Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   Беспрозванный обтер рукавом усы, бороду, откашлялся и низким голосом затянул:
   У сыра дуба скрипучева,
   Нет ни корня, ни отросточка,
   Мне ль, бродяге, сиротинушке,
   Не искать себе друга доброва...
   В море вольном, на просторушке,
   Нам ходить бы с ним, песни петь вдвоем...
   И только Ерофей стал подтягивать тоненьким голоском Беспрозванному, как раздался сильный конский топот. Оглянулись и сквозь деревья увидели скачущих прямо к берегу всадников.
   - Гляди-ка, Окунь, все черные, будто демоны, - в страхе прошептал Кирилл.
   - Вижу, - пролепетал Ерофей. - Как огнем меня охватило.
   Впереди всадников на громадном коне скакал человек в черном шлеме и в каком-то черном одеянии - не то кафтан, не то ряса. Присмотревшись, холмогорцы узнали царя Ивана Васильевича. Тут только заметили они, что у всадников, провожавших царя, на каждом седле висела собачья оскаленная голова и метла.
   Царь остановил коня около холмогорских мореходов. Оба они вскочили и, став на колени, стукнулись лбом о землю. Лежа таким образом, они услыхали над собой насмешливый голос царя:
   - Видать, бродяги! От приставов укрылись, а от царя не упрячешься... Эй... Эй, вы, голуби, вставайте, да ответ держите: чьи вы и отколь пожаловали, да и куда путь держите?
   Окунь и Беспрозванный поднялись на ноги.
   - Мореходы мы с Поморья, великий осударь наш батюшка... С Керстеном-атаманом ходили мы в аглицкую землю.
   - Глядите, какие забавники! - рассмеялся царь, указывая на холмогорцев. - Слыхал о вас... Похвальные речи сказывал тот Керстен... Что же вы молвите о Керстене-атамане?
   Окунь и Беспрозванный замялись, переглянулись.
   - Ну, не тяните... Сказывайте! Смелее. Иной раз холопья робость и не похвальна... Не лезь впереди старшего, но и не молчи, коль то на пользу государю.
   Заговорил Беспрозванный, взлохматив пятерней свою бороду. Расхрабрился.
   - Великий осударь! - громко и смело воскликнул он. - Господь бог не забыл наш народ. Да мы сами себя забываем.
   Ерофей Окунь чуть-чуть не крикнул: "Не надо нам Керстена!" Он с трудом подавлял свое волнение. Беспрозванный сердито покосился на него.
   - И наша копеечка не щербата, батюшка Иван Васильевич, - продолжал Беспрозванный. - Обошлись бы мы и своею силою, без иноземца... Немало наших мореходцев бороздят великое Ледовитое море и обходят землю округ северного края земли - и Лапландию, и Свейскую землю, и Норвегию... Да на плохих, неуснащенных суденышках... Без страха, с молитвою побеждают поморцы в окияне бури и льды... и ветры и зверя морского...
   Иван Васильевич снял шлем, провел в задумчивости рукою по голове. Он с глубоким вниманием слушал Беспрозванного и, видимо, остался доволен слышанным.
   - Добро! - весело кивнул он. - Бог спасет моих поморских людей... Студеные воды дороги нам. Берегчи их надобно... И мореходцы на том море пригожие надобны. Чего ради ездил я, ваш государь, в Вологду и велел сложить в том граде великий кремник из белого камня? Того ради, чтобы караваны со Студеного моря пристанище здесь находили и шли бы на благо государево в Поволжье и Москву. Да и Ярославль и Устюг - и те грады поставил я на "судовом ходу" от Студеного моря и до сих мест... И торговым людям ведомо то, что в Вологде сараи построены великие и суда морские там же нами строены... И не токмо нашим торговым людям то ведомо, и иноземным мореходам... На Западном море великие утеснения терпят наши корабли от морских разбойников... На разбойников надобно мне и посылать разбойников... Керстен Роде такой и есть... Он знает повадки морских воров, ибо и сам он - вор. А мои люди с Поморья христианскою торговлею промышляют с христианскими же купцами, без кроволития... И да благословит их господь в будущем и предбудущих временах на таковое же мирное дело. Не ропщите, холмогорцы, ваше дело от вас не уйдет... Наступит день: корсара отпустим, а вас посадим вожаками...
   Иван Васильевич спросил холмогорцев: помолились они богу по возвращении из плавания или нет.
   - Помолились, батюшка осударь, в Успеньевом соборе помолились.
   Тогда он кивнул одному из провожавших его всадников:
   - Отведи их на государев двор, чтоб напоили и накормили их знатно... Надобно и Малюте порасспросить их.
   В сводчатых углублениях северной стены митрополичьей кельи, сложив на груди руки, застыли гробовые старцы, тощие, дряхлые, безмолвные - веяло холодом смерти от них. В сумраке мутно желтело шитое гладью украшение их черных ряс: черепа на двух сложенных крестом костях. Среди кельи - обитый парчою аналой с евангелием. Свет лампады в душном от ладана воздухе излучался зелеными стрелками.
   Феоктиста, дрожа от страха, стояла у входа в келью, не смея шевельнуться. Ее втолкнул кто-то сюда, прошипев в темноте коридора: "Блудница!" Этого человека она не видела.
   Гробовые старцы* медленно повернули головы в ее сторону. Приглядывались острыми впалыми глазами; Феоктиста невольно попятилась назад, но кто-то держал дверь, не пускал.
   _______________
   * Схимонахи, затворники, спавшие в гробах.
   За дверью послышались шаги, протяжное пенье. Дверь распахнулась, и, в сопровождении монахов, в келью, опираясь на посох, мелкими шажками вошел согбенный митрополит Афанасий.
   Феоктиста земно поклонилась первосвятителю.
   Митрополит благословил ее. Лицо его было строгое, озабоченное. Прошептав над ней молитву, Афанасий мановением руки удалил сопровождавших его чернецов.
   Гробовые старцы оставались в углах, сухие, неподвижные, словно вылитые из воска подобия людей...
   Митрополит, кряхтя и отдуваясь, опустился в кресло, печальными глазами осмотрел Феоктисту.
   - Слушай, юница! Государь наш батюшка Иван Васильевич указал мне, смиренному старцу, наставить тебя, яко заблудшую овцу, на путь благостный, праведный, отвратив тебя от всеконечного греха. Ум женский не тверд, аки храм непокровен. Мудрость женская, аки оплот не окопан, до ветру стоит ветер повеет, и оплот рушится, тако и мудрость женская - до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть... Немощна плоть женская, неустойчива бо... Покайся же, горькая, кем прельстилась еси, ради кого внесла в дом свой ту поруху?
   - Не прельстилась я, батюшка государь, и не от меня та поруха супружескому счастью. Повелитель мой, батюшка Василь Григорьич, знать, сам того так похотел... Великая стужа, тяжкая неправда вползла в нашу жизнь. На смех и позорище соромит Василь Григорьич жену. Бог ему судья!
   - Но ведомо ли тебе, жено, что судить тебя станут, коли не вернешься ты вспять, в мужнин дом; строгим уставным церковным судом судить, и будто вдовицу, либо непотребную женку, пошлют тебя на покаяние в монастырь? И будешь ты в опале государевой всеконечно.
   Феоктиста не могла ничего ответить митрополиту. Ее душили слезы. Разве кто-нибудь поймет ее? С древних пор в обычае женским словам и слезам не верить. Только муж умен, а жена "слаба, малодушна, шатка". Она всегда во всем виновата. Буде нет никакой вины за нею, и тогда муж все одно волен наказывать ее. Женщину боятся; ей не верят, недаром болтают: "Женская мудрость - звериная лютость". "Красоты женской ради многие погибоша".
   Афанасий тихим, усталым голосом говорил:
   - Жена добрая - венец мужу своему! Жена добрая любит справу* и воздержание от всякой нечисти. Жена добрая - состав дому и имению спасение. Жена добрая печется о муже своем. Жена добрая подобна кораблю плавающему: куплю в нем делают и великое богатство набирают, а у купца сердце веселится, тако и жена добрая и разумная и послушная мужу своему в дом много добра собирает: встает рано и утверждает локти свои на дело...
   _______________
   * Работу.
   Сколько уже раз и в девичестве, и в замужестве приходилось ей слышать эти речи! И теперь Феоктиста с трудом сдерживалась, чтобы молча выслушать нудные поучения митрополита.
   - Помни, Феоктиста, - с укоризной покачивая головою, продолжал Афанасий, - мужа надобно бояться и во всем ему честь воздавать и повиноваться... О жена-христианка! Помни о промысле божием, - он же управляет целым миром. Мужа надо почитать, как бы небесного посланника... В твоих очах вижу непокорливость и холод... Негоже. Вернись в дом свой. Образумься!
   Слышно было, как скорбно вздыхает митрополит, как едва уловимо для слуха вздыхают гробовые старцы.
   - Нет! Не вернусь. Уволь, владыка государь! - тихо, но твердо ответила Феоктиста. И, упав на колени, с рыданием проговорила:
   - Легче мне в гроб лечь живой, нежели вернуться к мучителю моему ненасытному!
   Афанасий с сердцем постучал посохом о каменный пол.
   - Бог покарает тебя. Умерь гордыню. Несчастная!
   - Нет! Нет! Нет! - упорно повторяла Феоктиста.
   - Ожидай после того кары божьей и государевой... Удались и жди своего часа.
   Низко поклонилась Феоктиста и быстро вышла из кельи.
   - Согрешил, прогневал я государя, куда же мне теперь идти со своею повинною головушкой, где смогу я искупить свою вину? Или сгинуть мне, как сгинула она без следа, моя голубка? Да и что мне жизнь, коли нет ее, коль пропала без вести она, моя ненаглядная?
   Борис хмуро смотрел на Никиту Годунова, который стоял перед ним растерянный, с блуждающим взором, растрепанный, непричесанный...
   - Стыдись, друг Никита! - сказал Борис тихим укоризненным голосом. Тебе ль ныть? Пристойно ли о чужой жене сокрушаться? Позоришь ты не токмо себя, но и всех Годуновых. Государь неровен в своем сердце, и горе будет всем нам, коли он отвернется от нас. Забудь о ней. Пускай господь укажет ей путь ко спасению... А ты будь в стороне. Время грозное. Ранее удельные князья вели борьбу с московскими великими князьями на полях сражений, отбиваясь от Москвы... Ныне, побежденные прежде бывшими великими князьями, став боярами, - войну втащили в стены дворца... Сия война страшнее прежних. Ты на чьей стороне?
   - На царевой...
   - Так к лицу ли Годуновым убивать время на блудную заботу о чужих женах? Дорог каждый час.
   Никита, как бы не слыша слов Бориса, повторял, схватившись за голову:
   - Нет ее! Не приходила она домой... Отец искал и не нашел ее... Вторые сутки ее нет... Господи, что же это? Куда она делась?!
   - А коли нет - и не надо! - рассердившись, ударил кулаком по столу Борис.
   - Но ведь и ты, Борис... Разве не грешен и ты в любви к Марии Григорьевне?
   - Она девица, а не чужая жена, да и не потерял я головы ради нее, подобно дядюшке... И не потеряю. Коли не будет к тому воли государевой, отойду и от Марии... Воля государева превыше всего. Хныкать не должны Годуновы. Старые деревья сильны и высоки. Но громы и молнии разят не поросль, а громадные дубы... Годуновы должны устоять. Э-эх, Никита, смешно мне смотреть на тебя, будто ты малый ребенок, а не дядя мой! Иди в мою опочивальню, отдохни... В жизни, опричь девок, много великолепия... Развеселись! Вон наши корабли в Нарву вернулись. Праздник в Москве... Английские купцы знатно поторговали... Радуйся!
   - Пущай лучше уж Васька Грязной, проклятый, возьмет ее, нежели... Не могу жить без того, чтобы не видеть ее... Скорее...
   Никита, не договорив, выбежал вон из горницы.
   Борис метнулся было за ним, но опоздал. Никита скрылся из вида. Борис с сердцем, шумно, прикрыл дверь.
   XI
   В полдороге между Троице-Сергиевой обителью и Переяславлем, в ста верстах от Москвы, раскинулась Новая, или Александрова, слобода, полюбившаяся царю Ивану Васильевичу.
   Красивое гористое место на крутом берегу реки Серой. Течение ее тут делает прихотливый, извилистый поворот, по-древнему - "переверт". Лесисто было это местечко, цветисто, обильно красным зверем и охотною птицею: соколами, кречетами, которыми так любил потешаться царь. Единственными обитателями тех лесных мест испокон века слыли звероловы-охотники, медведи да рыси, лоси и олени.
   На самом возвышенном месте, прозванном Александровой горой, с годами вырос обширный великокняжеский, сказочной красоты двор, с чудесными, словно из пряников сложенными, теремами.
   Предание гласит, будто Александр Невский, навещая отца в Переяславле, в одну из своих поездок раскинул здесь свой стан. Не отсюда ли и повелось название - Александрово?
   Так ли было, нет ли, но предание это бережно передавалось из поколения в поколение.
   Прежде жившие московские великие князья тоже любили бывать в слободе. Они отдыхали здесь душою и телом от военных и государственных трудов и забот. Вот почему и великокняжеская усадьба выглядела такою уютною и благоустроенной, обвитая плющом и диким виноградом. Окруженная белою каменной стеною, горделиво красовалась она великокняжескими хоромами и службами.
   Дворец состоял из многих строений, носивших название "изб": "середняя" изба, "брусяная", "постельная", "столовая"; над ними высились гридни, повалуши и башенки-терема, украшенные золотистыми, зелеными, красными шатрами, наподобие кокошников. Избы соединялись глухими переходами, многоцветно застекленными, и сквозными коридорами на дощатом помосте с серебристыми перилами.
   В этих строениях и пристройках было много затейливой игривости, веселого задора. Всюду красочная живопись, петушиная резьба, цветистое кружево искусно вырезанных из дерева оконных и дверных украшений. Среди яркой зелени, да еще в солнечные дни, самый дворец выглядел каким-то сказочным, воздушным замком...
   Самый главный, нарядный переход вел к храму Покрова Богородицы. Он был покрыт богатыми коврами; этим переходом обычно шел царь на богомолье.
   Службы вокруг царского жилья носили названье "дворов"; в житном дворе хранились хлебные запасы на случай приезда царской семьи; конюший - вмещал множество конского поголовья степного пригона - ногайских, татарских, горских коней и аргамаков, приобретенных в восточных странах; коровий двор был набит рогатым скотом, - быки стояли в особых хлевах, носивших название "воловни".
   Были дворы и для диких зверей; там в клетках царь Иван Васильевич держал вывезенных по его приказу из Москвы любимых им львов. Тут же, на этом дворе, содержались медведи, волки, лисы, олени... Царь любил свой зверинец, любил он и птичник, где сидели в клетках орлы всяких пород, певчие птицы свои и заморские. Иван Васильевич нередко сам ходил кормить зверей и птиц. Он строго следил за тем, чтобы зверинец его содержался в порядке.
   Против царского дворца по крутобережью реки Серой расстилался широкий, густолиственный сад. Столетние дубы, березы и осины мешались с соснами, елями, с могучими кедрами. Любили древние князья украшать свои жилища садами!
   В зелени и цветах утопала Александрова слобода. Весело и привольно жилось здесь, потому-то и выбрал царь Иван Васильевич для себя и своей семьи это местечко. Сюда же была переведена и часть опричной дружины, некоторые дьяки Иноземного приказа, Печатная палата и многие другие, необходимые царю, службы.
   Вместе с Печатной палатой перебралась в слободу и Охима. "Мордовский бог", как она верила, не забывал ее. Андрея тоже вместе с пушками пригнали сюда же, - а что же можно придумать лучше? Одно грустно: Иван Федоров и Петр Мстиславец, боясь смерти от недругов царя, преследовавших их на каждом шагу, и почувствовав себя лишними, неоцененными, отъехали в Литву к князю Острожскому. Государь сильно горевал о них, но что же делать? Тайные враги царя держали в страхе не только друкарей, но и ближних к царю людей. Сам царь неспроста удалился из Москвы. Кругом страх!
   В Печатной палате наибольшими были теперь ученики Ивана Федорова Невежа Тимофеев и Тарасиев Никифор. Они устраивали типографию в новом помещении. Сам Иван Васильевич навещал их и приказывал поторапливаться.
   Охима с Андреем беседовали обо всем этом в погожий осенний день, расположившись среди золотистой листвы прибрежных кустарников, около места, где царь держал бобровые гоны. Место глухое, тенистое, уютное - для любовных бесед куда как удобное. Воздух здесь был наполнен благоуханием отцветающих водяных лилий.
   Андрей с сияющим лицом поведал Охиме, что государь пожаловал его землею и находится она, та земля, недалеко от Ярославля, в вотчине, принадлежавшей ранее князю Курбскому. Около него получил землю и дворянин Кусков, и стрелецкий сотник Истома Крупнин, которого царь обласкал, вписав в опричнину. И дочь его Феоктисту простил царь. Оставил при отце; митрополит благословил Никиту Годунова на брак с нею. Вот как все обернулось!
   - Чудеса - не колеса: сами катятся. Кто б то мог думать, попаду я в помещики!.. Да и к тому же людей буду иметь в крепости... Не во сне ли то, моя горлица? Наяву ли? Хожу я теперь, будто медом опился... Я ли это? Ущипни меня! Ну, ну, еще, еще... Будя! Обрадовалась! Я самый, я - пушкарь Андрейка... Ну, чего ты панихидой смотришь?
   - Эка невидаль! - небрежно махнула рукой Охима. - Не диковина, что кукушка в чужое гнездо залезла, а вот то б диковина, кабы она свое свила. Не радуйся, дурачок, царскому подарку. Блажит он. Надолго ли то?
   - Ладно, не каркай! Богу, Охима, не угодим, так хоть людей увидим... Государева воля. Видать, так уж господь бог его надоумил. У всех ныне в Слободе радость великая... Всю тысячу испоместили! Послужим мы батюшке государю прямиком, без хитрости.
   Сквозь кустарники стало видно, как по дороге к дворцу верхами на конях пробирались дьяк Гусев и Керстен Роде.
   - Вон, гляди, атаман едет... Опять, слышь, скоро поплывет за море... Семнадцать кораблей снарядили наших. Э-эхма! - тяжело вздохнул Андрей. Мне уж теперь не плыть. Не пускают. На войну хотят услать. Наши мореходы поведут корабли те. Керстен будет в товарищах у них.
   - Иль опять задумал уплыть от меня?! Беспокойная головушка! Не пущу я тебя никуда.
   - Глупая! Пушки я видел в чужих странах. Совесть моя успокоилась - не хуже мы льем и куем наряд... А может, и лучше. Завистлив я! Думал перенять кое-што, да нет... В ином у них, а в ином и у нас лучше... Корабельная снасть наша тоже лучше заморских. Верь мне. Завистливое око видит далеко. Уж так, знать, меня господь бог зародил. Э-эх, девка, жить мы начинаем... У них воины шляются по чужим царствам, нанимаются, а наш нешто пойдет? По милости батюшки государя я уж не Андрейко-пушкарь, беглый мужик колычевский, а - хозяин, помещик я! Не буду после того бояться плети и палки!.. Да и людей своих жалеть буду! Сердце-то у меня у самого мужичье. Не гожусь я в хозяева. Был воином-пушкарем, таким в опричниках и останусь!
   - Все одно, ты мой... Чего дрожишь? Чего зарумянился?
   - Уж больно чудно, - задумчиво произнес Андрей. - Но об этом молчи... Я до смерти мужик, а пришлось клятву дать не знаться с земщиной... А ты кто? Не земщина ли?
   Глаза Охимы еще более почернели, гневно расширились.
   - От меня не отречешься! - грозно сказала она. - Убью! Ты у меня не мели, чего не след. Знай меру!
   - Неужто поверила? От тебя я не отрекаюсь. Ты - не земщина, ты наша, опричная, в государеву усадьбу пущена. А коли так, ты и не земщина. От бояр и дворян, што в земщине, я отрекаюсь, и говорить с ними не хочу, и глядеть на них не стану - там измена... А с тобой... Нам ли с тобой считаться?
   - Ты стал каким-то другим... - укоризненно покачала головой Охима.
   - Ох, тяжело, Охима! Што дальше будет - и не ведаю, - вздохнул Андрей. - А за землю повинен я государю двух ратников на конях и в доспехах поставить, и для того надобно мне хлеба вырастить и намолоть вдоволь, штоб было мне без немочи тех ратников обрядить и на коней посадить. Надобно мне руку свою на ту землю твердо наложить, чтоб плоды давала, штоб прибыток государю был, да и нам с тобою тож.
   Андрей принялся шепотом что-то считать на пальцах.
   - Буде. Опомнись! - толкнула она его.
   - Не мешай, - хмуро огрызнулся он.
   - Как хорошо мы прежде с тобою жили, - грустно вздохнула Охима. Ужели я тебе докукой стала?
   - Полно!
   - Ты уж не такой ласковый...
   - Заботы у меня теперь, ласточка, больше...
   - Ну, обними меня.
   - Дорогая ты моя, зорюшка ясная!.. - сказал он, обняв ее. - Садовая ты моя, медовая, наливчатая! Услада на всю жизнь ты теперь моя!
   - Раньше ты крепше обнимал... А ласковых слов меньше говорил.
   - Заботы той не было... - вздохнул Андрей.
   Расстались, нежно облобызавшись, но Охиме все же показалось, что Андрей стал каким-то другим.
   Вечерело.
   В лощине, внизу, у подножья холма, среди дикого величия окружающей Слободу природы, раскинулось большое, круглое Дичковское озеро. Андрей, остановившись на тропинке, по которой пробирался домой, залюбовался водяною, будто из вороненой стали отлитою поверхностью озера, обрамленного вековым сосновым бором. Над болотами всплывает и стелется тонкий вечерний пар... Тихо, тепло, таинственно кругом: ни звука, ни шороха, словно вся природа озабочена тем, чтобы окружить покоем вечерний досуг хозяина сих мест - царя Грозного. Только зяблик где-то поблизости пытается затянуть свою печальную заревую песню, да запоздалый чирок просвистит крылами над чащей и свалится, будто обессилевший, в темную гладь озера.
   Вот уже и месяц выглянул, усевшись на макушках столетних сосен.
   Андрей все еще ощущает в себе теплоту и ласковость тела Охимы, а в его душе дает еще сильнее себя знать пламень давнишней любви к Охиме.
   - Да. Настала пора нам повенчаться, - прошептал он, двинувшись далее по тропинке.
   В Брусяной избе Александровой слободы Иван Васильевич принимал только что прибывших со Студеного моря английских купцов, которых привел во дворец старый знакомый царя Антоний Дженкинсон. Царь спросил англичан, как им удобнее возить свои товары: через Нарву или через Студеное море. Купцы отвечали: оружие и боевые припасы - селитру, свинец, серу - удобнее возить в северные гавани. Ее величество заверила иностранных государей, будто она не позволяет возить оружие и боеприпасы в Россию. Балтийское море и проливы при первом неудовольствии Швеции, Польши или Дании могут стать опасными для прохода английских судов. И было бы нежелательным, чтобы ввозимое в Россию оружие было захвачено балтийскими каперами и чтобы иные государи упрекнули ее величество в нарушении данного им ею слова.
   - Мы свято оберегаем честь ее величества, нашей королевы...
   Улыбка одобрения скользнула по лицу царя.
   Иван Васильевич велел передать толмачу, чтобы его дорогие гости, английские купцы, привозили побольше петухов, кур, бобов, цветной капусты, тыквенных семян, сахара.
   Англичане, низко поклонившись царю, дали слово выполнить его волю.
   - Добрая ли торговля у вас нашими мехами? - приветливо спросил царь.
   Встрепенулся длинноволосый, коренастый, с пухлыми, красными щеками купец; вышел вперед, скорбно покачал головою:
   - Закупленные в прошлый приезд у московских купцов меха трудно продавались, дороги они, и я не нашел на многие меха покупщиков... И теперь я отказываюсь покупать их.
   Пот градом покатился по лицу смутившегося от собственных слов купца.
   Иван Васильевич нахмурился.
   - Какой наш гость продал те меха?
   - Коробейников.
   Царь повернул лицо к стоявшему около него дьяку Якову Щелкалову: "Попомни!"
   Ивана Васильевича в особенности интересовало канатное дело. Он одобрительно кивал английским купцам, слушая их восторженные отзывы о канатах, которые, "благодаря его царской милости", производятся на фабриках в Холмогорах и Вологде. Покровительство царя и дешевизна русского сырья дали возможность английским торговым людям продавать их дешевле данцигских, и теперь, чтобы окончательно победить Ганзу и Данциг, необходимо еще немного улучшить добротность канатов. Тогда во всем мире у англичан не будет соперников в торговле канатами.
   Английские купцы с особым, торжествующим выражением на лице заявили: "Недалеко то время, когда "Московская Компания", улучшая и расширяя канатное дело в России, будет поставлять канаты на весь английский флот. Ее величество с особою благосклонностью изволит взирать на это дело. У "Компании" есть намерение - и мачты для английского флота делать в России. Они тоже обойдутся дешевле данцигских. И это будет неслыханной победой "Компании"!"
   Иван Васильевич рассказал англичанам о разделении своей земли на земщину и опричнину. Он заявил, что все английские дома он берет в опричнину, ибо в опричных владениях будет больше порядка. Суд при тяжбах англичан с русскими или иностранцами будет скорый и беспристрастный. Англичанам предоставляется право чеканить свою, английскую, монету на русских монетных дворах; пользоваться ямскими лошадьми; нанимать русских рабочих; проезжать свободно через Россию в другие страны.
   И о многих других, особых для англичан, новых льготах поведал государь английским купцам. Но запретить прочим иностранцам торговлю через Нарву царь никак не соглашался.
   Щелкалов объяснил англичанам, что государь питает самые дружественные чувства к великой морской державе своей сестры, мудрейшей из земных владык, к ее величеству королеве Англии Елизавете, но... стало бы ущербом для Русского царства, которому с таким трудом удалось вернуть извечную вотчину русских великих князей Ругодив - Нарву, - лишиться посещения Нарвы другими иноземными гостями. Каждый государь-де хочет блага своей земле. Ради чего же и кровь русскими воинами пролита, как не ради того, чтобы Нарва та была "для всех купцов"! Государь уважает английскую державу, но было бы вопреки чести и правды московскому царю пренебрегать дружбою других государей!
   Английские гости слушали дьяка Щелкалова с наружным подобострастием, а про себя думали: "Знаем мы тебя. Голландские денежки свое дело сделали!" В Англии считали обоих дьяков Щелкаловых подкупленными голландскими купцами.
   Иван Васильевич велел толмачу передать его царскую благодарность "Московской Компании" за усердие в плавании по северным морям, за хороший прием московских мореходов. Царь никогда не думал и не думает отказываться от Студеного моря. Напротив, он послал туда розмыслов и мастеров, чтобы построить там целый город - новое, большое, богатое пристанище для кораблей на устье Северной Двины. Царь напомнил, что прежде приезжавшие аглицкие торговые люди говорили, будто привоз товаров через Студеное море обходится дешевле, нежели через Балтийское; в северных морях они пользуются полною свободой и не платят никаких пошлин; при проходе же через Зунд и мимо Ревеля приходится платить большие пошлины Дании, Швеции и Лифляндии. Северные воды у него, московского государя, пользуются особой заботою. На веки вечные студеные воды будут русскими, и никому государь не позволит посягнуть на свободное плавание по ним.