Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Иван Васильевич насупился: "Лжет! Коли страшатся меня, значит, не почитают, а хулят".
   - Напиши-ка ты обо всем память, да отдай вот ему, - царь указал на Щелкалова. - Избегай лести, побольше чести!.. Не ври нисколько. Увижу ложь - берегись, Петрушка! Мне надо знать правду. А теперь иди с богом. Покличьте дьяка Гусева.
   Совин поклонился и вышел из палаты.
   - Что скажешь, Василий Яковлевич? - кивнул царь своему любимцу, опричному дьяку Щелкалову.
   - Дивные дела, великий государь...
   - Море! В Книге Царств сказано: "Царь Соломон сделал корабль на берегу Черного моря, в земле Иудейской. И послал на кораблях своих подданных корабельников, коим ведомо море. И отправились они в Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону". А мне дороже золота плавание наших судов по морям. Праздник сегодня у меня на душе. Мои люди побывали в Аглицкой земле...
   - В Книге же Царств говорится, батюшка Иван Васильевич: "Да будет благословен господь бог твой, который благоволил посадить тебя на престол Израилев. Господь, по вечной любви своей к Израилю, поставил тебя царем творить суд и правду!" Счастлива наша земля, имея мудрого владыку.
   Царь погладил в раздумьи бороду, вздохнул:
   - Многие ли слова библии можно приложить к нам? Не будет ли то суемудрием?
   Щелкалов хотел поддакнуть: "Многие", но раздумал и произнес:
   - Любящие тебя твои рабы так, как сказал яз, думают о тебе.
   - А те, коим не люб я? - хитро скосив глаза на Писемского, стоявшего в сторонке у окна, спросил царь.
   - О тех и думать яз не хочу!
   - Но подумать о них надобно. Постоянно я думаю о них. О таких-то больше думайте.
   В это время вошел толмач Илья Гусев.
   Стал на колени, поклонился царю.
   - Харя у тебя красная! - рассмеялся царь. - Видать, с похмелья! Смотри у меня, Илюха, остановись. Уразумись. Надобность в тебе есть.
   - Болит, батюшка государь, голова, не скрою.
   Иван Васильев стукнул Гусева посохом по плечу.
   - Помни, ярыжник, много пить - добру не быть. Приведите атамана
   Гусев исчез в дверях и вернулся с Керстеном Роде.
   - Гляди, какой великан! - с восхищением оглядывая с ног до головы Керстена, указал жезлом на датчанина Иван Васильевич. - Спроси, почему он не обманул меня, как мои изменники, а вернулся к нам?
   Гусев перевел вопрос датчанину. Тот весело рассмеялся.
   - Всех королей не обманешь! Достойнейшему из них поклялся я честно служить, не щадя своей жизни. Пускай плачут обо мне палачи и обольщенные мною красавицы, но во всякий час готов я сложить голову за его величество, московского государя.
   Широкая добродушная улыбка осветила лицо Ивана Васильевича:
   - Красно говорит. Спроси: чего ради он служит мне честно? Царь-де удивляется тому.
   - Морскому разбойнику, такому, как я, никто не доверяет, и никто дела не хотел иметь со мной. Даже акулы уходят от меня на дно моря. Важничают. А московский государь, его величество, не погнушался мной.
   - Скажи ему: московский государь много обид видел от своих вельмож содеянное иноземцем зло уже не страшит его. Да спроси: как служили службу на кораблях мои люди?
   Керстен Роде ответил:
   - Выше всяких похвал, государь. Особенно московские пушкари. Они ловко умеют пропарывать животы неприятельских кораблей. Морские разбойники боятся таких шуток. Морского разбойника надо знать. Он там храбр, где ему опасности нет... Морской разбойник не любит тяжелого труда. А ваши пушкари подобны небесной грозе...
   Он назвал имя пушкаря Андрея Чохова.
   Царь остался доволен ответом корсара.
   - Того пушкаря надобно одарить. Добрый пушкарь! Знатно приметлив. Побольше бы мне таких. Передай ему мою, государеву, благодарность, сказал он Гусеву. - Скажи: награда будет ему от меня щедрая.
   Выслушав это, Гусев почтительно поклонился.
   - А корабленники холмогорские, ваше величество, - бедовые мореходы, ловкие и смелые... Они поспорят с любыми европейскими моряками.
   Иван Васильевич совсем развеселился.
   - Ну-ка, Гусев, угости мореходов у себя в Дацкой избе...
   - А ты, Василий Яковлевич, возьми от сего корабленника память. Описал бы он подлинно: что было к делу и что не к делу на наших кораблях и как к лучшему плаванию старание приложить.
   С торговыми людьми Иван Васильевич пожелал беседовать наедине. Он подробно расспросил их о том, что они видели в чужих странах, чем торговали, прибыльно ли, не обижали ли их свои люди и чужеземцы. На все вопросы гости дали ответы самые благоприятные. Лица их сияли счастьем.
   По всему видно было, что купцы в убытке не остались.
   Царь задал им вопрос о том, что давно его волновало: следует ли Нарву сделать гаванью для одного какого-либо народа или оставить ее открытою, как теперь, для всех?
   Гости задумались, хитро переглянулись друг с другом.
   Твердиков сказал с какою-то виноватою улыбкой:
   - Торг любит тесноту, пестроту и веселье. Негоже мешать людям съезжаться. Пущай всяк свое торгует... Куплей и продажей торг стоит. Чем больше разного народа, тем лучше.
   - Добро, - приветливо кивнул государь. - Так и я думаю. Московская власть не кичлива. Пускай плывут к нам всякие корабли и везут, с божьей помощью, побольше нам своих заморских товаров. Спасибо, торговые люди, на правдивом слове!
   Купцы расхваливали царю английские товары, особенно сукно. Твердиков поспешно достал из кармана образчик привезенного им из Англии сукна и, сияя от удовольствия, подал его царю. Иван Васильевич внимательно осмотрел на свет кусочек английского сукна, покачал головою: "Хитроумно".
   Торговые люди, побывавшие в Англии, подарили государю несколько ящиков дорогого вина, купленного в Лондоне.
   - Не скучали вы там о родине?
   - Чуть было с тоски не засохли, батюшка государь, - слезливо проговорил старик Тимофеев. - Нет лучше нашей русской земли. Благодарение богу, что на ней родились.
   - Беда в том, батюшка государь, попов наших там нет, еретики одни, и благовест не тот, што у нас. Соскушнились о своей обедне. Да и о бане о своей тоже. Попариться и веничком себя побаловать вдоволь не пришлось.
   Царь отпустил гостей, милостиво пригласив их к столу на вечернюю трапезу - в честь возвращения московских кораблей из-за границы.
   В соседней палате купцов поджидали Висковатый и Писемский, сгоравшие от любопытства узнать, о чем с ними беседовал царь. Купцы на слова оказались скупы.
   - Полно, бояре хорошие, о чем с нами, малоумными, можно государю речь вести! Что наш разговор! Начнешь говорить, получается, как мерзлую кочку носом долбишь. Беда, - отмахнулся Тимофеев, смиренно улыбнувшись.
   - Вы долго там сидели, - был же там разговор, - удивленно пожал плечами Висковатый.
   - Растрогал меня государь, - говорить не могу, будто кость в горле. Так колом в глотке и стоит, окаянная! - вздохнул Твердиков, показывая с мучительным видом на горло.
   А Смывалов и вовсе, - хлопнул по плечу Висковатого, громко проговорив:
   - Одно скажу: спасибо государю. Напьюсь пойду сиводни я на радостях и на печь залезу, вспоминать буду одну заморскую девицу-молодицу... Говорить по-нашему не умела, а скорее наших смекнула! Век помнить буду. Гуляй, ребята, поколе живы!
   Посмеялись дьяки на торговых мужиков, так ни с чем и отошли.
   - Сукины дети! - прошептал вслед купцам Висковатый. - Хитры, как черти.
   - Ладно, Ваня, и мы богом не обижены! Кто уж хитрее нас с тобой? Недаром говорят, что дьяка черт родил!
   - Тише. Государь идет.
   Оба дьяка вытянулись в ожидании царя.
   Иван Васильевич с царицею Марией отстояли службу в дворцовой церкви Спаса на Бору. Совершал ее митрополит Афанасий по случаю возвращения московских кораблей в Нарву.
   В храме, кроме обоих царевичей, князя Владимира Андреевича и боярина Бельского, никого не было.
   Еще отслужили большой молебен без царя в Успенском соборе в присутствии Совина и торговых людей, вернувшихся из плавания. На эту службу было приказано явиться всем ближним боярам и опричным вельможам во главе с Малютою Скуратовым, Басмановым и Вяземским.
   Бояре усердно молились, в душе не разделяя с царем его ликования по поводу возвращения невредимыми снаряженных им кораблей. Малюте казалось, что он видит насквозь каждого из этих бояр. Вот Фуников: разве Малюте не известно, что этот боярин осуждал царя за то, что государь попусту якобы бросает деньги на эту "разбойничью затею"? Разве не он как казначей прижимал в деньгах строителя нарвского пристанища Шастунова? И вся земщина боярская не так ли думает о морском походе государевых кораблей под началом Совина и Керстена Роде?
   Купцы молятся со слезами радости - они видят благорасположение к их торговым делам со стороны царя Ивана Васильевича, они рады благополучному возвращению на родину и успеху своих дел. Они глядят бодро вперед... Им можно быть уверенными в счастливом будущем их торгового дела... Они видели в чужих краях почет и внимание к себе... Они равнодушны к презрительным усмешкам, бросаемым в их сторону боярскою знатью. Они горды тем, что с ними царь.
   После службы в церкви Спаса на Бору царская семья проследовала через внутренние переходы во дворец. Владимир Андреевич шел рядом с государем, обласканный им в последние дни. Государь, как бы в знак особого расположения, расширил его земельные угодья, увеличил ему расходы на его придворные нужды. И теперь, идя рядом с князем, он с восторгом рассказывал ему об успехах, увенчавших плавание Совина в Англию.
   - Слушай, брат, - говорил царь. - В Европе идут неслыханные смуты... Филипп гишпанский с папой хотят весь мир олатынить, то бишь, объярмить своей властью... Лютеранские попы помогают другим королям. И, как я вижу, вера им не для души, но ради умножения земли. Латынские попы идут в одном ряду с их воеводами... Проливают заедино христианскую кровь. Вера у них вроде верхового коня, чтоб легче было в чужие земли въезжать. Лукавцы!
   Царь рассмеялся.
   - Наша вера крепка... Нерушимая застава для монастырских и латынских воров. Еретические тайны заморских владык разгадал я... Крепка Русь своим богом! Навязывают нам латыняне свою веру, да токмо не для нас она, не удастся им обмануть нас.
   За трапезой Иван Васильевич с большою ласкою угощал князя Владимира вином, а потом вдруг поднялся и указал рукою на икону:
   - Коли и ты не еретик и не ворог, клянись мне, что не замышляешь ничего на меня, государя своего...
   Только что Владимир Андреевич сделал движение рукою, чтобы положить крестное знамение, как царь Иван остановил его:
   - Постой! Целуй крест в присутствии царевичей.
   Войдя в соседнюю горницу, он вышел оттуда, ведя за руки царевичей Ивана и Федора.
   - Князь Владимир Андреевич крест целует мне, своему государю, в том, что не замышляет он против меня, своего брата, никоего зла и не дерзнет учинить никакой порухи нашему государскому здоровью и жизни, - ни мне, ни царевичам, ни царице...
   Владимир Андреевич стал перед иконами на колени и вслух поклялся, что не имеет никаких коварных и злых умыслов против своего законного государя Ивана Васильевича, против царевичей и матушки царицы.
   - Добро! - радостно улыбнувшись, сказал царь и крепко обнял и поцеловал князя Владимира.
   После этого царь рассказал ему о том, что задумал он собрать всенародный Земский собор, на котором и обратится к народу за советом о дальнейшей борьбе за Ливонию. Царь просил до самого открытия собора никому ничего не говорить об этом, крепко хранить сию тайну.
   Владимир Андреевич дал слово царю молчать, держать все это при себе.
   Затем Иван Васильевич сообщил брату и о том, что вскоре после Земского собора, коли решено будет продолжать войну, он сам поведет войска в Ливонию, что тоже надо держать в тайне.
   Расстались царь Иван и Владимир Андреевич дружески, по-братски обнялись и облобызались.
   X
   В Дацкой избе - разливанное море.
   Илья Гусев угощал датских моряков, вернувшихся в Нарву вместе к Керстеном Роде. Государь сам велел отпустить Дацкой избе вина "без утеснения".
   Тут был вместе со своим атаманом угрюмый, черный от загара, Ганс Дитмерсен, про которого говорили, что он бывает весел, только когда берет на абордаж купеческие корабли, а еще, когда топит в море попавших ему в руки немцев. Тут же находился и нарядный весельчак Клаус Тоде. Он мало пил, но с великим торжеством предавался воспоминаниям о своих победах над женскими сердцами. Он был так молод и так красив, что ему нельзя было не верить.
   Пили старательно. Керстен Роде чувствовал себя героем дня. Он распахнул окно. Сказал товарищам:
   - Друзья, распускаются почки... Весна!
   Все притихли, приготовились слушать обычно молчаливого атамана.
   - Мы встречаем весну в удивительной стране. Вчера московский царь рассказал мне: "Один мужик уронил топор в воду, но там, на дне, оказалось еще два топора - золотой и серебряный. Мужик не польстился на них - взял себе только свой железный топор. Он получил в награду все три топора". Государь чествует нас по евангелию: "Над малым ты был честен, над многим тебя поставлю!" У нас будет большой флот: царь уже посылает семнадцать кораблей. Весна улыбается корсарам, как юная девушка. Выпьем за то, чтобы нам сохранить невинность и впредь. Трудно это! Вижу по вашим лицам, что тяжело вам приносить такие жертвы... Знаю, что из этих трех топоров каждый из вас взял бы самый дорогой - золотой.
   - Нет! - раздался голос одного пирата. - Я взял бы все три... Зачем другие оставлять в воде?!
   - Истинно, друг. Так выпьем же за наше единомыслие!
   Все корсары мигом вскочили со своих мест и дружно опустошили свои чарки, а Гусев сумел в это время опорожнить даже две, чем несказанно рассмешил своих приятелей датчан.
   - Все побеждает любовь, выпьем за прекрасных русских девушек! воскликнул в экстазе Клаус Тоде. Голубые глаза его горели восторгом.
   Гусев удивленно покосился на него: "Чего ради волнуется человек?" Однако поспешно налил себе опять две чарки.
   Затем все вышли в сад. Красновато-ветвистая чаща слегка зеленеющих дерев и кустарников, озаренная теплым весенним солнцем, поразила хмельную толпу датчан. Около самого дома в кустарниках расположилась стайка свиристелей, нежно-розовато-серых хохлатых птичек. Хмельные, горластые мореходы притихли, с добродушными улыбками и пьяным любопытством принялись разглядывать птичек; особенно растрогали их крылышки этой птички: ярко-желтая краска с черными и белыми полосками.
   - Видите, на суше тоже хорошо, коль вы так залюбовались моим садом и моими пичужками! - с гордостью произнес Гусев.
   Керстен Роде рассмеялся, дружески хлопнул Гусева по плечу.
   - Поплывем с нами в Данию. У моего отца есть и сад и тоже птички... Ах, как они поют!.. И вино есть бургондское...
   Немного подумав, он добавил:
   - Но мне нельзя ехать туда. Кроме птичек, там есть и палачи. Они вздыхают обо мне больше, чем мои родители.
   Ганс Дитмерсен пробормотал с хмурой улыбкой:
   - Тогда не будет палачей на свете, когда одни разбойники станут хозяевами в государствах...
   С ним все единодушно согласились, захлопали в ладоши.
   Клаус Тоде где-то поодаль, на берегу Яузы, в кустарниках, заметил женщину.
   - А ну-ка, пойдемте, полюбуемся на московскую красавицу. Она, вероятно, там рыбу ловит... Это рыбачка. Посмотрите, как она стройна, какая грудь! Боже, дух захватывает!
   Все пришли в восторг от предложения румяного гуляки. Осторожно, стараясь не выдать себя, стали прокрадываться, куда указал Тоде. Но, увы! К общему разочарованию, они, кроме женщины, увидели еще и мужчину. Однако могло ли это остановить хмельных мореходов?
   - Кто этот счастливец? - мечтательно закатив глаза к небу, воскликнул Тоде, всплеснув руками, и вдруг... о, боги! Заслышав шум и голоса людей, мужчина сердито оглянулся. Керстен Роде расхохотался на всю рощу:
   - Пушкарь Чохов. Смотрите. Это он!
   Гусев рассмеялся. Пояснил, равнодушно прожевывая сушеную рыбу:
   - Это их любимое местечко. Еще в прежние годы они сюда хаживали. Баба та - его любовь. Мордовка. Красавица! Нагляделся я на них тут... Грехи тяжки! Только я не завистлив. Спокоен. А ну-ка, пойдем в избу, изопьем государеву чашу...
   - А я завистлив, гер Гус-сев! Посмотрим! - подхватил дьяка под руку Клаус Тоде. - И не спокоен... Да ведь это же настоящая Венера! Как вы можете...
   Охима, увидев быстро приближающихся к ним мужчин, бросилась бежать. Андрей поднялся с земли, недовольно посмотрел на толпу датчан. Но, когда увидел в их глазах хмельное, дружелюбно рассмеялся и пошел им навстречу. (Самому захотелось выпить чарочку-другую: за царя батюшку, за Охиму, да мало ли за что?) Датчане обняли пушкаря.
   Гусев сказал:
   - Хвалят тебя дацкие люди. Хорош пушкарь, говорят.
   - Государь батюшка принял меня в царских покоях... Одарил конем и сбруей. В Александрову слободу поеду.
   - Э-эх, парень! А как же свою зазнобу оставишь?
   - Печатную палату переводят туда же... Хочу жениться на Охиме.
   - Бог не забывает вас... Плодитесь и размножайтесь!
   - Государь в Слободе будет жить... В опричнину взял и меня, пушкарем. Лучший народ отобрал в опричнину государь.
   Подошел Керстен Роде. Сказал по-своему Илье Гусеву:
   - Зови его в избу. Полюбили мы его. Поднесем ему чарку.
   - Слышишь, пушкарь, полюбили тебя дацкие люди. Зовут в избу, испить государеву чашу.
   - Зовите и его подругу! - вступил в разговор Клаус Тоде. - Нам будет веселее!
   - Нет, ей не подобает с мужчинами, - хмуро сказал Андрей.
   Керстен широко улыбнулся, глядя на Андрея. Подошел к нему и пожал ему руку. Андрей смутился, но вместе с тем был несказанно обрадован тем, что его позвали бражничать. Любил повеселиться парень, да и постничал к тому же долгое время.
   - Ну, что ж, пойдем!
   Все снова собрались в избе. Бочонок пива прикатил Гусев. Андрей с великим усердием ему помог. Появились на столе кружки. Охима убежала прочь.
   В это время к Дацкой избе подошла, закутавшись в большую пеструю шаль, полная женщина. Она спряталась за углом, как бы испугавшись чего-то. Это была Катерина Шиллинг. Она не первый день ходит по пятам за Керстеном Роде, но поговорить ей так и не удается. Обида, причиненная Керстеном, была слишком велика, но разве ради возмездия она хочет поговорить о перстне? Не в этом дело! Она бы подарила ему еще и другой перстень, если бы он опять... О, боже, долой воспоминанья! Разговор этот нужен, чтобы испытать: питает ли он какие-либо к ней чувства, или совсем забыл ее? Перстень она возьмет, но тотчас же заплачет и снова вернет ему. Возможно, это благоприятно подействует на датчанина.
   "Боже, боже, надоумь его выйти в сад. Сжалься надо мною!"
   Вдруг позади кто-то окликнул ее.
   Оглянулась - Штаден! Вот черт его принес не вовремя.
   - Вы так озябли, фрау Катерин?
   - При вашем появлении я и совсем замерзну. Зачем вы пришли? Кто вас сюда звал?
   - Я не решился из скромности задать вам этот же вопрос. Я просто гуляю, любуюсь московскою весной.
   - Вы, кажется, любуетесь на все московское. Не слишком ли выдаете вы себя, гер?
   - О, не беспокойтесь! Меня московский дюк в отборную дружину за верность взял. Я отныне опришнык. Смешное слово.
   - Повторите по-русски.
   - Опришнык!
   Штаден громко расхохотался и, как показалось фрау Шиллинг, нарочито, преднамеренно громко.
   И в самом деле, вскоре, услыхав его хохот, из избы выбежали дьяк Гусев и Керстен Роде. Они удивленно осмотрели Штадена и Шиллинг.
   Генрих Штаден хотел вызвать ревность у Керстена Роде, зная о том, что было между атаманом и фрау Катерин, и вдруг увидел добродушную, спокойную усмешку на лице корсара.
   Шиллинг, возмущенная равнодушием датчанина, быстро подошла к нему и строго сказала по-немецки:
   - Покажите вашу левую руку.
   Он, смеясь, протянул ей свою руку.
   Она с ужасом отшатнулась, схватившись за голову:
   - Где же тот перстень?
   - В Лондоне.
   - Зачем он там?
   - Он украшает теперь не такую грубую руку, как моя. Моя рука недостойна такого украшения. О, этот пальчик! - блаженно закатив глаза к небу, воскликнул Керстен. - Наконец-то ваш перстень нашел свое настоящее место.
   Лицо фрау Шиллинг позеленело.
   - Разбойник! - взвизгнула она. - Что ты сделал? Я спасла тебе жизнь...
   Керстен расхохотался. Гусев невольно зажал уши. Большие сильные зубы Керстена напоминали что-то звериное.
   Штаден схватил фрау Шиллинг и зажал ей рот:
   - Вы немка! Не унижайтесь. Я не позволю смеяться над вами... Уйдем!.. Скорее уйдем отсюда. Несчастная!
   Керстен Роде с презрением плюнул в их сторону и вернулся обратно в избу. За ним, пошатываясь, последовал и Гусев.
   - Немка с ума сошла! Что она болтает? Жизнь! Она мне жизнь спасла. Дура!
   Генрих Штаден с силою увлек подальше от Дацкой избы барахтавшуюся в его объятьях Катерину.
   - Вы обезумели, фрау? - трусливо шептал он. - Мы убьем вас. Вы не умеете держать тайну! Вы предаете нашего императора. Вы преступница! Я подошлю к вам тех, кто покарает вас. Трепещите!
   Окунь и Беспрозванный сидели на берегу Яузы, в тенистом месте, оба хмельные, оба веселые и разговорчивые. Сидели в обнимку.
   - Кирилка, никакое море нам нипочем!.. Нагляделся я на заморских мореходов. Шлепают они в спокойных, ровных водах... кричат много, без толку...
   - Правдивое слово молвил, Ерофей... Волну горлом не возьмешь... Ледяные горы на них бы напустить... Поглядел бы я...
   - Хотел сказать я тому Керстену: "Указчик Ерема, указывай дома. Обидно мне под твоей рукой быть". Ужли осударь не нашел своих людей? Да кликни он клич на Поморье - што народу набежит, корабленников своих, поморских... Не всуе осподь бог оставил на нашу долю Студеное море. А тут выходит: не наше дело сделать дело, а наше пересудачить. Обидно, брат. А в Дацкую избу нас и не позвали, будто мы не стоим; будто мы последние люди...
   - Ладно, Кирилка, грешно на батюшку осударя роптать... Как он укажет, пускай так и будет. Дай бог ему когти, только бы не нас драть. Мы еще ему пригодимся.
   - Бояр да князей, скажу, положа руку на сердце, Ерофей, ей-богу, мне нисколь не жалко. Вон у нас был из Москвы боярин, в Холмогорах. Коли ему говорят "дай", так он ни за што не услышит, а коли "на", так услышит сразу. Собрал он себе казну немалую, а дело осударево так и не справил. Одной армяжины* воза увез... Сам я видел. Не жалею я оный род лукавый, лицемерный... Пускай царь истребляет их... Бог ему в помощь!
   _______________
   * Серое сукно из овечьей шерсти (местное, холмогорское слово).
   - Благо. Благо, друг. На Руси должен быть большак! Бояре царство крепят набок, того и гляди, захлеснет его... Кругом буря, пучина играет, тянет слабых на дно... Польский король в чужой прудок закидывает неводок, но русский бог силен, не даст в обиду...
   Ерофей перекрестился: "Накажи, осподи, всех владык заморских, а нашего подвигни на доблесть ратную".
   С блаженной улыбкой стали вспоминать Беспрозванный и Окунь о своем любимом Северном море.
   Э-эх, как завяжется попутный ветерок, да как наберут гребцы весла на карбас, да наладят косые паруса, вместо прямых, тяжелых, несподручных парусов, зарочат-закрепят шкот и дадут по воле и прихоти ветра бежать карбаску по широкому, неоглядному морю, - так все на свете забудешь, легко, прохладно станет - будто не по воде плывешь, а летишь по воздуху, на ковре-самолете... Весело смотрится тогда и на море, по которому гуляют белые, пенистые, бойкие волны: пускай брызжут за борт, пускай сильным броском обольют грудь и заслепят глаза - не страшно. Все свое! Свое море, свое небо, свои труды! Не испугаешь помора и тогда, когда по всей взрытой волнами поверхности моря начинают расти волны и вскипает пена, покрывающая воду как бы клочьями белого пушистого снега... Не страшится мореходец-помор плыть в ветреную темень, когда небо сплошь покрыто бегущими облаками - "свинками-ветрянами", как зовет их народ. Не пугает черная даль небосклона, авось, опять рассветет и ветры охлябнут... Накренившись набок, мчится карбас, разрезая волны в бешеной скачке над пучиной... А как приятно проплывать мимо крохотных гранитных островков... Увидишь на них и медведя, сосущего лакомую ягоду, и целые стаи крикливых, докучливых чаек, робких уток, ныряющих в воду и долго не высовывающихся при приближении карбаса...
   - Ах, Кирилка, как хорошо у нас!
   - Ах, Ерофейка, истинную правду изрекаешь! Наше счастье с тобой, што государь междоусобь истребил, а то и не вернуться бы нам из московских земель к себе на Север...
   - Верно и то, Кирилка. Вона мужики што говорят: "Туго нам с новыми хозяевами, с помещиками, да только головы мы ныне не режем друг дружке, как то было при князьях... Бары ссорились, а с холопов головы летели... Старики такие страсти господни рассказывают о междоусобице удельной: уж на што я не труслив, и то уши зажимаю... Ни одной ночи спокойно не спали, говорят старцы... Все пашни со злобы конским копытом вытаптывали князюшки друг у друга... Впустую ратаи робили...* А ныне того уж не будет. Ныне всякому зерну своя борозда. Засевай пашню спокойно. Другой князек напасть на суседа рад бы душой, да хлеб, ишь, чужой, на земле государевой... на земле царства русского... Защита есть! Благо. Благо, Кирилка. А все же я добьюсь, штоб наших на корабли посажали атаманами... Добьюсь! Мы тоже сумеем с разбойниками драться!
   _______________
   * Земледельцы работали.
   - Дай облобызаю тебя, друже... Ну, ну, оботри усищи.
   Беспрозванный обнял Окуня и поцеловал:
   - У, ты, лешак, уж как я полюбил тебя...
   - Полно! Чай, я не баба! Давай-ка лучше споем песню. Продуй горло да затягивай. Экий ты, дрыгало! Сиди смирно. Ну же, запевай... В монастыре пел, а тут не можешь.