Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Не ведаю! - отступил в растерянности тот.
   - Так ли? - прищурился епископ. - А ты? - обратился он к сторожу.
   - Не ведаю! - пробормотал сторож, посматривая на пристава.
   - Иди! - махнул рукою на дверь Питирим.
   Пристав быстро удалился.
   Питирим подозвал сторожа к себе поближе и, отвернувшись к окну, начал молча перебирать четки.
   Несколько минут длилось тяжелое молчание. Федоров стоял красный, весь в огне, мучительно подавлял дыхание, глазки его слезились, бороденка тряслась, выдавая внутреннее волненье.
   Питирим продолжал смотреть в окно, как бы забыв о стороже. Вдруг раздался его тихий, какой-то незнакомо ласковый голос:
   - Поговорим любовно. Слыхал ли ты, православный человек, какие разговоры той жонки с приставом Гавриловым?
   - Многие разговоры она имела и привела еще двух девок, которые девки, как наслыхан я, утеклеца-де сестры, Авдотья и Настасья прозываются...
   - А не видал ли ты: не было ли разговоров бывого студента, Пономарева сына, с бабами?
   - Не! Не видал!.. - упал в ноги епископу сторож.
   - Так-таки и не видал? - улыбаясь, переспросил преосвященный. - И не видал, с кем спали бабы?
   - Видал, - тихо ответил сторож, стоя на коленях.
   Питирим сказал дьяку: "Уйди". Дьяк Иван ушел.
   - С кем?
   - Убьет он меня. Разом перешибет.
   - За лицемерные и подлые деяния сам же будет наказан смертью. Говори без утайки.
   - Грозил мне смертоубийством.
   - Пытать буду.
   Сторож съежился, заревел:
   - Пристав Гаврилов уходил в ночь. С какой женщиной, впотьмах я не разобрал.
   - Кто эта жонка? - продолжал наступать на него Питирим.
   Сторож шепотом сказал: "Степанида".
   - Убирайся! - проскрежетал зубами епископ.
   Сторож, пошатываясь, побрел вон из архиерейских покоев.
   Питирим зло посмотрел на вошедшего вновь дьяка.
   - Допрошу всех самолично. Беглеца повелеваю сыскать большим повальным обыском, многими людьми; искать везде накрепко, не взирая на чины. Пристава - в кандалы.
   Дьяк низко поклонился.
   - Бог в помощь! - благословил его епископ, смягчившись.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В эту же ночь дьяк Иван верхом на взмыленном коне объехал всех приставов, ландратов, фискалов, военачальников города с секретным сообщением о побеге опасного колодника. К заставам нагнали ярыжек и солдат. Ловили всех, кого ни попало, и тащили за ворот в острог: кого к Дмитровской, кого к Ивановской башне. Сажали в колодки и обряжали в цепи на общих основаниях с держанием до розыска.
   Ночами по квартирам, словно мыши, шмыгали ярыжки и искали беглеца под нарами и койками, на печках, в чуланах и на чердаках.
   И стали ломать головы служки архиерейские и епископ сам: куда мог направить стопы свои беглец? Приходили в Духовный приказ и губернатор Ржевский, и его помощник Волынский Иван Михайлович, и бургомистр Пушников, осматривали казематы и диву давались: какую силу должен иметь такой человек, изломавший тюремные решетки. Затем, вместе с Питиримом, сидели и гадали - где скорее всего можно накрыть утеклеца. То, что дорога одна лежит для всех бегствующих колодников - заволжские леса, - всем было ясно. Выходили на берег и смотрели в сторону лесов.
   По Волге посланы были струги. Стояла сушь трескучая, пожгла до корня хлеба на напольной стороне. В нос лезла гарь лесных пожаров. Дымилось густо Чернораменское полесье: горели и тлели многие чащи, горела и тлела многая сухоболотная земля; черные клубы дыма выползали из глубоких недр торфяников, заволакивая небо желтоватою мутною пеленой. Птицы бросали гнезда. Люди говорили о скором преставленье света: "Се ад чадит, се геенна огненная просовывает к Нижнему свои языки из-под грешной земли, ад хочет пожрать гниющий в новинах грешный Нов-Град".
   - Ух, и жарынь, людушки, ух, и жарынь же, ух-ма! - говорил один монах, следивший из-за сарая на берегу за начальниками города, другому, ловившему на досках у сарая мух.
   - Чего не жарынь - хушь блины напекай на тепле, - отозвался тот, поймав муху. - Жалкое существо, зачем живешь?
   - Слыхал? - понизив голос, сказал его товарищ. - Погоню наряжают.
   - Лови ветра в поле, - подмигнул тот. - Пожалуй, пойдешь проведать, да и останешься обедать. Недолго. Ой, дела! Бунтом, мятежом пахнет...
   Он оторвал у мухи крылья, бросил ее на землю и растер лаптем.
   - А ты слышал, Потап, хозяин-то наш задумал попам да чернецам бороды брить...
   - Чего уж тут! Смотри, икону повесили в часовне, Миколу Чудотворца без бороды. Что в этом?! Дадут приказ - и в лютерскую ересь обратишься. От них зависим... С Благовещенского собора да с Крестовоздвиженья колокола уже стянули на пушки переливать. В их власти.
   - Ялтынь царский - вот наша жизнь... За ялтынь любую душу купишь и что хочешь.
   Говорили монахи тихо, а сами посматривали в ту сторону, где стояли губернатор с помощником и Пушников.
   - Фискалою меня хотят сделать, - на ухо произнес мухобой. - Доносить.
   - Пойдешь? - спросил его товарищ.
   - Пойду. Деньги платят, и воля большая. - Он оскалил свои сильные жеребячьи зубы.
   - А на меня донесешь?
   Мухобой задумался. Его товарищ смотрел на него с нетерпеливым любопытством.
   - Ну?!
   Так ничего и не ответил монах своему товарищу.
   Ночью стражники под предводительством дьяка Ивана с высоко поднятыми факелами в руках через кремлевский двор перевели диакона Александра в темницу Ивановской башни. Посадили его за тремя запорами, приковав к стене. "Поменьше мудруй - больше толку будет", - погрозился на него дьяк Иван, уходя.
   Александр, как всегда, молчал.
   XIX
   Из архиерейского сада через обвал в кремлевской стене Софрон спустился к бывшей Стрелецкой слободе. Вот уже два с лишком десятка лет, как стрельцы "по указу государеву" сведены на нет, а домики их еще остались, лепятся они по склону каменистого берега.
   Слобода опустела, обнищала. Некоторые дома без крыш, в них птицы гнездятся, они заколочены. В других, хотя и обитаемых, не видно людей. Бродячие собаки слоняются по дворам с унылым, голодным видом. А некогда здесь кипела жизнь. Стрельцы командовали берегом, царствовали на Борском перевозе. В кабаках разливались бесшабашные их песни, шла гульба. Панская улица, где в стародавние времена Грозного были поселены пленные литовцы, протянувшаяся низом по берегу от кремля до самых Печер, утратила былую роскошь, тоже обедняла. Доживали теперь здесь свой век старики и старухи. Здоровые мужчины искали счастья в войсках Петра: кто в гвардии, кто во флоте, кто на постройке заводов.
   Но, хотя было и пустынно здесь, Софрон опасался именно тут быть узнанным и пойманным. Скорее всего можно было на этой полугоре столкнуться со стражею, охраняющей подступы к кремлю. Обычно конные солдаты спускаются к реке с верхней набережной по отлогому Коровьему съезду, огибавшему кремлевскую стену до самого перевоза. Удобный для них путь. В древние времена, еще до основания Нижнего, этим съездом пользовались ратники мордва, охранявшая свое сельбище, раскинутое на горах над Волгой.
   Софрон не сразу вышел из развалин слободы на съезд. Он притаился за кучею щебня и кирпича, выпавшего из-под пробоины в кремлевской стене (после недавнего обвала).
   Внизу, в сумраке, чадит костер. Рыбаки копошатся у самой воды. Не Волга, а великое стекло, отражающее вечернее небо, - тихо, тихо. Днем здесь толпятся бурлаки, коноводы, крючники. Проходят струги с товарами по воде, парусные ялики. Вечером слышны всплеск рыбы и грустные песни бурлаков, по-настоящему чувствующих только на отдыхе всю красоту могучей реки, все величие мира... Днем бурлак слеп и нем, бечева тянет из него жилы, затемняет голову - до песен ли, когда потом поливаешь путь свой? И до красоты ли?
   Быстро сгущался вечерний мрак. Софрон решил выждать, когда еще больше стемнеет и на берегу угомонится народ. Во что бы то ни стало сегодня нужно перебраться на заволжскую сторону.
   Вдруг совсем недалеко на тропинке среди кустарников, уходящих вверх до самой Ивановской башни, послышались осторожные шаги и тихие голоса.
   Софрон притаился. Притаились и те, кто крался в кустарниках. Вдруг совсем рядом раздался тихий, хорошо знакомый голос:
   - Он должен быть здесь...
   - Филипп?! - так же тихо спросил Софрон.
   - Мы.
   Давно не виделись два друга: богатырь Софрон и тщедушный Филька. Хотя один был и раскольщик, а другой - православный, церковник, однако обнялись они, как родные братья. Одна забота всех единит, одна печаль, и забывают люди не только то, что они разной веры, но и то, что они на разных языках говорят. С одного взгляда понимают друг друга и загораются все одним огнем ненависти против угнетателей-бар. Филька слезу пустил от радости. Наконец-то исполнилось его горячее желание - освободить товарища от цепей! Стоявший немного поодаль Демид сказал озабоченно:
   - Ребята, поторопитесь. Облавы не было бы...
   - Этого не бойся, - указал Филька на Демида, - свой человек, с Керженца. Самый мой друг...
   - Пошли! - скомандовал Демид, подозрительно оглядывая кустарники.
   Прохладило от расселин, по которым сбегали ручьи с горы к Волге. Пахло гарью, приносимой ветерком с берега, от костров. Стрекотали где-то кузнечики.
   - Туда! - махнул Филька рукою по направлению к Оке. - Нора там у нас под собором Благовещения. Айда кустами!
   Все трое, гуськом, один за другим, с Филькой впереди, двинулись в путь. Софрон предупредил товарищей: епископ снарядит погоню, а может быть, уже и теперь рыскают его шпионы в прибрежных кустарниках, разыскивая беглеца.
   Филька и Демид прислушались.
   - Ничего. Идем.
   Кое-где на горах замелькали огоньки: свечи и лучины в посадских домах. За рекою послышался одинокий унылый колокол. Он казался лишним, сердил Фильку. Кремль, вопреки обыкновению, молчал, темный, зубчатый, все трое невольно, с тоскою, оглядывались назад, в его сторону. Кремлевская тишина, колокольное его беззвучие заставляют задумываться иногда, вспоминать об епископе.
   А вон уж и Ока!
   - Остерегайтесь, други. В этих кустах ночуют воры, а в числе их блудные, продажные монахи... Недавно купца кунавинского зарезали и бросили в Волгу, а донесли на мордвина-перевозчика, Тюнея Сюндяева... Донесут и о нас за сребренники... У них собачий нюх...
   Филька все знает. За это его и уважают на Керженце. Такой человек нужен. Софрон с Демидом, пригнувшись, шли за ним по краю берега осторожно, но уверенно. Дорогой Филька рассказал Софрону про ватагу, которую видел под Макарием. Софрон слушал и радовался рассказу Фильки. Это то и есть, о чем он думал. Он сомневался, сидя в подземелье: может ли скоро найти какую-нибудь ватагу беглых людей. Оказывается, она уже готова!
   - Много ли их? - спросил он с волнением в голосе.
   - Ватага растет с каждым днем, только им нужен атаман. Тебя они и ждут там.
   - Гожусь ли я?
   - В самый раз, - ответил Филька.
   Софрон улыбнулся той уверенности в голосе, с которой ответил кузнец.
   По воде пробежала легкая рябь. Месяц поднялся из-за сосен на кунавинской стороне, на мысу, врезавшемся в Оку и Волгу. Легли серебристые дорожки по водяному полю.
   В глубокой пещере под Благовещенским монастырем среди густых зарослей, собирались они, гонимые, отверженные, объявленные врагами церкви и отечества, "ревнители древлего благочестия". Это место находилось на окраине посада, запрятанное, подобно гнезду ласточек, в обрыве над водою, и, чтобы сюда пройти, надо было знать одну, никому неведомую из посадских, дорожку, опасную, ежеминутно грозившую утопить путника в волнах матушки Оки-реки. Сорваться вниз ничего не стоило, берег и сам обваливался. Сюда и привел Филька Софрона.
   В пещере охватили сырость и холодок. На широкой рогоже, разостланной по земле, уже сидело трое "своих". Плошка с маслом освещала на коленях у беглого солдата Чесалова икону. Над ней задумчиво склонился седой, бородатый дядя Исайя. А с ним в таком же виде и старец Герасим с Керженца. У Чесалова в руке была зажата кисть, а у дяди Исайи черепки с чернью и белилами.
   При появлении Фильки, Демида и Софрона они оторвались от иконы.
   - Честью творим привет! - поклонился Филька. Обменялись поклонами.
   - Вот он, - показал Филька на Софрона.
   - Экий Самсон-великан. А глаза голубые, детские... Это хорошо. Такие бывают удачливы, - погладил Софрона старец Герасим, оглядывая его с ног до головы. - Садись с нами.
   - Ох, братики, братики! - вздохнул Демид. - Торопиться бы нам надо теперь, по домам... Разъярился, поди, теперь долгогривый лешак. Погоню, чай, послал. Старца Александра все равно не спасешь. Сам не хощет противу власти идти... Запирается.
   - Обожди. Угнемся, поспеем, - угрюмо буркнул Исайя. - Дело у нас тут. Подарок антихристу за Александра готовим.
   Чесалов, скосив язык, водил кистью по иконе.
   - Что же у вас такое тут, братцы, за дела?
   - Святого великого князя в старца обращаем, - ответил солдат Чесалов.
   - Сними с него меч! - в сильном раздражении дернул Чесалова дядя Исайя.
   - И кольчугу замажь! - вставил свое слово уже и Демид.
   - Да, брат! Надумали подарок послать преподобному Питириму... Он икону повесил в часовню в Пафнутьеве, а мы ему ее обратно возвращаем. Пускай получит награду за старца Александра, - ехидно произнес дядя Исайя.
   - Стойте, стойте, голуби вы мои!.. - ворчал Чесалов, усердно замазывая белилами шлем и лицо князя. Некоторое время все с чувством особой удовлетворенности любовались князем без головы, но рука богомаза разошлась вовсю. И вместо безбородой, в железном шлеме, на бывшем князе выросла другая, большая не по росту, седая, остриженная "под горшок" голова. Вместо кольчуги и белой туники грязное рубище до пят, в крови; на ногах лапти.
   - Аминь, великий князь!.. Сравнялся! Был и нет тебя, - торжествующе провозгласил солдат Чесалов.
   - После победы над свейским королем такой манир пошел... Во все церкви иконы князей суют. Святых царей, князей да митрополитов в божницу мужицкую норовят запихнуть. Немцы богомазы объявились, и царь им заказы дает - писать новые иконы, без бороды, без усов, в велико-княжеских и архиерейских одежах... Николая-угодника обрядили, как нижегородского архиерея.
   - Золотой парчой нас не подкупишь... Нам справедливость и совесть нужны...
   - Истинно говорят люди - церковь стала не божья, а государева... антихристова.
   Дядя Исайя был человек начитанный, и его все со вниманием слушали. Вот и теперь у него в руках две тетради, которые он привез с Керженца для передачи в Благовещенский монастырь одному знакомому монаху. Тетрадь в полдесть "об иноке, впадающем в блуд". Тетрадь скорописная: "Чин на разлучение души и тела". Среди монастырской братии есть шатающиеся, тайно обольстившиеся раскольничьей прелестью люди. Дядя Исайя не забывает их снабжать книгами.
   Теперь он сидел и думал над иконой; не надо ли чего еще прибавить?
   - Да, братцы, не все здесь показано... - взяв руку солдата с кистью, объявил он. - Обряди старца в ножные и ручные кандалы, а за спиной - беса в архиерейской митре... С черной питиримкиной бородой.
   Солдат Чесалов мог написать что угодно товарищам - с детства в селе Семенове расписывал ложки, чаши и сани. С отцом работали. Науку прошел. Пожалуйста! Вот и цепи. И получились они у него тяжелыми, жестокими, и морда беса в митре, - самая натуральная. Прямо хоть сейчас его в Преображенский собор литургию оглашенных служить.
   - Этого мало, братцы, - вмешался и Софрон. - У меня есть мысль. Надо вложить мечь в руку сего старца...
   Поднялись споры: зачем меч? Дядя Исайя разводил от удивления руками. Богомаз задумчиво ковырял в носу. Старец Герасим - на дыбы.
   - Демон нашептал тебе, отрок, что ли, на ухо - меч? Старцева ли сия часть - держать орудия убийства в руцех?
   - А доколе мы будем овечками? - громко спросил Софрон, дерзко оглядывая всех. - Если не меч, то копие или лук. Враги наши тоже сильны, их молитвами не одолеешь.
   Здесь вставил слово Чесалов:
   - Луком тоже много ты не сделаешь... Ружье. Мушкет.
   В результате долгих споров Чесалов нарисовал в руке старца драгунскую саблю.
   - Под Полтавой ею здорово шведам головы отшибали, - пояснил он. Ежели бы да старцам и беглецам их дать, тогда капут питиримкиной гвардии...
   Когда икона была готова, стали обсуждать: как ее доставить в архиерейский дом. Это было самым трудным делом. В кремль лучше не входи. Ярыжки, фискалы, надворная пехота, монашеская стража; на всех стенах и башнях мушкетеры - везде глаза и уши митрофорного командира. На каждом шагу ждет "слово и дело".
   Долго раздумывали, ломали голову. Наконец, Филька заявил:
   - Доверьте мне... выполню.
   Все вопросительно оглянулись на него.
   Дядя Исаря, задумчиво сдвинув брови и погладив бороду, остановил свои глаза на Фильке.
   - Не было бы опасно?
   - За небо не хватаемся и зря на полу не валяемся. - Филька хитро подмигнул. - Не бойтесь!
   - А ты сам-то где работаешь? - спросил Чесалов.
   - По милости боярской - сам себе Пожарский... Посадский кузнец.
   - Мотри, не попадайся... - прошамкал в углу старче Герасим.
   - Этому можно. Свой. Вместе мы с ним в Городце, в бегах состояли, указал на Фильку Демид.
   - То-то, - успокоился старик.
   Софрон вынул из кармана листок.
   - Вот мне пристав дал, - произнес он, приблизившись к огню, чтобы прочитать. - Списал он у дьяка Ивана доношение епископа царю: "Монахинь в лесах тысячи четыре будет, надлежит их взять всех в монастырь, а пища им хлеб и вода, а которые обратятся, тем подобающая пища; немногие из них останутся без обращения. Старицам, старцам и бельцам в лесах, полях, на погостах и по мирским домам никому жить не велеть под смертною казнью".
   Чтение было прервано общим возмущением слушателей. Старец Герасим сидел нахмурившись, исподлобья оглядывая собравшихся. Демид обругал епископа. Дядя Исайя - хоть сейчас в рукопашную, рукава засучил и головой вертит, победоносно глядя на своих же.
   - Ах, сатана!.. Вельзевул мохнатый! - шептал он, весь покраснев от натуги и еле переводя дух от прыганья.
   Софрон, обождав немного, продолжал:
   - ..."только не надо ослабевать, а вину положить для отводу, что по лесам в кельях живут беглые солдаты..."
   Тут уж словечко вставил и солдат Чесалов, да такое, что старец Герасим уши зажал.
   "...беглые солдаты, - читал Софрон, - драгуны, разбойники и разных чинов всякие люди не хотят службы нести и податей платить... Беспоповщина твое царское имя в молитвах не поминает, а поповщина поминает только "благородным", а "благочестивым" и "благоверным" не называют, церковь, догматы и таинства разными хулами хулят..."
   - Буде, - хлопнул пятерней по бумаге старец Герасим, задыхаясь от волнения.
   - Провалиться ему, брехуну проклятому... типун ему на язык, ироду поганому, - прогремел дядя Исайя.
   - Вилы ему в сердце, в печенку, - заскрежетал зубами Демид.
   Филька вскочил с земли, выхватил у Чесалова икону:
   - Пиши на обороте...
   Чесалов взялся за кисть.
   - Пиши: "Сколь ни клевещи, сукин сын, ни распинайся перед Петрушкой, а попадет тебе по макушке!"
   Все злобно фыркнули.
   Тогда встал с своего места Софрон.
   - Вот, братцы, мое слово: надо раздобыть ружей, сабель... Моя дорога лежит по Волге. Не хочу я навлечь на ваши мирные скиты гибели, не пойду к вам. Хочу я вступить в бой с питиримовской гвардией... Наберу я молодцов смелых, отважных и зачну разбойничать, преграждать путь врагам вашим на Керженец... Мне надобны струги, весла, ружья и сабли. А хлеб мы достанем сами... Вот он знает, - Софрон указал на Фильку, - у Лыскова набирается ватага. Атаманом прочат меня к ней. Благословите и помогите. Дело общее.
   Старец Герасим первый нарушил молчание.
   - Слышал я, говорил нам один из беглых солдат - Евфимий: не для народа Петрова власть... Описал он всех человек, разделил на разные чины, размежевал неправедно землю*. Сим разделением земли, леса и воды сделал нас несчастными, наделив кому много, кому мало, иному же ничего, токмо единое рукоделие... Не для народа Петрова власть... А теперь царевич Алексей жив, и власть его будет властию и нашей.
   _______________
   * Речь идет о народной (подушной) переписи 1718 - 1719 гг.
   При упоминании имени царевича все оживились, лица повеселели. Демид начал крутить усы, длинный Чесалов растерянно-радостно оглядывал всех своими маленькими, птичьими глазками.
   Софрон задумался:
   - А правда ли это?
   - Да, верные люди говорят, а в церквах попы нарочно его за упокой поминают... Для отвода глаз. Питирим приказал.
   Филька пришел в азарт. Вскочил с места, ухватил Софрона за руку:
   - Верь мне! Похоронили в Питере другого человека заместо Алексея... А от Петра не жди ничего. Готовь отряд... ватагу... Навстречу царевичу пойдем. Все двинемся... Мы не одни, из Стародубья большущее войско тронулось.
   - Яблочко от яблони недалеко ложится. Попусту не думайте о царевиче. Самим нам на себя надеяться надобно! Вот что! - отрезал Софрон.
   - Дело говоришь, - вздохнул, поглаживая свой громадный нос, Чесалов. - Как видать из писанья епископа, другого выхода нет. Гроза надвигается на простолюдина... Надо защищаться. И я уйду на Волгу. С Софроном. Вместе будем, вместе биться с врагом, вместе, если надо, и погибнем... Смерть нам теперь не страшна.
   - Ну что же, да будет так, - сказал Исайя. - Орлам летать и полагается... Я так и думал об этом молодце, - указал он на Софрона. - Он может. Взгляд горячий, сердце львиное и сила самсонова... И его ждут с нетерпением в ватаге у Макарья. Гонца к нам присылали.
   - Как ты, старец Герасим? - спросил, задумчиво поглаживая бороду, дядя Исайя.
   Старец молчал. Все оглянулись на него.
   - Чего же ты молчишь, праведник?
   - А что я могу? - тихо заговорил Герасим. - Будь я помоложе, пошел бы и я - божье дело. Вы молодые. Нагрешите, а после замолите, а мне уж времечко истекло. Не замолишь.
   Софрон выпрямился, тряхнул кудрями. Голос его звучал мужественно.
   - Они подняли на нас меч. А в писании сказано: поднявший меч от меча и погибнет. Да будет так. Давайте нам ружей... сабель... и стругов... Диакон Александр призывает к повиновению и раболепству, а я зову вас к бою. Убивать себя - великий грех. Не лучше ли, чем пожигать себя и детей своих, взять меч в руки и бить врага?
   - Купцы помогут которые... - весело сказал Филька. - Деньги уже есть. Только их караваны трогать не надо. Олисов обещал.
   Встали. Отец Герасим, разглаживая отекшие ноги, вслух прочитал молитву о низвержении врагов, захвативших престол и церковь.
   Когда Филька вышел из пещеры, над Окой стоял теплый синий сумрак. Невдалеке тихо звенели брызги под торопливыми веслами. Месяц повис над Кунавинской слободой. Чернели маковки сосен. Прокричал филин на той стороне Оки, в роще.
   Филька, тихо и ловко ныряя в кустарниках, словно лисенок, стал взбираться в гору, на посад.
   XX
   Монахи Духова монастыря испуганно тряслись, внимая грохоту бури. В темной пропасти под кремлевской горой бушевала Волга. Молнии рассекали ночное небо и, срываясь, тонули в реке. Вспыхивали кресты соборов, гордые своею суровой властью над людьми.
   К архиерейскому дому, в темени, через кустарники, пробирался человек. Послышался голос стражи: "Кто там?" Окрик повторился, но, кроме смятенного шелеста листвы и раскатов грома, - ничего не последовало в ответ. Человек нырнул в архиерейский дом. Вода ручьями лила с его черной рясы, скуфья съехала набок; весь он съежился от страха и промокнувшей насквозь одежды. Упал на колени перед Питиримом и тремя перстами несколько раз перекрестился.
   - Благослови, владыко! - ткнулся он лбом в ноги Питириму.
   - Благословенно имя господне отныне и вовеки! Встань, Варсонофий... Рассказывай.
   Старец быстро поднялся с пола и поцеловал епископу руку, а затем около иконостаса жиденьким голоском, задыхаясь от волненья, пропел: "Достойно есть, яко воистину..."
   После молитвы, отдышавшись, сказал:
   - Пречестнейшему вождю церкви святыя, епископу Питириму, низостно кланяюсь и вручаю ответы смиренных старцев наших, скитожительствующих в керженских и чернораменских лесах.
   Обнюхивая воздух, низко поклонился и подал Питириму бумажный свиток. Епископ взял свиток, подставив Варсонофию руку, к которой тот и приложился.
   - Всепокорный и неослушный раб его царского величества и вашего архиерейства по вашему зову явился и признаю, что представленные скитами вам ответы, за краткостью ума нашего, скудомыслия полны... И так как я не согласен с ними, то и подписи руки моей к ним не приложил...
   - Много ли ответов тебе не показалось? - испытующе глядя на Варсонофия, спросил Питирим.
   - Как-де правду сказать, мне и все они не кажутся.
   - А вызвал я тебя, чтобы объявил ты там на Керженце и в Черной Рамени, что епископ не отпустит диакона до той поры, пока не разменяется с ними настоящими ответами перед самим народом... Надлежит мне таковую вашу неправду, приехав на Керженец, при собрании всего народа обличить. И когда приеду, тогда и вам свои ответы отдам. Пускай все видят.
   - Да будет так! - смиренно поклонился Варсонофий.
   Питирим молча, с любопытством разглядывал старца, у которого на худом лице засияла убогая радость, и вдруг, взяв его за тощую руку своей могучей дланью, подвел к скамье: "Садись!" Сел и сам рядом.
   - Помоги мне. Вижу. Вижу, что свет истины живет в разуме твоем, и сердце твое - сердце праведника. Ты можешь внять голосу пастыря.
   Варсонофий чуть не заплакал, так его растрогал ласковый голос Питирима.
   - Жажду я вашего благоуветливого, кроткого и мудрого врачевания, сказал Варсонофий, снова поцеловав руку епископа. - Многое не по душе мне, творимое скитожителями... От многого я отрекаюсь навсегда.
   Лицо епископа просветлело.
   - Держи говоримое в тайне. Ответы ваши неправые суть, написаны человеком, не знающим святого писания. Возьми ответы другие, не основанные на ложных еретических сказаниях, а согласные с канонами святой восточной кафолической церкви.