Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Не повинуюсь тебе. Воля государя - дела раскольников передать духовному суду...
   - Не все у вас раскольники, есть люди и посадские, православные, содеявшие преступления не церковные...
   - Кто?
   - Ученик духовной школы Софрон, сын Андреев, Пономарев. В чем его вина, коли он в расколе не замешан?..
   Питирим подошел к полке и снял с нее папку с бумагами:
   - Читай. Это епископу писал сам царь. Читай! Знаешь цареву руку?!
   Нестеров вслух прочитал:
   "Буде возможно явную вину сыскать, кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри, ссылать на галеры, а буде нет причины явной, поступать с ними по словесному указу". Подпись подлинная - царевой руки: "Петр".
   Питирим грубо вырвал бумагу из рук ошеломленного Нестерова. Выходит, - царь нарушает свой же закон?
   - А манифест?
   - Для утешения смятенных душ. Какой же ты слуга царя, понеже не смыслишь сего?
   - Купечество тревожится. Овчинников долгое время безвинно сидит в железах... Тоже и о нем челобитная моя. Волею царскою торговый народ пользуется снисхождением. К черному люду купца нельзя применить.
   Нестеров хотел сказать про Елизавету, но испугался, взглянув на перекосившееся от злобы лицо Питирима. Оно было страшно.
   - Изыди с миром. Дело сие тебе не подсудно. Аминь. Знаю сам, что творю. - Поклонился и ушел в соседнюю комнату.
   Обер-ландрихтер, оскорбленный и озадаченный, хотел броситься за епископом вдогонку, но перед самым его носом щелкнул замок. Бант на груди Нестерова развязался. Он показался сам себе каким-то смешным, игрушечным, жалким...
   - Змея! - прошептал он, поправляя бант и скрежеща зубами.
   Когда вышел в комнату, где сидел дьяк, там увидел восемь попов. Стояли они с понурыми виновато головами, долговолосые, оборванные, в лаптях. По всей вероятности, деревенские попы. Он остановился против них и спросил с ехидным любопытством:
   - Вы чего тут, отцы?
   Никто из них даже не шевельнулся. Дьяк отложил перо, поднялся.
   - Обвинены на посулах они... На суд пришли... Написали в росписи неисповедовавшихся исповедовавшимися... И из сего числа явились некоторые и укрывателями раскольников. Брали с них деньги и записывали их принявшими исповедь в православной церкви, а у государя доход от сего отбивали.
   Нестеров покачал головой: "Ну и дела!" Напялил с сердцем на себя шляпу и, не ответив на поклон дьяка, мурлыча в волнении что-то себе под нос, заторопился вон из архиерейских покоев.
   "Подожди твое преосвященство! - забурлила злоба в нем, когда он вышел на кремлевский двор. - Рассчитаемся мы с тобой".
   Верхом на лошади въезжал в кремлевские ворота губернатор.
   - Здравствуй, Юрий Алексеевич!..
   Ржевский, пыхтя, слез с коня.
   - Добрый день, Стефан Абрамыч...
   - Имею к тебе слово. Слушай. Видно, у вас тут в Нижнем другое царство? Питербурхские указы писаны не для вас? Каково твое мнение?
   - Что так?
   - Взыскание штрафов за небытие у исповеди царь считает самонужнейшим делом... Губернатор со своими ландратами* должен наипаче за этим следить... А у вас "заказчики", "десятильники" и фискалы питиримовские знатно оными делами орудуют, вопреки ландратам... Выше они себя ставят тебя - губернатора.
   _______________
   *аЛааанадарааата - административная должность при губернаторе;
   главная обязанность - сбор и учет налогов.
   - Его преосвященство знает, что делает, и не нам с тобою судить его за эти дела. Подумай, брат, об этом, - Ржевский многозначительно кашлянул.
   - Ты, Юрий Алексеевич, гляди, - плохо бы не кончилось. Ты губернатор, и не след тебе быть на поводу у попа. Срамно!
   - Тише, - испуганно оглянулся по сторонам Ржевский. - Какой поп? Вельможа он...
   - Ничего, не оглядывайся, - засмеялся Нестеров, - я ваших фискалов кремлевских не боюсь. Я отвечаю только перед сенатом, не забудь, и губернатору не подчиняюсь... А ты, Юрий Алексеевич, выходит, трус... Почто трепещешь как лист перед архиереем? Царский закон превыше всего. Не забудь.
   - Знаю, но сам царь ни в чем не препятствует епископу, а я чином не велик, чтобы ему перечить.
   Нестеров нахмурился:
   - Подождите, будете вы помнить обер-ландрихтера Стефана Нестерова!.. - И, повернувшись, быстро зашагал на площадь, где ожидал его возок.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Всем было ясно в последние годы, что с попами в нижегородской епархии творится что-то неблагополучное. Более семидесяти попов только послано на галеры. Многое множество других обложено непосильными денежными штрафами по тысяче с пятьюстами рублей и выше, священнослужителей жестоко наказывали плетьми и подвергали пыткам под пристрастными расспросами, наравне с убийцами и ворами.
   Люди роптали, от церкви отвертывались: "Какие-де мы богомольцы, когда служителей престола, ровно псов, бьют?"
   И многие решали по-своему:
   - Никаких нам и не надо попов. Коли питерские кобели своих попов завели - исполать им! Пускай с ними и возятся!
   И пошло... И пошло. Что мужик - то вера, что баба - то и устав.
   - Не можно уразуметь, какое теперь творится, - говорили на деревне, запутал нас всех царь-государь... У честных отцов, и у тех не найдешь концов.
   И многие совсем отшатнулись, открещиваясь от церковных дел, как от навождения. Страх большой пошел от церкви, от соборов и монастырей по деревням и починкам.
   Люди растерялись:
   - Где теперя искать правды? В монастырях? Но те ныне все попортились. Ничего не стало. И чина не стало. Слепец слепцов водит и купно в яму впадают... А что приведе в чин иерея или диакона? То ли спасти себя и других, то ли прокормить жену и дети, и домашних. Плохо народу стало... Черные ризы не спасают, а белые губят. Все, видать, на Руси пошло не для Иисуса, а для хлеба куса...
   Питирим, глядя на эту смуту, на растущее неверие, писал Петру:
   "Указ о том, чтобы не исповедовавшихся штрафовать, а раскольников двойным налогом складывать, очень помогал обращению; но сделалось препятствие большое - попы едва не все укрыли раскольников, то писали исповедовавшимися, то никак не писали, а на которых ландратом и поданы росписи, то ни штрафов, ни раскольщикам окладу не положено, а от этого только благочестивые и обратившиеся в поношении и ругательстве. Требуем, чтобы для лучшего обращения штрафы на не исповедовавшихся и оклад на раскольщиках ежегодно был правлен неотложно, а мы под тесноту штрафов и окладов писанием удобнее к церкви присоединять будем".
   Это послание полетело в Питер. Что называется, подлил масла в огонь "божий командир". Царю только того и надо было. Сразу распорядился "взять у всех попов сказки с подкреплением, извержением из священства и лишением имения, а непокорных отсылать для наказания к гражданскому суду, в каторжную работу".
   Разговор короткий у Петра: "слово и дело". Сам Федор Юрьевич Ромадановский в Преображенском приказе накануне своей кончины допрашивал отправленных ему нижегородских попов, а попа Ивана Андреева, взятого с Керженца, так допросил, что тот в скорости "умре в железах, без покаяния".
   Вот почему и тряслись от страха в приемной келье епископа пришедшие для допроса попы.
   Когда Питирим вышел, все они полегли на пол.
   - Твари! твари! твари! - затопал на них в исступлении епископ. - Вижу я, что у вас в сердцах... Кто вам, проклятые расстриги, ближе: царь или мужичье? В "бедность"* захотели? Ищете Христа в народе? Но где более воровство, ежели не в народе? Тамо татьбы, тамо убийства, тамо молвы и мятежи... Ежели и есть богобоязливые и добрые, то и те за своими делами и утеснениями бога забыли и от молитв отстали.
   _______________
   * Тюрьма при Преображенском приказе.
   Окончив свою негодующую речь, Питирим указал пальцем на лежащих у его ног попов дьяку Ивану:
   - В яму! Пытать!
   В книге своей, куда записывали примечательные события, чтобы доложить о них потом царю, Питирим внес:
   "...Хамство и варварство в превеликом почете у нижегородского люда моей епархии. В сей день, июня седьмого числа, разыскивал попа с Ветлуги и посадил его в яму. Купно с дьяконом своим сей поп обличен в укрытии раскольников, в татьбе, пьянстве и сквернословии с амвона. Поп Воскресенский, именуемый Семеном Зиновьевым, получивши мой приказ о церковном благочестии и о мирских потребностях, как ими управлять следует, дочитав до 65-го пункта, швырнул он гонцу мой приказ в харю и изрек: "Кто-де пункты те составлял, тому-де провалиться сквозь землю". И бранил матерно. За означенное ослушание и предерзостные слова попу Семену, выписав из указов, приказал учинить жестокое наказание: бить шелепами нещадно, чтобы подобное впредь чинить было неповадно. И от той церкви его отрешить, а на место его подыскать доброго священника. Несть более вредных врагов у меня, како православные попы. Помеха просвещению с их стороны явная. Варварство мужичье любо им, а прочее неприемлемо. И многие из них царские указы в церквах по вся праздники и воскресные дни прихожанам своим упорно не прочитывают, ссылаясь, что сие-де - дело не церковное. В епархии на пятнадцать дворов приходится по два попа, и много праздных безместных попов. Страх берет от несметного полчища деревенских клириков. И не полезнее ли их было бы послать в рекруты, ибо не скрываются ли они от тягост войны и барщины? А какие то попы? Ненароком прозваны они в хартиях правительства, как "подлый род людей". Стыдно епископу оную тварь считать своею братией.
   Монастырская братия алчностью к злату неслыханно недужна. Печерский и Крестовоздвиженский монастыри имеемые богатства укрывают, нищетою сказываются, печалуются, что государственная-де казна их разоряет, а то, куда деньги, - ведати не желают.
   В числе монахов редко и грамоте знающе бывают, но по большей части простаки, невежды, темные люди. Оными мудрость царская просвещения ради и подавно не приемлется. По моему крайнему разумению, многие пакости сим сословием земли нашей содеяны. Пример народу неважный".
   XII
   Софрон проснулся от шума голосов и визга чугунной двери. Ее тянуло несколько человек, о чем можно было догадаться по голосам. Медленно поплыла в тьму коридора проклятая надгробная плита. Софрон поднялся с земли. Поручни врезались ему в руки. Ноги запутались в цепях. Тело давно уже покрылось пузырями и болячками. Каждое движение вызывало нестерпимую боль.
   Вспыхнул огонь, другой, третий. Под сводами земляной тюрьмы Духовного приказа раздалось однообразное тягучее пение:
   Взбранной воеводе победительная...
   В каземат медленно входили чернецы, держа высоко над собою большие восковые свечи. Войдя, замерли на месте. Сквозь их ряды быстрой походкой прошел сам Питирим. Остановился против Софрона. Одет он был в белый подризник, на груди блестел наперсный крест. Белый цвет подризника напоминал священнику, что он должен всегда иметь чистую душу и беспорочную жизнь. Значит, епископ явился с молитвой. Отлегло от сердца... Тем паче наперсный крест.
   Лицо Питирима при свете казалось бледным. Черные вьющиеся волосы, обрамляя его, еще больше подчеркивали бледность. Глаза смотрели как бы страдальчески. На губах застыла кроткая улыбка.
   Силы Софрона в последние дни крайне ослабли, и новая пытка была бы для него большим несчастьем, и не выдержит он ее. Дьяка Ивана не было с епископом. Пытать не будут. И вид у епископа совсем другой, чем при сыске.
   - Во имя отца и сына и святого духа... - сказал тихо епископ. - Чего ты добивашься теперь, непокорный юноша?
   Софрон задумался. Печальные глаза епископа глядели на него в упор.
   - Жду милосердия. Не ведаю за собой никакой вины, - ответил Софрон.
   - Бог добр и подаст блага достойным. Диавол лукав и способствует в грехах всякого рода... Открой отцу твоему, епископу, страсти, кои смущают тебя, и я очищу тя и отпущу из гнилой тюрьмы... И расцвечу радостью горькую юность твою.
   Питирим сдвинул брови, повернулся ухом к Софрону, как бы ожидая ответа.
   - Зачем хочешь винить меня, когда не знаю за собой никакой вины? Подобает ли страха ради наговаривать на себя?!
   - Несть человека, который не имеет вины. И я не без греха. Вот каюсь перед тобой, а ты скрываешь... учись у епископа смирению.
   - Церковь не острог, не обитель муки, а ты обратил ее в сосуд горчайших испытаний, отвращаешь от нее людей. Не хочу преклоняться лицемерием.
   - Наказать и вразумить богохульников нашего града, закоснелых раскольщиков, врагов церкви и государя, обуздать вольницу и бесчинствующих - долг епископа. Ты же, юноша, находясь между чувственностью и нравственностью, между крамолой и юношеской верой в благость божью, опаснее богохульников и еретиков, и дать волю такому без покаяния епископ не может... Он - слуга царя. "Несть бо власти, аще не от бога". Повинуйтесь во всякой страсти владыкам не только благим и кротким, но и строптивым... А наш православный государь, великий Петр, законодавец, многие препятствия преодолевающий ради блага народа, служит нам светочем и в делах церкви...
   Затем Питирим сделал шаг вперед и, сощурив глаза, спросил:
   - Винишься?
   - Нет, - громко ответил Софрон.
   - Опомнись! Бойся будущего. Опровергая меня, колеблешь к падению все государство. Не задумано ли чего у тебя и у твоих товарищей на персону его величества? Нет ли каких тайных помыслов? Жалея тебя, говорю: винись!
   - Нет! - еще громче ответил Софрон. - Не знаю, в чем виниться.
   Тогда Питирим взял свечу у одного из чернецов и сделал знак им, чтобы ушли.
   Оставшись наедине с Софроном, Питирим приблизился своим лицом к его лицу.
   - Не винишься?
   - Нет.
   Питирим, понизив голос:
   - А не мечтал ли о бегстве из Нижнего? Не слыхал ли чего о царевиче Алексее? Нет ли у тебя друзей из беглых мужиков?
   - Нет, - смутившись, ответил Софрон.
   - Не теряй достоинства, будь честен и храбр. Понеже ты силен, ноги твои прямы и тверды, чего же ради притворяться хромым? Укрась гордость свою благородным честолюбием... Тернии не пугают правых, и ты убоялся... Скрывал ли ты желание бежать из духовной школы, из Нижнего, на вольное Понизовье, или нет? Отвечай точно, без лукавства.
   - Не слушай доносчиков. Корысти ради они предают других.
   Питирим странно засмеялся. Некоторое время помолчал, хитро посматривая в лицо Софрону.
   - Хочешь ли ты знать, кто на тебя доносчик? - стукнул Софрона по плечу Питирим.
   - Кто?
   - Невеста твоя, Елизавета... Ты хотел с ней бежать?
   Софрон откачнулся, будто на него плеснули кипятком.
   - Елизавета?! - прошептал он, поднявшись с земли во весь рост. - Нет. Не может того быть.
   Питирим пристально наблюдал за ним. Челюсти епископа двигались от волнения, щеки его загорелись румянцем, глаза сузились. Два великана замерли один против другого. Но вдруг произошло то, чего не ожидал епископ. Софрон бросился на епископа, вышиб свечу и в темноте стиснул его своими закованными в железо руками. Питирим захрипел. Но он тоже был силен. Быстро освободился он от объятий Софрона и во весь голос крикнул чернецов. С чернецами прибежали и два пристава, караулившие колодников.
   - Блажени плачущие, яко тии утешатся, - обтирая на лице пот, сказал Питирим, вскинув неожиданно из-за спины шелепы*. Софрон грохнулся наземь, запутавшись в цепях, и закрыл лицо руками.
   _______________
   *аШаеалаеапаыа - многохвостовая плеть, иногда с железными
   наконечниками, обычно употреблявшаяся в монастырских тюрьмах.
   По-звериному задвигались белки епископа. Спина его изогнулась, как у готового к прыжку хищника.
   Софрон не издал ни единого стона. Чернецы отвернулись: они не должны ничего видеть, они не должны знать, что это их епископ, святой отец. Они обязаны только светить, боком выпячивая руки со свечами. Они знают порядок. Не первый раз. И шелепы они носят за преосвященным в глубоких карманах рясы, всегда наготове, не ведая, кому и когда последует битие.
   - Аллилуия!.. - провозглашает епископ.
   - Аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава тебе боже! - тянут, отвернувшись от епископа, смиренные чернецы.
   Питирим снял с себя крест и отдал одному из приставов. Развязал на подризнике шитые серебром поручни. Торопливо засучил рукава, и удары шелепами один за другим с новой силой посыпались на окровавленного Софрона.
   Через некоторое время Питирим остановился и, тяжело переводя дух, спросил:
   - В похвальных словах к смертному убийству рудоискателя на реке Усте, Антона Калмовского, винишься?
   Софрон, закусив губы, молча смотрел исподлобья на своего мучителя.
   - Разбойников Климова и Евстифеева с мерзопакостною жонкою Анною до колодничьего железа знал, а может, не знал?
   Софрон молчал.
   - Говори правду, попав в Духовный приказ. Не покаешься - на плоте повешу и вниз по Волге пущу.
   - Не ведаю и слыхом не слыхивал я о разбойниках Климове, Евстифееве и о жонке их Анне ни теперь, ни допрежь, а за правду и свою честь готов погибнуть во всякое время, - смело говорил Софрон, хотя голос и изменял ему, душила боль, падали силы.
   - Аминь! - закончил вдруг епископ. И запел громко и хрипло:
   - Тебе, бога, хвалим, тебе, господа, исповедуем...
   Чернецы подхватили молитву и медленно, с пением двинулись к выходу из каземата. Пели громко, задрав бороденки, стараясь перекричать один другого. Опять с пронзительным визгом захлопнулась чугунная дверь, и снова загремели железные засовы и ключи. Медленно уплывало вдаль унылое пение монахов.
   Софрон потерял сознанье.
   XIII
   По доносу обер-фискала Алексея Нестерова, родного брата нижегородского обер-ландрихтера, был обвинен в воровстве сибирский губернатор Гагарин: мало доходов, оказывается, давал казне и многие деньги утаил от сената. Донос Нестерова подтвердился. Гагарин раскаялся и, так как он был старинный друг Петра, подал он прошение царю отпустить его, бывшего губернатора, в монастырь молиться "о здоровье его величества" и о своих грехах перед ним. Петр выслушал Гагарина и написал на его прошении: "Повесить". Вот что наделал родной братец нижегородского обер-ландрихтера!
   Питирим по этому случаю предостерег и Ржевского. Дело серьезное. Деньги теперь на первом месте. Ведь затем и на губернии разделил царь Россию, чтобы больше из нее денег выколачивать, затем и финансовую камер-коллегию придумал в Питере, а с нею и ревизион-коллегию при сенате, чтобы все копеечки подобрать по областям и губерниям.
   Юрий Алексеевич, правда, не принадлежал к числу тех губернаторов, о которых царь писал, что они "зело раку последуют", и не грозил ему царь, как другим, что будет с ним "не словом, а руками поступать". Нижегородские ландраты вовремя гнали мзду в Питербурх по сборам: поземельному, хомутейному, шапочному, сапожному, извозчичьему, пчельному, банному, с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, ледокольному, водопойному, огуречному, по трубному от печей, по привальному на Волге и отвальному и по многим другим, коих не перечислишь. Высылали все, что полагалось по окладу, без задержки и за это в срок получали свое годовое стодвадцатирублевое жалование, а в иных губерниях с губернаторов и ландратов жалованье в наказанье взыскивалось обратно. Губернских комиссаров - передатчиков губернаторов в сношениях с сенатом, - людей, правда, совсем неповинных в денежных недоборах, повсеместно били на правеже дважды в неделю, а в Нижнем этого не случалось.
   Ржевский с епископом и камериром (надзирателем сборов) Фроловым, как и многие "прибыльщики"*, придумывали, как бы преподнести государю на войско, на походы, на оборудование городов и заводов еще сверх обычного оклада, взыскав безгрешно монету с народа, а главное - "без тяготы народной", словом, чтобы всем было хорошо: и царю, и его преданным холопьям, и взыскуемому губернаторским вниманием посадскому и деревенскому люду. Царь объявил сенату: "денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны".
   _______________
   *аПараиабаыалаьащаиак, илиа ваыамаыашалаеананаиак, - лицо,
   занятое взысканием предметов нового обложения в целях увеличения
   доходов казны.
   Как тут быть? Вот над этим голову и поломаешь. С дворян много не соберешь, хотя доходы их самих и велики. С дворцовых земель - и вовсе. А ведь дворцовой-то пашни больше крестьянской по всем волостям втрое, а в Лыскове и Мурашкине - и вовсе в четыре раза. Кабацкая контора поддерживает, но с каждым годом падает и этот доход. Развелось видимо-невидимо воровски укрывающихся шинкарей. Стали было взыскивать за рождение и крещение - родители начали младенцев утаивать. Из Питербурха пришел запрет. Разрешили только на мордву наложить "брачный налог". (Никто, пожалуй, на всем свете так не ненавидел мордву, как Питирим, которому с большим трудом, и то с "истязанием", удавалось обращать некоторых мордвинов в православие). Эту подать наложили и на черемисов, чувашей и татар.
   Вообще, Питирим и Ржевский не щадили "замерзелых, - как говорил епископ, - язычников". Это было всем известно, однако и тут нельзя хватать через край, - да и доходы эти давно уже в росписи и государю известны.
   Но что-то все-таки надо было сделать. Что-то надо было придумать. Над этим и ломали теперь голову Питирим, Ржевский и Фролов.
   Царь хотя и не здесь, далеко на войне, однако везде и всегда имеет свои "глаза и уши". Эти невидимые глаза зорки и проницательны и не щадят даже лиц царской семьи, - не от них ли сгиб и сам царевич Алексей? И не приведи, господи, коли заметит царь неисполнительность! Как ни жаться, а придется признаться. Вон в семнадцатом даже из-за границы царь прислал сенаторам выговор: "Понеже иного дела не имеете, точию одно правление, которое ежели неосмотрительно будете делать, то пред богом, а потом и здешнего суда не избежите..." и вызывал даже за границу из дальних глухих углов губернаторов к докладу, "что по данным указам сделано и чего не доделано и зачем".
   Как тут было не задуматься и нижегородским начальникам? А тем более... под боком Степка Нестеров, брат петербургского обер-фискала. Фискальным делом его брат Алексей, как моровой язвой, сумел отравить все губернии - везде шпионы, и неизвестно еще как следует, что именно привело в Нижний из северной столицы и этого Нестерова, Степку, царицыной кормилицы мужа. Питирим поставил всех своих "духовных фискал" и инквизиторов на ноги, чтобы они тайно и неотступно следили за ним. Да что в этом толку! Попробуй, спихни его. Питирим и Ржевский еще плотнее сблизились. Стали неразлучными друзьями.
   А что Нестеров следил и за окладным делом в губернии, это очень хорошо теперь известно вице-губернатору и епископу. На днях обер-ландрихтер посетил Юрия Алексеевича и заявил ему, что-де и вице-губернатор и Духовный приказ сбирали с монастырских крестьян оброк в прошлом году неправедно: надлежало сбирать одному Монастырскому приказу, ибо вотчины сии числятся за ним, а не за гражданским ведомством, и что, разоряя крестьян и обращая их в бегство, тем способствует вице-губернатор нищете, воровству и понижает доходность Монастырского приказа. А епископу Нестеров прислал промеморию о том, что он, епископ, знал о сбирании оброка вице-губернатором и позволил себе вторично эту же дань собрать с монастырских крестьян. Ржевский с Иваном Михайловичем, своим помощником, переполошились, вознегодовали на Нестерова за эту промеморию.
   - Сукин сын, - ворчал Ржевский, - и тут пронюхал. Иван Михайлович, по совету которого было это сделано, ругал матерно ландратов, не сумевших тихо, благопристойно провести по деревням вторичные поборы.
   - Погибнем мы с тобой когда-нибудь тут: или голову нам отрубят по приказу цареву, или в прорубь спустят нас его верноподданные... бежать надо отсюда... бежать...
   - Служить заставляют дворян... Никуда не убежишь, Юрий Алексеевич, почесывая жирный затылок и поглаживая большие отвислые усы, вздыхал Волынский.
   Питирим успокаивал Ржевского: "Экая невидаль, что дважды налог с черных людей взяли. Государь за это не разгневается. Вот ежели бы вы налогу недобрали, то плохо вам стало бы. Мужик стерпит; куда ему бежать?!"
   И вот теперь, сидя у раскрытого окна в доме вице-губернатора, под охраной преображенцев, Питирим и Юрий Алексеевич ломали голову над тем, как им безгрешно приумножить доход своей губернии, вывести ее, назло Степке Нестерову, в первый ряд обычаем праведным и законным, чтобы к ним придраться нельзя было.
   Питирим положил на стол копию с царского указа, разосланного по московским церквам, "о благочинии в церквах". А в нем говорилось: "Стоять в церквах надо с безмолвием и назначить добрых людей, кто бы смотрел за тем, подвергая бесчинников тут же, не выпуская из церкви, рублевому штрафу".
   - В нашей епархии, - говорил епископ, оживившись, - немало таких, благочестие коих принуждением дается. Силен бес! В том числе и над Дятловыми горами он витает. Обратившиеся раскольщики у себя в скитах, стоя на молитве, ног не расставляли, боялись - бес проскочит, а у нас в церквах пояс спускают ниже пупа, в грязных рубахах ходят, и всяк из них крестится, да не всяк молится. За этим и надлежит присмотр поусилить и штрафом нещадным облагать. Деньгу собрать.
   Ржевский обрадовался словам Питирима и с нескрываемым удовольствием спросил: много ли таких наберется богомольцев?
   - Тысяч девять из-под девятисот куполов по губернии насобираешь, ответил Питирим.
   Ржевский, схватив из-за уха гусиное перо, вписал цифирью "10 тысяч" в лежавшую перед ним тетрадь. Епископ властно продолжал:
   - Пиши, Юрий. За мольбу по старой вере... пятнадцать тысяч.
   - Уменье - половина спасенья, - приговаривал Ржевский, торопливо скрипя пером. Он сразу повеселел, считал себя гениальным хитрецом. Приглашая в этот вечер епископа, он знал, что "велик бог русский и милосерд до нас и после нас - молельщики всегда манну небесную казне приносили". И никакого греха тут нет. Надо думать, что и другие губернаторы не без корысти слушают колокольный благовест церковный и уж, наверное, нигде ни одной раскольничьей бороды без налога не оставили.