Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Стыдно мне смотреть на вашу барсучью ярость! Не приведет она к добру. Занедужили христианские души. Гордость и алчность заслепила всех...
   Тут вмешались в разговор онуфриевцы, поддерживая Александра. Они стали упрекать диаконовцев и поморцев, что они, действительно, на злато прельстились, алчностью снедаемы и захватить в свои руки все подряды и промыслы устремляются... что-де бога забыл и сам равноапостольный вождь Поморья Андрей Денисов, отмечавший "высоту и отличие в российских венценосцах первого императора Петра Алексеевича", а они, онуфриевцы, его, Петра, считают не кем иным, как антихристом и тираном. Повенецкие заводы и канал на Ладоге доходы поморцам дали премногие... Вот почему Денисов подался на сторону Петра. Царь торгашам обогащаться пособляет.
   Один расколоучитель выступил с обвинением против диакона Александра: почему он молчал, когда Питиримка народ обманывал? Варсонофий вступился за Александра... Поднялся шум, разгорелись споры. Старцы полезли друг на друга чуть ли не с кулаками...
   - Он книжную мудрость и разум в себя начерпал, а перед епископом стоял, будто истукан, - визгливо кричал расколоучитель, тыча пальцем в сторону Александра.
   - И ты прельстился! - кричал он исступленно.
   Поднялась суматоха. Старцы толкали друг друга, "пырскали, яко козлы". "Лесной патриарх" вцепился в бороду Варсонофию. Старец завизжал...
   - Пошто льстивые, угодные Питиримке ответы подсунул... Пошто одурачил всех голодных, несчастных! - неистово кричал "лесной патриарх".
   - Дьявольская выдумка это: и вопросы и ответы! Не в них дело! Дело в закабалении нас, в поднятии смуты и междуусобия между вами! - завопил бегун.
   Послышалось много голосов, одобряющих его слова.
   Александр отошел в угол. Теперь он ясно видел, как изменилось все на Керженце за те шесть месяцев, которые он просидел в Духовном приказе... Несогласие круговое. В глазах Александра появились слезы.
   - О, горы! Падите от гнева за нас распятого!.. - прошептал диакон, в ужасе прижавшись к стене.
   На обратном пути с Керженца Питирим высказывал Ржевскому свое неудовольствие. Епископу было обидно, что так легко покорились старцы, не показав свою ученость. Он уверял вице-губернатора, что посрамление раскольничьей гордыни ума и суемудрия было бы тогда еще сильнее.
   - Словно из пращи поразил бы я их.
   Ржевский усмехнулся:
   - Мои солдаты и того лучше бы истребили их... Повели, владыко!
   Как и всегда, епископ выступил с горячим возражением. Он говорил, что воинским оружием и силою - веры не убьешь, это показано всей многовековой и многозначительной историей еврейского народа. И при том же пуля и меч не разбирают, избиют всех равно, а у раскольников народ тоже есть разный, и у раскольников есть добрые и злые, сытые и голодные, алчные до наживы и бессребреники, приверженные царю и враги наши явные... "Будут еще мятежи и молва на Керженце великие, и уже ныне вижу я разделение между людьми, и укрепляется вера у меня в мое дело, ибо я знаю, как различать людей и кому что воздавать".
   После этого ехали молча. Питирим, сидя верхом на своем вороном коне, о чем-то глубоко задумался, немного уклонившись в сторону от Ржевского... Лицо епископа было бледное от усталости и бессонных ночей, но глаза горели мрачным зловещим торжеством победителя.
   VIII
   Вернувшись в кремль, Питирим немедленно собрал фискалов и инквизиторов. В своих покоях провел с ними долгую секретную беседу. Из его слов выходило, что борьба только теперь начинается. А в приказе-то думали, что вот после размены ответами дело, наконец-то, пойдет на "мировую". Выходит - ошиблись. Взяв со всех клятву о том, что до поры до времени они будут молчать о всем, от него слышанном, епископ предупредил, чтобы всем им быть наготове: предстоит большой поход на раскол.
   Каждого фискала потом Питирим принимал в одиночку и, накрепко запирая двери, опрашивал: что и как?
   Фискал Семен Лисица - рыжий, сутулый говорун - рассказал о душегубствах, татьбе и разбоях, чинимых знатным и плавающим по Волге торговым людям Софроном и его шайкой. "В селе Безводном 25 сентября часу в первом дня, - доносил Лисица, - приходили воровские люди многим собранием, то село разбили, прикащика жгли и мучили, разбоем взяты сборные деньги, письма и лошади".
   Не трогают только они людей старой веры, кои предъявляют им складные листы.
   Питирим, выслушав фискала до конца, благословил его и собственноручно подарил ему рубль:
   - Иди, благодать духа святого над тобой.
   Последним вошел к нему в келью человек с серьгой. Он подал епископу железную пистоль и поклонился.
   - Говори, - приказал Питирим. - Кто?
   - Поп Авраамий, прозванный "лесным патриархом", токмо он. Не кто иной.
   - Как было?
   - Толкал он меня в бок, полез за ворот ко мне за пистолью, мигал глазом... "Убей, мол, его".
   Донес он епископу еще и о том:
   - Софрон с воровскими людьми, наехав на вотчину Левашова, на деревню Заболотное, двор помещика сжег. Страшно подпасть их гневу. И ниже, у Васильсурска, побили они еще многих людей до смерти, а на разбое в той шайке собрались беглые солдаты и драгуны, беглые крестьяне, поп-расстрига, чуваши и мордва.
   Выспросив все о "лесном патриархе" и о Софроне, Питирим приказал:
   - Плыви к Макарию, в становище ватажников, будто бегун. Скройся там, а о чем сыск имать, иди на приказ к Юрию Алексеевичу, - скажет.
   Благословил епископ и этого фискала и одарил пятью рублями.
   Не успела "серьга" исчезнуть, как в келью ввалился дьяк Иван.
   - Помилуйте! - простонал он.
   - Говори... - ткнул дьяка в грудь епископ, а "серьге" показал на дверь, чтобы скорее уходил.
   Дьяк Иван снова вытянулся и однообразно, скороговоркой, затаив дыхание, продолжал:
   - Колодники - два человека, Климов и Евстифеев, - изломав у тюремного окна решетку, бежали, а после них в тюрьме найдены ножные железа, в которых те колодники сидели, да деревянный ключ, да гвоздик железный, загнутый крючком, которыми они те железа отомкнули.
   Преосвященный дернул дьяка за бороду.
   - Дьяк ты или скворец?!
   - Дьяк, ваше преосвященство.
   - А коли дьяк, придется тебе ответ держать... Допрашивал на розыске сторожей и приставов?
   - Допрашивал. А в розыске сторож Федоров и пристав Гаврилов сказали: означенные-де колодники были скованы в ножные кандалы и сидели под приказом в особой подклети, под тем же-де приказом и в том же каземате, где сидел ранее старец диакон Александр...
   - Знаю... - нетерпеливо оборвал Питирим дьяка Ивана. - Говори толком...
   - А караульщики, мушкетеры Масейка и Назарка, напившись вина в кремлевском погребе, скрылись...
   - Долой с моих глаз, собачий лишай! - вскрикнул епископ, с силой ударив дьяка посохом.
   Вечером он вызвал к себе Ивана Михайловича Волынского. Тот пришел красный, сконфуженный, склонился под благословение. Епископ резкими рывками перекрестил его. Волынский, смиренно опустив голову в пышном парике, молча встал в сторонке. Питирим, барабаня пальцами по столу, строго нахмурился.
   - Нельзя из кремля уехать мне ни на день, ни на единую нощь, - сказал он с укором в голосе. - Что ты тут содеял? Куролес ты, Иван Михайлович, а не помощник губернатора... Зачем погреб открыл?
   Волынский, приложив руку к сердцу:
   - Ваше преосвященство!.. Не вы ли сами, государева дела ради, приказали нам с дьяком Иваном Афанасьевичем ассамблею сию сотворить с именитыми нижегородскими гостями?.. Да во хмелю и попытать их?
   - Ну и что же! Не вижу я ни сыску, ни розыску, никаких ведомостей об оной ассамблее, а вижу бегство из-под приказа колодников и их охраны, мушкетеров.
   - Есть и сыск, ваше преосвященство... - таинственно подмигнув, сказал Волынский.
   - О ком?
   - О Нестерове... обер-ландрихтере... И дворянин Всеволоцкий вам скажет... Найдена персона и другая...
   - Кто?
   - Гостиного двора гость Олисов... Меж ними сговор, а Нестеров работает на раскольщиков и купцов совращал - ныне доказано.
   Волынский поклялся в правдивости своих слов и даже крест на груди преосвященного облобызал.
   Епископ усадил его и начал расспрашивать.
   Искать беглецов, кроме отряда, были посланы трое фискалов и подьячий Иван Санинский - юркий бородач. Все они старались проявить неслыханное усердие перед епископом и лезли назойливо всюду, где их не спрашивали, совали свой крысиный нос во все щели и закоулки, шмыгали в церквах, монастырях, на базарах, на судах; заглядывали в печи, в трубы, в колодцы, в отхожие ямы, удивляя посадских своим проворством и озлобляя их.
   Один монах почему-то повесился внизу под горой, над ручьем, стекающим из кремля и из которого, будто бы, епископу носили воду для питья. Пошла молва: "Не к добру это!" А что монах повесился назло Питириму - в этом не было никакого сомнения.
   Купцы гадали у ворожеи, под горою, у Похвалы. Жила она в полуземлянке и славилась своей прозорливостью. О чем гадали - тайна! Только жаловались на стороне: борьба с расколом мешает торговле.
   Ворожея брала у гадальщика ключ от его кладовой или от сундука с деньгами и записочки о желаемом; вкладывала все это в Псалтырь. Ключ запихивала в Псалтырь винтовым кольцом, а круговой конец его связывала с псалтырем веревочкой. Гадальщика ворожея заставляла держать ключ с Псалтырем на указательном пальце, просунутом под веревочку. После этого она читала тайно какой-то псалом. Если в это время Псалтырь на пальце завертится - значит хороший признак, и гадальщик уходит радостный, поглаживая самодовольно бороду, обдумывая свои дела бодро, с надеждой. Если Псалтырь не вертится, это худой признак, - гадание не обещает ничего хорошего.
   В эти дни сыска Псалтырь почему-то ни у кого не вертелся. Известие об этом передавалось из уст в уста. Чего только не делали гадальщики и гадальщицы, как ни крутили пальцем - Псалтырь ни с места. Православные попы хихикали:
   - Раскольница она, ворожея-то, вот и не вертится. Попадет под приказ, - небось, завертится...
   Ворожея исчезла. Искали ее пристава - как не бывало старухи. Многие об этом плакали. А другие подмигивали:
   - Небось, никуда не денется, наша будет.
   Из посланных на розыски беглых рабочих с Усты, Климова и Евстифеева, и мушкетеров Масейки и Назарки первым в Духовный приказ заявился подьячий Иван Санинский. Он доложил епископу:
   - Идучи-де дорогой, нам попалась жонка Ирина Панфилова, про которую мне, подьячему Санинскому, приставу, сказали, что она-де с утеклецом многие разговоры имела. Ту жонку я, пристав, взял, да по указанию той жонки Ирины взяли еще двух девок: Авдотью Федорову, дочь сторожа, и Феклу Андрееву, которая недавнего утеклеца Софрона-де сестра. Да взял и еще жонку Наталью Лукьянову с дочерью Настасьей, да вдову Серафиму Андрианову, у которой есть девка. А оная девка в том дворе заперлась и осматривать себя не пускала, а потому все те жонки и девки в Духовный приказ приведены к допросу и заперты в каземат.
   Питирим поморщился, выслушав Санинского:
   - Откуда ты столько девок да жонок насобирал? - И подозрительно, исподлобья посмотрел на подьячего, покачав головой. Тот переминался с ноги на ногу, покраснел; видно, не знал, что ему ответить. Тогда забасил дьяк Иван:
   - А на допросе те жонки...
   Во время доношения дьяка в комнату на носках вошел сам рудоискатель Калмовский. Он раболепно поклонился Питириму и заискивающе, певучим голосом сказал:
   - Ваше преосвященство, отец наш родной, обратите ваше внимание на покорного раба своего...
   Безбровое, белобрысое лицо Калмовского глядело обиженно, и весь он, маленький, кривоногий, в зеленом кафтане, казался таким смиренным невинным страдальцем, что прямо хоть на икону. Он говорил о том, что царским указом торговые люди и промышленники поддержкою сугубою обнадежены, а гражданские власти, хотя бы и обер-ландрихтер Нестеров, никакого внимания к нему, Калмовскому, не проявляют, напротив - даже насмехаются. Одна надежда теперь на его преосвященство, на его суд скорый, правый и суровый.
   Питирим приказал Калмовскому как человеку, дорожащему государевой правдой, написать ему, Питириму, о Нестерове без утайки и без прикрас все, что знает. После этого епископ отпустил рудоискателя домой с миром.
   - А теперь пиши ты, - обратился он к дьяку Ивану:
   "...приказным сторожам, приставам, хотя из них сторожа колодничьим караулом и не обязаны, однако ж, надлежало над приставами смотреть накрепко, чтобы они караул свой над колодниками имели неослабно и ежели что усмотрят непорядочное, о том надлежало им доносить приказным людям. А приставам, хотя которые при той колодничьей утечке на карауле и не были, но у которых за их караулом тюремные сидельцы имели у себя ножи и плели лапти и потому можно было признать причину, что они имеют ножи, а в тюрьмах нигде так не ведется, и, усмотря, надлежало те ножи у них отобрать, и о том донести приказным же людям. Они же при вышеописанном следовании показали, что к помянутым-де колодникам приходили многие девки и жонки, которых они, присмотря, чего ради - под караул не имали и приказным о том не доносили.
   За те вины учинить им всем наказание, вместо торговой казни, - бить шелепами нещадно. Впредь сторожам над сторожами и над делами в приказе и над приставами, приставам над колодниками - иметь смотрение. О том обязать их сказками по приказному регулу. А над ними над всеми для достоверного смотрения определить в том приказе дневальных и подьячих, которым каждому свое дневание дневать и ночевать в том приказе неисходно. Обязать их в том сказками же. А над всеми теми сторожами и приставами и подьячими прилежно смотреть дьяку, а ежели из них кто в чем явится неисправным, докладывать преосвященному епископу".
   По распоряжению Питирима Ржевский посадил своего помощника Ивана Михайловича на десять суток под арест: "Дабы впредь было таковое творить неповадно. Пей, а ума не теряй". Так было сказано и в губернаторском приказе.
   После совещания с епископом Ржевский издал приказ: "Всех гулящих и слоняющихся по городу людей, а особливо которые под видом будто бы чем промышляли и торговали, хватать и допрашивать. Также накрепко смотреть приезжих, какие люди, и чтобы всякий хозяин тотчас объявил, кто к нему станет и какой человек.
   На дьяка Ивана наложил Питирим строгую эпитимию: сто поклонов каждодневно в соборе утром и вечером, не вкушать вина в течение года.
   - Настает пора, когда не до этого, - сказал ему Питирим. - И работы тебе будет немало.
   Дьяк слушал епископа, подавляя в себе тяжелые, грустные вздохи.
   Самым же большим событием этого дня была отправка Ржевским по приказу Питирима в Васильсурск семи стругов с гвардейцами для поимки Софрона и иных "воров".
   IX
   Филька примчался к Степаниде веселый, возбужденный; глаза его сияли таким торжеством, что Степанида подумала: уж не клад ли какой парень где-нибудь выкопал. А Филька - шапку об пол и на колени перед иконой, да за юбку Степаниду:
   - Вставай, молись!
   - О чем?
   - Ватага под Лысковом разбила гвардейцев. Семь стругов на дно пустили. Благодари господа бога... благодари... Экая ты, право! Он подарок тебе прислал, Софрон, а мне десять рублей деньгами. Молись!
   Степанида охотно стала на колени.
   - Говори... Слава тебе, господи, потопившему в водах струги Питиримовы... пускай пожрет их на дне пучина окияна-моря, слопает колдун речной, а богатства несметные останутся народу голянскому и нам с тобой.
   Степанида радостным голосом послушно, слово в слово, повторяла выдуманную Филькой молитву, а когда молитва кончилась (как показалось Степаниде - по случаю того, что Филька не знал, что дальше говорить), она поднялась с пола и стыдливо спросила:
   - А подарок?
   Филька достал из-за пазухи большой шелковый платок-ширинку с золотыми каймами и кистями и отдал ей.
   - У княгини у одной отбил, - шепнул Филька.
   Степанида и сама видела: кому же иначе такую нарядную ширинку с кистями носить? Глаза ее разгорелись, заиграли... Но Филька не велел долго любоваться:
   - Убери, неровен час, соглядатай какой под окном.
   Степанида упрятала ширинку в подполье, закрыла ставни на окнах. Потом оба пересчитывали, перекладывали с руки на руку серебряные рубли-крестовики. "Хитер царь-антихрист, чего придумал!" Чуть не сорвалось у Фильки: "Дай бог ему здоровья". На рубле был крест из четырех букв "П", отчего и рубль этот назывался в народе "крестовиком". Хоть и антихристова печать, а деньги... И любовались на эти рубли Филька и Степанида с большим удовольствием, забыв обо всем на свете.
   - Польза большая народу будет от ватаги. Помогать ей надо... Богу за нее надо молиться, - говорил растроганным голосом Филька.
   - Да хранит их всевышний... - набожно произнесла Степанида, сочувственно вздохнув. А потом с тоской спросила: - Почему ты не можешь найти клада?
   Филька, как бы дразня ее, с горящими глазами стал рассказывать о том, какие у разбойников бывают большие богатства и как они зарывают их в землю... Таких кладов много в лесах и на горах Поволжья... "Вот бы нам с тобой!"
   Степанида просила его рассказать что-нибудь о кладах. Любила она слушать такие рассказы. Да и не одна она. В народе везде мечтали о кладах, ибо "от трудов праведных не наживешь палат каменных, а вором быть не всякому доступно". Помечтаешь о кладе, на сердце как будто повеселее становится.
   Фильке именно того и надо было. Толкнул он, шутя, Степаниду, та, конечно, взвизгнула, опустилась с томными глазами на постель так, что затрещали доски. Филька загоготал, устроившись на скамье против нее.
   - Слушай...
   Он вобрал в себя воздух, облизнулся с таким видом, будто собирается поведать что-то до крайности редкостное, какую-то из ряда вон выходящую историю, а сам ни с места.
   Степанида от нетерпения и любопытства тяжело дышала, беспокойно шевелила коленями. Филька нарочно не торопился, чтобы больше раззадорить бабу.
   - Были в смутные времена паны, - начал он не спеша. - И ходили те паны-ляхи по земле нашей и пригинали народ к земле, как былинку. И вот выбрали паны притон в одном месте, у нас в лесах. И стали из него наезжать и грабить. Всего чаще по праздникам, когда народ расходился по церквам и на базары. Заберут паны, что получше, а деревню зажгут. Этим они вывели народ изо всякого терпения. И вот согласились против них три волости. Окружили притон так, что разбойникам некуда деться. Стали они награбленное добро зарывать в землю в кадке, и не просто, а с приговорком, чтобы то добро никому не досталось. Атаман ударился о землю, сделался черным вороном и улетел. Товарищей же его всех захватили и "покоренили"*.
   _______________
   * Особая казнь. С одной стороны корни дерева подрубались, дерево
   наклоняли и засовывали в образовавшуюся под деревом пустоту человека,
   а дерево опять ставили прямиком.
   - Улетел? - спросила Степанида.
   - Да. Улетел, окаянный.
   - А добро?
   - Так и осталось в земле. Искали его, искали, да нешто найдешь? Вот откуда в землях неведомые богатства и кроются...
   - Вс??
   - Вс?.
   Степанида разочарованно покачала головой:
   - Мало.
   - Довольно.
   - А Софрон как же? - спросила загадочно Степанида.
   - Что Софрон? - спросил Филька.
   - Он тоже разбойник?
   - Только не такой. Он - свой, наш.
   - А куда же добро он свое девает?
   - Куда?! Экая ты, право, острая... Чего тебе?
   - Пускай скажет он тебе, куда зарывает...
   - Как же, скажет!
   - Коли умрет или убьют, или улетит, все одно - пропадет... Уж лучше бы нам досталось.
   - Человек улететь никуда не может. Врут вс?... Сказка!
   - Ну убьют или сам умрет - тогда пропадет клад? А если Софрон наш он должен сказать нам это.
   - Ладно, там увидим! - зевнул он, - спать пора.
   - Нельзя... Нестеров просил прийти...
   Филька нахмурился.
   - Опять?
   - Ночью стирать буду... Надо приготовить...
   - Не уходи, - просительно проговорил он, взяв Степаниду за руку.
   - Нельзя. Выгонит.
   И ушла. Филька остался на месте, - не дерзнул задерживать Степаниду. "Ах, бедность! бедность!" - подумал тоскливо он.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   О ватаге шли большие разговоры по деревням, много говорилось и на посаде; которые хотели видеть ватагу победительницей в борьбе с правительством, рассказывали о ее подвигах дивные сказки. А в тех сказках - новые, приятные для слуха и кружившие голову слова: послушаешь - будто нанюхаешься прекрасных лесных цветов или насладишься в теплую летнюю ночь соловьиным пеньем. От этих речей было весело, хотелось жить, верить в свою звезду. Но были люди, которые смотрели исподлобья и упрекали других за добрые мысли, говоря, что чудаки, имеющие надежду, похожи на дядю, который "поутру резвился, к вечеру взбесился, а к утру помер". Еще больше стали ворчать эти угрюмые мудрецы после того, как на деревне появилась Степанида, приезжавшая за ягодами, и разболтала по бабьей словоохотливости, будто ей сам обер-ландрихтер Нестеров клялся перед иконой, что царевича Алексея давно уже и на свете нет и что будто бы он сам его хоронил, в бытность свою в Питербурхе.
   Хотела этого или не хотела Степанида, а слова ее переполошили все деревни и починки на Керженце, вселили отчаянье и сомненье в крестьянах, помогавших Софрону, разбили драгоценную надежду на "доброго" царя.
   - Коли царевич умер, кто нам даст спасенье? Может ли скиталец, именуемый Иваном Воином, спасти нас от бесчестья, от ран и побоев, дать нам землю и волю? Хватит ли у него могущества и славы затмить силу Петра-царя?
   И когда Демид пошел однажды собирать по дворам просо для ватаги, чтобы доставить его в стружке на Суру под Васильсурск в становище, то многие мужики, особенно ворчуны и маловеры, наотрез отказались дальше кормить ватажников.
   - Самим есть нечего, - говорили они.
   И Демиду трудно было их убедить, да и у самого у него положение было такое же: семья сидит голодная. Однако он не смущался - шел дальше и, насобирав провианта, сел в стружок и отправился на Суру. Стружок шел быстро, но это не радовало Демида - он вез ватаге ровно вдвое меньше проса, чем полагалось.
   Софрон выслушал его с глубоким вниманием.
   - Да, царевич давно покоится в земле, задушенный отцом... - сказал он серьезно. - И если бы он был жив, не лучше бы стало народу. Под шапкой Мономаха сидит кабала мужицкая... Все дело в вас самих. Может быть, мы и погибнем, но не на псарне дворянской и не в конюшне от батогов, а в славном бою с царевыми холопами, умрем за правду, за бедный наш народ!
   Демид удалился из становища с тяжелым чувством. Теперь ему никто уже не вернет кабана, подати с него никто не снимет, по старой вере молиться никто ему не даст. "В нас самих"... А что мы можем сделать? Ах, ах, ах!"
   И небо над Волгой было серое, хмурое. Глубокая осень. Тяжело было на душе, - хоть домой не возвращайся.
   X
   Наслушавшись фискалов и других разных людей, доносивших на Нестерова, в том числе и бродившего по Нижнему без дела помещика Всеволоцкого, Питирим, после совета с Ржевским, решил, наконец, действовать. В глазах епископа Нестеров был главною помехой в дальнейшей борьбе с расколом. Вызвал к себе в келью из приказа дьяка Ивана и, обязав его клятвой "в молчании", усадил за свой стол и приказал писать письмо кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову в Питер.
   Шагая по просторной рабочей келье в любимой рясе своей черного штофа, подпушенной коричневой голью, епископ диктовал:
   "С раскольническими учителями, с диаконом и прочими разменялись мы вопросами и ответами, и та размена попремногу церкви святой благополучна, а на ответы их я имею намерение сделать возражение. Люди из расколу ныне к нам зело стали быть к обращению наклонны, да обращаются, и надеемся на милость божию, что обращение умножится".
   Питирим остановился. Нахмурился. Дьяк приник к столу, почти касаясь носом бумаги.
   - Пиши! - продолжал епископ.
   "Только ныне нас нечаянный случай попремногу опечалил и навел сомнение: враг святой церкви, царицыной кормилицы муж Стефан Нестеров к нам в Нижний определен бысть обер-ландрихтером, в Нижний не на устроение нашему делу, но на разорение. Раскольщики по сие время у нас весьма были бессильны и ни от кого помощи в том и надежды не имели. А сей враг хоть и неявно, но лестною стал их помощью обнадеживать и от того будет все неустроение. Юрий Алексеевич Ржевский впредь при том деле быть попремногу боится, ибо кормилица Параскева Яковлевна, жена Нестерова, станет на него клеветать государыне-царице; от сего не только господин Ржевский, но и я не без опасения. А я с ним, с врагом, колико мучился, он не тайно раскольщиков защищал, но явно и нагло..."
   Питирим повысил голос. Подошел к небесному глобусу, забарабанил пальцем по нему. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза запылали гневом.
   Дьяк от страха еле дышал. Грозен бывал в такие минуты епископ, и малейшая неосторожность в слове или во взоре могла привести человека, кто бы он ни был, из кельи преосвященного прямо в земляную тюрьму.
   Епископ повысил голос:
   "...но явно и нагло за них противу нас старался, а ныне у Юрья Ржевского в сыску раскол его, Нестерова, явно показан от многих свидетельств... Смиренный Питирим, епископ нижегородский, кланяется покорно".
   Раздувая ноздри от волнения, он тяжело опустился в кресло. Дьяк окаменел, уткнувшись носом в бумагу.
   - Гораздо? - спросил епископ, улыбнувшись.
   - Гораздо, ваше преосвященство.
   - Тайны держись крепко, благодушно отложив бахвальство и языка игривость. Иди. Искусно пиши послание. Будет читать сам царь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вернувшись к себе в приказ, дьяк крепко задумался. Епископ требовал, чтобы его дьяки и подьячие и монастырские писаки излагали свои доношения и письма "зело внятно и хорошим штилем", как того требует от служилых людей сам царь Петр Алексеевич.