молодцам, безродным выскочкам, разбойникам, велит уступать места. Князь я был Ярославский - им и останусь. Не преклоню головы перед бродягами. Не покорюсь...
   Жена Курбского, худая, бледная женщина, дрожала от страха, слушая гневные, полные отчаяния слова мужа.
   - Писари наши русские верховодят всем, - продолжал Курбский. - Им же князь великий зело верит. Избирает их не от шляхетского рода, не из благородного, но от поповичей или простого всенародства... Творит новых вельмож своих, желая один веселиться на земле...
   Испив воду, он продолжал:
   - Коли ты хочешь меня видеть мертвым перед собою, то я не отъеду и погибну от руки кровопивца. А коли хочешь, чтобы жив я остался...
   Скрипнула дверь: вошел сын Курбского, румяный русоголовый подросток.
   - Батюшка! - весело крикнул он. - Смотри, какую щуку я поймал.
   Князь рассмеялся, взял из рук сына рыбу, с напускным любопытством осматривая ее.
   - Глянь, какие зубы! Ух, укусит!
   Сын отскочил от щуки, испугавшись зубастой головы.
   Мальчик не понимал того, что происходило в доме. Его удивляло лишь, почему матушка не убирает уже второй день горницы, как всегда, вместе со своими сенными девушками и не покрикивает на них. Напротив, она стала какой-то доброй и кроткой с ними в последние дни. Непонятно и то, что отец перестал объезжать верхом ночные караулы на улицах Юрьева, небрежно одевается в старый кафтан и редко выходит на улицу. Раньше отец каждый день менял новые шелковые рубахи, а теперь ходит в одной и той же, темно-серого цвета, которую раньше и не носил. Отец подолгу молится у себя в божнице, много дольше, чем это было прежде, а уединившись, говорит все время о чем-то с матушкой.
   - Пойди покажи рыбину бабушке, - сказал князь, погладив по голове мальчика.
   Тот испытующими глазами посмотрел в лицо князя. Отец теперь часто отсылал его куда-нибудь, когда хотел поговорить с матерью.
   - Иди, иди... Вот я тебе!
   Мальчик нехотя удалился. Мучило любопытство.
   Наступила тяжелая минута раздумья.
   - Ты молчишь? - спросил князь, остановившись в темном углу с заложенными за спину руками. - Неужто хотела бы ты видеть меня в руках Ирода? Прелютый зверь не учинил бы такой расправы, какую учинит царь Иван надо мною со своим Малютой!.. Польские друзья мои, побывавшие в Москве, сказывают: кровь рекою льется там. Вот и помысли: скуют твоего мужа по рукам и ногам и по чреслам претягчайшими веригами и в узкую, мрачную темницу измученного пыткою бросят. Потом, не успеет солнышко взойти, и голову ему усекут и на копье насадят... Ну, чего же ты молчишь?
   Княгиня тяжело вздохнула:
   - Пускай будет по-твоему, - тихо, печальным голосом отозвалась она на слова мужа.
   - Не по-моему, а по-божьему!.. На моей стороне бог, его правда, и все его великие угодники... Над его головой - окаянные демоны.
   - Твоя воля, батюшка, государь мой, Андрей Михайлович! Как знаешь, так и поступай, - смиренно произнесла княгиня, сердце которой сжималось и от жалости к мужу, и от страха остаться одной.
   После напряженного молчания она вдруг разрыдалась.
   - Батюшка, на кого же ты нас-то оставляешь? Лихим людям на посмеяние, и што ждет нас всех? Господи, за што же это? Господи!
   Курбский принялся ходить по горнице, что-то обдумывая. Зевнул, перекрестив рот.
   - Полно горевать! - сказал он. - Будем молить вседержителя, чтобы не допустил злодея до вас. Верь мне - подниму я короля на Ирода и приду освободить Русь. Будем мы снова с тобой, как истинные князь и княгиня. Праотцы наши смотрят на меня из могил. Они жаждут отмщения! Господь бог Иисус Христос поможет мне, час расплаты недалек. Уйми слезы, грешно! Святое дело вершу я, всенародное. Король милостив ко мне, поможет нам.
   Княгиня, бледная, растерянная, слушала его, смиренно склонив голову. Чувство давно уже подсказывает ей, что муж ее, Андрей Михайлович, холоден к ней, коли так спокойно говорит слова, от которых леденеет ее сердце. У него в голове свои мысли, далекие от семьи... Даже родную мать, и ту он хочет оставить на поругание, а может быть... и смерть! Целые дни перешептывается он с перебежчиками, подосланными литовским королем, чтобы переманить в Литву и его, князя Андрея Михайловича.
   Курбский, стоя у окна и не обращая внимания на жену, говорил так, как будто за окном его слушает толпа народа:
   - Он мнит себя цезарем, господином вселенной... Посылает в чужие, заморские земли своих соглядатаев, постоянно принимает к себе и сажает с собою за трапезу иноземцев, словно бы он и не русский царь, а басурманский либо аглицкий... Кичится морскою ходьбою, но не долго гулять ему по морям. Бояре уж уведомили короля о царевых кораблях. Обождите!
   Близок час расплаты!
   Княгине хотелось крикнуть со всею страстностью обиженной, забытой мужем женщины: "Опомнись! Подумай о жене, матери, о сыне!"
   Увы, она не смела этого сделать! Не он ли учил ее, что "жена во всем должна мужу покорятися" и "что муж накажет, то с любовью принимать, внимать ему со страхом" и поступать, как он велит. Андрей Михайлович бывает груб и своенравен, а в последние дни и вовсе слова против не скажи: сердится, кричит. На людях кроток, обходителен с женой - наедине строг и неразговорчив. Княгине часто кажется, что ради княжеской короны он не пощадит ни матери, ни жены, ни сына. Честолюбив и горд. Грешно так думать о богом данном супруге, но на это глаз не закроешь. Уж его ли не ублажает царь Иван Васильевич? Сам он, Андрей Михайлович, говорит: "Честит, возвеличивает меня великий князь, да все одно, к нему душа у меня не лежит... Не слуга я ему!"
   Княгиня знает, что король Сигизмунд давно переманивает князя на польскую службу, сулит ему золотые горы...
   Осенью прошлого года князь Андрей потерпел большое поражение. Имея сорок тысяч воинов, он не смог противостоять четырем тысячам поляков. Тогда же, узнав о гневе царя, он собирался тайно ускакать к королю, да только не твердо верил в обещания его. Ныне перешедшие на службу к королю бояре и князья тайно передали через своих послов в Москве дьяку Колымету деньги и письмо для князя, будто король богато жалует всех отъехавших из России вельмож, что им живется там много свободнее, нежели в Московском государстве.
   Еще суше и холоднее стал князь к своей семье, перебравшись в Юрьев, куда государь назначил его воеводою. Чем ближе к рубежу, тем становится он невыносимее и для своих подчиненных и для семьи.
   - Мужество делает незначительным и потери, - как бы про себя говорит князь Курбский, глядя в раскрытое окно своей богато убранной палаты.
   Там, во дворе замка, пруд, и по его глади стая лебедей плавно движется, горделиво изогнув свои тонкие шеи.
   - Ждать? Чего? - продолжает князь Андрей. - Враг не токмо тот, кто наносит обиду, но и тот, что хочет нанести ее. Москва смотрит на меня змеиными глазами. Она замышляет против меня злое, так уж пусть она его сама получит прежде того! Можно ли мне, моя государыня, ждать добра от царя? Я не хочу радоваться милостям тирана, легко раскрывающего объятия для людей, ему угодивших... Ненадежно это.
   "Хоть бы молчал, не терзал бы меня", - думала княгиня, снедаемая смертельной тоской. Ей хотелось, чтобы он взял и семью с собой, но князь всячески заминает разговор об этом.
   Андрей Михайлович вдруг вспомнил свою ярославскую вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи княжеских хором; громадные кедры и сосны на гребешке над рекой Курбицей; маленькую бревенчатую церковь, мельницу на реке; старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о Бове-королевиче, о побитых пахарем-богатырем змеях-драконах и о других чудесах.
   Небо ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река Курбица прозрачная - все камешки на дне ее пересчитаешь и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над водою, - здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки; ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки, заслышав шаги... Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни...
   Древность! Ради тебя все. Грязью забросали тебя. Принизили. Отрекаются от тебя, древность, клянут тебя!
   Курбский подошел к жене и сказал строго:
   - Коли тебе любо видеть меня во узах и мучениях и смертном усекновении, останусь я...
   Княгиня поднялась со скамьи и тихо молвила:
   - Христос с тобой... Неволить не буду! Добрый путь. Живи!
   Андрей Михайлович обнял и крепко поцеловал ее:
   - Прощай, голубица. Храни тебя господь.
   Ни жива, ни мертва опустилась княгиня на скамью.
   - Прощай! - едва шевеля губами, прошептала она.
   Ночь, темная, непроглядная, окутала Юрьев.
   Туча разрослась, затянула весь небосклон.
   Из-под черных косм ее вырываются острые молнии, словно бы туча всею своей исполинскою силою сдерживает поток небесного огня, готового пасть на землю и спалить грешное, не знающее пределов злобы и жестокости человечество.
   На крепостной стене, между двух башен, неподвижно стоит князь Курбский, большой воевода, которому царь некогда говорил: "Кроме себя, одному тебе могу я доверить тот древний, отнятый у немцев, наш город, завомый немцами Дерпт".
   Спят обыватели, спят привратники, и даже псы сторожевые и те спят; не заметили они, как два десятка коней были выведены из крепостных ворот.
   Курбский снял шлем и помолился. Повеяло холодом, сыростью и гнилью из соседней башни. Совсем недавно сажали туда закованных в кандалы преступников, нарушавших царские законы, немецких буянов, в хмельном виде порицавших Ивана Васильевича, прятали туда и морили голодом изменников родине. А теперь там сидит один дьяк за поношение его, воеводы Курбского.
   И сейчас в его ушах звучат слова, брошенные ему в лицо разъяренным дьяком:
   - Сердце твое - пепел! И надежда твоя - ничтожнее мусора. И жизнь твоя - презреннее грязи!
   Под огнем клялся несчастный в преданности государю, а это дурной признак. Не подослан ли он Малютою? Пыткою ничего не добились. Жаль! Но, видимо, его конец близок, кат свое дело сделал.
   - Исполняй долг свой, - раздался тихий, певучий голос позади Курбского, - а последующее предоставь Возложившему его на тебя.
   Курбский вздрогнул.
   В темноте выросла худая, черная фигура католического монаха. Это в его келье происходили тайные переговоры князя с Сигизмундовыми людьми.
   Молния скользнула по худому, бритому, со впалыми глазами, лицу иезуита. Костлявая рука коснулась плеча князя Андрея.
   Курбский не шелохнулся. Этот монах теперь был сильнее его, воеводы. За тридцать сребреников он может продать, погубить его, наследственного князя.
   - Если человек не приступает к исполнению своего долга, он не может быть достойным человеком.
   Впалые, острые глаза иезуита засветились огнем, как у волка. Курбский старался припомнить, каким образом он, этот живой мертвец, возымел такую власть над ним, "покорителем царств"? Ужас леденил сердце - дохлый иезуит приказывает ему, воеводе, как будто своему слуге; читает ему наставления...
   - Я молюсь! Оставь меня! - резко, негодующим голосом произнес Курбский.
   Иезуит приглушенно захихикал, прикрыв рот ладонью.
   Курбский продолжал стоять к нему спиною.
   - Его величество давно молится о твоем здоровье, и я молюсь. И все польские и литовские князи молятся о тебе, чтобы тебя не погубил Московит. В Польше и Литве ждут тебя, как родного брата, там ты найдешь мир, и покой, и королевскую милость!
   - Для чего ты ходишь за мной по пятам? - сурово произнес князь.
   - Я полюбил тебя, подобно отцу, любящему своего сына... Мой сан и мой закон запрещают мне оставлять без сострадания больную душу.
   - Уйди, праведник, прошу тебя, - умоляющим голосом проговорил Курбский.
   - Уйду, но помни: двадцать оседланных коней ждут тебя с твоими людьми...
   Монах исчез.
   Князь в сильном волненьи подошел к краю крепостной стены и заглянул вниз. В темноте трудно было что-либо разглядеть, но фырканье коней и сдержанный говор находившихся около них людей ясно донеслись до слуха князя.