Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   "Ангелы, - внушал ей отец, - помогают только тогда во всем людям, когда дом тихий, благочестивый, и бесы в ту пору бегут от человека. Тишина давит их. Пустошные же разговоры веселят бесов".
   Но хозяин дома, муж ее, Василий Грязной, постоянно доставляет радость нечестивому бесу. Так и жди, что ангелы отступятся от них, и тогда будет горе обоим! Как она будет жить дальше со своим мужем? - Об этом постоянно со страхом думала Феоктиста.
   II
   По дороге от Смоленска к Москве и от Москвы к Смоленску, из конца в конец, скачут на взмыленных конях гонцы. Ни морозы, ни вьюги - ничто не останавливает лихих наездников.
   Смоленский воевода, Михаил Яковлевич Морозов, вдруг получил от короля Сигизмунда Августа "память": в Москву отбывает великомочное королевское посольство. Король желает мира. Это ли не событие?
   В Посольской избе день и ночь скрипят гусиные перья. Духота. Народищу толпится разного уйма. Пишутся указы: "опасные" грамоты рассылаются в попутные города и села воеводам, старостам, приставам, стрелецким начальникам.
   Чудеса! Король, сам напавший на Русь, поклявшийся изгнать московское войско из ливонских городов, вдруг заговорил о мире. Не он ли бесчестно липнет, как смола, к московским границам? Не он ли всем королям уши прокричал о "московской опасности"?
   Кто же откажется от мира? Добро пожаловать!
   Царь Иван Васильевич радостно встретил это известие.
   В храме Архангела Михаила, что на Кремлевской площади, среди гробниц царственных предков, вознес он сердную молитву. Видит бог: желал ли он войны с королем Сигизмундом! У польско-литовского короля есть изрядное пристанище на Балтийском море - Данциг. Мало ему этого! Он яростно восстает против выхода к морю московской державы!
   Английские купцы докладывали на днях Ивану Васильевичу, - Сигизмунд слишком слушает советов аламанского императора* Максимилиана. Немцы сами не сильны вступить в единоборство с Москвою, подбивают других на войну с Россией.
   _______________
   * А л а м а н с к и й  и м п е р а т о р - германский,
   именовавшийся в те времена также "римским цезарем".
   Служил молебен у святого Михаила, обрадованный вестью о мирных переговорах, недужный митрополит Макарий. Через силу поднялся владыко со своего ложа, чтобы идти в церковь. Старенький, сгорбленный, прошел он в храм среди народа, поддерживаемый двумя чернецами. Молебен служил взволнованно, с жаром воздевая руки перед престолом.
   По окончании молебна благословил царя, пожелав ему утвердиться не только на суше, но и на морях.
   - Западное море и "дюк" Иван не дают спать нашим соседям! - тихо молвил ему государь. - Настала пора учинить дружбу с моим братом Жигимондом.
   Митрополит, покосившись в сторону бояр, тихо сказал: "Буде имя господне благословенно отныне и вовеки!"
   Государь знает, что у митрополита нет разномыслия с царем. Макарий благословил его и на Ливонскую войну, и на "нарвское плавание"...
   Царь смиренно облобызал сначала крест в дрожащей руке митрополита, а затем и самого первосвятителя.
   После службы велено было созвать приставов и дьяков в рабочую палату царя.
   Царь сидит за рабочим столом, склонившись над картой, привезенной ему дьяком из Кракова, с обозначением городов и сел смоленского тракта на Литву. Искусно сшитый, в талию, темно-коричневый кафтан красиво облекает стан царя. Волосы, тщательно расчесанные на пробор, густо смазаны розовым маслом. В переднем углу, перед иконами, в золотой чаше медленно тлеют купленные в Греции благовония. Приятный, бодрящий дымок сгустился под сводчатым, расписанным зеленью и киноварью, потолком. На массивной золотой цепи шестисвечное паникадило. Персидские ковры на скамьях и на полу, чистота и тепло сообщают особый уют царевой горнице. Лицо царя приветливое, добродушное.
   - Порадуемся же дружбе брата моего, короля Жигимонда. Встретим желание его жить с нами в мире с подобающим русскому царю достоинством; пускай знают: держу я твердо в одной руке скипетр, в другой - меч. Приготовимся требовать и отвергать, как то укажет нам любовь к родной земле.
   Иван Васильевич обвел холодным взглядом толпу своих слуг. Висковатый громко докладывал: "А идут к Москве польских людей при послах триста шестьдесят человек, а лошадей при них - пятьсот тридцать две".
   Царь удивленно вздернул бровями, покачал головой.
   - Ты, Григорий, немедля скачи с приставами в Смоленск к Морозову... перебив Висковатого, сказал он Григорию Годунову, курчавому, румяному юноше, которому очень к лицу шла серебристая, с синим отливом кольчуга. Скажи, чтобы вели пристава посольскую орду неспешно. В Дорогобуже велели бы им передневать, а в Вязьме бы простоять до указа. Надобно нам тем временем здесь приготовиться. Много их. Однако не забывайте - король учинил немалую обиду мне, напав на нас бесчестно. Он же дал приют и моим холопам-изменникам. Следите, чтоб наши люди не снизились до раболепства и всуе не услуживали бы польским послам.
   К столу приблизились другие любимцы царя: Григорий Ростопчин и Дружина Кречетников. Оба тоже в кольчугах, рослые, бравые молодцы. На лицах написано: "За тебя, государь, в огонь и в воду!" Царь выбрал для встречи королевских послов самых расторопных своих приставов.
   Ростопчину и Кречетникову был дан наказ провожать послов от Смоленска к Дорогомилову. Иван Васильевич научил их, как и о чем вести разговоры с польскими людьми.
   - Не докучая расспросами, вызнайте, ведомо ли тем людям, кои при послах, в какой мере ныне король с турецким султаном, и как с крымским царем, и как с угорским, и с дацким, свейским, и с чешским королями, и с волошским, и о том обо всем говорите, как я вам приказываю. А если, буде, польские люди что-либо спросят про Крым: в каких мерах царь и великий князь с крымским царем, отвечайте: царь и великий князь с крымским царем в дружбе и посла своего Афанасия Нагого к нему отправил. Спросят про Казань - молвите: в Казани ныне государь поставил церкви и посадил архиепископа, да и по казанским уездам государь церкви многие поставил, и многие русские люди живут в городе и по селам. А когда государь приказывает казанским людям куда по своему делу ходить, то они на государеву службу охотно, до ста тысяч, ходят, и этою зимой под Полоцком многие казанские люди воевали. А если спросят про Астрахань, говорите: в Астрахани-де живут государевы воеводы; церкви многие там поставлены, и русских людей немало в Астрахани; на цареву службу астраханские люди тоже ходят. А нешто спросят про ногаев - отвечайте: ногайские мурзы государю послушны.
   Царь предупреждал, чтобы пристава были особенно осторожны в разговорах с королевскими людьми о шведских и турецких делах.
   - Коли спросят про свейского короля, - поучал царь, - молвите: у государя нашего свейские послы были, а о чем их челобитье - нам неведомо, малые мы люди. Спросят про турецкого посланника, с чем он пришел, отвечай, Григорий: "яз у государя человек не близкий, и не то почему ведать?!" И скажи им: у государя нигде недругов нет!
   Иван Васильевич объявил приставам и посольским дьякам, чтобы литовские послы и их люди дорогою ни с кем посторонним ничего не говорили и к ним бы тоже никто не подходил. Если же будет замечено, что к ним кто-то хочет подойти и завести с ними разговор, тех людей хватать для сыска, сдавать Малюте Скуратову.
   Корм и иное довольствие послам, их людям и коням приказано давать щедро, без скупости.
   В пояс кланялись пристава и дьяки, слушая слова государя.
   Иван Васильевич подозвал к себе пристава Григория Нагого, наказал ему торжественно встретить послов при въезде их в Дорогомилово.
   Царь учил приставов и дьяков, как им держаться с послами при встречах и повседневно, что говорить, как спрашивать о здоровьи короля, о здоровьи самих послов, в какие подворья поместить польских гостей, кого с кем, какую охрану поставить. И еще, и еще раз Иван Васильевич повторил, чтоб "с пословыми людьми на улицах и на подворьях не говорил никто: следить за тем накрепко", а потому пословым людям поить коней своих из колодцев около подворьев, а на реку коней не водить. Сказать им, что "колодезная вода лучше речной".
   И вообще чтобы посольские люди от своих подворий не удалялись, среди многолюдства не шатались бы.
   На дорогах, по которым проезжали послы, было, однако, не так уже безлюдно, как думали пристава и стрельцы.
   Правда, тихо, недвижно стояли высокие, в белоснежных космах, прямехонькие сосны, ели и кустарники, украшенные жемчугом льдинок. В голову не могло никому прийти, что за кустарниками и деревьями прячутся люди: выжидают удобного случая приблизиться к польско-литовским послам, обменяться с ними хотя бы несколькими словами, узнать, как там, в Литве, живется отъехавшим московским приказным, - честит ли их король, жалует ли их казною и землями и нет ли тайных пересылок из Польши от тех служилых людей к боярам и дворянам московским.
   На дорогу, около Можайска, выскочили из леса четверо, подкрались к важному, усатому заиндевелому пану, ехавшему в возке, прицепились с расспросами, а тот не понял, в чем дело, да и навел на них пистолет. Думал: разбойники!
   А какие же это разбойники?! Обыкновенные дьяки: двое Колыметов, Кайсаров да Нефедов. Любопытство мучило, покоя людям не давало: как, мол, там живут перебежчики-то в Польше?! Нет ли каких пересылок?
   Слух о приезде в Москву польско-литовского посольства нарушил душевный покой не у одних этих дьяков, но и у князей и бояр и у всякого иного звания служилых людей. Кто повыше, познатнее, того мучила мысль: выдаст король или нет отъехавших от царя в Литву московских князей и бояр? Спаси бог, если выдаст! Тогда Ивану Васильевичу станет известно многое, чего он и знать не должен. А коли узнает, не сносить тогда головы кое-кому из ближних бояр. Эти мысли нагоняли уныние, заставляли задумываться о судьбе семей, делать тайные распоряжения домашним на случай, если... Кто помельче, раскидывал умом, какие выгоды могут быть от измены. Что может она сулить малому чину? Колыметы, Кайсаров, Нефедов и другие, им подобные, дьяческого и подьяческого чина, из кожи лезли, горя желанием узнать обо всем этом поподробнее... Им очень хотелось, чтобы между царем и польским королем никакого мира не было, но чтобы раздор между Москвою и Польшею продолжался. Они рассуждали: "Пускай Польша и Литва побьют царские войска. Пускай они отнимут у царя Ливонию. Сигизмунд-Август не признает его царем, и не надо! Бог с ним! Пускай остается "великим князем". Кому нужен его царский титул? Честолюбец! Хорошо, что хоть нашлась сила, которая может унизить его. В Московском государстве ползают перед ним на коленях, превозносят его до небес, а в Литве смеются над ним. Так и надо! Хоть бы краем уха послушать, как его там честят! Кажись, всё бы отдал за это".
   Злые, полные ненависти к царю, мысли и чувства одолевали этих людей. Особенно тех, кто возвысился при Сильвестре и Адашеве и унизился после них и кого тайно и явно поддерживал двоюродный брат царя, князь Владимир Андреевич Старицкий. Недобрые мысли роились и в головах людей, обиженных службою, местническими счетами.
   Так и не удалось в лесу Колыметам, Кайсарову и Нефедову пристроиться к посольским людям и поговорить с ними. Пристава бдительно выполняли царский наказ. До самой Москвы ползали дьяки по сугробам, хоронились за кустарниками, четырех коней попусту уходили в гоньбе за послами в объезд.
   А в Дорогомилове - уже поздно!..
   Нагой, да еще четверо царских приставов, а с ними Василий и Григорий Грязные, обскакали всё кругом; вплотную оцепили стрелецкою стражею посольский обоз. Заяц - и тот не проскочил бы.
   Неудачливые четыре дьяка видели, как послы выходили из саней и слышали речь к ним Нагого:
   - Божией милостью, великий государь, царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич велел вам поклониться и велел вас о здоровьи спросить: здоровы ли дорогою ехали? Великий государь и великий князь всея Руси Иван Васильевич велел нам у вас быть и подворье указать!
   Каждое слово было на счету у Нагого. Произнес эту речь, а дальше будто воды в рот набрал. Молча повел послов на подворья, не ожидая ответа их на свое приветствие.
   Погожий, ясный день шестого декабря обрадовал пристава Григория Нагого. Москва показалась ему краше яблочка наливного. Пускай полюбуются польские гости русскою столицей!
   Красное лучистое солнце покрыло густым румянцем Кремль; просветлели самые глухие проулки между узорчатыми хоромами дворцов и храмами, оживляя глянцевые следы полозьев на крепком белоснежном насте. Купола и кресты церквей горели алым цветом, словно приветствуя наступление высокознаменательного дня переговоров о мире. Война утомила народ. Все радовались приезду польских послов.
   Нагой с приставом Олферьевым готовили им пышную встречу.
   Оба они удостоились великой чести находиться при послах и обо всем докладывать лично самому государю. Они всегда думали, что для верного царского слуги добрая слава дороже богатства, ибо хорошую, заслуженную славу ничто не поколеблет. Несмотря на морозный день, у обоих приставов исподние рубахи были мокры от пота - хлопот не оберешься, а главное глаза да глаза! Лиходеи не спят, чуть зазевался - что-нибудь и передадут литовским людям, а тех ведь вон сколько! Говорили - триста шестьдесят, а прибыло триста девяносто четыре, да, кроме того, немалое число купцов и мещан; другой и гроша не стоит, а глядит рублем. И за всеми ухаживай, всех оберегай, всех ублажай. Царев приказ. Чужого-де не хай, своего не хвали. Кто больше царя-то должен ненавидеть Сигизмунда? Но все знают, как скрытен, непроницаем царь. Государь ни одним словом не выдаст себя, даже перед своими людьми. Желает доброго мира с Польшею и Литвою, вот и все!
   Пристава держат ухо востро, ухаживая за польскими людьми, следя за каждым своим словом, ибо "от искры пожар бывает". Да не только польских, но и своих приказных людей и кремлевских обывателей не лишне было остерегаться. Лезут, болтуны, с расспросами: кто и што? А какое им дело? Ради чего спрос? Царский слуга Григорий Лукьяныч Малюта Скуратов велел записывать выспрашивателей, беречься их болтливости - дело государево! Иной боярин, либо дьяк смирен-смирен, а палец в рот не клади. Так уж, видно, богом положено: дружи, да камень за пазухой держи, чтобы впросак не попасть, особенно после того, как неверные царские слуги утекать за рубеж стали.
   Пристав Нагой попросил Василия Грязного пошире расчистить от народа площадь перед дворцом и церковью Михаила Архангела. Конные и пешие стрельцы в новеньких красных теплых охабнях с секирами в руках начали теснить кремлевских обывателей, не обращая внимания на их ропот и ругань, сам Грязной так и напирает конем на людей.
   Но вот наступила тишина.
   Послышался отдаленный топот множества конских копыт. То послы со своею свитою двинулись к царскому дворцу.
   Впереди всех, на громадных, стройных аргамаках в золотой сбруе, гарцевали нарядно одетые в теплые кафтаны, с позументом и меховой опушкой, царские пристава Нагой и Олферьев, грозным взглядом окидывая толпу кремлевских зевак.
   За ними в один ряд стройно следовали королевские послы: Юрий Ходкевич, Григорий Волович и Михаил Гарабурда. У всех одинаковые белые кони, обряженные в богатую сбрую. Красиво развевались на конских головах султаны из разноцветных перьев.
   Ходкевич, ловко сидевший в седле осанистый пан, с улыбкой кланялся направо и налево толпе жителей. Все три посла были одеты в серые венгерки с черными поперечными шнурами на груди. Через одно плечо наискось ниспадали опушенные белым мехом накидки из малинового бархата. Большие серебряные шпоры блестели на каблуках. Оружия при послах не было.
   Вслед за послами, немного поодаль, нестройною толпою двигались верхами посольские люди всех возрастов и званий, одетые пестро, богато.
   Иван Васильевич, окруженный ближними боярами, дожидался послов на троне в Брусяной избе*.
   _______________
   * Брусяной дворец.
   Навстречу послам вышли ясельничий Петр Зайцев, строгий, богатырского сложения седовласый старец, глава Посольского приказа и печатник*, грузный волосатый толстяк Иван Михайлович Висковатый, да дьяк Посольского приказа Яков Григорьев. В сопровождении их послы, почтительно склонив головы, вошли в Брусяную избу, а за ними последовали и королевские дворяне.
   _______________
   * Хранитель государственной печати.
   К трону подвел их обладатель самого почетного придворного звания окольничьего - высокий, статный Афанасий Андреевич Бутурлин.
   Низко поклонились послы царю.
   Юрий Ходкевич громким голосом в глубокой тишине прокричал государю поклон короля Сигизмунда-Августа.
   Царь неторопливо приподнялся, держа в одной руке скипетр, в другой державу, как-то сразу вытянулся во весь свой громадный рост и замер на месте, сверкнув широко раскрытыми глазами.
   - Брат мой Жигимонд-Август здоров ли? - спросил он, глядя сверху вниз на послов.
   Ходкевич ответил по-русски:
   - Божиею милостью, мы поехали от своего государя, а он был здоров.
   Иван Васильевич приветливо кивнул головой, допустив послов к своей руке. Послы подали ему королевскую грамоту. Царь тут же передал ее своему самому приближенному дьяку Андрею Васильеву.
   Ходкевич, Волович и Гарабурда по очереди доложили царю то, о чем им было наказано их королем. Иван Васильевич, внимательно выслушав, спросил, всё ли они сказали. Тогда Ходкевич подал царю письменный посольский доклад. Не читая, царь передал и его тому же дьяку Васильеву, стоявшему около трона.
   Послов усадили на приготовленные для них места.
   Один из дьяков принялся громко выкрикивать по списку имена посольских дворян, удостоенных лобызания царской руки.
   Когда церемония окончилась, царь сказал:
   - Юрий, Григорий, Михайла, будьте при нас, у стола!
   Послы встали и низко поклонились.
   Дьяк прокричал имена польско-литовских дворян, приглашенных к царскому столу.
   Обед состоялся в Набережной избе, в простой обстановке.
   Во время трапезы царь тихо, как бы между прочим, сказал Ходкевичу:
   - Лифляндская земля - извечная вотчина князей русских и ни в которых перемирных грамотах за братом нашим не писана... а Нарва - старинный русский город Ругодив... Берем свое, а не чужое.
   Дьяк Висковатый в то же время нашептывал в ухо охмелевшему Гарабурде:
   - Лифляндская земля - вотчина нашего государя, ибо в лето шесть тысяч пятьсот восьмое прародитель его, великий государь Юрий Ярославич, самодержец Киевской и всея Руси и многим землям государь, ходил на тое землю ратью и пленил ее, и в свое имя град Юрьев поставил, и тое землю взял на себя, и от тех мест и до сих пор та земля русскому царству принадлежит.
   Ходкевич слушал царя с растерянной улыбкой, молча.
   Гарабурда тоже не противоречил Висковатому.
   А поодаль от царева места гудел в ухо пану Воловичу преданнейший царю слуга Бутурлин:
   - Государь будет требовать, чтобы выдал король изменников-перебежчиков... без того не может быть и перемирной грамоты...
   Пенилось вино. Играли гусельники. Хмелели паны и их слуги, а слово: "Нарва" то тут, то там вдруг проскальзывало в хмельных речах ближних к царю бояр и воевод, и звучало оно грозно, каленым острием касаясь слуха польских панов.
   Много дней совещались польско-литовские послы с московскими посольскими людьми и ни к чему не пришли. Для передачи королю Сигизмунду была вручена грамота, в которой царь требовал "не вмешиваться Польше в государевы прибалтийские дела"; далее он требовал признания польско-литовским королем за Иваном Васильевичем царского титула, затем выдачи ему перебежчиков-изменников, чтобы совершить им строгий допрос и наказать их. Царь требовал также запрещения польским пиратам нападать на торговые суда, уходившие в море из Нарвы, и на иноземные корабли, шедшие в Нарву.
   По окончании бесед с послами Иван Васильевич с грустью сказал своим посольским дьякам:
   - Надежи немного на короля. Коль он из рук панов власть получил и умом их живет да императора немецкого слушает, какой же он есть владыка в своем государстве?!
   Послухи Малюты Скуратова вызнали тайно у посольских слуг, будто Сигизмунд хитрит - на тайном совете с немецкими князьями в Вильне будто бы он поклялся положить конец "нарвскому плаванию", и пиратов он не только не сократит, а умножит.
   В русском народе не напрасно сложилась поговорка про него: "Спереди лижет, а сзади царапает".
   Однако государь после отъезда послов сказал боярам:
   - А все же Нарва была и будет нашей. Так предуказано нам самим богом и завещано предками!
   III
   В сводчатом овале горницы, именуемой Угловой, сумрачно.
   Вокруг лампады колышется сотканное из зеленоватых нитей воздушное кружево; серебряные цепи ниспадают с потолка струйками изумрудной капели.
   Минута сурового молчанья, того молчанья, когда мысли значительнее, крупнее слов.
   Два мужественных, неподвижных лица освещены отблеском лампады. То царь Иван Васильевич и только что прибывший из Пскова князь Андрей Михайлович Курбский.
   - Уставать я стал, князь, уставать! - тихо говорил царь. - Литовские послы утомили. Много дней сходились мы, но, когда правды нет в сердце, слова пусты... Король лукавит. Пошто держит он у себя моих холопов, изменников? На что ему Тимоха Тетерин, Телятьев, Павшин? Чего ради держит он подлых иуд?! Выходит, они ему друзья, а царь нет?! Стало быть, на языке у него мир, а в сердце война. Требовал я выдачи изменников не ради казни, но чтоб испытать дружбу Жигимонда... Кабы он был мне друг и брат, не променял бы он меня на моих неверных слуг! Ныне мне открылось его коварство... И я знаю, куда наши кони ступят.
   Курбский недоверчиво покачал головою.
   - Так ли? Молва идет, что-де Жигимонд томит в железах, в подземелье, тех твоих неверных слуг и обиды им чинит великие, пытки лютые...
   - От кого слыхал ты? - тихо спросил, разглядывая перстень на своем пальце, Иван Васильевич.
   - Странник один, чернец, побывал у нас во Пскове.
   - Схватить бы надобно такого!.. Лжет он!.. Взяли вы его?
   - Архипастыри псковские его приютили... В Новгород будто бы ушел...
   Иван Васильевич промолчал.
   - Я пытался его схватить, да святые отцы не дали... - как бы оправдываясь, произнес Курбский.
   - Святые отцы живут небесами... А воевода повинен жить землею. Митрополит Даниил писал о жизни: "Вся - паутина, вся - дым, и трава, и цвет травный, и сень, и сон..." Бывают дни, князь, поддаюсь и я той скорби... Поп Сильвестр внушал мне: "Житие-де сие прелестное, яко сон, мимо грядет..." Но царю ли быть слабым? Нет, князь, жизнь - не сон! Проспать жизнь медведю и тому не дано... А царю и его воеводам - и вовсе... "Яко сон!", "Яко сон!.." Пустошные слова!..
   Царь с усмешкой махнул рукой.
   - Великий государь! Сильвестру недаром жизнь чудилась сном. Незнатный, малый человек, он стал первым вельможею у царя. Это ли не сон?! Столь чудесная перемена, государь, казалась ему сном. Не будем судить его! Не будем поминать ни Сильвестра, ни Адашева... Скажу нелицеприятно: твоя государева мудрость, твоя царская прозорливость не без пользы приблизили к тебе обоих; честно послужили они тебе, государь, в иные времена... Боюсь греха осуждать их в угождение тебе, как то делают льстецы!
   - Ты говоришь: не будем поминать... А я говорю: помянем усопшего Алексея... Бог ему судья! - громко, с сердцем, произнес Иван Васильевич и быстро поднялся с своего места, а за ним и Курбский. Царь прочитал вслух молитву. Оба усердно помолились об умершем в дерптской тюрьме бывшем царском советнике Алексее Адашеве.
   - Глупый да малый могут думать, будто хотел я зла Алексею!.. Я не хотел того, но иного исхода господь не указал мне.
   Царь нахмурился, молча сел в кресло.
   Курбский тоже сел в кресло, хмурый, задумчивый.
   - Ну, что же ты приуныл, Андрей Михайлыч?
   - Дозволь, государь, молвить слово.
   - Говори.
   - У каждого правителя, у военачальника и даже у холопа - свои пути в жизни. Не суждено, батюшка Иван Васильевич, всем людям быть по едину образу. Можно ли за то их осуждать и казнить? Звезды блестящие, небесные светила, и те разным движением обращаются, и не сам ли творец мира определил им так?
   Внимательно вслушивался царь в слова князя Курбского. После недолгой разлуки с князем теперь царю были не только не по душе суждения его, Курбского, но и показались они ему какими-то устарелыми, нудными. Да разве он - царь всея Руси - судит и казнит своих слуг за то, что они инако мыслят? Курбский лучше кого-либо должен знать, что нет. Нет! Не за это царь наложил опалу и на Сильвестра, и на Адашева. Князь Курбский, опытный воевода, знает, что ливонский город Ринген был взят немцами на глазах у стоявших сложа руки воевод-князей Михаила Репнина и Дмитрия Курлятева. Защитники города были истреблены немцами на глазах у царских воевод. Курбский понимал, что повинны в падении Рингена Репнин и Курлятев, а когда он, царь, наложил на них опалу, тот же Курбский заступился за них. Царь внял его голосу и простил неверных воевод. Так было! И после того князь учит царя, что не надо-де казнить инако мыслящих?
   Курбский умеет говорить умно и красиво. Царь это знает. Он речист, любит, чтобы его слушали и восхваляли. Друзья, товарищи славословят его за красноречие. Но можно ли тешиться царю красноречием своего слуги, когда говорят пушки и звенят мечи! Сам он, царь, любит говорить, любит и слушать, но не того ждет от воевод государь, когда царству угрожают четыре державы. Вот и теперь: "разные пути небесных блещущих светил..." Что это? У московского царя один путь - путь к морю! И все его воеводы и холопы и весь народ должны идти этим же путем.