Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   - Правда, ваше величество, - с явным самодовольством ответил посол.
   - Не скрой от нас, добрый человек: чем же он отличается от моего?
   - Силою и величиною: наши корабли могут пробиться вразрез волнам через великий океан и бурные моря.
   Иван Васильевич задумался, пасмурным взглядом обвел своих вельмож. Слушают ли они внимательно беседу с чужеземцем? Кое-кто дремлет, кое-кто, выпучив глаза, бессмысленно смотрит на царя, а иные сидят "с пустошным подобострастием". Он перевел взгляд на англичан.
   - Как же они построены, те корабли?
   - С великим искусством, ваше величество! У них острые, как ножи, кили. У них плотные и крепкие бока... Пушечное ядро едва может пробить их...
   - Что еще?
   Иван Васильевич вздохнул. В глазах его и в звуке голоса была заметна зависть.
   - На каждом корабле нашем пушки и сорок медных орудий большого калибра. Немало боевых припасов. Есть мушкеты, цепные ядра, копья и другие орудия защиты.
   - Пушки медные? - как бы про себя повторил Иван Васильевич и покосился на дьяка Василия Щелкалова, которому заранее приказал записывать все, о чем он будет спрашивать англичан и что те ему будут отвечать.
   Дьяк Щелкалов усердно выполнял приказ и, по обычаю, стоя записывал на бумаге слова царя и англичанина.
   - Ну, а какой народ?.. Смирен ли? Прилежен ли к королевской службе, украшен ли цветами благочестия?.. Есть ли у вас дружба меж начальниками?.. Не утесняют ли они во вред королеве, сестре моей, малых людей, не обижают ли их в корме?
   Англичанин поднялся с места. Царь сделал жест, чтобы он снова сел.
   - На английских кораблях народ хорошо обученный, послушный начальникам, и каждый один другому брат. Может ли быть иначе, когда столько опасностей и горя в морях и океанах им приходится переносить всем вместе? Они ежедневно читают молитвы.
   Царь опять медленно обвел хмурым взглядом своих князей и бояр. ("Слава богу, Фуников проснулся!")
   - На английских кораблях, - продолжал посол, - в изобилии хлеб, мясо, рыба, горох, масло, сыр, пиво, водка и всякая другая провизия, дрова и вода. Всего вдоволь. И никто не обижает малых людей, матросов и юнг. Таких, которые воровали бы у своих товарищей, - какой бы начальник ни был, - у нас казнят... Они оскорбляют честь королевства.
   На щеках посла выступил густой румянец. Голос прозвучал надменно:
   - Таких следует убивать! Их нельзя назвать людьми. Они оскорбляют знамена с гербом и вымпелом королевы, перед которыми преклоняются корабли других королей.
   Иван Васильевич одобрительно покачал головой.
   - Вижу - честный ты слуга своего царства... А много ли таких кораблей у твоей королевы, что ты поведал нам?
   - Сорок, ваше величество!
   - Хорош королевский флот, как ты назвал его! Он, гляди, перевезет не меньше сорока тысяч солдат к союзнику? - произнес царь.
   Англичанин промолчал.
   - Ну, спасибо тебе, добрый слуга королевы, сестры моей! Побывай завтра у нас, в Посольском приказе... Дело до тебя есть.
   Разъезжаясь по домам, бояре ворчали: попусту, мол, государь с нехристями-иноземцами беседу ведет. Грешно русскому человеку со всяким чужестранцем дружить. Еретики они! Бесстыдники! Голоштанники!
   Челяднин возвращался домой в одном возке с Фуниковым.
   - Негоже, боярин, спать, когда Сам говорит... - укоризненно сказал он Фуникову.
   - Вздремнул я... скушно!
   - Смотрел он на тебя... приметил, поостерегись!
   - Бог с ним! - зевнул Фуников. - Ближе горе - меньше слез. Ничего! За правого бог и люди.
   - Когда же царь поведет войско-то? Заждался Курбский. Заждались и новгородцы... Чего он медлит?
   - Видать, сердце его чует беду, - нараспев зевнул Фуников и с усердием почесал под бородой. - А покудова вона што сотворяет в Нарве!.. Будто всяких языков народы набились в корабли, штоб в море плыть...
   - Все нам наперекор... Все назло нам, прости господи! Православные мы люди, душа не терпит бесчестия.
   - Все вверх дном, Петрович! Седни курица - и та фурится. Задор, сам знаешь, силы не спрашивает. Все перевернулось.
   - Боярин Овчина Дмитрий правильно его называет "бусурманским царем"... Правильно! Как есть "бусурманский царь". Токмо с ними и мыкается...
   - Сестрою Елизавету величает... Да бог с ней! Как наши-то дела?
   - Третьяк, брат Висковатого, упреждал Володимира Андреевича, штоб сидел тихо до поры до времени... Пущай Семен Ростовский не водит к нему тайно литовских людей и к нам бы не заезжал. Царевы уши везде... Князь Палецкий Митрий тоже не горазд в молчании. Слаб на язык. Поостерегаться его Третьяк упреждал...
   - Ах, Висковатый! Сам себе тирана на шею посадил. Он и Воротынский... Помнишь их лютование против нас, когда Иван Васильевич на одре лежал? Што бы нам в те поры посадить на престол Володимера-то? Вот бы счастье! Висковатый и Воротынский помешали в те поры нам! Пущай теперь и не жалуются. Спихнули бы мы его тогда, лежащего на одре, с престола. И-их! Глупость человеческая! Уж мы не дотянем до конца этой песни. Нет. Не дотянем!
   - С дацким королусом будто бы наш вздумал стакаться. Союза ищет против Литвы.
   - Не против Литвы, а против нас! Все к тому, чтоб нас крепче прижать... Дацкий Фредерик свару завел со Свейским, так будто наш думает: корысть от того на море ему прилучится, силы больше заберет через то... А по-моему, по-стариковски: собакой залаешь, а петухом не запоешь!.. Иван Висковатый и тот уже руками разводит... Следовало бы, говорит, отступиться от Ливонии. Давно бы пора. Побаловали, да и довольно! Дацкая страна, говорит, нам не поддержка.
   - Ладно! Помалкивай до поры до времени... Там, в Посольской избе, знают, што делать... Есть наши люди... понимают пользу. Положимся пока на волю господню. А то истинно... всяк понимает: чем крепче будет царева держава, тем худчее нам, боярам... Ливония, коли станет его вотчиной, умножит его могучество... Великая радость его - наше горе.
   В утро следующего дня царь Иван Васильевич снова беседовал с англичанами. Расспрашивал их не только об Англии, но и задавал им вопросы о богатстве, о военно-морской мощи, вере и обычаях франков, скандинавов, испанцев...
   Рассказы англичан сильно интересовали его.
   Здесь, в Посольской избе, занятой будничной повседневной работой, беседа с царем понравилась англичанам более вчерашней, происходившей в пышной обстановке царского дворца. И царь как будто чувствовал себя свободнее наедине с иноземцами, нежели в присутствии сонма надутых, чопорных бояр. Дьяки, почтительно стоявшие вдоль стен, также принимали участие в беседе, и некоторые из них выполняли обязанности толмачей. Здесь были: Висковатый, Андрей Васильев, Писемский, Совин, оба Щелкаловы, Колыметы, Алехин и многие другие.
   От англичан не укрылось то, что царь Иван с некоторыми дьяками держится проще, чем с боярами, милостиво улыбается в ответ на их слова... И вообще царь показался англичанам совсем другим, чем во дворце. Он попросил английского посла письменно изложить ему то, что он знает о флоте английской королевы и о флотах иных стран. Посол ответил, что он рад исполнить это и будет счастлив представить государю завтра же свою докладную записку об этом, а теперь он просит его величество разрешить людям королевы поднести ему последний образец английского корабля, точно изображающий натуральный корабль.
   Один из членов английского посольства вынул из чехла модель корабля и подал ее Ивану Васильевичу в собственные его руки.
   Маленький корабль был хорошо выточен из букового дерева, разрисован красками, оборудован снастями, распущенными парусами, флагами, раззолоченными пушками и другими военными принадлежностями.
   - Этот подарок поручили передать вашему величеству знатные королевские люди. Они благодарны вам за мудрую дружбу с Англией.
   Иван Васильевич приподнялся и ответил англичанам также глубоким "поясным" поклоном. Он долго с любопытством рассматривал кораблик, расспрашивал о значении той или иной его части.
   По окончании беседы царь Иван подозвал к себе дьяка Андрея Васильева.
   - Одарите мехами и конями добрых рыцарей королевы Елизаветы... Опись покажи мне.
   И добавил тихо:
   - Нерадивы стали дьяки у тебя к царской службе... Наказать надо! Живут праздно.
   Васильев не осмелился ничего ответить в свое оправдание, боясь вызвать у царя гнев, но подумал: "Сукин сын, Вяземский, наболтал! Постоянно сует нос в посольские дела!"
   Царь сказал, чтобы дьяки уделяли больше внимания иностранцам.
   - Мой отец, в бозе почивший великий государь Василий Иванович, запрещал чужеземцам бывать в нашем царстве и ездить далее на восток... Бог мне простит мою слабость. Не потехи ради пускаю в свою землю чужеземцев. Мои владения открыты им. Помните! Бог простит мне и то, что держу иных у себя силою. Судят меня бояре и прочие. Скажу им: не сокрушайтесь, за все ответит богу грешный царь!
   Васильев сказал, что немногие иноземцы, уехав за рубеж, пишут правду о Москве и государе.
   Иван Васильевич рассмеялся:
   - Беседовал со мной в субботу фрязин Ванька Тедальди*. И печаловался, будто много народу погубил я. Так-де пишут в западных странах... Стар он, неразумен. Губил я изменников, да и где им почет?! Вон Эрик свейский со своею собакою, кровосмесителем Георгом Перссоном, сколько высокородных гордецов сгубил, да и брата своего Иоанна, коли он попал бы к нему, не пощадил бы... Эрик губит своих вельмож без толку, я перебираю людишек моих по делам. Следовало бы и еще кое-кого убрать, но я терпелив... Жду, покудова исправятся... Царю все ведомо, и коли ты за собою вины никакой не видишь, то, будь покоен, царь ее видит!..
   _______________
   * Итальянец Джованни Тедальди.
   Краска смущения залила лицо дьяка. Он не ожидал такого оборота речи Ивана Васильевича.
   - Убийца либо вор, присвоивший чужое добро, явственно видит свое преступление... Тот, кто грешит против государя и родной земли, не убивая и не воруя, почитает себя правым и всякое дело свое творит, гордясь тем, будто делает добро... будто в том нет греха... будто ошибается государь, и уходит по тому пути далеко... Так далеко, что уж ему и преступление не кажется преступлением. В те поры беру его и казню, а он, умирая, говорит: "Прости, господи, царю и великому князю, грех его, - не ведает бо, что творит!" Так и умирает, не покаявшись. Ну, и господь с ним. Монастыри я заставил поминать их души.
   Царь милостиво распрощался с англичанами.
   Окруженный дьяками, сопровождаемый Малютою Скуратовым и стрелецкою стражею, опираясь на посох, он неторопливо пошел во дворец.
   Вернувшись в свои покои, Иван Васильевич приказал постельничему послать поклон матушке государыне.
   Мария Темрюковна пришла, приветствовала царя, он ответил ей таким же приветствием. После этого подвел ее к столу и показал ей кораблик, подаренный английским послом.
   Царица залюбовалась им; ей очень понравилась отделка корабля, но она сказала, что хорошо бы прикрепить к мачте московский герб - будто бы это наш корабль.
   Царь был в восторге от этого совета супруги. Он велел слугам немедленно сыскать на митрополичьем дворе новгородского богомаза Марушу Нефедьева и привести его во дворец.
   - Вот бы мне такое судно!.. Поехали бы мы с тобой за море, к сестре нашей Елизавете, в Англию... Посадил бы я тебя, государыня, да чад наших и, помолясь богу, тронулись бы мы в путь...
   Мария Темрюковна уже не первый раз слышит о желании царя поехать в Англию. Он ведь знает, что ей не нравится это, и, словно бы нарочно, повторяет одно и то же. Царь по ее молчанию и скорбно опущенному взгляду угадал ее недовольство.
   - Ну, не сердись, бог с тобой, голубица моя! Можно ли царю отъезжать из своей земли? Ни един день мне из Москвы нельзя отлучиться.
   Пришел иконописец Маруша Нефедьев, упал в ноги царю.
   Иван Васильевич велел ему подняться и слушать его. Он приказал Маруше нарисовать маленькие вымпелы с двуглавым орлом.
   - Поторопись! Живо!
   Маруша бросился опрометью бежать и вскоре принес маленькие вымпелы с московским гербом.
   Иван Васильевич осторожно прикрепил их к модели корабля.
   Царь и царица глазами полными восхищения долго любовались кораблем.
   - Закажу я такие же корабли в Англии...
   И, немного подумав, громко сказал, взглянув на жену:
   - Нет. Будем делать у нас свои... на Студеном море, в Архангельске. Самим надо учиться...
   Мария Темрюковна сказала сердито:
   - Не построим.
   - Что так, государыня?
   - Они не захотят!
   Царь вспыхнул, глаза его заблестели гневом.
   - Заставлю! - тихо, но грозно проговорил он. - И мореходцы у нас с древних времен и по сие время водятся. Умножим их.
   Мария Темрюковна недоверчиво покачала головою:
   - По силам ли тебе то, батюшка государь?
   Иван Васильевич, немного подумав, сказал:
   - Сильны бояре, государыня, воистину сильны! Однако не теряй веры. Служилые помогут. У меня одна невзгода, у них другая... И царь, и малые служилые люди в обиде на вотчинных владык. Изобидели они нас. В приказах моих и войске народ исхудал... ропщет... К делу охоту теряют. Добро бы невзгоды его были от скудости земельных угодий. Мало ли у нас земли? Княжата да бояре на земле распластались, служилым людям уж совсем тесно стало. В приказы ходят, приказами живут, нужду в них имут, а людей приказных ни во что ставят. Нужда охоту отбивает к работе. И малую толику не горазды вельможи уделить им. Сам бог велит царю согреть щедротами своими малых сих. Кто же позаботится о них? Кто наложит руку на вотчины великие, опричь государя? Воинники тоже... Обороняют землю, а земли мало кто имеет.
   Мария Темрюковна помолилась на иконы:
   - Помоги тебе господь!
   И добавила:
   - Завистливым они тебя обзывают, злобою великою пышут. Берегись, батюшка Иван Васильевич!
   - Не все!
   - Все, государь! Кому же в ум придет, чтоб землю свою отдавать? Кабы у отца моего кто землю посмел отнять, он убил бы того... проклял бы того навеки!..
   Иван Васильевич задумался.
   - Да, нелегко терять землю!.. Нелегко расставаться с родовыми уделами.
   - О том и я говорю, государь, - вздохнула царица.
   - Но идти вспять не благословил меня господь... До смерти буду идти тем путем... Бог поможет мне. Не отступлюсь!
   II
   В Москве, у Сивцева Вражка, городовой приказчик Семен Головня согнал толпу каменщиков, стенщиков и ломцов - тех, что восстанавливали разрушенные царскою осадою стены Казанской крепости. Тут же были резчики по камню из Новгорода и холмогорские работные люди. Царь Иван с особою любовью строил новые церкви и всячески поощрял мастеров-каменщиков. Еще в 1556 году писал он новгородским дьякам:
   "Мы послали в Новгород мастера печатных книг Марушу Нефедьева, велели ему посмотреть камень, который приготовлен на помост в церковь к Пречистой и к Сретенью. Когда Маруша этот камень осмотрит, скажет вам, что он годится на помост церковный, и лицо на него наложить можно, то вы бы этот камень осмотрели сами, образца прислали бы к нам камня два или три. Маруша же нам сказывал, что есть в Новгороде, Васюком зовут, Никифоров, умеет резать резь всякую, и вы бы этого Васюка прислали к нам в Москву".
   И теперь в толпе работных людей находились оба эти мастера: Маруша Нефедьев и Васюк Никифоров, а с ними и знаменитый колокольный мастер Иван Афанасьев из Новгорода.
   У костра завязалась беседа.
   Петька-новгородец, мускулистый, складно сложенный детина, жаловался: хлеба мало дают.
   - Ты и без того што скала, и ревешь почище быка... Без хлеба полгода проживешь... - пошутил над ним его товарищ Семейка, дрожа от сырости и холодного ветра.
   Посмеялись, побалагурили.
   - Где работно, там и густо, а в бездельном дому пусто, - проворчал, почесав затылок, резчик по камню дядя Федор. - Чего ради нагнали сюда народищу!.. Э-эх, приказные мудрецы! О нас плохо думают.
   - Верно, дедушка, ихово то дело... Нас вот из Холмогор пригнали, а мы испокон века на Студеном море плаваем... суда водим купецкие, - тяжело вздохнул расстрига-монах, широкоплечий, косматый детина, одетый в сапоги из тюленьей кожи. Имя его - Кирилл Беспрозванный.
   - То-то, братцы... Какие мы стройщики! Мы - мореходцы, - поддержал своего товарища холмогорский мужик Ерофей Окунь.
   - Прижали нас попусту. И мзда не помогла.
   - Што уж! Слыхали, чай: дерет коза лозу, а волк - козу, мужик волка, приказный - мужика, а приказного - черт!
   Расхохотались ребята. Понравилось.
   - У нас так... - сказал, притоптывая лаптями по размякшему от весеннего солнца косогорью, похожий на ежа псковитянин Ермилка - малого роста, в тулупе наизнанку. - Службу служить, так значит: перво-наперво себе, на-вторых - приятелям удружить... Добро прилипчиво... Воевода в городе, как мышь в коробе. Ежели им быть, так уж без меда не жить... Дудки! Одним словом, спаси, господи, народ, - смеясь перекрестился Ермил, - накорми господ!
   Семен Головня, городовой приказчик, прислушавшись к разговору работных людей, насупился:
   - Полно вам!.. Чего шумите?
   И пошел.
   - Ладно, новгородцы! Будем как пучина морская... Молчите! проговорил Кирилл Беспрозванный. - Я вот побил игумна, и за то расстригли... Пьяный был я... Во хмелю несговорчив. Да и вольный я человек, морской... Простор люблю... В келье скушно стало мне...
   В хмурой задумчивости еще теснее столпились вокруг костра.
   - Ишь, земля-то за зиму как промерзла, - покачал головою Окунь. Словно у нас в Холмогорах.
   - Земля не промерзнет, то и соку в ней не будет!.. - оглянувшись в сторону городового приказчика, громко сказал дядя Федор и тихо добавил: Прорва, сукин сын!
   - А сколько их, господи! - заохал скорбно Ермилка.
   - И что держат народ? Не понять, не разгадать, да и разгадавши, не узнать!
   - В том оно и дело: гнали, - мол, батюшка царь приказал торопиться, не мешкать... А пригнали - и ни туды, и ни сюды... Топчемся по вся дни на Сивцевом Вражке. А для ча - неведомо.
   Подошедший к костру Афанасий Нефедьев, сделав страшные глаза, сказал тихо:
   - Будто, боярина какого-то ждут... А вот, бишь, он и не едет. Э-эх, Москва, Москва! Вот и вспомнишь батюшку-Новгород.
   - Истинно! - отрезали новгородцы. - Вспомянешь.
   - А мы Студеное наше морюшко все с Кириллом поминаем... Э-эх, душа истосковалась по родным местам!.. - вздохнул Окунь.
   - По окияну ходили и так не робели, как тут в Москве, - произнес расстрига. - Окиян нас кормил и поил без отказа, без упреков. Што хошь делай - раздолье!
   Пошел хлопьями мокрый снег; ветер, пробегая по лужам, завивал снежок, разрывая огни костров. Кустарники и деревья, почерневшие от сырости, наполнялись глухим рокотом.
   - Зима ворчит, не хочет уступать весне! - засмеялся Окунь.
   На площадь перед небольшой церковью прибыло множество бревновозов. Лошади астраханские, малого роста, узкобрюхие, с тяжелой головой, с короткой шеей, но крепкие и сильные. Увязая в грязи, они приволокли на телегах не только бревна, но и громадные куски белого камня и кирпича.
   Неожиданно на паре лошадей, в закрытой повозке примчался Малюта Скуратов. Выйдя из возка, он неодобрительно осмотрел толпу мужиков. Одет в черный, подбитый мехом охабень с золочеными круглыми пуговицами на груди. Меховая шапка, с красным бархатным верхом, надвинута на лоб; у пояса изогнутая турецкая сабля.
   Поманил пальцем городового приказчика.
   - Пошто народ без дела толчется? - строго спросил он.
   - Боярин Фуников уже второй день гоняет их сюда.
   - Чьи они?
   - Новгородские каменщики, стенщики, ломцы холмогорские тоже.
   - Чего ради держат их без дела?
   - Не ведаем, батюшка Григорий Лукьяныч.
   - Боярин Фуников бывал ли?
   - Третьи сутки ожидаем... Так и не привелось нам видеть его светлость.
   - Недосуг, почитай, боярину Никите... Не мало ему заботушки!.. - с хмурой улыбкой, как бы про себя проговорил Малюта.
   - Ну? Што народ говорит? Слыхал ли?
   Головня развел руками, в одной из них держа шапку.
   - Как сказать... - замялся он. - Мало ль што брешут черные люди! Мужичья душа темнее омута... Болтают они тут всяко.
   - Не спрашивают ли: чего для пригнали их и што делать будут?
   - Спрашивали...
   - Ну?
   - Што мы ответим, кой раз и сами не ведаем ничего?..
   - Бревен маловато.
   - Дьяк Ямского приказа Ямскую слободу не тревожит. Хмельной он вчерась был... Дрался дубьем.
   - А копачи прибыли?
   - Нетути. В Земском приказе отказали: "Недосуг, мол, обождите!" Целую неделю, почитай, толку не добьемся. Посохом гонят.
   - Боярину Фуникову жаловался?
   - Жалобился, Григорий Лукьяныч, ходил в хорому его, жалобился.
   - Ну, што ж он?
   - Едва собаками не затравил. Гнушается нами. Обидно, Григорий Лукьяныч! С тобою, с ближним слугою царским, говорю честно, без лукавства. Лют тот боярин, лют. Коли был бы такой, как ты, дело бы скорее пошло... Боимся мы его... Боимся!..
   Малюта глядел на Головню со спокойною, даже, как показалось приказчику, ласковой улыбкой.
   - Ну, видать, сиротинушка, такова твоя доля. Ничего! Бог на небе, царь на земле. Уладится!
   И пошел в ту сторону, где толпились мужики.
   Подойдя к ним, поздоровался. Косматые шапки были быстро сдернуты с таких же косматых голов. В тихой покорности ребята склонились перед Малютою.
   - Надевай шапки! Не икона! - добродушно рассмеялся Малюта.
   - Ну, как, братцы, житье-бытье? Сказывайте без боязни.
   - Бог спасет! Живем, докедова господня воля. По привычке.
   - Добро! Вишь, дело-то у нас не идет. Застоялось. Государь послал проведать вас.
   - Хозяев нет, добрый человек, в этим вся суть. Никаким способом смекнуть не могим, пошто согнали нас. Студобит, да и голодно... Хлебом обижены. Обделяют.
   - А мы и в толк взять не можем, пошто нас, мореходцев, пригнали сюды, - сказал Кирилл.
   Малюта расспросил Беспрозванного и Окуня об их плавании по морям.
   Холмогорцы с горечью жаловались Малюте на то, что их заставляют делать незнакомое им дело.
   - Ладно. Обождите, - сказал им Малюта. Стоял задумавшись.
   К месту беседы приближался Головня. Малюта кивнул ему головой, громко сказав: "Отойди!" Головня нехотя побрел прочь.
   - Кто же вас хлебом обидел? - обратился Малюта к новгородцам.
   - Не ведаем, добрый человек. Черные мы люди и не здешние. Токмо голодно нам тут, на Москве, апосля Новгорода... Не то уж! Далеко не то.
   - Што же приказчик?.. Говорили вы ему?
   - Много раз, бог с ним! Говорили.
   - А он что же?
   - Буде, мол, роптать не велено... Сколь царем положено, то и получайте!..
   - Сколь положено? Много ль он дал?
   - Полкаравая мало на душу.
   Малюта вскинул удивленно брови. Поморщился. Промолчал. Мужики, уловив на его лице неудовольствие, осмелели. Дядя Федор выступил вперед, низко поклонился:
   - До бога высоко, до царя далеко! Где теперича нашему брату искать правды? В наше времечко у всякого Павла своя правда. Вот и ищи ее. У нас так: ни праведнику венца, ни грешнику конца. Мыкаемся-мыкаемся, а дальше плетей никак не уйдешь! Всяк норовит обидеть, обездолить. А как чуть што на царя кажут... Так, мол, царь приказал. И наша душа, ведь, родимый, не погана... христианская же... А главное - што ворам с рук сходит, за то воришек бьют! Вот оно в чем дело. Тут вся суть.
   - Счищали вы плесень с камней?
   - Какую, батюшка, плесень? Что-то не слыхали...
   - Да и зачем ее счищать, - рассмеялся дядя Федор. - Чудно што-то.
   - Мы и камня-то не видим, - загалдели многие голоса. - Давно бы надо его навозить.
   Спокойно выслушал Малюта мужиков, вида не показывая, что его трогают слова дяди Федора. Затем распрощался со всеми и быстро, не глядя ни на кого, пошел к возку.
   После того как Малюта уехал, к новгородским работным людям подошел Семен Головня и стал с усмешечкой расспрашивать их, о чем беседовал с ними слуга царев Малюта Скуратович.
   Ему ответил дядя Федор. Он сказал:
   - Слушай:
   В одном болоте жила-была лягушка,
   По имени, по отчеству - квакушка;
   Вздумала лягушка вспрыгнуть раз на мост,
   Присела да и завязила в тину хвост.
   Дергала, дергала, дергала, дергала,
   Выдернула хвост, да завязила нос.
   Дергала, дергала, дергала, дергала,
   Выдернула нос, да завязила хвост.
   Дергала, дергала, дергала, дергала,
   Выдернула хвост, да завязила нос.
   Дергала, дергала...
   Земляки дяди Федора дружно расхохотались. Головня не на шутку обозлился, сжал кулаки, чтобы ударить насмешника. А дядя Федор с улыбкой сказал:
   - Полно, родимый!.. Это, чай, я про нас, а не про вас!
   Головня замахнулся. В это время между дядей Федором и Головней стал великан-расстрига.
   - Стой! - грозно надвинулся он на Головню. - Худшее будет, коли осерчаю! (Ругнулся крепко.)
   Головня струхнул, отступил.
   - Ишь, ты!.. Водяной... Лешай... - бессмысленно проворчал он. Обождите! Боярину на вас докажу. Мятежники...
   Боярин Челяднин Иван Петрович, он же и Федоров, - немалая сила в русском царстве. Он горд, и не столько знатностью и древностью своего рода, сколько своей начитанностью и умом. Сам Иван Васильевич не раз ставил его по уму выше всех бояр. И доверие царь, невзирая на многие несогласия с ним, оказывал ему большее, чем другим боярам.
   И вот однажды, в воскресный вечер, сидя у себя в хоромах со своим другом и помощником, боярином Никитой Фуниковым-Курцовым, и предаваясь без устали потреблению хмельного заморского, Иван Петрович говорил медленно, с передышкой:
   - Что есть власть? Не трудно с помощью происков и коварства достигнуть наивысшей силы, ибо нет сильнее страсти, нежели честолюбие. Самые великие мужи встарь добивались могучества в своем отечестве не внушением добра и совести, но наиболее - честолюбием.
   Фуников, сонный, с отекшими от пьянства щеками и усталыми, бесцветными глазами, приложив ладонь к своей впалой груди, украшенной золотым крестом на цепочке, проговорил со вздохом: