Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   "Кончено. Прощай, Русь!"
   Курбский, сутулясь, затаив дыханье, бесшумно сошел со стены и заторопился в замок, к себе в палаты. Все время он подозрительно оглядывался; ему казалось, что кто-то за ним следит, кто-то не спускает с него глаз... И вот-вот схватит его!
   Полоснула небо яркая, размашистая молния... Курбский съежился, перекрестился, прижался к стене. Мелькнули на мгновение башни, церкви, дома с черными, загадочно настороженными глазницами, и... что это? Как будто там, невдалеке... царь!.. Грозно застыли устремленные на него, хорошо знакомые глаза. Князь в ужасе отвернулся, но... опять непроглядная тьма! Она шепчет ему что-то страшное, липнет к нему; в ушах продолжают звучать гнусные речи иезуита.
   Трудно дышать... Москва! Боже мой, опять Москва! Никуда от нее не денешься. Может быть, не надо? Может быть, покаяться, попросить прощенья у Ивана Васильевича? А этого проклятого иезуита бросить в тюрьму, истребить? Нет! Поздно.
   Курбский притаился, крепко сжал рукоять сабли. Показалось - кто-то крадется, хочет прыгнуть на него. Всмотрелся: песья тень! Да, да, это собака, бездомная, бродячая собака... Уж второй день она бродит тут.
   "Бездомный пес! - с грустной улыбкой мысленно повторил Курбский. Может быть, когда-нибудь назовут так и меня?"
   Покаяться? Попросить прощенья у царя? Вернуться к прежнему?
   Внезапно Курбский со всей ужасающей ясностью понял мрачную, неотвратимую правду: "Поздно! Возврата нет".
   Опасаясь разбудить сторожей, прошел он через глухие каменные ворота к себе в замок. Поднимался, едва переводя дыхание от волненья, по каменным ступеням лестницы в свои покои.
   Вот они, опочивальня сына... В темноте слышно спокойное, ровное дыхание мальчика. Склонился над постелью. Тяжело вздохнул, прошептал молитву, перекрестил мальчика.
   На носках пробрался в опочивальню княгини.
   Очнулась. Испуганно поднялась на ложе.
   - Кто тут? Господи!
   - Я!..
   Княгиня притянула его к себе, дрожа от испуга:
   - Страшно!.. Я боюсь, государь мой. Зачем пришел?
   - Хожу я, караулы проверяю... Успокойся. Ложись!
   - Спаси бог, не притомись, ляг, отдохни!
   - Полно, милая княгинюшка!..
   - Не покинешь, стало быть, нас? Да?
   - С чего ты взяла? Говорю... раздумал я!
   Андрей Михайлович поцеловал жену.
   - Бог храни тебя! Так я и думала и во сне видела, будто ты наш... ты с нами, не с ворогами...
   Курбский через силу весело спросил:
   - Ты все о том же? Глупая! Ну, Христос с тобой!
   И опять так же, осторожно, на носках, вышел из опочивальни.
   Едва миновал ворота замка, как снова послышался вкрадчивый голос иезуита:
   - Пора!.. Пора, князь. Заждались там тебя!
   В голосе монаха строгая настойчивость:
   - Иль ты раздумал? Нужно ли повторять: заговор ваш стал известен царю!
   Курбский молча заторопился к крепостным воротам. Дремавшие воротники встрепенулись:
   - Кто идет?
   - Воевода! - властно крикнул Курбский.
   Воротники притихли.
   Иезуит вновь исчез.
   Курбский спешно зашагал вдоль рва, близ крепостной стены, торопясь к тому месту, где должны были находиться кони и слуги князя и его ближайшие друзья.
   - Заждались мы тебя, князь. Сомневаться стали... - сказал кто-то недовольно.
   - Не торопитесь, други, успеем.
   - То-то! Успеем ли?
   - Поберечься бы не грех, пан-воевода!
   - Поскачем в Венден. Ближний путь. Все ли тут?
   - Все. Иван Иванович и Михаил Яковлевич Колыметы, Ваня Мошнинский...
   - Честный мой слуга и друг Ваня! Не покидаешь меня?
   - Умру вместе с тобою, князь!
   - А Вася Шибанов?
   - Я здесь, князь!
   Все здесь, Андрей Михайлович Валуев, Симон Маркович Вешняков тут, Гаврило Кайсаров, Меркурий Невклюдов, Иван Постник Вижавский...
   Курбский, вслушиваясь в имена своих сообщников, испытывал такое ощущение, как будто вколачивали гвозди в гроб, в котором его друзья хоронят его славу, его отчизну, семью и все самое дорогое ему. Кто они? Понимают ли они, что случилось? Их имена ничтожны. Они уцепились за него, за князя Курбского, чтобы связать свою судьбу с его прославленным именем, чтобы перед королевскими очами красоваться рядом с ним, воеводой Курбским. И кто знает: может быть, иные из них и мзду получили за эту дружбу с беглецом - вельможею московским? Им нечего терять - они ничего не имеют. Их гонит корысть, нажива.
   Вот почему они суетятся, бросаются, толкая друг друга, чтобы подать коня ему.
   - Спасибо! - отрывисто сказал Курбский, усевшись в седле и взяв поводья в руки.
   Молния осветила толпу услужливых бородачей, одетых разношерстно, вооруженных кто чем попало, размахивавших руками, вскакивавших на коней. Все это напоминало скорее разбойничью шайку, собиравшуюся скакать с атаманом на татьбу, нежели княжескую дружину.
   Впервые князь почувствовал с горькою отчетливостью весь позор его дружбы с этими людьми, с которыми он решился гнаться за вельможною славою. Их дружбу он предпочел дружбе с царем Иваном Васильевичем! Как страшно! В погоне за возвеличиванием княжеского достоинства приходится унижаться. Единственная надежда на польского короля. Он должен помочь ему, Курбскому, занять первенствующее место при своем, королевском дворе. Тогда всю эту алчную до наживы, бессовестную челядь он отбросит от себя, как ненужный хлам, как грязь, прилипшую к его сапогам. Они осуждают новины и думают, будто и он их единомышленник и тоже против царевых новшеств. Жалкие! Он, князь, сам за новины, но только не для низкого черного люда, а для князей. И он за дружбу с Западом, но только, чтобы она была на пользу князьям же, а не царю.
   "Колыметам суждено родиться и умереть навозными жуками".
   Молнии стали сверкать чаще и чаще.
   В последний раз Курбский повернул своего коня в сторону Юрьева. При свете молнии он увидел стоящего на краю крепостной стены с "распятием" в руке черного, длинного иезуита...
   Курбский сердито плюнул, повернув коня на запад.
   - Будь ты проклят, сатана!
   Издали донесся глухой рокот неба, а затем стали падать редкие капли дождя. Вновь и вновь молнии. Поднялся ветер, пыль застилала глаза.
   - С богом! - крикнул кто-то, не дожидаясь приказания воеводы, и десятки лошадиных копыт нарушили тишину ночи.
   Прогремел оглушительный удар грома.
   Гроза началась.
   VI
   Полночь. В караульном каземате Тайницкой башни Малюта Скуратов и Алексей Басманов. Сошлись после объезда сторожевых постов.
   Тревожно в Москве. Получена страшная весть о неслыханном поражении московского войска под Оршей. В этом бою пал сам воевода князь Петр Шуйский и братья - князья Семен и Федор Палецкие. В плен уведены воеводы Захарий Плещеев-Овчина, князь Иван Охлябинин и десятки детей боярских. Богатые обозы и пушки брошены в добычу врагам. Польские паны торжествуют. Затрубили на весь мир о своей победе над московским войском. Позор!
   Взметнулись слухи об измене, о предательстве каких-то бояр... Каких? Имен не называли. Осторожно, под величайшей тайной шептуны намекали кое на кого из царских вельмож, по догадке, без явной улики.
   Царь сильно разгневался на любимого своего воеводу, покойного Петра Шуйского и его помощников, но велел о них служить панихиды. Во все концы Москвы Малютою были разосланы люди подслушивать разговоры на базарах, в кабаках, около церквей и в других людных местах. Везде одно: ропот и уныние.
   Малюта не в духе. Он угрюмо говорит сидящему против него за столом Басманову:
   - Батюшка Иван Васильевич неровен, вот што! Иной час и доверчив и милостив, иной час безвинно гневается, и хоть сам видит - попусту, но стоит на своем... Негоже то. А после безвинно наказанного возвеличивает, жалует, а себя винит, кается. Сослал Михаила Воротынского на Белоозеро, опалу великую положил, а ныне велит отвозить ему фряжских вин и свежей рыбы, изюму, лимонов, меда... Двенадцать слуг оставил князю. Вот и пойми.
   - Подлинно так, Григорий Лукьяныч. Боязно стало от его доверия. Вельми непостоянен батюшка государь, - вздохнул Басманов. - Не стали радоваться люди, коль он возвышает их. Не ведают они: што надо царю, как ему угодить... Князь Бельский Иван Дмитриевич пытался бежать в Литву, и его словили, отпустил царь его на поруки, и все же он опять бежал, но и вновь был пойман... Иван Васильевич опять простил его, а ныне он в почете у царя... Как вот тут? Не поймешь!
   Малюта в недоумении развел руками:
   - Не пойму и я государя. Знать, правда говорится: хоть и ходим около, да не видим сокола!
   Посидели, помолчали, вышли на площадку башни. Ночь лунная. Тепло. Сквозь просветы между зубцами видно Москву-реку и заречную слободу: церкви, избы, огороды, посеребренные луной.
   - Царь в тревоге - на посадах страх!
   - По вся места - страх... Ходит он по пятам за нами.
   Малюта и Басманов в панцирях, с палашами на поясах, сняли шеломы, перекрестились.
   Вчера ночью неизвестные люди прокрадывались во дворец, зарезали двух караульных стрельцов. Стража погналась за ними, а они мигом - на поджидавших коней и ускакали.
   Повелением Ивана Васильевича у всех решеток, на углах и перекрестках расставлена усиленная конная и пешая стража.
   Малюта, не надевая шелома, провел ладонью по вспотевшему лбу и волосам.
   - Государь молвил вчера: спасибо моим злосчастным советникам Сильвестру и Адашеву! Своевольством своим они толкнули меня к познанию моей силы. Познал я в тихости своей, что есть власть. Лукавцы! Ужели царь достоин токмо председания, а власть должна принадлежать другим? Как же мне быть самодержцем, коли сам не буду править?
   Басманов засмеялся.
   - И Адашева и Сильвестра уже нет, а Иван Васильевич все еще их поминает. Дивлюсь я. Не поймешь: хулит он их или хвалит. Зачем он их так часто вспоминает?
   - Однако подумай и о том: тринадцать лет они владели душою государя, а он остался самим собою и не токмо не покорился им, но уничтожил их. Не дальнозорки они были - тринадцать лет не примечали, што он думает о другом... не по-ихнему. Где же их разум?
   - Истинно говорил Вассиан: "Близ царя - близ смерти!"
   Малюта насупился.
   - Не по душе мне его слова, Алексей Данилович. Вассиан - опальный боярин, недруг царский... Вассианово слово ложно и злобно. Царь и милует, царь и наказывает, - все в его воле. А черные люди говорят: "Царь-то добр, да слуги его злы!" Подумай над этим.
   Басманов промолчал.
   В лунном свете мягко струилась Москва-река; кое-где у берегов тихо плыли плоты. Прокричала цапля, вспугнутая конной стражей. Лениво взмахивая крыльями, пролетела над самой башней. Тишина лунной ночи, теплой, весенней, наводила на грустные мысли. Вспоминалась прежняя жизнь Басманову, его поход с царем на Казань, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми государь осыпал его. Разве стал бы он раньше вести беседу с этим захудалым дворянчиком? "Что такое Малюта? Ему бы прасолом быть, мясом либо рыбою на базаре торговать - мелкий человек, и вот - в царедворцы влез; царь души в нем не чает. Страшный человек Малюта! И когда и как то случилось - никто того даже и не заметил. Смиренным богомольцем прикидывался... Ловок, дьявол!"
   И казалось Басманову, будто бы потому царь Малюту и приблизил к себе, что Малюта - тупой, простой, незнатный человек. Царь избегает мудрых людей, боится опять "сильвестровых чар" над собою, боится посягательства на свою, цареву, власть. А может быть, он и прав?
   Малюта думал: "Хотя ты и боярин, и царский любимец, и воевода прославленный, однако не тверд ты. Мнишь о себе много. Большой власти жаждешь. Запомни-ка: кто не желает власти, на того не приходят и напасти. Знай же: Малюта плюет на почет. Ему надо: быть верным слугою царю и царству! И только! В этом находит он отраду душе своей".
   - Благодарение богу, Алексей Данилович. Угодили мы с тобою батюшке Ивану Васильевичу, набрали людей на корабли дюжих, зело усердных. Керстен Роде похваливал их. В грязь лицом перед чужеземцами те люди не ударят.
   - Где-то теперь наши корабли? Благополучны ли? Справятся ли с чужеземными каперами?
   - Государь наказал о них молебны служить. Молился и он, батюшка, с царицею и детьми у Спаса на Бору.
   - Дивное дело! Подумай - московские корабли плывут в окиян! - сказал Басманов с умилением в голосе.
   - Что же того! Смотрю я на то дело просто. Свет не баня - для всех место найдется... Все меняется! Ранее вон почитался род, а ноне род под службою ходит. И служба государем дается ноне не по роду... Што делать! Время иное.
   - Подлинно, Григорий Лукьяныч, - через силу, угодливо ответил Басманов. - Так оно и должно быть.
   Боярину Басманову противна грубоватость Малюты в его суждениях о боярах. Но, чтобы не отстать от "новых порядков" при дворе, от новых людей, старается он во всем подражать Малюте. Он не намерен, как другие бояре, отказываться служить с неродовитыми дворянами и сторониться их. При всяком добром случае он лицемерно проклинает отъехавших в Литву вельмож. Постоянно восхваляет царя за то, что тот отстранил от управления приказами бояр, а вместо них насаждает грамотных дьяков. Он приветствует и появление в Боярской Думе худородных дворян, названных "думными дворянами".
   Вывел из задумчивости Малюту и Басманова послышавшийся внизу, под кремлевскими стенами, бешеный конский топот.
   Оба склонились над стеной. По берегу Москвы-реки скакал всадник.
   Он остановился у подошвы Тайницкой башни; поднялась ругань, кто-то неистово барабанил в железные ворота.
   - Постой-ка, Алексей Данилович, спустимся... поглядим, кто там.
   Оба с фонарем сошли вниз.
   Воротник шумел, не пуская неведомого ему всадника, ломившегося в Кремль. По приказанию Малюты ворота были открыты.
   Таща под уздцы тяжело дышавшего коня, ратник вошел в Кремль. Низко поклонился, облегченно вздохнул, подал бумагу.
   - На-ко, Алексей Данилович, глянь! Чего тут? У тебя глаза хорошие, да и грамотен зело.
   Басманов стал читать.
   - Помилуй бог... - прошептал он в ужасе, держа в дрожащей руке бумагу. - Может ли то быть?
   - Што такое? - всполошился Малюта.
   - Афанасий Нагой... пишет... - пробормотал, задыхаясь от волненья, Басманов.
   - Ну, ну! Да говори же!..
   - Курбский изменил!.. Бежал в Литву!
   - Нет!
   Малюта ударил в железную доску.
   Из темноты выскочило несколько стрельцов.
   - Возьмите его! Держите под присмотром до утра.
   Стрельцы поволокли гонца в глубь кремлевского двора.
   Малюта и Басманов снова скрылись в башне. Оба молчали, ошеломленные этим известием.
   Курбский! Андрей Михайлович! Да может ли то быть? Не подвох ли какой! Ныне враги пускаются на всякие хитрости, лишь бы насолить царю. Нет! Поверить невозможно, чтобы первейший друг царя и славный воевода, про которого песни поют в народе, мог изменить государю!
   - Ладно... - как бы отвечая на свои мысли, тихо произнес, наконец, Малюта. - Ты побудь здесь, Алексей Данилович, а я пойду попытаю гонца: кто, чей и нет ли какого обмана.
   - Бог спасет!.. Сходи. Выведай все, а я подожду.
   Малюта быстро побежал по лестнице вниз. В его беге было что-то бычье. Он нагибал голову, словно собираясь бодать.
   Басманов сел на скамью за стол, опустил голову на руки, задумался.
   Что же это такое?
   Курбский!.. Кому на Руси не известно имя храброго князя? Самые славные, радостные события связаны с именем Курбского... Тула!.. Казань!.. Дерпт!.. Полоцк!.. Вильна!.. Да мало ли ратных праздников можно насчитать при имени Курбского? И с ним ли не был ласков и добр Иван Васильевич? Не с ним ли государь просиживал целые дни за книжным учением и беседами о писаниях греческих мудрецов?
   "Муж битвы и совета", смелый, отважный, презиравший смерть в боях, покрытый ранами полководец - изменил, опозорил на веки вечные свой род, стал предателем, иудою!
   Малюта вернулся в башню мрачный, молчаливый.
   - Ну, как там, Григорий Лукьяныч, сказывай?..
   Тяжелым испытующим взглядом устремился Малюта на Басманова.
   Неловкая, напряженная минута. Басманову вдруг почудилось, будто Малюта и ему не доверяет.
   - Ну!
   Тихим, но злобным, желчным голосом Малюта сказал:
   - Вот вы какие, бояре! Вот тут и думай.
   - Да говори же, Григорий Лукьяныч.
   - Не говорить бы надо, а казнить... Упреждал я царя и не раз... Э-эх!
   Малюта снял шелом и, перекрестившись, сказал:
   - Помоги нам, господи, вседержитель, изловить всех пособников Курбского и друзей его, их же имена, господи, веси!
   Иван Васильевич прислушался. Будто в палате находится кто-то, кроме него. Вот опять вздох и даже шум, словно чья-то нога наступила на половицу, скрипнуло. И вдруг сразу стихло: кто-то притаился. Стало страшно. Не бесы ли? Царь в испуге заглянул сначала за один шкап, за другой... Господи! Что такое? Царевич? Вот он, у ног царя. Волосы его всклокочены, лицо в слезах. Царь с досадой отстранил царевича.
   Мальчик всхлипнул, взглянул на отца большими, спрашивающими глазами.
   Мрачное лицо царя просветлело.
   - Встань! Полно тебе, - сказал он, смягчившись; помог мальчику подняться с пола.
   - Не убивайся! Грешно.
   Сел в кресло, прижал к себе сына, ласково поглаживая его голову.
   Опять тяжелые, мучительные мысли о семье! Дети заброшены. Истые сироты. Растут одиноко с мамками, которые только их балуют, льстят им.
   Царевич крепко прижался к Ивану Васильевичу. Он не решался вновь жаловаться отцу на царицу-мачеху. Не первый раз. Мальчик хорошо знал: ничто так не расстраивает отца, как жалобы на царицу. Царь видел, что царевич сдерживается, страшится жаловаться, молчит, но детские глаза его, наполненные слезами, говорят ему больше слов.
   Иван Васильевич не решился идти к царице, он боялся за самого себя, делая усилия подавить гнев, опасаясь, что новая распря с женой из-за царевича Ивана кончится плохо.
   - Где мамка?.. Пошел бы к Федору... Молись богу! - взволнованно говорил царь, стараясь найти какое-либо утешительное слово и произнося то, что навертывалось на язык.
   Что скажешь в утешение? Между царицею-мачехой и его старшим сыном жестокая, полная непримиримой злобы, вражда. Царица досаждает постоянными жалобами на царевича. Царевич клянется перед иконами, что он ни в чем не виноват перед царицей. Мамка держит его сторону. Тайно, наедине, она нашептывает царю, что мачеха немилосердна к царевичам-сиротам. Обижает их. Смеется над ними.
   Что делать?
   Иван Васильевич и сам знает, что царица не любит детей покойной Анастасии Романовны, особенно после смерти ее собственного сына, царевича Василия. Царь знает, что она бывает несправедлива к ним. Знает он и то, что дети его тоже не любят Марию Темрюковну, ревнуют отца к ней. А ему, отцу, жаль детей и жену, и любит он и жену и детей.
   Примешь на веру слова царицы - в слезах дети и их мамка; станешь на сторону детей - в слезах царица Мария.
   - Покличь, мое чадо, шута Кирилку!..
   Мальчик быстро побежал по коридору на половину царских шутов и скоморохов.
   Иван Васильевич сидел в кресле мрачный, в глубоком раздумьи: что делать? Отправить детей в Коломенское? Боязно! Однажды Ивана царевича едва не сгубили. Спасибо колдуну. Отвел несчастье. Раскрыл злодеев. Четыре головы пришлось срубить на глазах у царевичей. Пускай знают царские дети, как надо поступать со своими врагами.
   Царевич Иван вернулся, ведя за руку маленького, головастого, с вывернутыми ногами, чумазого шута Кирилку. На нем барашковый жупан, на голове остроконечный колпак с колокольчиком.
   - Что же ты, дуралей Кирилка, не веселишь царевичей? Вот я тебя! Царь со всей силою ударил посохом шута по спине.
   Кирилка смешно подпрыгнул, колпак с него слетел, покатился по полу. Из колпака выскочил котенок, сгорбился, взъерошился, зашипел.
   Царь преувеличенно рассмеялся, рассмеялся и царевич.
   Шут громко расхохотался. Царь опять ударил его своим посохом. Из кармана жупана выскочило еще два котенка.
   Царевич хохотал до слез. Иван Васильевич смеялся, продолжая притворно казаться веселым.
   - Веди его, Ваня, к мамке. Пускай потешит старуху! Да еще шута Картуньку прихватите...
   Кирилка захлопал руками, будто крыльями, и запел петухом: "Ку-ка-реку!"
   Царевич и шут побежали, обгоняя друг друга; Иван Васильевич захлопал в ладоши им вслед, громко смеясь.
   Оставшись один, царь поднялся с кресла, раздумывая: идти ему к царице или нет? Пойти с укоризной, с попреком, значит, рассердить ее, слушать ее причитания и плачи... Нет! Он не в силах сегодня опять ссориться с ней.
   На столе гусли и ноты новой стихиры... Царевич помешал! И царица и царевич постоянно омрачают жалобами и слезами немногие минуты досуга. Ах, как бы хотелось где-то, в тиши, вдали от семьи, от дворца, от бояр, уйти в книжное чтение и совершенствоваться в пении стихир!
   Ноты принесли царю поп Федор, по прозванию Христианин, и певчий Иван Нос из школы новгородца Саввы Рогова. Оба они "были славны и пети горазды знаменному пению".
   Царь с грустью глядел на эти листы, испещренные "пометами" и "фитами", показывавшими повышение или понижение звуков. Тут указано "пети борзо", тут "ровны гласом", а там - "тихо". Так бы хотелось разобраться в нотах, но... вот, вдруг... сын!..
   С тяжелым вздохом Иван Васильевич убрал гусли, бережно свернул ноты и положил их на полку.
   В дверь тихо постучали.
   Царь разрешил войти.
   Малюта. Земно поклонился царю, боязливо глядя на него исподлобья.
   - Прошу прощенья, батюшка государь. С недоброю вестью пришел я, милостивый отец наш и покровитель.
   Иван Васильевич строго спросил:
   - Опять "недобрые вести"? Доколе же?!
   - Твое, государь, горе - наше горе!.. Твоя, батюшка царь, беда - наша беда... Мы, верные слуги, тебе неотделимо преданы.
   - Ну, что же. Благо, - довольный словами Малюты, улыбнулся царь. Говори! Слушаю тебя, Лукьяныч.
   Малюта опустил голову, смущенно переминаясь с ноги на ногу и теребя пальцами бороду.
   - Не хотелось бы, великий государь, того и знать, что узнали мы, да и еще хуже - не хотелось бы докладывать тебе о том.
   Голос его стал сдавленным, будто у него застряло что-то в горле.
   Царь насторожился. Плечо его передернулось. Глаза сощурились.
   Чтобы скрыть свое беспокойство, он прошелся взад и вперед по горнице, заложив руки за спину.
   - Ты, как вижу я, - медленно произнес он с натянутой усмешкой, думаешь, будто я немощная женщина... пуглив... слезлив... Увы, Гриша... качая головой, остановился он против Малюты, - приучили меня с детства ожидать одно худое... Хорошего мало видел я, тому свидетель сам господь, приучили, приучили... изверги. Однако говори. Не страшись напугать меня...
   Иван Васильевич явно волновался, и слова его никак не согласовались с выражением лица. Малюта уже начал раскаиваться - зачем пришел; подождать бы еще, да и не лучше ли было бы царице о том доложить царю? Но она не хочет. Боится. Никто не решается...
   - Ну, что там? Эй, голова, чего же ты?! - нетерпеливо крикнул царь, тяжело опустившись в кресло.
   Малюта вздохнул всею грудью:
   - Государь! Бог да сохранит тебя, да покарает изменников.
   - Кто еще? - вскочив с кресла, дрожащими губами прошептал царь, страшно тараща глаза.
   - Курбский...
   - Что-о-о?! - крикнул Иван Васильевич чужим, тонким голосом.
   - Князь Андрей Курбский с товарищами... Ускакали в Литву.
   Царь сел, откинулся на спинку кресла: "Душно!"
   С силою разодрал он ворот у кафтана и рубахи. На губах выступила пена. Лицо стало безобразным, посинело.
   - Прочь! - прохрипел он. - Уйди. Сатана. Убью!
   Малюта испуганно бросился к дверям.
   - Стой! - раздалось позади него. - Не говори никому... Молчи. Казню... Прочь. Гос... по... ди! Что же это?! Дьяволы!!!
   Плывут корабли.
   Загадочное, бескрайное море.
   На носу головного корабля "Иван Воин", в своем кресле на капитанском помосте, сидит Керстен Роде, в кожаном пышном жупане. Бархатная шапка. Сабля. "Глаза устремлены в ясное небо. Он шепчет молитву: "Хвала и благодарение творцу всемогущему, что вдохнул он в человека любовь, сообщил ему дар познания и умение во всем окружающем видеть жизнь, красоту и свободу". С недавних пор у Керстена появилась мирная склонность к созерцанию, к философскому размышлению.
   И в самом деле, кругом всё необычайно прекрасно: синее небо, украшенные зеленью скалистые берега, серебристое мерцание волн...
   Андрей уже освоился на корабле и от всей души желал только одного: поскорее бы взяться за пушки. На земле его пушкари поработали на славу поглядеть бы, как на море.
   Погода плаванию благоприятствует, но некоторым купцам московским все равно не по себе. Они то и дело вынимают из-за пазухи взятые ими на дорогу маленькие иконки и усердно, торопливо молятся, растерянно, робким взглядом окидывая морские просторы. Путешествие это многим казалось божеским наказанием, которое в угоду царю следует нести со всем смирением и безропотно. Кое у кого пропала охота к еде: что ни съешь - мутит и рвет.
   Роде и его товарищи посматривали на новичков в морском плавании с едва заметной усмешкой.
   - Уж если господь бог рассудит мне живу остаться, часовню воздвигну на Лисьих ямах... - оглядывая с унылым видом морские просторы, проговорил почтенный гость Иван Тимофеев.
   - Полно, Иван Иваныч! Плавал я на оных ковчегах... Жив остался... Не всем же тонуть, кому ни то и торговлю вести надо... - усмехнулся Степан Твердиков. - Да и с незапамятных времен наш брат, русский гость, плавал по морям... Ничего. Бог милостив. Не страшись. А мне так по душе это море.
   - А вдруг - хвать - и утонешь! - сострил Юрий Грек, играя лукавыми черными глазами. "Греком" его прозвали за "черномазость", а был он самым коренным ярославцем.
   - Как сказать? Зарекаться бы не след. Верно. Но и моря бояться грешно... Без риска и торговли не бывает. Коли господу богу угодно будет и государю, так погибнем с честью, все вместе, и опасаться того не след... глубокомысленно проговорил Твердиков, поднявшись с груды каната, набожно перекрестился.