Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Григорий сбил с ног старца и начал топтать его ногами.
   - Постой, Григорий Григорьич!.. Лукьяныч осерчает... Полно тебе! Апосля добьем! - стали оттаскивать Грязного его товарищи от лежавшего на полу старца. - Живьем доставим его Малюте.
   Побледневший, трясясь от злобы, Грязной плюнул на Зосиму, проворчав:
   - Свяжите сукина сына - да на коня!..
   После ухода грязновской ватаги Феоктиста, напуганная, трепеща всем телом, бросилась матери на шею.
   - Погубят они нас с тобой!.. Что же батюшка наш не едет? Пошто он покинул нас?! Несдобровать теперь нам! Кругом лихие люди! Господи!
   - Полно кручиниться! Бог милостив, касатка моя. Приедет батюшка, не убивайся... Заступится он за нас, за горемышных...
   - А кто же теперь за нас заступится, коли его нет? Сгубят они нас, душегубы, сгубят! - не унималась Феоктиста, захлебываясь от слез.
   Тем временем Зосиму уже доставили к Малюте на пыточный двор.
   - Вот он, всей беды заводчик!.. - торжествующим голосом крикнул Григорий, вталкивая в застенок полуживого старца.
   Малюта исподлобья, внимательно оглядел Зосиму.
   - Чей ты? Не бычись, тут все свои люди... Ну!
   - Христов слуга я.
   - Пошто сжег Печатную палату? Помешала она тебе?
   - Сатанинскую хоромину пожег огнь божий...
   - Посмотри на сего проходимца... Знаешь ли ты его?
   - Знаю...
   - Кто он? Чей?
   - Бездомный нищий...
   - Давал ты ему деньгу?
   - Давал.
   Малюта, с усмешкой взглянув на бродягу, покачал головой.
   - И другим своим бездомовникам давал?
   - Всем христовым именем помогаю... всем беднякам! Всех праведников оделил... Не скупился на святое дело.
   - А и где ж ты казну ту получаешь?
   - Господь бог слуг своих милостию не обходит. В Москве денег много... На всех хватит.
   - Кто дал тебе деньги?
   - И ни царь, и ни ты, а кто - не скажу. Убей - не скажу!
   - Пытать буду!
   - На кнуте далеко не уедешь. Пытай! Райский венец приму, подобно награде.
   Малюта велел всем покинуть пыточную избу. Остались только он, Малюта, Зосима и два ката.
   Не часто приходилось Малюте встречать таких упорных, бесстрашных людей. Никакой огонь, никакие мученья не смогли вынудить у Зосимы выдачи сообщников, помогавших ему деньгами... Заладил: никого он не знает, никого у него нет друзей, круглый он сирота, одинокий, всеми покинутый. Об одном заявил дерзко и гордо - что он вассиановец и дал богу клятву до смерти быть лютым врагом иосифлян.
   После пытки стрельцы поволокли потерявшего сознание Зосиму в земляную тюрьму, куда сажали преступников перед казнью. Кивнув вслед удаляющимся стрельцам, Малюта хмуро произнес:
   - Скрывает он... Чую недоброе... Подлинные заводчики за его спиной... Он - глупец, невежда! Государь приказал беречь его для медвежьей потехи...
   Вошел Григорий Грязной.
   - Ладно ли, Лукьяныч?
   - Молчи! - тяжело вздохнув, покачал головой Малюта. - Давай рассудим: как же он попал в дом к Истоме?
   - Ты ли меня спрашиваешь? - рассмеялся Григорий.
   - Што я знаю, то и знаю, а ты отвечай мне. Начальник я тебе или нет? Не забывай, братец, кто ты! - сердитый взгляд Малюты смутил Грязного. Коли што, и все заслуги твои полетят к бесу!..
   - К тому я говорю, што неверный человек Истома. Спроси брата Василия, он тебе скажет, каков тот Истома. Ненадежный он слуга царю.
   Малюта удивленно посмотрел на Грязного.
   - Так ли?
   - Василий послал с царевой грамотой в Устюжну человека за рудознатцами, а он через цареву опасную грамоту убил того человека.
   - Убил? - озадаченный словами Грязного, удивленно переспросил Малюта.
   - Убил, своею рукою самовольно убил. Свидетель есть!
   - За што?
   - Спроси его сам. Не поймем мы. Схвати Истому, пока не поздно. Ведь он телохранитель государя! Опасно!
   - Слушай, Гришка! Ты дворянин, служилый человек, тож Истома дворянин, и негоже поедать друг друга... Нет ли кривды, пристрастия в тех твоих словах? Мы, дворяне, слуги государевы, отвечаем перед богом и царем головою и наиначе за совестливые, правдивые доношения на товарищей.
   Григорий поклялся, что он не кривит душой, а говорит сущую правду.
   Малюта продолжал пытать глазами окончательно растерявшегося Грязного.
   - Поостерегитесь вы у меня с Васькой, горе вам, ежели Малюту обманете! Задушу своими лапами. Пощады не ждите!
   - Помилуй бог, Григорий Лукьяныч. Когда же мы тебя обманывали? Што ты, што ты! - пролепетал Григорий, побледнев.
   - То-то! - успокоился Малюта. - Такая чертова паутина кругом и без вас, што и сам-то себе я не всегда верю. Запутали нас и предатели и доносители! Иной раз, случалось, в угоду литовскому королю порядливых воевод в измене винили... Было и такое. Федьку Мерецкого держу в каземате за ложный извет. Себя не спас, а других погубил. Берегитесь! Вороги коварны, губят нужных государю людей нашими же руками. Грех подстерегает нашего брата на каждом шагу. Будь дворянином, а не сумой переметной, Гришка!
   Грязной, слушая речь Малюты, покраснел, опустил голову. Никогда раньше не задумывался он над тем, кто нужен государю, кто не нужен. Он думал о том, кто полезен ему, Грязному, и кто бесполезен, с кем дружить, а кого сживать со света, ради своей выгоды. "Жизнь человеческая коротка для себя только и пожить. Только для себя. И царю служить верно тоже только ради себя, ради своей пользы, все ради своего благополучия", - так постоянно думал Григорий.
   - Ну, чего же ты нахохлился? Не забодать ли меня собираешься?
   - Бог с тобой, Григорий Лукьяныч. Задумался я - и чего людям надобно, что они ищут, кривя совестью, поганя свою душу?
   - Не мудри, дядя, - погрозился на него пальцем Малюта. - Знаю я вас всех! Все вы мудрите, любите красно говорить и вздыхать к делу и не к делу. Курбский больше всех мудрил, да и сбежал к королю. О чужих грехах думаете, а своих не замечаете. То-то, Григорий, запомни, - государю служим... Не польскому королю, а своему государю. Дворянский род не позорьте.
   - Пущай сам Василий тебе расскажет про Истому. Ему то дело ближе, обиженно произнес Григорий, пятясь к двери: "Какие глазищи у Малюты! Словно у дьявола. От роду душегуб!"
   - Посылай Ваську. Покалякаем с ним, што он знает про Истому.
   Григорий Грязной поклонился и быстро выскочил за дверь.
   Государев обоз подвигался медленно. Оттепель мешала.
   Зима в этот год долго не могла установиться: навалило вдруг уйму снега, а затем хлынули дожди, обратили землю в мокрое месиво. Небывалое дело - реки вскрылись. Дороги стали окончательно непроезжими.
   Пришлось две недели просидеть в Коломенском. Государь волновался, но внешне был сдержан, молчалив. Семнадцатого декабря царь приказал, невзирая на бездорожье, ехать дальше. Он выказывал крайнее нетерпение.
   Еле-еле передвигая ногами, лошади через силу тянули по грязи и болотам возки и сани в направлении к Троице-Сергиеву монастырю. В селе Тайнинском, не доезжая до монастыря, однако, пришлось дать отдых себе, людям и коням.
   Древний Троице-Сергиев монастырь встретил царя с подобающей торжественностью, но Иван Васильевич велел прекратить праздничный колокольный звон и церемонию встречи, заменив все это строгими молитвенными буднями.
   Только к Рождеству царев поезд прибыл в Александрову слободу, где его дожидались посланные ранее стрельцы и дворцовые слуги. Здесь же находился и Никита Годунов, и сотник Истома Крупнин со своими стрельцами.
   В закрытом наглухо черными занавесями возке тихо проследовал царь Иван Васильевич по узким грязным улочкам слободы, сопровождаемый телохранителями. Они грозно окидывали своими взглядами робкие толпы выбежавших встречать царя слобожан.
   У ворот царской усадьбы собралось одетое в полное облачение духовенство. Иван Васильевич миновал его, не выходя из возка, благословляемый слободскими пастырями.
   Расположившись в дворцовых покоях, царь приказал своему духовнику отслужить молебен. После этого, наедине с царицею сказал:
   - Ну-ка, государыня, посмотрим, как управляются бояре без царя и велика ли у народа любовь к государю!
   - Воля твоя, батюшка Иван Васильевич. Поступай, как то бог тебе укажет, - ответила царица, недовольная переездом из Москвы в Александрову слободу, но боявшаяся возражать царю.
   - Со стороны виднее станет, кто прав и кто виновен, - добавил царь Иван, втайне чувствуя, что царица не понимает его.
   - Малюта правду сыщет... Лгать не станет мне.
   Царица молчала.
   V
   Москва содрогнулась от грозного гула набатов. Люди в страхе выбегали из домов, прислушивались. Соседи растерянно спрашивали друг друга, что такое, с чего бы такая страсть? Улицы наполнились народом, несмотря на ранний час. Изо всех уголков Москвы потянулись любопытные к Красной площади. Куда же больше? Там все новости. Скакали верховые, неистово бичуя коней. Купцы в санях; из меховых воротников виднелись их мясистые красные носы и тревога, застывшая в беспокойных глазах. Накануне выпавший снежок улучшил санный путь. Воздух свежий, мягкий; все бело кругом, глаза режет, когда окинешь взглядом оснеженные улицы, кровли, огороды. Оживились у церковных оград взбудораженные многолюдством нищие, затянули полным голосом: "Богоотец пророк Давид..." Раскачиваясь всем телом и нетвердо стоя на ногах, протягивали они шапки прохожим. Бойко бежали монастырские лошаденки Петровской и иных обителей. Похлестывали их, привскакивая на их спинах, верховые чернецы, а позади, угрюмо опустив головы, утонув в ворохах сена, тряслись в санях игумны.
   Время такое - всего жди! Беда беду накликает. Страсти-напасти вереницей бегут. Что может быть хуже, когда сам царь Иван Васильевич Москву покинул? И ныне матушка Москва - будто туловище без головы. От неустанных молитв о царе у богомольцев горло пересохло. И никто ничего не знает: что будет? Дивны дела твои, господи! Дожили!
   Иван Федоров, Мстиславец, а с ними и печатники, побежали, как и все люди Никольской слободы, на Красную площадь. Не отстала и Охима.
   Разнеслась молва, будто вернулся царь. Однако вместо радостного церковного благовеста с московских звонниц срывался назойливый дребезжащий набатный разнобой колоколов.
   На Красной площади глашатаи оповещали народ: царь-де прислал гонца из Александровой слободы с грамотой.
   Исступленно вопили о том бирючи.
   Прокладывая в толпе конями дорогу, косматые, бородатые, глаза навыкате, без шапок, они кричали о желании батюшки-государя Ивана Васильевича через своих гонцов сказать царское душевное слово народу. Сего ради батюшка государь прислал в Москву дьяка Константина Поливанова с милостивой грамотой.
   Лобное место со всех сторон окружили толпы народа. Иван Федоров и его помощники протолкнулись вперед. Охима вместе с ними. В скором времени из Фроловских ворот выехал отряд стрельцов прибывшего из Александровой слободы сотника Истомы. Стрельцы очистили путь к лобному месту. Вслед за тем из Кремля с пением стихир вышло духовенство, сопровождавшее к лобному месту митрополита Афанасия. Митрополит, высоко поднимая крест, на ходу благословлял москвичей. Затем он поднялся на лобное место. В необычайной тишине из Фроловских ворот в сопровождении нарядно одетых дворян, на коне, выехал царский гонец - стройный молодой дьяк Поливанов. Одет он был в черный охабень, расшитый золотыми узорами. Став рядом с митрополитом и приняв от него благословение, Поливанов поклонился на все четыре стороны народу.
   Раздался его громкий, строгий голос:
   - Православные московские люди, верные дети и слуги государя и великого князя, богом помазанного самодержца, отца нашего Ивана Васильевича!.. Слушайте государево слово со смирением и благоговением, согласно воле всевышнего, столь доброго и милостивого к нам в самые тяжкие для отечества дни.
   Поливанов низко поклонился митрополиту, вручив ему царскую грамоту.
   Митрополит передал ее рослому, головастому чернецу, который, развернув грамоту, начал громогласно, на всю площадь, басисто читать ее, отчеканивая каждое слово.
   В грамоте говорилось, что он-де, царь, долго терпел неправду, которой окружили его бояре, но больше он терпеть того не может. Государь перечислил в своей грамоте все мятежи, неустройства, беззакония, которые чинились в государстве после смерти его отца Василия III, во время его малолетства. Он доказывал, что и вельможи и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы, заботились только о себе, чтобы накопить себе богатства, а о государстве, о его судьбе вовсе не имели попечения. Оные-де боярские и приказные обычаи живы и по сию пору. Злодеи не унимаются. Воеводы не желают быть защитниками христиан, удаляются от службы, позволяют невозбранно Литве, крымскому хану, немцам терзать Россию. Когда же государь изволит справедливо разобраться в неправдах, чинимых боярами, воеводами, приказными дьяками и прочими служилыми людьми, чтобы наказать виновных, за них бездельно вступаются митрополит и духовенство, и тогда государь видит в недостойных слугах своих холопскую грубость и буйное своевольство.
   "Вследствие чего, - говорилось в царевом послании, - не хотя терпеть измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда бог нам укажет путь".
   После оглашения с лобного места этой грамоты стали держать речь дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев.
   Путило, закинув голову, на всю площадь оглушительно прокричал, что-де милостивый государь батюшка Иван Васильевич прислал особую грамоту к гостям, купцам и ко всем посадским людям: "Слушайте, люди!"
   Андрей Васильев, обнажив голову, широколицый, коренастый, рыжебородый, мощным голосом, отделяя каждое слово короткими передышками, медленно, степенно прочитал другую цареву грамоту, а в ней было сказано, чтобы гости, купцы и весь посадский люд, выслушав обращенное к ним царское слово, никакого сомнения в уме не держали бы. Царского гнета и "опалы некоторой" на них нет, они должны быть спокойны, ибо государь ничего плохого о них сказать не желает.
   При последних словах этой грамоты на площади воцарилась такая тишина, будто всё, завороженное какою-то страшною, таинственною силою, замерло, окаменело.
   И вдруг, как гром, потрясли воздух взрывы ужасающих криков и воя. Толпа неистовствовала.
   "Государь батюшка оставил нас!" - вопили сотни голосов.
   "Мы гибнем!" - пронеслись по площади исступленные крики.
   Какой-то сухопарый купец с пышными кудрями влез на лобное место, замахал длинными руками:
   - Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы жить без пастыря? Горе беспастушному стаду! Родина сгибнет!
   В толпе послышались рыдания.
   Охима, приметив слезы в глазах Ивана Федоровича, горько заплакала; припомнился сгоревший Печатный двор, Андрей... Когда вернется он, не увидит уже прежней нарядной Печатной палаты; Охима жалела и царя, и себя, и стоявшего около нее Ивана Федорова, и вообще, отчего-то так больно изнывало сердце. Уж не чует ли оно еще новые беды?
   На лобное место, толкая друг друга и отдуваясь, вошли бояре, торговые люди и простые посадские жители. Они шумно обступили первосвятителя, умоляя его умилостивить государя, поклониться ему за всех, упросить его, батюшку, вернуться в Москву.
   Неслись голоса:
   - Пускай государь казнит лютой казнью своих врагов! Пускай!
   - Нисколь не щадить лиходеев! Смерть им! - вопили купцы-краснорядцы.
   - Молим государя: не оставлял бы он царства без главы! Не делал бы нас злосчастными сиротами.
   - Иван Васильевич - наш владыка, богом данный покровитель и отец! кричали, что было мочи, бояре в самое ухо митрополита.
   - Мы все, батюшка митрополит, со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться! - дружно наседали на Афанасия купцы, стараясь всех перекричать.
   Красные, здоровенные купцы-бородачи воинственно засучивали рукава, бася:
   - Пускай государь укажет нам изменников! Чего тут! В землю втопчем, окаянных!..
   Злобные, угрожающие крики превратились в бурю.
   Митрополит совсем растерялся, испуганно блуждая глазами по сторонам. Бояре, смущенные, подавленные общим волнением, сошли потихоньку с лобного места, чтобы не быть на виду.
   Собравшись с силами, митрополит обратился к толпе, сказав, что он отсюда, с Красной площади, немедленно поедет к царю в Александрову слободу.
   На лобное место быстро вошел сотник Истома и громко крикнул: "Негоже Москву оставлять без царя и без митрополита! Надобно выбрать послов, которые бы ехали в слободу и передали бы государю слезное челобитие богомольцев, его верных рабов, а митрополиту надлежит в стольном граде главенствовать до прибытия государя, чтоб не было смуты".
   Послами назвали: новгородского архиерея Пимена и чудовского архимандрита Левкия.
   Одобрительными криками приветствовала толпа избранных иерархов.
   К послам присоединились епископы: Никандр Ростовский, Клеферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, архимандриты Троицкий, Симоновский и многие другие. От московских вельмож главными послами были избраны князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский. За ними последовали бояре, окольничьи, дворяне и приказные люди.
   Двинулись в слободу и гости московские, купцы, посадские люди, чтобы от себя ударить челом государю и плакаться.
   Нескончаемая вереница возков, саней, верховых, сопровождаемая бегущими по сторонам людьми, растянулась по всей широкой дороге к Сокольничьему бору.
   Снежные поля и леса за заставой огласились новым взрывом воя и отчаянных воплей собравшейся для проводов послов толпы москвичей.
   И долго еще позади себя послы слышали глухой шум и крики.
   Духовные сановники остановились вблизи Александровой слободы, в Слотине. Старенькие, седобородые архипастыри, томясь ожиданием в сельских избах, с тревогою готовились к встрече с государем. Часы и дни тянулись мучительно медленно. Наконец, в Слотино прибыли важные, надутые пристава, высланные царем для сопровождения посольства в слободу. Они не отвечали на вопросы, взгляды их были неприветливы.
   Но вот государь разрешил явиться посольству во дворец.
   Смиренно принял Иван Васильевич переданное ему архипастырями благословение митрополита. Царь показался епископам постаревшим, исхудалым, но все тем же прямым, большим, строгим, как и раньше.
   Епископы приветствовали государя глубоким поясным поклоном и после того слезно молили его снять опалу с духовенства, с вельмож, дворян, приказных людей, не оставлять государства, но царствовать. Наказывать виновных так, как то будет угодно его царской милости.
   Царь, стоя, в задумчивости выслушал горестные речи духовных отцов. Внимательно осмотрел каждого.
   - А бояре где? - тихо спросил он.
   - Тут же они. Ожидают твоего слова, чтобы осчастливил ты их лицезреть твою светлость. Слезно просим тебя, государь, допусти их во дворец!
   Царь с какою-то грустной, усталой улыбкой, вздохнув, кивнул приставам, чтобы ввели бояр.
   Осторожно, на носках, вошли бояре, понурые, печальные, прячась друг за друга. Вперед выступили два дородных старца: Бельский и Мстиславский. Осанисто, с достоинством они поклонились царю. Позади их замелькали лысые и косматые седые головы приветствовавших царя остальных бояр. Холод горького недоумения не покидал их: "Чего для государь затеял оное скоморошное дело? Чего не сиделось ему в Московском кремле? Уж не ума ли он, бедняга, рехнулся?"
   Бельский и Мстиславский просто и безбоязненно смотрели в глаза царю, и голоса их были спокойные, твердые. В них слышалась, кроме печали, и укоризна:
   - Пошто бросил ты, государь, свой стольный град? Народ почитает тебя как помазанника божьего, как единодержавного владыку, Москва утопает в слезах. А чего для? Вернись, государь, коли ты подлинный отец своих подданных! Не ввергай попусту в скорбь и несчастье людей своих! Когда ты не уважаешь мирского величия и славы, то вспомни, что, оставляя Москву, ты оставляешь святыню храмов, где совершались чудеса божественной к тебе милости, где лежат целебные мощи угодников христовых и священный прах твоих, государевых, предков.
   - Вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви: первый единственный монарх православия! - хором молвили епископы. - Если удалишься, кто спасет истину и чистоту нашей веры? Кто спасет сонмы человеческих душ от погибели вечной?
   Внимательно, строго сдвинув брови, выслушал эти речи царь Иван.
   Слезы текли по щекам старых епископов, слышались тяжелые вздохи бояр.
   Наступила тишина. Холодный пот пробирал старцев.
   Иван Васильевич сказал неторопливо, посматривая куда-то в сторону, на окно:
   - Да! Любо слушать добрые слова подданных царю-изгнаннику, хоша и разуверился он в прямоте и честности некиих слуг, вельмож, ближних людей! Благое дело задумали вы: вернуть московскому престолу его царя. Но не кружится моя усталая голова от такого великого вашего смирения и дивной преданности вашей своему государю. Многие горести испытаны мною, и какой бы нежный ветерок ни обдувал ожоги моей души, не сократятся страдания мои, покуда не вылечу я их своими руками. Надежда на вас слаба. Молитвами и слезами утоляем мы печаль души своей, но врагов своих тем не изженем, покудова лютая жесточь не ляжет на головы изменников.
   Иван Васильевич напомнил послам о том, сколько горя и оскорблений было учинено ему в детстве некоторыми боярами, и о том, как недостойно вели себя многие из них во время его болезни. Они не хотели иметь наследником его сына, тянули на трон князя Владимира Андреевича. Царь доказывал, что своеволие, нерадение, строптивость вельмож во все времена причиняли большой убыток царствам, всегда были причиною многих кровопролитий, междоусобий и на Руси. Бояре, кичившиеся своим родом, издревле соперники державных наследников Мономаховых, враги единой власти.
   Иван Васильевич, гневно сверкая глазами, обвинил бояр в том, что они хотят извести царя, супругу и сыновей его, чтобы захватить в свои руки власть.
   Понурив головы, с унылым видом слушали послы-бояре царя. Не в первый раз они слышат из уст Ивана Васильевича гневные речи. Да и что греха таить - немалая толика правды кроется в горячих словах государя: поблаженствовали в годы его малолетства - было! И царем не хотели признавать его покойного сына Димитрия, а тащили со всем усердием на престол князя Владимира Андреевича, видя в нем своего человека. И это было. Вот о том, что бояре хотели будто бы извести его, царицу и царских детей, об этом... спаси господи, думал ли кто? Кабы господь бог сам прибрал государя, умер бы Иван Васильевич своею смертью, - от души помолились бы бояре о его вечном упокоении, тоже и о супруге его и о детях. Но чтобы извести... смертоубийство навлечь на царскую семью... Спаси бог! Правда, бояр много и за всех нельзя ручаться, но здесь присутствующие чисты перед господом богом и царем, далеки от подобных грешных злоумышлений...
   - Увы! - продолжал царь. - Для духовного отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свое государство, а на каких условиях - слушайте!
   Иван Васильевич потребовал, чтобы ему дано было право невозбранно казнить изменников смертью, лишением достояния безо всяких препон с боярской стороны и безо всяких "претительных докук" со стороны духовенства.
   Вельможи и духовенство единогласно дали слово с усердием выполнять волю государя, быть во всем ему послушными.
   - Ты - царь наш, владыка, - сказал Бельский, - и твое дело: мудро и справедливо судить своих людей, без пристрастия, но согласно пресветлых законов всевышнего. Жизнь нам недорога, дорог ты и царство наше.
   Иван Васильевич оставил в слободе часть духовенства и бояр Бельского и Щенятева, чтобы побеседовать еще вместе с ними.
   Всем остальным послам - боярам и дворянам - пристава прокричали царское повеление немедленно отбыть в Москву, чтобы дела не остановились в приказах.
   Вскоре и сам Иван Васильевич торжественно въехал в Москву, встречаемый радостными восклицаниями народа, ожидавшего возвращения царя у заставы.
   Провожаемые пушечными салютами и ботами "Московской Компании", русские корабли, подняв штандарты, вышли из лондонского порта в открытое море.
   Керстен Роде стал еще строже, еще требовательнее к своей команде. Во время стояния на рейде московские корабли были вновь окрашены, подремонтированы, а команда запаслась одеждою, обувью. Керстен Роде позаботился и об усилении вооружения: накупил ружей, сабель, копий, прибавив к тому, что было; достал даже две дальнобойные, приведшие в восторг Андрея Чохова, пушки. Продовольствием запаслись изобильно.
   Купцы ликовали. Путь их теперь на родину! Своими торговыми делами они остались очень довольны. Товар продали и английского накупили вдосталь. Будет чем поважничать на московском торгу.
   Андрей со своими пушкарями снова принялся за дело: вычистили орудия, наготовили снарядов, расставили орудия в боевом порядке, чтобы каждую минуту быть готовыми к бою.
   Море было спокойное. Ветер несильный, попутный. Паруса приятно шуршали на реях, как бы нашептывая о родине, о Москве, об Охиме... Так казалось Андрею. То-то будет о чем порассказать Охиме! Но так ли она, как и прежде, любит его, Андрея, не полюбился ли ей еще кто? Ну, а если и разлюбила, то... бог ей судья! Он, Андрей, переживет это легче, нежели то случилось бы раньше, ибо много повидал он всего и знает, что мир велик, богат, чудесен.
   Священник каждый день служил молебен в образной каюте, то на "Иване Воине", то на "Державе", то на других кораблях, о том, чтобы благополучно вернуться в Нарву. Северное море, через которое лежал путь в Балтику, неспокойное море. А дальше - пираты, военные корабли враждебной Польши, Швеции, Германии.