Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   Филька продолжал:
   - И получается, братцы: письмо письмом, а война войной... Пускай скитожители унижаются, рабами себя питиримовскими величают, а мы, раскольники-миряне, монастырские крестьяне, дело начнем великое, новое, горячее.
   Разговоры зашли слишком далеко, и кое-кто из семейных, незаметно для других, удалился с собрания, торопливо зашагав в испуге по проселку к деревне.
   Было решено послать Фильку Рыхлого и Чесалова к беглым под Макарьев монастырь, направить Василия Пчелку попросить у купца Овчинникова, озлобившегося за дочь на Питирима, денег на пропитание, а Филька, кроме того, должен был обо всем рассказать Софрону и уговорить его идти к беглым атаманом. Одним словом, Фильке дан был приказ от мужиков доставить атамана макарьевской ватаге. Может быть, и в самом деле защитят крестьянина. Может быть, и впрямь царевич вступится за народ.
   Но нашлись и сомневающиеся. Они подошли к старцу Авраамию и спросили его: а почему он, старец, живет в несогласии со скитниками и другими вождями раскола?
   Авраамий ответил:
   - На что надеются они? На веру. Но, хотя и старая вера, но не опора. Царь тоже почитает веру и церковь, но есть к тому же у него и войско, и фискалы, и сборщики податей. У него государство, и у царя своя дорога... и ведет она к власти, обогащению помещиков, а к нашему закабалению. Дворяне, военные, попы и Питирим в оном же скопище пошли по этой дороге, и всем им она сулит счастье... У них цель, которая для них превыше бога. И коли ее нет у раскольников, то и жить им, горемычным, незачем. Одной верой и богомольем не спасешься. И беглых, странных людей, всех дерзких и непокорных мы не должны гнать от себя, ибо они тоже ищут свою дорогу. И найдут. Найдут... Вот и надо просить Софрона, раз человек такой нашелся. Пускай идет в атаманы. А мое дело благословить вас...
   Филька вскочил на пень и крикнул, сложив ладони трубкой:
   - Слышали, братья? Старец Авраамий благословляет нас. Его можно слушать... Ему можно верить... Старец Авраамий благословляет Софрона на атаманство. Идите спокойно к своим очагам, получив благословение старца Авраамия. Помните, братцы, царевич ждет нашей подмоги.
   Сняли мужики шапки и низко поклонились "лесному патриарху", который благословил их двуперстно. Лицо его было суровое, решительное...
   После этого "лесной патриарх" собрал в избе у Демида мужиков и рассказал им о том, что крестьянам на Руси день ото дня становится хуже. Прошел он длинный путь из Питербурха и до Керженца и много видел крестьянского горя. Что ни день, царь издает все новые указы, еще более тяжкие, еще сильнее закабаляющие народ.
   - Тяжким бременем, - говорил он, - легла на крестьян введенная царем "подушная подать". Много ли или мало ты пашешь земли, а может, и ничего не пашешь, а плати с каждой живой души царю подать, да еще собирать-то эту подать царь-государь возложил на самих же помещиков, а ежели где оную подать не соберут в срок, туда царь посылал своих солдат, чтобы наказывать крестьян.
   - А помещики, - говорил, сверкая горящими от негодования глазами "лесной патриарх", - потеряли совесть и обратились как бы в кровожадных, ненасытных зверей, стали, словно скотом, торговать на рынках людьми... А когда царю стало о том известно, он наказал помещикам, коли нельзя того пресечь, то продавали бы крестьян не врозь, а целыми семьями... Пожалел волк кобылу - оставил хвост и гриву! То-то по его доброте в некоторых местах, вместо четырехдневной барщины, помещики принудили крестьян к ежедневной барщине... На себя-то мужику и некогда работать, а станет жаловаться на горькую долю помещику, так задерут на конюшне батогами...
   Мужики слушали "лесного патриарха", и лица их становились темнее тучи. Что делать? К гулящим пристать?! Но и тут Авраамий невеселую весть сообщил:
   - Вышел-де приказ царя всем вольным, гулящим людям приписаться к помещичьим дворам, чтобы они отыскали себе господ и стали бы крепостными душами, а не то ждут их тюрьмы и плети... И на воле мужику жизни не будет, так и этак - от помещичьей власти никуда не денешься. Вся их власть!
   Наслушавшись этих рассказов, бабы подняли плач, а глядя на них, заревели и ребятишки.
   - А все-таки покоряться царю не надо! - закончил свою речь Авраамий. - Подай, господи, Софрону победы над врагами.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В избе сплошной писк. Трудно разобрать, кто кого пересиливает: крысы ли кур, куры ли крыс, малыши ли тут первенствуют, - не поймешь.
   При появлении Демида лежавшая на печи женщина простонала.
   - Ты чего там, мать? - отозвался на стон Демид и прикрикнул на детей: - Не шумите! Я вас!..
   Ребята рассыпались по углам.
   - Кто там? - спросила больная чуть слышным голосом.
   - Это я. Завтра в Нижний диакона повезу.
   - Ох, ох, ох!.. Как же мы-то!.. Опять приходил староста... Замучили...
   - А у нас кабана увели! - озорно выкрикнул малыш лет шести.
   - Чего это он, мать, тут брешет?..
   Охая и произнося молитвы, поднялась на печке жена Демида с кучи тряпья. Лицо ее было красное от жара. Глаза мутные.
   - В Макарьев повели, в монастырь. Не послушали никого... Куда тут!
   - У меня от игумна бумага...
   - Говори-ила я... Ох! Ох! Моченьки нет! Не послушали...
   Мальчуган заревел. Веселье его исчезло. Демид бессильно опустился на скамью.
   - Если бы да на меня - топором бы засек его, а не отдал бы...
   Ответа с печки не последовало. Там слышались только стоны больной.
   Двое ребят прижались к отцу, дергая его за кушак.
   - Буду в Нижнем, пожалуюсь губернатору.
   На печке затихло, только слышалось частое, больное дыхание жены.
   Около печки возилась старшая дочь Демида, двенадцатилетняя Таня. Напрягая свои силенки, она ворочала громадный горшок с пареной брюквой, готовила обед на семью.
   "Жаловаться?.." - сказал про себя Демид и покачал головой, как бы не доверяя себе. И на самом деле показалось неправдоподобным его намерение искать защиты у губернатора. Пожалуй, вместо помощи-то в острог запрячут. Бывали и такие случаи. Убить? Кого? Догнать чернецов в проселке и их топором? Вернуть кабана обратно? Тогда и вовсе пропадет вся семья, да и виноваты ли чернецы? "Тоже народ подневольный, из нашего же брата", подумал с тоскою Демид. А кабана-то берегли к зиме. Есть теперь будет нечего. Запасенного ни крошки, а земля-то вся монастырская - и много ли один заработаешь со "святых отцов", когда семья сам-восемь?
   - Слышь! - поднялся он на носках, заглядывая на печь, и полушепотом продолжал: - Царевич Алексей-то жив... Потерпим немного. Продержимся. Скоро уж... Не горюй. Сырое яйцо пила ли?
   Молчание.
   Покачал Демид головой, вздохнул и сел к окну. По деревне шли мужики, возвращавшиеся с собрания из скита, и о чем-то горячо спорили. И как ни тяжело было на душе у Демида, а загорелось в нем вдруг необыкновенно теплое чувство: хотелось выскочить на улицу и говорить, говорить без конца о возможности появления царевича с войском под Нижним, об освобождении деревень от петровских чиновников, о свободе старой веры, о лучшей жизни...
   Дверь скрипнула - в горницу вошел Филька. Вошел и хлопнул по плечу Демида.
   - Милай! Чего задумался? Дело верное. Голову готов положить на плаху, если я Софрона не привезу в макарьевскую ватагу...
   - Действуй, - повеселел Демид. - Истомились ведь...
   - А ты тут мужиков подбивай. Проси пшеницы, мяса бы не мешало приготовить. Надо кормить... Посля оплатится все, как есть... Софрон такой.
   - Будь спокоен, Филипп... Слово мужицкое - кремень. Иди, Христос с тобой!
   Демид обнял Фильку-кузнеца. Облобызались. У Фильки на глазах заблестели слезы.
   Демид видел, как на улице Фильке Рыхлому давали наказ попадавшиеся навстречу селяне.
   Ребятишки, худые, бледные, тоже теснились к окну, безотчетно чему-то радуясь.
   Демид шутя потрепал старшего за вихры, спросив:
   - Хочешь, пушку куплю?
   - Какую пушку?
   С большой убежденностью Демид сказал:
   - Пушка послужит и нам... тяглецам...
   И, внимательно приглядевшись к лицу сына, вздохнул:
   - Э-эх, Василий! Что-то с тобой будет?!
   На печке снова завозилась и начала громко стонать больная жена Демида.
   II
   В полдень, после обеденной трапезы, кремль погрузился в сон, как всегда, когда епископ отдыхает. На паперти Духова монастыря дремлют нищие. Голуби, пестрым ожерельем окружившие купол, съежились, словно боясь нарушить сон владыки.
   Надворные пехотинцы на своих постах у Дмитровской башни позевывают, укрывшись в желтых глухих будках. Да что говорить о кремле, - почтенные посадские люди после обеда, да еще в солнечный день, отнюдь непрочь отдохнуть от молитв и торга. Выбравшись с пуховиками на траву, степенно располагаются около своего гнезда, с женами, со чадами, а за ними, свесив языки, деловито укладываются на зеленой мураве и сторожевые псы; не отстают и кошки, и свиньи, и куры, и всякая иная обиходная тварь.
   По кремлевскому рву, под стеною, до самой Почайны, обрадовавшись весне, расползлись козы и овцы. В Почайне-реке вода, выбиваясь ключами из горы, из-под Лыкова моста, несется стрелою прямо в Волгу.
   В Духовном розыскном приказе, под одной крышей с архиерейскими покоями, широкий и волосатый, как медведь, дремлет дьяк Иван Спиридонов. Перед ним бумага. Начал царапать пером и бросил. Солнечные лучи сушат строки:
   "Доносит вашего архиерейского Духовного приказа дьяк Иван Спиридонов, а о чем мое доношение, следуют пункты, на которые всепокорно прошу милостивого решения".
   "Дело о бывом ученике нижегородской епархиальной школы Пономареве сыне Софроне Андреевиче, совратившемся в раскол".
   Дьяк Иван вздрогнул. Влетевший в окно шмель гудел, бодая рыбий пузырь, распяленный на оконной раме.
   "И по тому приводу в допросах означенный колодник Софрон лишен бысть своего звания и окован железом и наказан плетьми".
   Дьяк рассеянно посмотрел на свои руки и сплюнул: "еретик!"
   Когда забирали, произошла жестокая баталия. Пять дюжих монахов еле справились с мальчишкой. Напяливая на него кандалы, дьяк исцарапал руки о железо. Запеклась кровь.
   За стеною, на которой портрет царя Петра Алексеевича в латах и порфире, перезвоном малиновым пробили часы.
   Спать нельзя. Рядом великий господин преосвященный епископ нижегородский и алатырский Питирим отдыхает в своей опочивальне.
   Тихо в архиерейских покоях. Владыка после денных и нощных богослужений "страстной седмицы" утомился и вот теперь отдыхает, наказав приготовить обвинение против кандальника Софрона, сопричислив его к расколу. Пасхальный перезвон колоколов приостановили, дабы не нарушать сон епископа.
   Иван Спиридонов бил вчера Софрона плетьми на допросе с премногим усердием, а вины на нем так и не сыскал. Дьяк Спиридонов искусен в розыскных делах; любую вещь христовым именем, в огне сказуемым, мог он выпытать у посаженного в земляную тюрьму, и даже с подписом руки его. А тут не поймешь - дело чудное, мраком крытое. Никакого раскола у парня не видно. Молится трехперстно. Позавчера вдруг вызвал епископ ночью двух инквизиторов* Духовного приказа и сам повел их в свою славяно-греко-латинскую духовную школу, открытую в небольшом каменном доме у Дмитровской башни. Навалились на сонного, стали вязать его, а он, проснувшись, вступил в борьбу.
   _______________
   * Должностьа ианакаваиазаиатаоараоава была установлена при Петре
   в 1711 г. В Нижегородской епархии их было семь.
   Дьяк снова посмотрел на свои руки и хмуро покачал головой.
   Весеннее солнце там, за кремлем, сыпало, крошило свое золото в Волгу. Берег обрывисто уходил вниз, изломанный глубокими оврагами и трещинами. Он дик и неприступен. День и ночь изумрудные ключи бьют под окном. Шурша в зарослях белены устремляются они вниз и сбегают по обрывам и камням в Волгу.
   Недавний оползень срезал громадный клин. Угрожало самим архиерейским покоям. Монахи всполошились, просили епископа перенести Духов монастырь с архиерейской квартирой в безопасное место. Питирим отказал:
   - Его величество император наш Петр Алексеевич на водах и на болотах воздвиг державу неколебимую, отечество защитил купно возвращением отнятых земель, и новых провинций зело умножил, проявив народу ум и бесстрашие. Како же нам слабость иметь, понеже государство и церковь единокровны? А место оное гораздо - отсюда неослабно взор свой имею по ту сторону реки.
   И он указал перстом в сторону лесов заволжских.
   В них-то вся и загвоздка! О них шепчутся монахи заутреней, о них судачат людишки в закоулочках и переулочках, намекая на то, что там зреет сила, растут соловьи-разбойники во образе непокорных беглецов, укрывающихся в скитах у раскольников. О них нескладно, путаясь и заикаясь, вещают по приказу епископа попы с амвонов, о них поются слезные сказки и рыдают в скитах огневыми стихирами.
   Бродят люди по кабакам, болтают о конце света, а некоторые - о конце Петрова владычества. От керженского утеклеца до нового Стеньки Разина один шаг. Об этом никто не забывает, недаром сам царь Петр дал приказ на имя Питирима: "Следить: нет ли тут и иного какого промысла, опричь раскола".
   Пойдет брага через край - не удержишь. А такое уже есть. Царю нужны деньги на войну, царь приказал подушную перепись произвести, а некоторые расколоучители в керженских лесах пошли против: учат народ бежать от переписчиков, как от "уловителей антихристовых". И многие раскольничьи толки царя на молитве не поминают и крестьянам внушают о царе не молиться. Рубить для кораблей лес тоже не идут. И тут пугают "антихристом"... "Это не царь-государь, - говорят вожди раскола, - который чернь разоряет, а больших господ сподобляет, но антихрист". По деревням ходит сочинение "Врата", в котором написано, что не надо платить даже и податей. Вот куда пошло!
   Духовный приказ чутко ко всему прислушивается, зорко приглядывается и жестоко наказует подозрительных. Не успевают чернила просохнуть об одном враге, тащат за шиворот нового. От битья шелепами руки болят и поясницу ломит у дьяка Ивана Спиридонова и у самого преосвященного.
   Дьяк устал. Дьяк хочет жить, а некогда. Невозможное дело быть дьяком у преосвященного! Грозен владыка нравом и, - что таить от себя? несправедлив и мыслию божий генерал. За что он бросил в подземелье курчавого парня? Над этим третьи сутки ломает голову дьяк - так и не додумался.
   Весна. Тянет на волю, в посад. Сегодня звал к себе на посиденье правитель кабацкой конторы отец Паисий. Открыл он еще третий кабак, во имя отца и сына и святого духа! Мошну государеву набивать. Хотел отец Паисий показать диковинных красавиц, приведенных им из Городца, из цыганского табора. Тошно сидеть здесь, ковыряя от скуки в носу. А парень, понятно, не виноват ни в чем и приведен по некоторой неизвестной никому причине. Такие случаи бывали. Это тайна самого владыки.
   Из Дмитровских ворот по двору прошагало десятка два гвардейцев, недавно присланных в Нижний из Питера по требованию Питирима. Вдоль стены, в мусорных кучах, возились псы, одичалые, зубастые, бегая за сукой. Скулили.
   - Кобели проклятые! - икнул дьяк Иван с досадой и опять сел за бумаги.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Набухают почки на сиренях. Лиловая дымка безмятежности в кремлевских садах. По Ивановскому съезду изредка сходят к Волге монахи Духовного приказа поить и купать лошадей. Лица монахов, бронзовые от загара, заросли волосами, как крыши кремлевских приживальщиков бурьяном. Путаясь сухими ногами в черных узких рясах, монахи шагают угрюмо, задумчиво. Брови хмуро сдвинуты. Монахи кричат на коней, которых тянут за собой, - сипло, злобно.
   Волга велика и широка - об этом сложено много песен, и поют их рыбаки, отваливая в челнах от нижегородских берегов. И часто можно слышать, как весело и задорно разливается буйная песня по реке, песня о былом удальце вольницы понизовской - о Степане Разине. Жив он в народе, не умер. Недаром архиерейские мушкетеры стреляют из монастырских кустов по тем челнам, в которых песенники вспоминают старь.
   А почему? Кому помешало веселье речных странников? Кого возмутили безвестные скитальцы волжских пустынь? Об этом думать не велено.
   Шепчутся по секрету посадские - смута еще не кончилась. Смута впереди. Она притаилась, залезла в берлоги, в землянки по лесам керженским и ветлужским, сидит там в чаще, в дуплах, в корнях, напыжилась и не сводит налитых кровью глаз с поповской крепости, с ее зубчатой белой стены. Ждет своего часа.
   Преосвященный Питирим об этом постоянно говорит своей пастве и предупреждает. Вот почему голые всадники косятся в сторону белеющих в синеве парусов недоверчиво.
   В это утро к берегу тихо причалил стружок. В нем сидело трое. С виду рыбаки. Резная корма у струга, нарядная. Загораживаясь ладонью от солнца, с любопытством наблюдали рыбаки за тем, как волосатые иноки, сидя на лошадях, один за другим погружались в воду.
   - Бог в помощь, святые отцы! - крикнул один широкоплечий приземистый усач, стриженный под скобку. Его маленькие глазки светились лукавой приветливостью. Такие люди бывают разговорчивы и часто расспрашивают о том, чего никак нельзя рассказать. Может, потому монахи и не откликнулись на приветствие.
   Рыбака это не смутило, и он продолжал:
   - Э-эх, и кони! Гладкие!
   И, молодцевато покрутив опущенные книзу усы, крикнул громко, во весь голос:
   - Монастырские, чать, али какие?
   Окруженные взлетами брызг, тяжело фыркая и покачивая от усилий красивыми головами, кони вихрем вынесли всадников из воды на берег. Монахи оглядели говоруна недоверчиво.
   Другой рыбак - с виду много старше. Таких темноглазых, с длинной седеющей бородой мужиков, прямых и степенных, рассеяно много по деревням. Это те мудрые старцы, на которых опирается власть. Монахи, к своему удовольствию, увидели, как он дернул за рукав приятеля и недовольно заворчал на него.
   Третий был в рясе, и, выйдя на берег, задумчиво отвернулся, как бы не желая казать своего лица.
   Голые всадники, поправляя медные кресты на груди, слезли с коней, погладили их и стали одеваться. Лошади фыркали, брызгаясь, дергали боками, взбивали копытами землю. Юный монах держал коней за повода, пока остальные торопливо натягивали порты и рубахи.
   Рыбаки занялись своим делом: принялись приводить в порядок снасти, вычерпывали воду; командовал старик; усатый покорно подчинялся ему и, согнувшись, работал в лодке, искоса поглядывая в сторону соседей.
   - Кто вы такие будете? С какой стороны? - тихо спросил один из монахов.
   - А? Мы рыбачим... Борские. Христос воскресе!
   Старый рыбак заморгал добродушно и почтительно ласковыми глазами.
   - Не изволите ли стерлядку или судачка? А? Для праздничка!
   - В трапезную, кашевару! - закричал монах в самое ухо старику.
   - То-то, мы промеж себя так и кумекали.
   Высокий в рясе стоял, как истукан, спиной к монахам, смотрел туда, где Ока вливается в Волгу.
   Монахи молча повели лошадей в гору и только один раз уныло оглянулись назад, на рыбаков. О чем они думали в этот момент, трудно сказать.
   Рыбаки поволокли вдоль берега челн, ввели его в маленький заливчик под кусты ивняка, укрепили, забросали зеленью и немедленно стали взбираться на гору, к Ивановским кремлевским воротам.
   Высокий человек в рясе тихо побрел за товарищами.
   В приемной у епископа было несколько монахов, с которыми вел беседу дьяк Иван. Как понял из разговоров вошедший незаметно диакон Александр, монахи Печерского монастыря жаловались, что их замучили налоги, что "церкви божии развалились, монастырские строения обветшали, кормиться монахам нечем". Жаловались они и на своих оброчных крестьян: "платят деньги плохо, стали-де на своих стружках ездить в Астрахань и оттуда привозят заморские товары, задирают нос и в монастырь для молитвы не ходят. К расколу душа их клонится безусловно. Два дома с семьями сбежали на Ветлугу".
   Монахи не заметили Александра, да и не знали они, что сам начальник керженского раскола слушает их, - поэтому и сыпали они безо всякой осторожности слова о раскольниках. Говорили и о том, что-де на Керженце готовится бунт и что поведет бунтовщиков диакон Александр вкупе с поморцем Андреем Денисовым - гостем с Выга, из олонецких скитов, который им и денег привез на бунт.
   Не стерпело сердце Александрово, - сурово сдвинув брови, выступил старец вперед:
   - Вот перед вами аз, Александр. Не клевещите на меня. Не навлекайте нарочито гнева власти... Пристойно ли сие отцам святой обители, знаемой на многие версты округ и почитаемой народом?..
   Монахи подались смущенно в сторону. Так вот он какой, этот расколоучитель, слава о котором гремит даже в становищах язычников!
   Он глядел на монахов своими правдивыми, кроткими глазами серьезно, без злобы, без презрения.
   - Чего добиваетесь? Мало вам? И рыбный промысел в вашей власти, и бобровые гоны, и лебединая охота, и ремесла... А мужик добудет сетями четырех судаков, вы его в острог гоните. Постыдитесь, духовными людьми почитаетесь...
   Дверь архиерейских покоев скрипнула, и вышел епископ.
   Монахи поклонились до самой земли. Александр тоже поклонился.
   - Чей этот? - указал пальцем на Александра епископ. Он был в шелковой малиновой рясе с золотым крестом на груди.
   Дьяк Иван ответил:
   - Начальник керженского раскола, диакон Александр.
   Епископ оглядел его пронзительным взглядом. Монахи замерли, с трудом переводя дух от испуга. Они знали, что впервые сошлись двое непримиримых врагов.
   - Ответы?! - грозно спросил епископ.
   - Нет их. Старцы просили передать свои вопросы...
   Александр подал бумагу. Питирим почти вырвал ее и стал читать. Лицо его, по мере того как он вникал в письмо керженских раскольников, делалось все суровее. Потом он вдруг улыбнулся. Красивое чернобородое лицо озарилось лаской,
   - Благодарствую. Ответы я дам... Иди.
   Александр поклонился и хотел идти.
   - Стой! Ты куда пошел?
   - На берег... домой справляться.
   - Полно! - засмеялся епископ. - Погости у нас. Келья найдется... По твоему сану. Не бойсь, не обидим. Надо подумать мне, дабы с достоинством и по своему мнению ответить вам. Обожди у нас, послушай нашего пасхального благовеста... Что молчишь? Или не признаешь?
   Епископ насторожился. Дьяк хитро скосил глаза на Александра с лукавой усмешкой. Монахи задвигали белками в полуулыбке.
   - В яму! - вдруг, перестав улыбаться, указал на Александра епископ.
   Монахи подхватили старца под руки. Дьяк Иван вынул из ящика связку цепей и пошел впереди...
   Александр, гордо откинув голову, освободился от монахов и сам двинулся за дьяком. Епископ неподвижно смотрел ему вслед.
   III
   Матерый кот, обнюхивая камни, брезгливо, с выбором, опускал наземь лапы. В репейниках мелькала его усатая морда. Приблизился к решетчатому окошечку земляной тюрьмы, потерся пушистою шерстью о железные прутья и, блаженно закрутив хвост, проследовал дальше.
   Железо, соединившее Софрона неразрывно с мокрой, осклизлой стеной, лязгнуло; парень потянулся к своему рыжему приятелю, навещавшему его каждодневно. Видно: большой двор, весь в траве, белую каменную стену, за ней купол соборной колокольни. Посредине двора, под навесом, громадный возок, в котором епископ совершает свой объезд епархии. Черный, с выточенными из клена колесами, высокий, горбатый от вздутого над сиденьем кожаного верха, а на задах - продолговатый белый крест во всю стенку. Сюда и пошел, облизываясь, кот. Прыгнул внутрь и пропал.
   Палит солнце. Благодатное тепло вливается даже в темничную яму. Слышится несмолкаемый пасхальный трезвон.
   Вчера один из приставов, скрытый раскольник, дал Софрону нож "приять смерть". Жизнь потеряла цену. Тяготила многих. Мечта о смерти витает в подземелье, как некая незримая птица. От ее крыльев холодно. И тянется откуда-то, словно из могилы, нудная, глухая песнь, застревая в паутинах под сводами:
   ...В леса темные из палати
   Иду я в светлые обитати.
   Гряду из граду в пустыню,
   Любя зело в ней густыню.
   Меня сей мир не прельщает,
   Народ он отягощает...
   Прислушиваясь к этому пенью, Софрон с горечью думал: "Всуе чахнет мужицкая сила". И он ясно представил себе на необъятном пространстве Руси мрачное полчище изб, словно дым, источающих из себя мысли о смерти. Томила жестокая ненависть Софрона. Он вспомнил слова Димитрия Ростовского, сопричисленного, по слабоумию или воровским расчетам, а может и по ошибке, православною церковью к лику святых. В дни Петрова же владычества он говорил:
   "Вся мысль богатых - ясти, пити, веселитися на лета многа. Егда же яст - убогих труды яст, а егда пиет - кровь людскую пиет, слезами людскими упивается: от того бо имения яст и пиет, которое из ног людских правежами* выломано... Кто честен? - богатый. Кто бесчестен? - убогий. Кто благороден? - богатый. Кто худороден? - убогий. Кто премудр? - богатый. Кто глуп? - убогий. Богатого, самого глупого, умным между простонародными человеки творят; убогого и нищего, если бы был и совершенно умен и прямой философ, глупым считают, потому что нищ. Богатый богатеет - нищий нищает; богатый пиет, отолстевает от многопития и роскоши, а убогий сохнет от глада и печали..."
   _______________
   *аПараааваеажа - взыскание долгов, налогов, пени с истязанием.
   Софрон любит жизнь. Он хочет жить; нож приберег для другого дела... Его ум светел и ясен. Его широкая грудь сильна и еще долго выдержит пытки; мускулы крепки, как железо, а руки смогут владеть оружием не хуже, чем у любого солдата. Дважды его приковывали к стене и дважды разрывал он цепи, приводя в содрогание чернорясных тюремщиков. Крестились, окаянные, от ужаса, бежали за кузнецом и снова ковали. Жгли огнем, а никакой вины не сыскано.