Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Сколь дней у господа бога впереди, столь и мзды будет у епархии, ежели сбудется то, что я задумал, - говаривал иногда епископ. Между прочим, и сейчас он рассказал Ржевскому о том, что сегодня, не выпуская из приказа, он с десяти раскольщиков - макарьевских торгашей - взыскал вторично по шестьдесят рублей за бороду, так как оные раскольщики никакого иного платья не носили, как старое, а именно: зипун со стоячим клееным козырем (воротником), ферязи и однорядку с лежачим ожерельем. А позавчера в соборе с двух богомольцев за первостатейно купеческую бороду взыскал тут же в соборе по сту рублей. Расплатились, слова не сказав, с полною готовностью.
   Ржевский вздохнул, вспомнив о том, что в последние месяцы в Нижнем многие люди стали резать себе бороды. Главный пример сему подал опять же Нестеров, разыскав "какого-то мерзавца", бродячего брадобрея-куафюра из вольноотпущенных, в Арзамасской вотчине своего родственника Лопухина. Чего ни коснись, - везде Нестеров! А и то сказать, хоть и петербургский человек Степка, хоть и царицыной кормилки муж, а не понимает "новин", заведенных царем. Заводят их не для "подлого народа", не для смердов и холопьев, а для дворянского звания людей. Пускай посадские низы, и мужики, и купцы ходят с бородами, на то они и черная кость, пускай носят армяки, сермяги и лапти, "а мы, дворяне, будем бриться и камзолы носить". Так смотрит на эти дела и сам Петр. Не для мужиков же он устраивает ассамблеи?!
   Об этих своих мыслях, ворча на Нестерова, и поведал епископу Ржевский.
   В глазах епископа при воспоминании о Нестерове вспыхивали молнии: "Идол подворотный!.."
   Ржевский радовался, следя за тем, как Питирим негодует на Нестерова. Любил он натравливать на него преосвященного. За спиной епископа было все-таки поспокойнее. А теперь он был особенно доволен гневом Питирима на Нестерова, - дело-то касалось денег, а нет ничего приятнее для губернатора, чем прибыток по Монастырскому приказу, и нет ничего безопаснее для его росписи доходов "божьих денег". Деньги, хоть и духовные, а все же с его губернии, и отчетность вести с "божьими деньгами" можно посвободнее.
   Ржевский боялся делать, как другие. Иные губернаторы, радея о казенной прибыли, пускались на все. Вон казанский губернатор Апраксин представил царю фальшивые ведомости о придуманных им новых доходах, да еще подарил царю из таких доходов сто двадцать тысяч рублей, а деньги драл, загнав до смерти татар, мордву, черемисов и других инородцев. А они поперли долой из губернии! Более тридцати трех тысяч дворов сбежало. И к тому же - многие в Нижегородскую губернию, увеличив ее тягловое население на процветание нижегородской казны. Апраксин причинил большой убыток казне своей губернии и был за такую "дурость" царем знатно наказан. Мордву лучше не трогать. Опасно.
   Ржевский не хотел этого. Что же касается дел божьих, то они на совести и в ответе у епископа. За это губернатор не несет взыскания.
   Питирим рассказал о своей работе над ответами на двести сорок заданных раскольниками вопросов и развернул перед Ржевским и камериром Фроловым свой план завоевания церковью Керженца, Ветлуги, Усты и Унжи. В лесах по этим рекам раскольники укрываются от многих налогов, и прибыли от промыслов и торговли остаются по-настоящему не обложенными, о чем хорошо знают и губернатор и Фролов. И немало уходит в скиты денег местных торговых людей на тунеядство скитников, на их разврат. Поэтому, как ни велики доходы от раскола, но если его уничтожить, пользы будет втрое больше.
   - Правильно указывают в своих вопросах раскольщики: у нас своих тунеядцев по монастырям зело много, и мы должны заставить работать их и давать знатный доход, а раскольники игуменствуют, усердно собирают большую жатву. Епархии от сего один убыток, ибо соблазняют многих они и отвращают слабости нашей ради людей от православия. Надо уничтожить скитское идолопочитание. От сего большая утечка казне. И к тому же много там людей способных, торговых, великих добытчиков, а им не дают на государеву казну работать, боясь обогащения их и отложения на сторону правительства, что и бывало. Возьми Олисова, возьми Пушникова... Мне все известно. И по сию пору молятся оба двуперстно и книги старые чтут. Но зато казне доход они дают видимый, и недаром царь соблаговолил избрать Пушникова бургомистром. Ежели разбить раскольщиков на Керженце, великая польза от сего будет всем. Но надо благоразумно, главное оружие - слово. Благоразумие настолько же отличается от других добродетелей, сколь зрение отличается от прочих чувств.
   Ржевский и Фролов выслушали Питирима с благоговейным вниманием, не шелохнувшись. Их убедил епископ, что громадную выгоду можно получить от разгрома раскольщиков. И если бы не "благоразумие", о котором говорил Питирим, Ржевский послал бы сейчас же Волынского с солдатами "покорять скиты", но теперь... он только почесал затылок, когда кончил Питирим, и вздохнул. А тот, как бы угадав его мысли, сказал:
   - Силой пользуйся, когда нужно, когда слову она воспомогает... И не всем одинако. Одному внушай, другому воздавай благодарность, с третьим язык сдерживай, злого человека казни, а толпе старайся нравиться. Никогда не говори для одного удовольствия. Этим потешаются себялюбцы, а не слуги государства. И всегда будь готов умереть за отечество. С жизнью не спорь, но не цепляйся за нее.
   Долго поучал Питирим, словно позабыв, что перед ним только два царских чиновника. А те сидели смирнехонько и терпеливо слушали, хотя половины того, что говорил епископ, и не понимали.
   Перед расставаньем с губернатором Питирим сказал ему:
   - Крепкий караул мне нужен. Расколоучителей и заводчиков имею я намерение держать в Ивановской башне. Перевожу туда и кандальника диакона Александра... на долгое сидение. Чую недоброе. Фискалы доносят о заговорах. Царевич сидит у многих в голове... Никто не верит его смерти.
   Ржевский поклонился Питириму:
   - Мое войско - ваше войско.
   И подошел под благословение.
   - Благословенно имя господне отныне и вовеки. Аминь.
   На кремлевском дворе было пустынно, и ярко серебрились в лучах полнолуния кресты соборов. Черной высокой тенью шел Питирим через двор к себе в покои.
   XIV
   На следующий день епископ вызвал настоятеля Печерского монастыря архимандрита Филарета, игумена Благовещенского монастыря Никандра и игуменью Крестовоздвиженского монастыря мать Ненилу и других иеромонахов, настоятелей монастырей. Сошлись они в покоях епископа после всенощной. Епископ начал с того, что монастыри в последнее время плохо налоги собирают, общие государственные подати и повинности со своих крестьян; плохо делают взносы в Духовный приказ, проявляя холодность и равнодушие к государственному устроительству, укрепляющему в первую очередь самое же церковь, ибо и царская власть и войско стоят на страже православия и его служителей.
   Освещенный колеблющимся пламенем пятисвечника отец Никандр, маленький седенький старичок, начал докладывать епископу, что монастырские вотчины, к великому прискорбию верующих, стали беднеть, ибо крестьяне, обираемые, кроме монастырских сборщиков, еще и ландратами, разбегаются... Число жилых дворов год от году уменьшается. Отец Никандр спрашивал: нельзя ли взыскивать оклады с монастырских крестьян не губернаторским ландратам, а самим монастырям, и деньги направлять не в губернскую канцелярию, а в Духовный приказ? Ландраты требуют с игумена неотложно уплаты взысканий и с "пустых дворов", за "пустоту"... Сами же крестьяне платить за "пустоту" не хотят, бегут за Волгу и на Дон. И многие становятся разбойниками и ворами. Обрабатывать же монастырскую землю некому... покрывается сорною травою. Отец Никандр говорил тихим скорбным голосом, держа обе руки на груди; маленькие глазки его слезились. Кончил говорить он как-то внезапно, так что речь его получилась незаконченной. И все ждали: что будет дальше? И он жевал губами, мялся и обиженно глядел по сторонам, вот-вот заплачет, а потом сел.
   Тогда поднялся с своего кресла широкий и рослый, похожий на черного таракана - в пышной остроконечной камилавке, - архимандрит Филарет. Он откашлялся басом, поправил наперсный крест на груди и густо забасил нараспев:
   - В стенаниях, в воздыханиях, во слезах, в плачах, в рыданиях, в нестерпимой душевной боли пребывает ныне народ, и трудно явить нам в себе доброго, кроткого, целомудренного пастыря и учителя. И хотел бы того или не хотел, но каюсь вам, святые отцы и сестры, заковал я в кандалы позавчера десять душ монастырских тяглецов, мужиков, явившихся убо ко мне с предерзостным требованием: устроить свои поземельные дела самим и отправление податей и повинностей посредством избранных из их же стаи мирским приговором раскладчиков, чтобы-де за пустые покинутые тягла оплачиваючи не разоряться вконец, до основания... Вот оные десять душ мною выпороты знатно шелепами и накрепко посажены в цепи под монастырь. Дерзость у мужиков явилась бесподобная!
   Оживившись, перебил епископ архимандрита:
   - Доставь всех их в Духовный приказ.
   Филарет деловито мотнул бородищей.
   - Да будет воля твоя. Ныне за полночь под караулом прибудут. Но так как казна монастырская оскудевает, мое прошение к епископу: объявить по епархии мощи кого-либо из иереев, в бозе почившего, прожив по-христиански в обителях нижегородских до восьмидесяти лет отроду, огласить такового наравне с равноапостольными служителями церкви кафолической... И тогда, благочестия ради, стекутся православнии со всех концов оплодотворять церковную казну и оттеснят злых, негодующих и коварных врагов православия... Умерщвляя плоть свою, понесет народ лепту трудовую на благоуспеяние святых церквей.
   Питирим нахмурился:
   - Недопустимо! Любомудрый великий царь приказал нам пересмотреть истории святых, не суть ли иные из них ложно вымышленные или бездельные и смеху достойные.
   Тут раздался вкрадчивый и нежный голосок игуменьи Ненилы, еще не старой, миловидной, смуглой женщины. Ее карие глаза засияли таким благочестием, что архимандрит Филарет закашлялся, и притом как-то неестественно. Питирим пристально посмотрел в его сторону. Отец Никандр нараспев, как бы ничего не замечая, зевнул, перекрестив рот: "ничего не поделаешь!"
   - Прошу прощенья, милосердные отцы, слово и я имею свое молвить...
   - Говори, - ободрил ее Питирим.
   - Чудесную икону непорочной девы Марии было бы возможно явить в нашем монастыре... Икона у нас имеется древняя, старого письма... Мнится мне если бы православные христиане услышаны были о сем чуде - и жены, и девушки, и младенцы потекли бы в наш монастырь, моления и поисков целения ради, безотказно.
   Покачал головой епископ, улыбнувшись ласково.
   Окружающие тоже улыбнулись. Питирим обратился к Нениле:
   - В Питере разнесся слух, что в Троицкой церкви большой образ богоматери проливает слезы. Народ начал в великом множестве туда собираться. Появилось опасное толкование, что-де мать божия недовольна страною и слезами своими возвещает великое несчастье новому граду. Царь велел снять икону и отнести к себе во дворец. Оборотив доску, он отодрал жесть и, выломавши переклад на другой стороне, открыл обман. В доске против глаз у образа сделаны были ямки, а в них густое деревянное масло. Они закрывались задним перекладом. Растаявшее от близости свечки масло вытекало в дырочки у глаз. С тех пор царь запретил чудесные иконы, мать Ненила, а тем паче богородничные... Да и всякое трясение, отнимающее покой у православных, так и этак может быть истолковано, и даже на пользу врагам. Об этом подумай!
   Ненила покраснела, опустила глаза. Филарет захихикал легонечко в волосатый кулак.
   Питирим поднялся, обвел всех строгим, испытующим взглядом.
   - А еще хотел я вам всем объявить, - произнес он, задумчиво поглаживая бороду, - как мне о том богомольцы сказывают - мало молитесь вы о спасении усопшего царевича во царствии небесном, об упокоении его души. В каждой службе, в каждом своем слове к прихожанам поминайте его душу за упокой. Такова воля нашего великого государя. А по праздникам оделяйте бедняков просфорами, вынутыми за упокой царевича. Пускай народ знает, что царевича уже нет и раскольникам не след на него надеяться.
   Собравшиеся низко поклонились епископу.
   - Да будет воля твоя...
   Разошлись поздно. Филарет и Никандр поклонились епископу в пояс, подошли к нему под благословение и, облегченно вздохнув, степенно вышли на волю. За ними и все остальные.
   Ненилу епиской задержал.
   - Садись...
   Села, стыдливо опустив глаза.
   - Не говорила ли чего про меня в монастыре овчинниковская девка?
   - Гордая она... что волка ни корми, все в лес смотрит. Царицей ей хочется быть... возвышаться надо всеми.
   Епископ близко подсел к игуменье и тихо сказал:
   - Построже с ней... Следить накрепко; будут какие разговоры, донеси. Она опасна теперь. Честолюбцы голову подымают. Слухи о царевиче действуют на всякую тварь...
   - А гневаться на меня не будешь? - исподлобья взглянула Ненила на Питирима.
   Питирим, смотря мимо Ненилы, твердо сказал:
   - В сердце моем ее нет... И не было.
   Лицо Ненилы осветилось радостью.
   XV
   У Макарья в ложкарном шатре сидел поп-расстрига, беглый отец Карп, и говорил окружавшим его "ворам"*:
   - Все мы лукавыми ныне стали. Тот поп, кой за бога, за веру - тот в леса убег, а кои совести изменили - те службы отправляют, мзду и хвалу от царя имут, и народ обманывают, оплетают бога и всех... И живут в довольстве, а измышленные Петром молитвы за престолом глаголят, воздев очи горе... Ныне церковь в оковах... А я не хочу, гордость имею, вот и прошу вас взять меня с собой странствовать.
   _______________
   * Слово "ваоар" применялось в ту пору и ко всем
   антигосударственным элементам, в основном - к беглым крестьянам.
   Почесали "воры" затылки: мудреная штука! На Макарье колокол стукнул. Над Волгой потекло звонкое серебро. Сильно парило на воле - косички у попа слиплись, на красном носу повисли капли. Батька смотрел заискивающе, ждал.
   Первым со вздохом отозвался "чебоксарский вор" Антошка Истомин. Говорил он задумчиво, не торопясь.
   - Нам бы атамана теперь... а попов в нашей жизни как на собаке блох... Был у нас Никита Монах, вроде тебя, хороший был, чудной, - утопили мы его. Много молился, ныл, расстраивал... Может и ты такой?
   Мордвин Тюней Сюндяев, вдумчивый, желтолицый, с косыми глазами толстяк, грустно покачал головой:
   - Много же из-за бога народа погибло!
   Он достал рожок с табаком, дал понюхать попу. Тот отвернулся. Тогда все, сговорившись, сорвались с места и, красные, злые от обиды, с силой ткнули попа носом в табак.
   - Нюхай!
   Поп запищал, расчихался, разбрызгался. От разбойничьего хохота поколебались полотна шатра.
   После этого опять заговорил Антошка Истомин. Его слушали с уважением и внимательно, ибо силы ни у кого такой не было, как у него.
   - Попов я не люблю - грабили много, больше всех воров на свете, а убивали их мало, и убивали их не воеводы, не цари, а по большей части православные же хрисьяне. А нас, несчастных, ворующих по чести, без прикрытия, в кандалы суют и в тюрьмы кладут, пытают. По закону-то божьему надо бы и этого попика приглушить, чтобы не смердил, но... рожа его не опасная. Черт с ним! А дабы чин соблюсти посвящения в "воры", прикажем ему зарезать человека духовного звания...
   С попом сделалось дурно. Упал ничком на пол и не дышит. Антошка Истомин поднял его, взял, как ребенка, на руки, вынес из шалаша и положил наземь.
   Мимо шмыгнул чернец, побежал без оглядки. Две бабы-молочницы, схватив глиняные жбаны, озабоченно заторопились к набережной. Истомин посмотрел в лицо попа и перекрестил его.
   - Аз говорю тебе - встань и ходи. Теперь мы видим твою честность, старче. Для нас подходящ еси. В терпении своем стяжал мзду свою, нараспев протянул Истомин, - отринь от себя скорби и обиды, воровским венцом главу твою венчаем... Радуйся, иноче ненасытный, приспе час твоего благоденствия...
   Потом, склонившись над попом, он добродушно потрепал его за бороду:
   - Вставай, батька... в кабак пойдем... к Макарию.
   Отец Карп открыл глаза, улыбнулся и вздохнул. Снова вся ватага расхохоталась. Поп, озираясь с любопытством, встал.
   - Мой совет тебе, отче, наперед, - сказал Истомин, - не говори ворам о боге: не зли. Не надо. Старый подъячий я, московский: в остроге пять лет сидел, хорошо знаю. Идем! Забавный ты, мы таких любим.
   - Не обижайся. Народ мы бестолковый, но не злой... - сказал цыган Сыч. - Горе у нас одно, и радости одни.
   Макарьевская ярмарка шумела. Ватага беглых из пятнадцати душ, с несколькими ружьями и саблями без ножен за поясами, чувствовала себя среди торговых людей, как дома. Кругом почет и уважение. И справа и слева поклоны и приветствия. Еще накануне уловитель разбойничьих шаек, пристав Ванька Ширяев, скрылся в Лыскове со своими стражниками, не зная силы беглых, испугавшись их появления под Макарьевом и страшных слухов о несметном их количестве (слухи пускали сами же монахи Макарьевского монастыря). В шапочном и ветошном ряду "воры" отобрали себе шапок и кафтанов - неклейменых, продаваемых купчиками из-под полы, ибо одежда эта была сшита не по царскому указу, не немецкая, а старорусская, для лесных жителей, раскольников. Неклейменые товары забрали они по совету самих же купчишек, которые навезли на базар их множество, не зная того, что ландратам приказ пришел из Нижнего строгий - ковать в цепи и немедленно сажать в острог подобных продавцов неклейменого товара. Истомин с товарищами навязали громадные узлы и поволокли на спинах для продажи на низовье, куда они намерение имели спуститься после Макария, свалили все это на берегу и поставили сторожа.
   Макарьевский монастырь был в обиде на Петра. Легко ли инокам пережить! Хозяйственное, полицейское и судебное, и все иное, касаемое ярмарки, в семисотом году было у них по государеву приказу отнято и передано приказу Большой казны, а теперь и вовсе с грамотой Петра приехал в монастырь важный царский чиновник, асессор Мошкин, для подробного описания движимого и недвижимого имущества монастыря.
   Вот почему Антошку Истомина и встретили в монастырском кабаке с распростертыми объятиями; гудошники песню сыграли. Питухи высыпали на волю, хлопая в ладоши. Припожаловали и чернецы. Некоторые иноки немедленно намекнули, что-де в монастыре проживает царский вельможа, и у него-де много золота, и грамоту имеет он к уничтожению ярмарочного торга, и монастырский кабак грозят закрыть, и что-де у этого асессора Мошкина имеется наказ царя об истреблении жестоком по всей Волге разбойников. Ватажники слушали и хитро между собой перемигивались - "ладно, мол, пойте песни". Когда же подвыпили, во все их уши полился ехидный, натравливающий на Мошкина шепот монахов и даже к отцу Карпу прилипло трое иноков, каясь ему по секрету, что и они думают утекать из обители, ибо "оскуде казна монастырская", никакого не стало "прибытка", а на ярмарке "скушно" теперь, не то, что в былые времена. Они спрашивали Карпа - хорошо ли в ватаге? Карп ответил: "Как во царствии небесном". И в испуге перекрестился. Один иеромонах, изрядно подвыпивший, все-таки проговорился. Он сказал вслух самому Антошке:
   - Однако, братцы, сколь ни общипывай, а монастырь богатеет и богатеет... Мы кого хочешь обманем, а нижегородского губернатора всех больше... а царского холопа Мошкина и того больше... Пейте за наше здоровье. Вот и все! Пей!
   Беглые хлебали за монахов вино, действительно, с большим усердием не первый ведь год роднились с иноками. Недаром Петр писал в одном указе о разбойниках: "по монастырям, пустыням, у приходских церквей и духовного чина они кроются под именем бурлаков, казаков, ханжей или трудников".
   В кабаке было душно, взвизгивали бабы по углам, шипела брага, непрерывно бежавшая из бочек, а "воры" щелкали языком и подмигивали инокам, поддакивали, а сами нет-нет незаметно потрогают свое оружие. Не мешает.
   Разговор зашел о том, что ватаге требуется умный, образованный и храбрый командир.
   В это время как раз появился всем известный у Макария Филька-кузнец с верхнего посада из Нижнего. Целую неделю живет он здесь. Давно ищет случая встретиться с ватагой. Уж он стал опасаться - не обманул ли Василий Пчелка? Подсел он теперь прямо к цыгану Сычу (водил краденых коней ковать к нему цыган, еще когда Филька работал в Кунавине). Сослался на Василия Пчелку. Цыган горячо приветствовал Фильку - облобызал, поднес ему чарку.
   Филька отвел цыгана и Антошку Истомина в сторону и рассказал им, что под Духовным приказом в Нижнем сидит человек умный, образованный, имя ему Софрон, сын пономаря. Ученик греко-латинской питиримовской школы. Силой с ним и храбростью никто из воров здешних и московских не может сравняться и умом тоже.
   Ватажники отвели Фильку Рыхлого в репейники за кабаком и заставили его побожиться, что он не врет. Показывали кинжалы. Вертели пистолью у носа. Филька крестился двумя перстами вдаль за Волгу и приговаривал:
   - Утопите меня, братцы, в водах, спалите меня, братцы, в огнях, коли говорю неправду. Раскольник я, бедный человек, голь голянская, зло имею на богатых и знатных человеков и потому указываю вам, братцы, на Софрона... И не кто иной, как я, открою ему кандалы...
   Глаза у воров разгорелись. Человек, открывающий кандалы, достоин того, чтобы ему верить, и, конечно, такого человека надлежит от души опоить и окормить (конечно, за счет макарьевских иноков)... Пускай запомнит эту замечательную встречу с "ворами" на всю свою голянскую, горькую жизнь.
   Поволокли Фильку под руки в кабак. На душе у всех отлегло - вождь будет! Антошка Истомин давно тяготился водить ватагу на большие бои и довольствовался только мелкими кражами и ограблением благолепных церквей. На днях обокрали одну церковь в Лыскове - и зря. Добыли только церковные одежды, отдали их бабам и девкам на селе: куда их? А бабы сшили себе из стихарей и риз сарафаны и повязки. Потом всех их, голубушек, забрали в Нижний под Духовный приказ к Питириму в гости. Вот и все, что получилось от этого церковного похода. Антошка Истомин сам признавался, что он "ловец мелкой рыбки в мутной воде". Да и работал он все больше в одиночку. А с ватагой ему и вовсе ходу нет - легко ли возиться с разбойниками, как с малыми детьми, хозяйство вести, суд и расправу творить, учить уму-разуму? С этими делами он и сам с малых лет в разладе был. Пускай идет другой на его место, на кой дьявол эта забота!
   Всю ночь бушевала ватага в кабаке, а утром выбрали на пристани лучшие струги, чтобы плыть, вместо низов, на верховье, встречь атаману, дожидаться его под Безводным, а купцы уцепились за стружки, не дают: самим, говорят, нужно! Тогда Истомин побросал их всех по очереди в воду, сказав обиженно:
   - Чай, не Стенька - на ковре не поплывешь.
   Охватили простор, ширь речная, - взмахнули весла раз и два, и стружки тихо отошли от берега.
   - Не робей, братцы! Скоро мы у царевича енералами будем! - весело крикнул, обращаясь к собравшимся на берегу, Истомин.
   XVI
   После поездки к Макарию, после встречи и разговоров с ватагой, Филька стал смелее. Вольный дух ватажный встряхнул его. Очень и очень призадумался он о себе, о своем будущем. Терпелив был он от рождения и не избалован. "Чин чина почитай, а меньшой садись на край" - так думал он всегда и ходил вокруг и около счастья других, а сам ничего не предпринимал, довольствовался краем посадской жизни, ковал коней, ковал иногда и людей (в Духовном приказе), делал гвозди, скобки, молотки - вот и все. А теперь ему уже этого кажется мало. Бунтовать захотелось против власти. Зло брало на нее. Но как бунтовать? Головы терять не хочется никому, а тем более не дождавшись ничего хорошего; влезал на строгановскую церковь, в птицу хотел обратиться и улететь, - выпороли, оплевали. Никогда этого не забудешь.
   Вот тут-то у него и возникла отчаянная решимость действовать самому, чтобы освободить Софрона. Довольно надеяться на людей. Степанида только обещаниями кормит, пропадает дни и ночи у Нестерова. Совсем хозяйкой, шлюха, у него заделалась. И все утешает: "Ради праведной веры, ради старцев, ради тебя, милый, ради узников подземельных", а Софрон, Александр, рабочие с Усты - Климов, Евстифеев, - как были замурованы в подвале, так и теперь сидят, всеми забытые, покинутые... А если бы они были на свободе... тогда бы... берегитесь, бояре! Филька знает, куда мысль влечет Софрона, он знает, чего жаждут буйные головушки рабочих с Усты. А разве не подвезло бы и Фильке в общей схватке? Но ясно теперь: Нестерову их не освободить. Ходит слух: не больно-то его слушает Питирим. Как ни храбрись ерш, а щука-то сильнее. Между прочим, Степанида стала наряжаться и платки какие-то цветные носит. Вот тебе и раскольница! Прежде ходила только в белых и черных, теперь ни за что не надевает. Ах, сука! Еще в монастырь метила поступить на Ветлугу. Филька думал о Степаниде и Нестерове, качал головой и вздыхал:
   - Ой, Степанида, горе в ленте злой, в ситце пестром! Подобно змею огненному блистаешь ты. Но подобно лилии цветку можешь и засохнуть.
   Однажды вечером, под воскресенье, он раньше обыкновенного запер кузницу и отправился на дом к жонке Степаниде. Любил ее крепко парень. Пленила она его своей здоровой красотой и необычайной для бабы силой, подковы гнула молодица и при этом улыбалась... будто подсмеивалась над ним: "мужик, мол, а не можешь". Могучая! Грудь высокая, сама гордая и косы черные до пят; щеки - маков цвет. "Вот почему, - ревниво думал Филька, приближена она и к архиерейскому дому, где даже белье преосвященного допущена стирать". Степанида каялась насчет одного только пристава Духовного приказа Гаврилова. (Это теперь никого не касается. Дело прошлое). Филька был безбрачник, а среди безбрачников таких жонок, что по своей воле сходятся и расходятся с мужчиной, было немало, ибо "девствовать - лукавству подобно, а с попами и несть брака". Сам протопоп Аввакум сказал: "Аще кто не имать иереев, - живет просто". Да и раскольники на сходбищах рассказывали, что в келиях в уединении живут они с зазорными лицами и с духовными дочерьми, с девицами и женами, юноши или мужи берут к себе жен на сожительство и единокелейное пребывание и приживают детей с теми жонками и девушками. Как же может он, диаконовец Филька Рыхлый, осуждать Степаниду? А пристава она оставила в дураках. Первая на него наплевала - он без нее жить не может и теперь стал изрядно выпивать. Вот и выходит: дуры да амуры, а Степанида в кремле-то свой человек и заглядывает там всюду, куда ей захочется, и в трапезной епископа не однажды еду принимала и пила квас, и даже доступ имела в покои епископа и в земляную тюрьму... А это теперь - самое главное.