Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Ведь уже часть Эстонии захвачена Швецией; остров Эзель стал под покровительство Дании; Лифляндия, вместе с Ригой, добровольно сдана магистрами польско-литовскому королю. Курляндия тоже подпала под его власть. Польское правительство, жадно вцепившись в эти земли, прибегло к хитрости - провозгласило над ними суверенную власть германского императора. Стало быть, и германские князья держат сторону Польши и Литвы.
   Что делать? Не помутился ли рассудок у любимого им государя?
   Правда, панская власть, отторгнув громадные участки ливонских земель, как будто стала потише. Швеция тоже делает вид, что согласна прекратить распрю с Москвой. Правда, Польша и Швеция при всем том находятся меж собой во враждебных отношениях. Принужденное их содружество зиждется на том, что они никогда не забывают своего соседства с московским царем. Каждая по-своему мешает плавать русским по морю. Свирепствуют их каперы, грабя и уводя в полон московские корабли, да и те, что плывут в Москву, иноземные, тоже.
   Оба правительства заявляют, что они не имеют никакой власти над морскими разбойниками, - они будто сами страдают от них.
   В сундуках Посольского приказа есть литовские грамоты, в которых король требует возвращения обратно Ливонии, Феллина, Дерпта, Нарвы и других завоеванных царем городов.
   Царь и слышать об этом не желает. Он приглядывается к войне Швеции с Данией и говорит о своем намерении заключить военный союз с Англией. Он смотрит бодро вперед, тогда как бояре и многие дьяки тяжело вздыхают, в горестном раздумье покачивают головами: "Пошто царь залез в эту кашу?" Многие из них тайно уверяют, что Иван Васильевич в своем пристрастии к дружбе с Англией завел Россию в тупик, из которого и выхода теперь нет. Челяднин вслух сказал однажды: прав-де Курбский, советовавший царю заключить союз с Литвой, отказавшись от Нарвы.
   И вот теперь: зачем пишется это послание дацкому королю? Дальше в лес - больше дров.
   Царь Иван, как бы угадывая мысли Писемского, хлопнул его по плечу, весело рассмеявшись:
   - Грызутся они там из-за нас... Нарвское плавание королю дацкому и Любеку - выгода! Любек торговлишкой обогащается, а дацкий Фредерик пошлиной... Обирает в проливе Зунде купчишек, везущих товары мимо него... Август Саксонский - и тот против Эрика пошел за нас... Не мешайте-де той торговле... Не чините помехи плывущим в Нарву! Вот почему будем держаться Дании...
   Царь упрям. Никого не слушает.
   Польские и литовские паны тоже упрямы и воинственны. Они не уступят. Они не верят царю. Они опасаются его.
   Совсем недавно литовский гетман Ходкевич пытался вторгнуться в пределы Московского государства, однако был наголову разбит Курбским. В начале сего 1563 года большое московское войско, предводимое самим царем, осадило и взяло приступом крепость Полоцк, а передовые русские отряды и вовсе подошли к Вильне, к самой столице Литвы.
   Польша поняла, какую силу представляет собой ее сосед.
   Эрик шведский тоже не унимается, хотя вид пытается казать миролюбивый.
   Рассердившись на Данию и Любек, а кстати и на Августа Саксонского, он написал германскому императору жалобу на них... В ней он грозил императору, что-де великая опасность для всех христианских государей от торговых сношений ганзейцев с русскими... Он жаловался и на французского и испанского королей, поддерживавших "нарвское плавание". Эти короли тоже требовали свободного плавания по Балтийскому морю.
   Обо всем этом знал дьяк Писемский и ничего не ждал хорошего от всеевропейской распри из-за "нарвского плавания".
   Того и гляди, германский император поднимет крестовый поход против Москвы.
   И все рухнет... Вся надежда на торговлю в Нарве!
   При слабом свете лампады низко склонился над листом бумаги седой, как лунь, протопоп Феофан. По воле болящего митрополита писал он для "Четьих-Миней" о том, как семьдесят двух человек русских мирных жителей замучили ливонские немцы.
   "Мы скоро преставимся, и аз предвижу свой конец, - говорил Феофану тихим, болезненным голосом Макарий, - но пусть наши дети и внуки знают о мучениях, коим подвергли их предков те злохищные немцы в Юрьеве-городе!.."
   А случилось это при великом князе Иване Третьем. Рыцари, обозлившись на священника Исидора, настоятеля церкви святого Николая в русской слободе города Юрьева, набросились на него во время крестного хода, сначала избили его, затем раздели и вместе с женщинами и детьми спустили в день Богоявления под лед, в прорубь. Ни мольбы, ни вопли матерей, ни детский плач - ничто не остановило тех.
   Кто-то постучался.
   Протопоп вздрогнул. Отворил дверь.
   Старец Зосима, один из старых друзей его. Теперь он поборник иного толка, исповедует уставы заволжских старцев, нестяжателей.
   Помолился Зосима на иконы, поклонился Феофану и с тихой укоризной в голосе молвил:
   - Паки и паки молю тебя, старче, не прельщайся славою царского пса!..
   Покачал головою протопоп и ответил, тяжело вздохнув:
   - Пошто жить, понеже лицо отвернешь от родины своей, в келью уткнешься, яко мышь в норе, и света божьего не видишь?
   Зосима, старик с острой седой бородой до пояса, нахмурился:
   - Осифлянин, молись, а злых дел берегись! Бог видит, кто куда идет. Вы народ обманываете. Царю угождаете. Но правду от людей утаишь, от бога нет. Бог один, а живых царей много... Мотри, старче, берегись!.. Бог виноватых найдет!
   Феофан, не оборачивая головы к Зосиме, сказал недовольно:
   - Полно лаять! Наш осударь есть богом венчанный помазанник, чтоб править ему, как на то будет воля господня. Осударь наш батюшка за всех нас, страдальцев, и ответчик, и нам ли судить дела его?
   - Осударь ваш сцапал в единую длань не токмо дела земные, но и небесные. Он хощет пригнуть к стопам своим и церковь божию, а вы, несчастные, в том ему угождаете. Достойно ли то? Покойный старец Вассиан перед кончиною проклял всех вас, осифлян!.. Праведник, прозорливец напророчил гибель царскому роду... Опомнись, протопоп!
   Зосима стал говорить о том, что царь лют, несправедлив, что бог от него отступился и бесы влезли в царские чертоги, что Вассиана, главу заволжских старцев-нестяжателей, почитают такие князья, как Андрей Михайлович Курбский, Челяднин и другие.
   - Пошто к лику святителей сопричислили вы усопших князей и мнихов, кои деспоту московскому угодны?.. Пошто восхваляете вы их в своих новописанных лжеучителем Макарием книгах? Пошто иконы угодников иных княжеств похитили и заковали в золото московских иконостасов? Или вы почитаете Москву святее всех городов на Руси?
   В сумраке мрачной кельи Зосима, с блестящими глазами, источавшими злобу и ненависть, размахивая длинными сухими руками, выглядел зловещим привидением, явившимся искушать его, Феофана, именно в ту минуту, когда он, выполняя волю своего умирающего наставника и друга митрополита Макария, торопился писать, чтобы успеть...
   Протопоп отложил свое писание в сторону и грузно поднялся со скамьи.
   - Перестань лаять! - гневно сверкнув глазами, крикнул он. - Еретик! Ступай прочь!
   - На-ко тебе! - затрясся в злобном смехе Зосима. - Не любо слушать правду, царская ехидна, ласкатель проклятый!
   Схватив свой посох, протопоп с силой ударил им старца Зосиму.
   - Вот тебе, василиск адов! Вот тебе. Не мели, чего не след!.. Царь наш спаситель!
   Старец сначала оцепенел от боли и неожиданности, потом и сам замахнулся посохом.
   В это время дверь отворилась, и в келью вошли монахи с секирами, сторожа митрополичьего подворья.
   - В железа его! - крикнул Феофан, указав на Зосиму. - В темницу!
   Дюжие чернецы накинулись на старца, поволокли его вон из кельи на митрополичий дворик.
   Здесь уже бодрствовали монастырские кузнецы, черные, косматые. Неторопливо, с шутками и прибаутками, принялись они за работу. Крепко заковали ноги старца в кандалы.
   - Проклятие вам! Слуги сатаны! Про-о-кля-а-а-тие!
   Протопоп сказал что-то на ухо начальнику стражи, громадного роста, пухлощекому монаху с секирой в руке. Тот кивнул головой. Стража на руках понесла отчаянно барахтавшегося старца.
   Сквозь крохотное оконце пробиваются слабые лучи дневного света. Они падают на лицо царя Ивана и Марии Темрюковны. Только царская чета да конюший Данилка Чулков находятся здесь, где накануне совершилось замечательное событие: грузинские князья поставили здесь подаренного царице кабардинского коня. Вот он! Черные, прекрасные глаза царицы смотрят с восхищением на живой, подвижный стан, на беспокойно насторожившиеся глаза и уши коня, на его золотистую гриву и шелковую спину. Конь горячо дышит, не стоит спокойно на месте. Он готов вырваться из своего стойла, он никак не может примириться после горных просторов с этой полутемною каморкой конюшни.
   Царица слышит - Иван Васильевич дотронулся до нее, тихо зовет ее обратно во дворец, но трудно ей оторвать взгляд от красавца коня. Ей вспомнились цветущие зеленые долины, убеленные снегами гребни гор, над которыми царят небесные светила и орлы; вспомнились бесстрашные всадники, скачущие над бездонными пропастями, спеша с бранного поля к своим мирным аулам, где их ждет уют и ласка... Ей страстно захотелось и самой вот теперь, сейчас, как встарь, скакать на коне, скакать навстречу ветру, навстречу солнцу; хочется забыть, что ты - царица, забыть дворец и придворный почет, который утомляет, связывает, обезличивает... Долой стражу, эту скучную молчаливую толпу телохранителей, которые мало чем отличаются от тюремщиков!.. Душа просит свободы, простора, того, чем пользуется самый последний горный пастух и что недоступно ей, царице, повелительнице!..
   - Государыня, очнись!.. - засмеялся Иван Васильевич. - Твой конь... Охрана надежная...
   - А коли мой он, государь, - сказала Мария Темрюковна, - так дозволь мне сесть на него и скакать по государеву двору.
   - Может ли то быть? - вскинул брови царь. - Не зазорно ли царице на виду у холопов скакать на коне, подобно казаку либо татарину?
   - Сгони пока с государева твоего двора всю челядь... Не обижай меня, дозволь!..
   В ее глазах нежная грусть и мольба, и не мог никак государь сдержаться, чтобы вдруг не обнять ее и не облобызать... Потом, вспомнив, что они не одни, что поодаль стоит конюший, он зло поглядел в его сторону, громко крикнув на него: "Пошел, боров! Кликни Федьку Басманова. Чтобы бежал сюда!"
   Конюший исчез.
   Царские аргамачьи конюшни, где стояли государева седла аргамаки, жеребцы и мерины, находились у Боровицких кремлевских ворот. Здесь же была и "санниковая конюшня", в которой помещались санники, каретные и колымажные возники*.
   _______________
   * Упряжные лошади.
   В летнюю пору большую часть коней отводили в Остожье, на государев Остоженный двор; там и гоняли их на богатые травою москворецкие луга под Новодевичьим монастырем, а теперь кони стояли в кремлевских конюшнях.
   Иван Васильевич молча любовался своею супругой, ее возбужденным лицом с раскрасневшимися щеками, с горящими восхищенно глазами.
   - Ты что, батюшка государь, так на меня смотришь?
   - Смелая ты!.. Услада моя... Не приключилось бы беды?
   - Полно, государь... С малых лет на конях. Не боюсь коня... ничего не боюсь!.. - Она с задорной усмешкой посмотрела на царя.
   Ивану Васильевичу очень нравился неправильный выговор плохо знавшей русский язык царицы Марии. К ней это очень шло.
   Вернулся Данилка Чулков с Федором Басмановым.
   - Федька! Возьми стрельцов, разгони дворню с государева двора, да пошли татар, чтоб коня сего отвели во двор, - приказал царь.
   Высокий красивый юноша, Федор Басманов, низко поклонился сначала Ивану Васильевичу, а затем царице и быстро скрылся в дверях конюшни.
   - Вот какие у меня молодчики! - тихо сказал царь, кивнув вслед Басманову.
   Боярин Фуников и князь Репнин, выйдя из храма Успения и увидев двух дьяков, которые, сгорбившись и растопырив руки, прильнули лицом к ограде государева двора, остановились.
   - Пойдем заглянем и мы, - прошептал Фуников.
   - Противно!.. Бок о бок с худородными, - недовольно пробурчал Репнин.
   - Апосля отплюнемся... - дернул его за рукав Фуников.
   - Ну, да ладно, - махнул рукой Репнин. - Все одно уж опозорены.
   Как и те два дьяка, прильнули и они к ограде и стали вглядываться в щель между досок.
   Они увидели то, что и во сне им никогда не могло присниться, а если бы и приснилось, то они с испуга начали бы так кричать, что всех бы домашних своих уродами сделали.
   А тут и кричать-то нельзя, потому что совсем недалеко у забора стоял сам государь.
   "С нами крестная сила!" - прошептали оба.
   Прямо на них бешено неслась лошадь, а на ней верхом сидела царица. Волосы ее развевались по ветру, глаза сверкали, она громко гикала, размахивая кнутом. На самой короткий, подбитый мехом кафтанец, какой-то рудо-желтый чешуйчатый кушак шамохейский, чоботы турские, тоже желтые, бусурманские, и шальвары стеганые, бусурманские... Срам!
   - Гляди! - зашелестел в ухе Репнина шепот боярина Фуникова. - Ведьма! Настоящая ведьма!
   - Бусурманка проклятая, испугала как! - тяжело отдуваясь, проворчал Репнин.
   - Гляди, князь... Сам-то осклабился, ровно бес...
   - Он и есть бес!.. В преисподней бы им обоим...
   - Ой, какой грех! Баба в татарских портках... Петрович, успокой... сердце холодеет.
   - Челяднину надобно поведать. Пущай смутит церковную братию.
   - Гляди! - зашелестел в ухе Репнина шепот боярина... - Едва дышит конь...
   - Баба кого хошь загонит, особливо такая... Срам-от какой, господи!
   - Остановилась... Конь весь в мыле... Царь снимает ее... Тьфу ты пропасть! Господи боже мой! Грех-то какой... в портках...
   - Бес не ест, не пьет, а пакости делает... У нас ему простора много...
   - Снял. Держит ее на руках... Силища-то какая! Оба смеются... Она, будто не супруга, а девка блудная, сама виснет на нем... Господи, до чего дожили!
   - М-да, царек... бодучий!.. Куды тут. Што и говорить: рогом - козел, а родом - осел. Не то еще увидим...
   - Ах ты, мать твою!.. Согрешишь, ей-богу!.. Гляди, и лошадь в морду лобызает... Сперва царя, потом лошадь... Што ж это такое!
   Репнин зло рассмеялся:
   - Так ему, глупцу, и надо... Одна честь с жеребцом!.. правильно!
   Вдруг позади раздался грубый голос:
   - Эй, вы, други! Негоже так-то!.. Отойди от ограды!..
   Оглянулись - Малюта! "Штоб тебя пиявка ужалила!"
   Сидя на коне, Малюта низко поклонился боярам.
   - Не узнал... Винюсь! - сказал он с особою пугавшей всех почтительностью.
   Как это не узнать? Боярина сразу по шапке видать. Но разве осмелишься сказать Малюте, что он кривит душой? Князь Михайла Репнин уж на что прямой человек, и тот ничего не нашелся сказать в ответ на Малютины усмешливые слова.
   Поклонились бояре и заторопились к своим колымагам, ожидавшим на площади.
   А Малюта поскакал к воротам государева двора. Здесь он проверил стражу: все ли на своих местах и хорошо ли "оружны".
   Тайным крытым ходом царь и царица проследовали во дворец.
   VII
   Василий Грязной стал тяготиться своей супругою Феоктистой Ивановной. Теперь, когда он так приближен к царю, когда пирует с ним за одним столом, да еще вдобавок попал в большие начальники - сотником на Пушечном дворе, скушно, прости господи, стало ему с опостылевшей женой. На все-де свое время! Добро, думал он, что она набожна, строго постничает, пускай целомудренна и покорлива, пускай будет она хотя бы святой праведницей, все одно - не то... не то!.. А главное, никакой любви к ней нет. Прощай! Довольно пожили. В монастырь тебе, голубица, пора, грехи мужнины замаливать.
   И людей-то как-то стыдно, что такая простая, обыкновенная женщина супруга знатного дворянина. Ни слова путного от нее не услышишь, ни ласки бойкой не увидишь, проста, нет в ней и гордости, как у боярынь, и игривости в глазах, чтобы мужу было удовольствие... Ну, разве можно ее сравнить с боярыней Агриппиной? При великой скромности Агриппина умеет грешить, умеет и замаливать свои грехи. Грех и молитва рядышком живут.
   С такими мыслями он поздно вечером подъехал в возке к своему дому. Отдал вожжи конюху, а сам побежал по лесенке к себе в дом.
   Дверь отворила, как всегда, Аксинья. В темноте наскоро лобызнул ее, она вздохнула: "Иссушил ты меня!" Ответил шепотом: "Желай по силам, тянись по достаткам. Побаловались, и ладно". Оттолкнул, вошел в прихожую, снял теплый охабень, обругал Ерему-конюха, неожиданно вылезшего из темноты:
   - Ты у меня, мотри, около девок не блуди! Засеку до смерти.
   Ерема удивленно разинул рот - никакого блуда у него и на уме не было. Он просто украдкой дремал в углу.
   Помолившись, Грязной нехотя ответил на поклон вышедшей навстречу жены.
   - Чего это ты такая румяная?
   - Будто всегда я такая, батюшка Василь Григорьич, - смиренно ответила Феоктиста Ивановна.
   - То-то и дело, што не всегда, - заметил он, подозрительно оглядывая ее с ног до головы.
   - Да што же это с тобою, государь мой? - готова была расплакаться она.
   - Правды хочу, чести, ан этого и не вижу...
   Феоктиста Ивановна окончательно растерялась.
   - Бог тебе судья, Василь Григорьич!.. Всё не так, всё не по тебе... Уж, кажись, худчее меня никого и на свете нет!..
   - Жена! - гневно вытаращив глаза, крикнул Грязной. - Не подобает бабе мужа поучать! Отвечай: пошто детей не рожаешь? Коли жена склонна ко благому житию, она плодовита есть, а коли жена подобна сухой смоковнице, стало быть, она неплодна и место ее единственно лишь во святой обители...
   Феоктиста Ивановна сидела у стены на скамье потрясенная словами мужа. Обида была так велика, что она не смогла и слова молвить.
   - Супружескую тяготу, - продолжал Грязной, видя ее смущение, - я, подобно древнему праведнику, несу с терпеньем, без роптанья. Коли нет у нас доброй любви с тобой, не согласнее ли тебе удалиться в монастырь, украсившись иноческим саном?
   Этого Феоктиста Ивановна не могла стерпеть. Собралась с силами и храбро сказала:
   - Наскучила я тебе, так отпусти... уйду... Бог с тобой!.. Живи без меня, как хочешь.
   Василий Григорьевич оторопел. Никогда раньше он не слыхивал таких дерзких речей от своей супруги. А теперь она стояла у стены, побледневшая, гневная, непокорная, вызывающе вытянувшись... "Господи помилуй! Что это с ней?" У него вдруг мелькнуло: "Какая, однако, у Феоктисты красивая, высокая грудь!"
   - Не испугалась я! - крикнула она громко и дерзко.
   - Вот тебе и на! - Грязной сразу осел. Теперь он был вконец озадачен. Сидел, как пришибленный, стараясь не встречаться взглядом с женой.
   "Что с ней? - продолжал он про себя удивляться. - Этак она меня и прихлопнуть может... Ночью... Во сне. Моим же мечом, а то и шестопером!"
   - Иль тебе приглянулась другая? - с невиданной доселе яростью и злорадством продолжала Феоктиста. - Иль тебе захотелось бросить меня? Ну што ж. Бросай! Я и сама уйду. Не цвету я в твоих хоромах, мучаюсь!
   "Ой, ой, ой! - всполошился озадаченный необычным видом жены Василий. - Вот тебе и монастырь! Ах ты, змея подколодная! Ах ты, ведьма! Ишь ты, расходилась".
   - Феоктистушка! - начал было он, притворившись ласковым.
   - Молчи, слуга сатаны! - пронзительно взвизгнула она.
   Ее трудно было узнать. Какой-то новой, чужой показалась она и наблюдавшим за ней через щель в двери дворовым. У Аксиньи-девки мурашки по телу забегали: уж не из-за нее ли ссора?
   И вдруг страшный вой огласил дом Грязных. Рыданья вырвались из груди Феоктисты Ивановны. Девушки в страхе убежали, попрятались по углам. Василий вскочил, растерявшийся, испуганный. Он попробовал было подойти к жене, но она оттолкнула его.
   Грязной, наскоро одевшись, выбежал в сени.
   - Эй! Ерема, седлай коня! - зычно гаркнул он.
   Коренастый, широкоплечий, с виду вялый, медлительный, стоял перед Иваном Васильевичем Малюта. Разговор шел о Курбском. Царь, получив из Юрьева уведомление о прибытии туда князя Андрея Михайловича, расхваливал князя за его светлый ум и благородство.
   - Наши бояре и князи - круглые, как есть, невежды и не только подписом руки крестоцеловальной грамоты не мощны украсить, да и молитвы господней прочитать не горазды. Честолюбия ради враждуют меж собой, местами считаются, дабы ближе к царю сесть, но не велика слава государя, коли ближние к нему бояре темны и достойны быть не в Боярской Думе, но подлинно в кротовой норе... Курбский Андрей зело начитан и воинской доблестью украшен с юных лет... Ты, Григорий Лукьяныч, смел, правдив, но кто ты и давно ли тебя царь в свои палаты ввел? Позорящего ничего о князе не говори... и не слушай, что завистники и нечестивцы болтают. Князь - мой друг! Знаю, своенравен он, горд, но царю - верный слуга.
   Малюта слушал Ивана Васильевича, глядя исподлобья. Царь не убедил его. Он, Малюта, остается при своем.
   - Воля твоя, государь, однако, дозволь и малому слуге твоему иметь суждение смелое, нелицеприятное... Не быв в знатности, не привык я скрывать свои мысли и говорить только такое, что было бы по душе моему государю. Совесть моя не терпит утайки, ибо ближнего места я у трона не ищу и вотчин не добиваюсь...
   - Один старец в Троицкой обители сказал мне... - перебил Малюту царь. - М-да... Он сказал мне: "Обрубая сухие сучья на дереве, не посеки самого дерева". Много думал я над теми бесхитростными словами. Не сгубил ли я нужных мне холопов? Мало знаю я своих людей... бог ведает, не надрубил ли я уж и самого дерева? Страшусь! Знайте меру и вы, чтоб, ради угождения царю, не причинить ему своим усердием зла. Замечаю, Григорий: нашлись у меня и новые слуги, своекорыстнее, чем старые холопы, стали зазнаваться, волю забирать более положенного.
   Пристальный взгляд царя не смутил Малюты.
   - Твое справедливое упрямство и жесточь расположили мое сердце к тебе. Но и в лютости держись меры. Свирепость палача я могу добыть на деньги, за кус хлеба, а слугу разумного, христиански-справедливого, не своекорыстного, а единственно блага желающего царю ищу я с давних пор... Ошибусь в тебе, нет ли - увижу в будущих днях... А Курбский служит мне давно. Не он ли разбил магистровых рыцарей под Вейсенштейном и Феллином и взял самого магистра в плен? Не он ли бил под Витебском Литву, огню и мечу предал многие села в Литве? А кто изряднее Курбского наказывал крымцев?!
   Малюта продолжал глядеть с недоверием, слушая царя, а когда тот закончил, с гордой настойчивостью, поклонившись, сказал:
   - В судьи не гожусь я, государь, но ежели бы господь бог и мой земной владыка дали мне власть карающую, осудил бы я того князя Курбского прежде, нежели учинит он зло родной земле.
   Иван Васильевич удивленно вскинул бровями. На лбу его собрались морщины, в глазах сверкнуло неудовольствие.
   - Опомнись, Малюта!.. Судьей над столь родовитым и доблестным князем может быть только ваш государь, а не кто из его холопей. И ты, Лукьяныч, смири норов свой и впредь службою не по чину перед своим царем не красуйся... Зазнайство - наибольшая опасность для холопа.
   Царь прошелся по палате и на ходу сказал, как будто разговаривая сам с собою:
   - Герцог свейский Иоганн растерзал раскаленными клещами свейского наместника в Гельмете Ягана Арца. Якобы Арц тайно служил мне, изменил герцогу. А я и не знал никогда того человека и дел никоих не имел с ним! Зря того Арца сгубили!
   Малюта опустился перед царем на одно колено.
   - Прости, государь! Видит бог - не ради себялюбия, но ради пользы царства твоего говорю я. Царская милость, на лукавстве раба возросшая, столь же непрочна, как бы тяжелый камень, на тонкую дратву положенный. Лукавство в единый миг может раскрыться перед очами государя. Мое слово государю я вражеской кровью омываю. В другой раз прошу прощенья, коли не по чину слово молвил. Но ведь, государь, пощады твоим недругам от меня никогда не будет, кто бы они ни были.
   Иван Васильевич улыбнулся.
   - Встань! Впредь не досаждай мне докучливыми изветами... Недостойно то седеющей бороды твоей.
   После беседы с Малютой, войдя в покои царицы, Иван Васильевич устало опустился в большое, обитое узорчатым шелком кресло.
   Царица Мария, с распущенными до пояса черными косами, сидела за прялкой в шелковом розовом сарафане, плотно облегавшем ее стройный величавый стан. Она быстро поднялась и низко поклонилась царю.
   - Вспомнил меня, государь? Бог спасет тебя!
   Иван Васильевич улыбнулся.
   - Добро! Ты гневаешься? Молви ж, чего ты хочешь от царя.
   Мария Темрюковна замялась, с трудом подыскивая нужное слово. Она не знала многих русских слов, хотя ее каждодневно учили русскому языку двое посольских дьяков.
   Иван Васильевич порывисто встал с кресла и нежно обнял жену.
   - Царица! - тихо сказал он, прильнув к ее теплой, пахнущей розовым маслом шее. - Поехать бы нам с тобой с божьего благословенья к твоим родичам, в горы, к теплому морю... Крепость я приказал поставить там, чтобы защищать черкесскую землю от турок и крымского хана. Та земля отныне будет наша. Твоих братьев Темрюков поставлю начальниками над войском... Там светить нам будет горное солнце, там теплые ветры обласкают мою душу. Мария, найду ли я там верных людей, чтобы служили мне и всей Руси?
   Лицо Марии Темрюковны осветилось восторгом; она указала рукой на большой серебряный отцовский кинжал, украшавший стену над ее постелью.
   - Заколи меня, буде неправду говорю. Там...