Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Убиенным попам и монахам...
   - А-а! - равнодушно протянул дьяк. - Дело не в этом.
   Отец Гурии встал с пола, долго отряхивал пыль с коленей на рясе.
   - Ржевский-то сразу проспался... в себя вошел... Три облавы ночные сотворил по городу. Заглаживает...
   Отец Гурий шептал про себя молитвенно:
   - Аще беззаконие не зриши, господи, господи, - кто постоит?! В беззакониях зачаты мы есм, и во гресех родили нас матери наши...
   Дьяк Иван, глядя на него, стал громко, нараспев, зевать... Больше он уж не разговаривал с отцом Гурием. Скучно!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ответа на свое письмо кабинет-секретарю Макарову Ржевский не дождался. Теперь он, прочитав письмо царя на имя Питирима, еще более пал духом, но старался виду в том не показывать. Внешне бодрился.
   Питирим, однако, заметил, что с Ржевским творится неладное.
   - Не очень печалься о том, что горожане находятся в смятении, иди средним путем между крайностями. Верная победа, - сказал он ему в виде успокоения.
   XIII
   Получив от Питирима в копии письмо Петра, Нестеров запил, а через несколько дней к нему приехала жена. Вышло неловко. Параскева Яковлевна наткнулась на жонку Степаниду в то время, когда она меняла с плеч Стефана Абрамыча белье. Сам он не мог этого делать, так как не тем был занят. Перед ним стоял кувшин с вином и блюдо с разварной рыбой: он усиленно жевал рыбу в безвольном подчинении сильной и ловкой Степаниды. Видя все это, Параскева Яковлевна плюнула в упор на жонку, обозвав ее коротко и ясно, по-солдатски, а мужу дала затрещину и выругала его "старым кобелем".
   Степанида, несмотря на свой громадный рост и на свою удивительную силу, так испугалась, что в суматохе, убегая, забыла шелковый платок, подарок Стефана Абрамыча, бежала без оглядки до самых Печер. Нестеров, невзирая на такую баталию, проявил неслыханное равнодушие к совершившимся в его доме происшествиям, стараясь не замечать жены, и даже не спросил у ней ничего о Питере, о царе, о друзьях и врагах - сидит, наливает себе брагу в кубок и неторопливо потягивает, облизываясь и причмокивая. Столько не видались, - и этакое равнодушие!
   - Так бы и растерзала! Ух! - тряслась от негодования жена.
   Ей все стало понятно теперь. Толстая, рыжая, с веснушками на груди и на руках, она, конечно, не могла сравниться с этой дородной, румяной девкой, которая пригрелась под бочком у ее слабохарактерного мужа Стефана Абрамыча.
   Упреки жены, всхлипывания ее Нестеров воспринимал, как нечто совершенно к нему не относящееся. Продолжал неторопливо, с достоинством наливать и выпивать брагу, пьяно улыбаясь своим мыслям. Один раз даже про себя сказал вслух: "Я еще им покажу!.. Обождите!" Жена оглядывала его со всех сторон, как чудо какое заморское, а он, как бы очнувшись, пьяными глазами взглянул на нее и небрежно бросил:
   - Уйди! Не мешай думать.
   - Ах ты, бесчувственная колода! - налетела на него Параскева Яковлевна. И пошла... и пошла... Тут только Нестеров почувствовал, что, действительно, к нему приехала жена.
   После веселой беспечной жизни во дворце и милостивого обхождения царицы таким неприветливым, скудоумным и холопским показался ей Нижний, а муж совершенно неприемлемым после молодого сержанта Семеновского полка. Пьяный, небритый. Как только могла она за него выйти замуж? Удивительно! И жалела она, зачем сюда приехала.
   "Противный-то, противный, - думала она, - да еще пакостником оказался, мухобоем и повесой, омерзелым плутом. То ли дело сержант Митя! Молодой, красивый, умный, в вечной любви каждый раз клялся. Интересно! Никогда не забудешь его ласк. Всю жизнь во сне будут сниться. Лучше не думать!"
   Стефан Абрамыч, однако, не унывал. Мало ли какие оплошности бывают в жизни? Да и кто мог ожидать, что жена так скоро прибудет в Нижний? Между прочим, Степанида, хотя и низкого происхождения женщина, а может любить не хуже дворянки, даже лучше. Стефан Абрамыч это очень хорошо знал, и об этом он постоянно думал. У него во многом изменились взгляды на простой низостный люд. И не зря на посаде его стали считать защитником убогих и гонимых. Степанида много нового открыла ему в жизни. Он почувствовал в ней большую силу и большую любовь. Через нее породнился он с теми, кого раньше презирал. Одним словом, у него появилась огромная приятная тайна. Это его утешило теперь, в минуту сей вулканической ярости Параскевы Яковлевны. Это утешало его и в минуты тяжелого раздумья о наступлении на него всех его нижегородских врагов во главе с Питиримом. Радовало то, что молодая дева не погнушалась его солидным возрастом и полюбила его, как человека, равного ей по летам и по положению. Полюбила честно, как давно уже разучились любить боярышни в Питербурхе. Вот он, народ!
   Нестеров приободрился и на другой же день решил наведаться к своему другу, купцу Афанасию Фирсову сыну Олисову.
   И в голову не приходило дворянину Нестерову, что за эту "близость" к народу он и должен будет пострадать.
   Параскева Яковлевна с мужем не разговаривала. Он тоже надулся. Молча разоделся, распушил бант на груди и поехал к Олисову советоваться насчет того, как понимать письмо Петра, которое в копии разослал всем представителям гражданской власти епископ.
   Олисова он застал в разговоре с подручными ему приказчиками. Афанасий Фирсович чинно встал со своего бархатного кресла и радушно приветствовал гостя. Облобызались. Помолились на иконы. Олисов кивнул своим приказчикам, и они немедленно исчезли из горницы.
   - Не помешал ли я тебе, Афанасий Фирсович?
   Олисов махнул рукой.
   - Нет. Что ты! О лесе говорили... Губернатор и епископ приказали лес рубить для кораблей. На Керженце участок мне отвели.
   - Так... - отдуваясь, заерзал на своем месте Нестеров.
   - Не в чести наше купечество у епископа! Ах, ах, ах! Торг - великое дело. Не лишнее всем судьям и властям об нас попечение иметь неоскудное... Купечеством всякое царство богатится. То и батюшка-государь понимает. Великое охранение нашего брата блюсти надлежит, дабы приплод царю мы несли с усердием, а нас окладами здесь замучили... Работы не те навязывают.
   Нестерова всегда раздражали жалобы купцов на их якобы трудное положение. Он не верил даже и своему ближайшему другу Олисову.
   - Полно, дорогой мой... Вам ли не житье теперь! - невольно вырвалось у Нестерова, но он тотчас же спохватился и прикусил губу. Олисов покачал головой.
   - Не ждал я слышать от тебя таких речей, Стефан Абрамович! Запомни, дорогой: воинство воюет - купечество помогает. Несмысленые люди токмо купечество ни во что ставят и гнушаются нами... Можно ли принуждением лес готовить, да еще к тому же в керженских и чернораменских местах?
   - До всех добрались... Что говорить! - вздохнул Нестеров, стараясь загладить свою оплошность, и, вынул из-за пазухи копию царского письма на имя Питирима, подал ее Олисову. - Читай, что пишет царь Питиримке!
   Олисов подошел с бумажкой к окну и по складам про себя стал читать письмо. Слова: "а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имени своего..." - прочитал он вслух и посмотрел со значением на Нестерова. Тот обтирал на лбу платком пот. Глаза его растерянно бегали.
   - Стало быть, он нужнее царю, нежели мы с тобой. Вот и все. О чем же я тебе говорил?!
   - Мы с тобой тиранством таким над раскольниками и народом рук марать не будем. Кровь человеческая нам поперек горла стала... блевать начнем. А епископ только усы обтирает и облизывается. Ему все мало.
   Олисов подошел к двери и запер ее на задвижку.
   Нестеров понизил голос:
   - Слыхал?! Опять гонение началось.
   - Знаю, - грустно покачал головой Олисов. - Для сего не много храбрости надо и доблести. Лавры Диоклетиана - не великая честь для духовной особы.
   - Острог укрепляют. Караулы на берегу усилили. Готовят что-то. В Печерском монастыре другую земляную темницу вырыли...
   - Господь знает, что творится!
   Олисов перекрестился двуперстно. Нестерова он не боялся. Он близко сошелся со Стефаном Абрамовичем. Знал, что обер-ландрихтер втайне тоже поддерживает и защищает "ревнителей древлего благочестия".
   - Спорить нам с ним нельзя, - сказал он с суровым выражением на лице, - но ослушаться придется... На Черную Рамень или в семеновские, керженские леса я не пойду... На помощь в защиту нас и в понуждение работных людей посылает он с нами гвардейцев, а кого мы теми гвардейцами бить будем?.. Не керженских ли старцев?! О, лучше бы на свет не родиться, чем вгонять в могилы своих же! Неистовство такое не к лицу нижегородским гостям. Пушников сулил поговорить с епископом о сем предмете... Ждем...
   - Посоветуй же, Афанасий Фирсович, что мне делать? - простонал Нестеров.
   - Крепиться. Мы тебя в обиду не дадим! - сказал, как отрезал, Олисов. - Человек ты нам нужный по юриспруденции. Человек ты наш. Купцы защитят. К царю обратимся, в случае чего.
   И, задумавшись, добавил:
   - Может, денег тебе?
   - Я уже и так у вас в долгу...
   - На правеж не потащим, - засмеялся Олисов. - Многие дворяне, не ты один, у нас в долгу.
   Олисов прильнул к нестеровскому уху:
   - Под Макарием разбойники пять стружков ко дну пустили. Тридцать гвардейцев утонуло...
   - Как так? - изумился Нестеров.
   - Иван Воин утопил. Напал врасплох со своей ватагой на них из-за стрежня под Исадами... Храбрые люди!
   Лицо Олисова ни в какой степени не выражало печали о погибших губернаторских стружках с гвардейцами, - напротив, в глазах его светилось бедовое любопытство. Нестеров весело оживился. Надул самодовольно щеки.
   Олисов продолжал:
   - Ржевский в угоду Питириму послал стружки наказать разбойников за ограбление вотчин - рад стараться!.. Того ради готов на все! А их утопили. Ватажники стоят крепким станом под Макарием и грозят Лыскову... Снова бунт хотят поднять там. А главное - мордва, чуваши и прочие иноверцы за них.
   Нестеров был доволен тем, что затея епископа не удалась. Вообще, о разбойниках он был иного мнения, чем другие. Сочувствовал им. Он не считал их "ворами".
   - Сам царь говорил нам, - оживленно выпрямился Нестеров, - что бегут на разбой от худого распорядку в дворянских вотчинах и полках. Не может раб без причины оборотиться во льва. По земельному, судейскому и иному неустройству разбойники родятся. Во всех государствах христианских и басурманских разбоев нет таких, каковые у нас на Руси. Головосечением, колесованием и рукосечением делу не поможешь... Сам я ландрихтер, но и я скажу - суд у нас гнилостный, правды в нем нет... Для знатных и богатых он всещедрый, для убогих - гиблый.
   Олисов внимательно посмотрел Нестерову в лицо. Прекратилось его сочувственное поддакивание. Когда Нестеров кончил, Олисов вздохнул.
   - Из тли орла не сделаешь... - сказал он задумчиво.
   - Ты о чем это, Фирсович?
   - Об убогих и голытьбе... Сочувствую я им, но не верю. Есть и у меня на работе. Знаю я их. Рабами родились, рабами и сдохнут.
   - Рабами никто не родится, потом людей делают рабами, - возразил Нестеров. Он вспомнил о Степаниде и ее любознательности, о том, что она очень быстро научилась сносно читать и писать по-немецки, о ее силе, о красоте, об энергии, об ее старании через него помочь обездоленным, - и готов был возражать Олисову. Хотелось многое сказать в защиту голытьбы, однако, не желая раздражать Олисова, не стал ничего ему говорить.
   Олисов с явным недружелюбием слушал слова Нестерова, который перед уходом спросил:
   - А другие гости как насчет леса?
   - Новое даяние согласны все поднести губернатору на корабли... А сверх указанных денег ни один не будет на Керженце порубать леса... Хлеботорговец я и рыбник, Пушников мануфактурничает, Строганов солью промышляет, а дела лесные люди лесные и ведут артельно. Их и должно власти расположить к себе добром, а не кнутом и секирою... Дать и им заработать с прибытком... Солдаты тут ни к чему. Егда торг будет купечеству дан свободный, то и польза государству будет явная... и казна царская не оскудеет, и власть прилипнется к купечеству с пользою себе. На Керженце есть свои умные головы... Не надо им препятствовать. Жестокость добра не принесет.
   Нестеров, прощаясь с Олисовым, еще раз спросил совета, как ему теперь действовать, когда всякое его слово епископ может истолковать, будто "помеху" своему "святому делу", а за это царь грозит не иначе, как наказать без всякого милосердия смертною казнью.
   Олисов успокоительно похлопал по плечу:
   - Не робей... Застоим.
   Немного погодя, он, нагнувшись к уху Нестерова, шепнул таинственно:
   - Давно я хочу спросить тебя, Стефан Абрамыч, да все не решаюсь... Правду ли говорят, что царевич Алексей убит и что в Стародубье его нет и польский король ему не помогает?
   Олисов застыл в ожидании. Глаза его блестели лихорадочно.
   - Ну что вы, Афанасий Фирсович! - рассмеялся Нестеров. - Сказки все это. И кто это разболтал такую дурь? За язык бы того. Петровы прихвостни, по его же приказу, задушили Алексея и давно схоронили его... Видел я собственными глазами, как его отпевали. Отец при всем народе проливал слезы. Сам велел умертвить, и сам плакал...
   Олисов даже зашатался от неожиданности. Опустился на скамью, глубоко, мучительно вздохнув: "Та-ак!"
   Нестеров продолжал:
   - И не верьте. Выбросьте это из головы. Никакого царевича Алексея нет и в помине.
   Олисов пожал ему руку.
   - Ну ладно. Спасибо, что прояснил... Спасибо. Великое дело сделал.
   Они распрощались.
   Нестеров очень рад был тому, что оказался полезен Олисову. Он знал, какую силу день ото дня отвоевывает себе в государстве гостиная сотня. Вышел от Олисова он успокоенный, радостный. И даже решил мысленно помириться с женой и бросить пить винище, а с Питиримом повести борьбу еще упорнее и крепче.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   После ухода Нестерова Олисов долго бродил из угла в угол своей горницы, заложив руки за спину. Он обдумывал рассказанное ему Нестеровым: "Неужели помер?"
   Вошла его жена - пухлая, белотелая пожилая женщина в чепце. Глаза ее беспокойно остановились на муже.
   - Ты чего, Фирсович? Или расстроил он тебя чем? Напрасно ты его пускаешь к себе... Не доведет этот человек тебя до добра...
   - Да, - вздохнул он тяжело. - Я уж и сам теперь думаю... Э-эх, Варвара!
   Горячая испарина выступила на его лбу.
   - То-то... - тревожно приглядываясь к выражению лица мужа, сказала женщина. - Уж не стряслось ли какой беды?..
   Олисов остановился против нее.
   - Раньше у Питиримки было два копыта, когти и хвост... А теперь ему государь приделал к голове острые пронзительные рога... Всех бодать будет... Поняла?
   Варвара с недоумением слушала мужа.
   - Рога?!
   - Да. Грамоту ему такую дал: казнить, кого он хочет, без суда и расспроса. Это раз. А во-вторых, царевича-то и в самом деле нет... Убит он давно. И враки все, что собирает он войско. Поняла? Становись. Помолимся...
   Набожно преклонили колени перед иконостасом, вознеся вслух пламенную молитву "об упокоении души убиенного царевича Алексея". Обильные слезы катились по их лицам. А когда, поднявшись с пола, тщательно обтерли глаза полотенцами и сели за стол, Олисов угрюмо произнес:
   - Не к чему нам теперь валандаться и с ватажниками, и с Нестеровым, и с керженскими прихлебателями... Бог с ними! Пускай, как хотят. Своя рубашка ближе... Торговое дело превыше всего.
   - Ну вот. То же самое и я тебе все время говорю... Узнает епископ, засадит тебя, как и Овчинникова, в подземелье. Что я тогда буду делать?!
   И стала причитывать... Варвара очень бойка была на язык, и Олисов обычно сердился на ее многословие, а тут слушал, да еще с большим вниманием.
   - М-да... - вырвался у него мучительный вздох, когда она кончила. Надо будет поговорить с товарищами. Собери-ка меня мать... К Пушникову.
   - Зачем?
   - К Ржевскому поедем... Размяк он совсем. Надо ему отвезти... Давно уж просит. На обмундирование гвардейцам...
   Сказал, почесал затылок и добавил:
   - Такое уж наше дело. Надо все вовремя.
   XIV
   Сильно похолодало. С севера вниз по Волге дули упорные ветры-водогоны. Беляки грядами бороздили речную ширь. Ветлы на берегу сгибались до самой земли.
   В урочище под Макарьем кипела работа. Ватага готовилась к зимовью. С большим старанием долбили братаны, кто чем попало, землю, углубляясь в обрывистые склоны ущелья. В землянках вмуровывали котлы для пищи, делали подтопки. Хорошо еще, зима задержалась. Осень стояла долгая и сухая.
   Софрон, стоя на бугре над Волгой, в прутняке ольхи, глядел на бушевавшую реку и думал о том, как бы облегчить ватаге тягости предстоящего зимовья. Землянки - не надежа. Звали старцы на Керженец в укрытые места, да как пойдешь?! Неладное творится и там, в лесах: раскол предвидится и среди раскольников, а это может развалить ватагу. Да и угроза облавы там ощутительнее. Питиримова беседа, как того и следовало ожидать, не прошла даром. Соблазнил он многих, особенно баб. А слух о том, что царевич Алексей убит и что напрасно ждать от него спасенья, окончательно сбил с толку народ.
   Умаялись бороться в Заволжье. Голод забивает. Бывало, туда не добраться. Не всякий воевода решался и не всякий латник в Черную или Красную рамень ходить. А ныне и ландраты, и пристава, и вестовые-гвардейцы, и попрошайки-нищие свободно шляются на Керженец, на Ветлугу, и на Усту. Тропинками избороздили лесную глушь. Спасенье лишь весною в островах по реке Керженцу, а теперь и та должна замерзнуть. Ватажники в неустроении измаялись; двое больных лежат на гребешке, оба укутаны в медвежьи тулупы. Поит их поп настойкой из каких-то корней, а им день ото дня хуже. Придется, видно, скоро попу псалтырь над ними читать.
   От сильного ветра пищали прутья, как птенцы. По небу неслись белые комья облаков.
   В раздумье побрел Софрон перелеском по берегу - высокий, в суконном сером кафтане, в оленьих сапогах и с пистолетом за поясом. Опадали былые бодрые мысли его от холодной тоски, как листья ольшаника от осеннего холода и ветра. Ему казалось, что плохой вышел из него оружеборец. С тем врагом, против которого он поднял оружие, ему приходится сталкиваться мало; бить и топить в Волге сельских жителей и посадских людишек, разбойником прославиться, вором - тоже душа не лежит, хотя и требует этого его плутовская рать. Не останавливается она ни перед чем - и даже перед разорением крестьян, и недавно самовольно сожгла под Работками деревушку Заречье. Коноводил разбоем Антошка Истомин, неисправимый "чебоксарский вор", который поощряет разбойников в их бестолковых грабежах.
   Ватажники сделали передышку в работе, расположились отдохнуть, перекусить. Отец Карп сказал:
   - О, если бы желудок не нуждался в пище!
   - Тогда бы не было ни господ, ни рабов, ни воров, этого и надо добиваться! - оживился бледный юноша, недавно бежавший из Нижнего, из духовной греко-латинской школы, от питиримовского просвещения, Георгий.
   - Такой ты умный - зачем же ты променял учение на разбой? - спросил его Чесалов.
   - Ну что же! - возразил Георгий. - Греческий философ Диоген сказал: ведь и солнце проникает в отхожие места, однако не оскверняется... Так и я. А ты чего бросил службу?
   Солдат Чесалов печально ответил:
   - Чего служить? Вси богатые и знатные от служб лыняют, а бедные и старые служат. Бояры, хоша и сытые и молодые, а служить не хотят. Многие из них записаны в полки, в солдаты, а едва на службе и бывали ли... а отпущены к делам своим... Чего ради и нам служить?
   - Ну что сказывать, - подхватил мордвин Тюней Сюндяев. - А нашего брата, мордву, и вовсе ни во что ставят и накормить его не хощут. И тем стеснением принуждают к краже и ко всякой неправде и в мастерстве к нерадению... И противу желания крестами опоясывают.
   Чесалов продолжал:
   - Возвещена была царем всякому чину воля, если похочет в солдаты идти. Коли кто желает-де, тогда иди! И многие из домов ушли, бросали вотчины: и я из холопьев Исупова качнулся доброхотно в драгуны. Но царь, батюшка-государь, куда хитрее нас, воров. Дал которым волю от барщины, повел тех под Нарву, - кто не сдох там от голода и холода и хвори, тот в бою полег, а кто уцелел, того под Ригу угнали. Вот я и убег и пошел на бездомное житье. А ныне в девятнадцатом подушная перепись... некуда деваться от царских псов. Везде наши следы унюхивают...
   Чесалов печально покачал головой.
   Антошка Истомин, присмиревший в последние дни, сказал:
   - Скушно, други! Ежели собаке оставить один хвост, какая уж это собака, кусать нечем... Так и я. Не губя христианских душ, я в рай все одно не попаду, а на земле разбойником не буду. Чего же ради поститься? Уйти от вас надо. Не хочется мне в бедности жить, хочу роскошества... Спокину я вас, братушки, это уж так... Не выживу.
   Опять вскочил словоохотливый юноша Георгий:
   - Диоген же филозоф говорил: "Еще никого я не видел тиранствующим по причине бедности, а по причине богатства многих видел"... Почто же ты, товарищ, тоскуешь о тиранстве? Убивец - тот же тиран.
   Антошка удивленно посмотрел в глаза юноше; почесал затылок.
   - А ты не врешь? - спросил он его недоверчиво. - Вора грешно обманывать... Смотри, на том свете нехорошо повесят.
   Поп Карп ответил вместо Георгия:
   - Раз учился на попа, а в попы не захотел, значит не врет... справедливый...
   - А чем жить будем? - стонал Антошка. - Зима... Холод приходит... Зубы стучат, как у волка.
   - Купцы помогут.
   - Раскольщиков-купцов грабить не приказал атаман, а православные купцы умнее стали, дома высиживаются... Жар-птицу легче упиявить, чем купца православного опростать...
   Об этом же думал теперь и Софрон, идя по берегу. Раскольничьи купцы и керженские скитожители обещали ватаге оказывать помощь, но требовали, чтобы Софрон, как атаман, приобщился к расколу и дал полагаемые по догмату обещания.
   Ради ватаги и мщения епископу и властям Софрон согласился и нарочно ездил на Керженец, и там при крещении дал клятву: "Страдальцев-раскольников защищать везде и во всякое время; внешних, то есть никониан, ни в чем не хвалить и ни о чем, хотя бы справедливом и честном, с ними не рассуждать; икон новых, кроме своих мастеров, ни откуда не принимать и не поклоняться им, кроме древних; всех людей, кои не их согласия, за еретиков вменять и ни в каком случае не одобрять; купцов-раскольников не трогать".
   Ко всему этому принудили Софрона керженцы, обещая кормить ватагу, давать ей денег и одежды и оказывать помощь ей во всем и всегда, уверяя, что даже среди нижегородских властей и духовенства есть много скрытых раскольников, тайных скитских сообщников.
   Некоторые, узнав об обращении Софрона в раскольники, из ватаги ушли, образовали свою грабительскую шайку. Истомин же к ней не примкнул. Поп Карп, однако, в угоду Софрону тоже принял раскол.
   - Жалованья государева попам нет, от мира никакого подаяния нет же, и чем им питаться, бог весть... В расколе наши животы поддерживают праведные старцы, умереть от глада не дают...
   Ватажники втихомолку подсмеивались: "атаман и поп заодно".
   Но... Раскольничья помощь не спасает ватагу... "Западную Римскую империю, - раздумывал Софрон, - разрушило христианство, а Восточную Муггамед. И не погубит ли раскол силу мужицкую? Царь не дает воли богу, уразумел это и церковь подчинил себе. Питирим тоже понял, что христианская мудрость не спасет его, митрополитом Филиппом не хочет он быть, и стал тоже против церкви, а я ухватился за раскол, надеясь на его помощь. Не напрасно ли это?"
   Новые буйные мысли, родившиеся в голове Софрона в тюрьме, стали плесневеть, обесцвечиваться... С болью в сердце он это чувствовал.
   И все чаще Софрону приходилось стыдить своих ватажников: к чему алчность? К чему желание захватить из добычи себе больше всех?
   - Сколько бы богатств мы ни захватывали, - говорил он, - все равно мы нищие, бедняки, лишенные наиглавнейшего: свободы и власти над дворянами и богачами, и не спасет нас междоусобное лихоимство, а сгубит. Не полезнее ли было бы не себе прятать отбитое у бояр и купцов, а раздавать тяглецам тайно, спасая их от черного зорения ландратами и приставами? Ваша глупая жадность и мизерное себялюбие безобразны... Так богатые только упражняются в промыслах своих и, разоряя житницы свои малые, созидают на месте их большие. А бедняки? Страданий их и не исчислишь: иных до крови бьют бояре, иные на правежах мучимы, и уже во многих душа едва в теле содержится... И всякое добро, награбленное нами, - мужикам принадлежащее, ибо оно взято же купцами и боярами у бедняков.
   Но никакие разумные речи не дают всходов... И многих по-прежнему тянет к воровству, к убийствам на больших дорогах всех без разбора, даже ни в чем не повинных поселян и бедных служилых людей... А помещики которые убиты и пограблены, которые бросили все и ушли в Нижний, в Москву, которые живут под охраной воевод и губернатора - с ними стало трудно и опасно бороться, да и люди в ватаге устали, приуныли.
   "Ничего нет легче, - говорил Демосфен, - как обманывать самого себя: каждый думает, что хочет; да дела часто слагаются не по его желанию" вспомнил Софрон. А может быть, он тоже обманулся, когда мечтал, сидя в каземате, что народ поймет его, поймет свои выгоды, свою цель и поднимется на помещиков, как было при Разине?
   Не хотелось верить в возможность ошибки.
   На дороге Софрону попался недавно приставший к ватаге бродяга с серьгой в ухе, назвавшийся Зубовым. Он ходил в рощу за хворостом.
   - Барсука вспугнул в роще... большущий!.. - Потом взял за руку Софрона и сказал: - Забыли нас купцы, хотя бы и раскольщики. Перед моим уходом из Нижнего Олисов и Пушников теплыми зипунами солдат в крепости одарили, а мы холодаем...
   Софрон пытливо посмотрел в лицо Зубову. Не нравилось оно ему. Особенно эти зеленые бегающие глаза. Когда пристал, был молчаливый, тихий, а теперь больше всех говорит, а главное, как заметил Софрон, много секретничает по кустам с ватажниками.