Костылев Валентин. Питирим (Человек и боги - 1)

   - Солдаты! - крикнул он. - "Слово и дело!"
   Из темноты выскочили "гвардейцы". Набросились на дылду-сержанта, повалили его, не успел он ахнуть, и стали вязать.
   - Приказано тебя в кандалах вернуть в Нижний, в Духовный приказ. Из Питербурха указ получен. Строгий.
   Связанного сержанта поволокли во двор. Положили его там на солому. Около него оставили двух караульных.
   - Солдаты! - кричал в сенях "тюремный пристав" так, что сержант все слышал. - Колодника Софрона Андреева приказ мой, по повелению его величества государя императора, из железа вынуть... а ваше начальство нами связано будет, заковано и отвезено в Нижний... и подвергнуто нещадной пытке святым огненным калением.
   - Так им, иродам, и надо! - одобрил чей-то сочный голос.
   Слушал сержант, и как ему ни было больно после вязания его дюжими "гвардейцами" и как ни тяжело ему было вдруг лишиться свободы, однако его охватило страшное любопытство: что же за начальник такой вдруг объявился ночью, привел гвардейцев на постоялый двор, разбудил его, именем царя шутовки освобождает колодника, а его, сержанта, дворянина чистых кровей, верностью престолу отмеченного, кует в кандалы и отправляет обратно в Нижний, да еще в Духовный приказ? "А может быть, власть изменилась, раскольники захватили город и распоряжаются гвардией?" Сержант Боголюбов никогда не доверял солдатам, в его глазах они мало отличались от разбойников. И мужикам он не доверял, и купцам, и монахам. "Только на дворянство по-настоящему может опираться царь". Это известно. А тут дворянина же арестовывают и куют в кандалы? Явное дело, в государстве произошло какое-то изменение... Тем паче - атамана разбойников, прославленного своими зверствами над дворянами, да и раскольщика, притом же, на волю отпускают. И кто же? Сами же гвардейцы, царевы же слуги, защитники престола и дворян... Что такое?!
   Пока чистокровный дворянин размышлял о непонятности неожиданного превращения его из офицера в колодника, "тюремный пристав" продолжал действовать. При свете фонаря расковывали солдаты под его покрикивания Софрона. Да и сам колодник весьма помог этому, ибо зело опытен был он в отмыкании кандальных затворов.
   - Теперь отдайте нам ваше оружие, - сказал новоявленный командир удивленным конвоирам колодника. - Ваш начальник уже сложил его. Вот его сабля...
   "Тюремный пристав" показал саблю Боголюбова. Солдаты подчинились. Софрон взял у них одно из ружей. "Тюремный пристав" заговорил торжественно:
   - Вас мы отпускаем на волю. Не служите больше царю... Не надо. Места у нас на Руси много, а привалиться бедняку негде. В тесноте люди живут, а простору кругом - что хошь...
   Софрон дернул "тюремного пристава" за рукав:
   - Будет. Идем! Надо дело доделывать!
   Утром муромцы были разбужены тревожным набатом. Из дома в дом пошла весть: ночью разбойники напали на постоялый двор, опасного колодника освободили, связали и неизвестно куда увезли офицера, конвой разогнали, обезоружив. Ямщики с ними заодно, тоже скрылись. Ловко обстряпано дельце!
   Правда, для обывателей города Мурома не было особою новостью появление разбойничьей шайки - на то и дремучие муромские леса, чтобы там ворам таиться, - однако все же разговора было немало. А главное, объявились люди, которые уверяли, будто это и не разбойники даже, а такие же гвардейцы, как и конвой колодника. Пошли против власти. Какая-то старуха, жившая рядом с постоялым двором, сама видела.
   - Уж не бунт ли, однако?!" - екало сердце у обывателей.
   "Уж не сгонят ли Петра с престола?" - ворочались в головах грешные мысли. - "Послал бы господь!"
   Питирим застрял в северной столице - всем это известно, проезжал он через Муром же, - без него солдаты и взбунтовались, это теперь не трудно. Как говорится: "поп в гости - черт на погосте". А уж известно чуть ли не с сотворения мира, что "без кота мышам масленица". Да и мыши-то эти самые изголодались, особо в лесах Позаволжья. Ой! Мыши! Если бы то правда была, все бы люди вам в ножки поклонились!
   Мучаясь в догадках, крестились обыватели на иконы усердно, от всей души, с радостной надеждой на лучшее будущее...
   XI
   Из Дмитровской башни на Благовещенскую площадь перед кремлем под командой Волынского вели гвардейцы диакона Александра. В кремле - ни души. Вход обывателям закрыт.
   Ночью нападал снег. Теперь таял. Солдаты сапожищами месили грязь: "раз-два, раз-два!" Волынский шествовал во главе с громадной саблей наголо, неуклюжий, толстый, длинноусый. Оборачивался, покрикивал то на одного, то на другого гвардейца, косясь в сторону архиерейского дома.
   Высокий и спокойный, босыми ногами шагал по снегу диакон. Отборные преображенские урядники шли у него с боков: желтые, бесстрастные, словно из дерева выдолбленные истуканы. В их кулаках - широкие лезвия палашей. Звенели ручные и ножные кандалы, а шею диакона сжимала железная рогатка. Острые ее зубья торчали во все стороны над плечами его, над спиной и над грудью.
   Неистово бил в барабан пестрый какой-то, старательный барабанщик. Он закатил глаза к небу, ошеломленный сам тем грохотом, который наделал в утренней тишине.
   Воронье всполошилось, побросав косматые гнезда в недрах берез. Взлетело, стараясь заглушить карканьем барабанный бой; нахохлившись, расселось на зубьях стены.
   Волынский сердился: "Ржевский хитер, заболел. На меня все свалил. Не выдержал. Да выдержу ли и я-то эти казни египетские?"
   А епископ все лютее становится. Как вернулся из Питера, так принялся за колодников. Ночью бес его разбирает. Бродит по тюрьмам, расспрашивает кандальников... И на кой черт ему понадобилось!
   Злобно гаркнул Волынский на гвардейцев, с ненавистью оглядев диакона: "Туда тебе и дорога, сиволапый черт! Тоже в пророки полез!"
   У окон маленьких деревянных домишек застыли бледные, испуганные лица кремлевских жителей. Заскулила собака у самых Дмитровских ворот, подняв морду и задрав одно ухо кверху.
   На площадь по всем улицам, по всем переулочкам и закоулочкам и снизу, с Рождественской улицы, по тропинкам среди кустарников, по нагорью, стекался народ, извещенный попами накануне о предстоящей казни диакона Александра.
   Событие незаурядное. Давно уж нижегородские палачи не нюхали крови. Люди озабоченно торопились, обгоняя друг друга, чтобы протискаться заранее поближе к помосту. Среди любопытных было много попов и монахов. Будто муравьиную кучу, разворотила монастырские гнезда весть о приговоре к смерти диакона Александра.
   Собрались смотреть на казнь и Филька со Степанидой. Нарядились по-праздничному. А почему? Степанида сказала - чтобы "народ уважал". А на кой рожон это, когда диакона сжигать будут? Филька высказал Степаниде свою мысль. Она посмотрела на него недовольно. "Чай, не тебя будут сжигать, а его..." Надула губы. Вот и пойми ее. А накануне слез реки пролила, жалеючи диакона.
   К десяти часам утра вся громадная площадь перед кремлем, окаймленная маленькими бревенчатыми домиками и пустынными садами, была уже заполнена народом. Вдруг, словно по команде, всполошились нижегородские колокола. Мощно и торжественно загудели кремлевские соборы, им принялись поддакивать посадские церкви и монастыри. Люди стали креститься, стеснило дыхание у многих. Филька влез на дерево около таможенной избы и принялся следить за диаконом.
   Проглянуло солнце из-за облаков. Сразу стало теплее, потекло с крыш. Порыжелая ряса в клочьях на диаконе, его большие босые ноги в оковах, цепи и железные зубья рогатки - все это страшно ожило в лучах солнца. Он внимательно вглядывался в толпу, словно искал знакомых среди этих сотен людей, таращивших на него в любопытстве и страхе глаза. Фильке даже показалось, что диакон смотрит на него, смотрит так, будто хочет сказать: "Не ты ли ковал меня, не ты ли открыл мне путь к моему последнему смертному часу?!" - Чуть с дерева не свалился Филька с перепуга. Но... нет! Диакон смотрит не на него. "Слава богу! - думал Филька. - Мало ли тут народа и кроме меня. Зачем ему на нас смотреть?! Мы такие же люди, как и другие... А ковал я по приказу, а не сам... Не я, так другой заковал бы. Законное дело!"
   Совесть успокоилась.
   Колокольный гул ширился, становился мощным, похожим на непрерывную пальбу пушек. Народ на площади заволновался.
   Вылетели из отводной стрельницы Дмитровских ворот в зеленых камзолах конные стражники с плетьми в руках, стали расчищать путь, хлестали плетьми, наседали на толпу задами лошадей, а когда дорога к помосту была очищена, через Дмитровские ворота, из кремля, в митре и черном бархатном саккосе*, похожем на стихарь, но с более короткими рукавами, с посохом в левой руке и с крестом в правой, показался епископ. Сверх саккоса накинут был омофор** - длинный широкий бархатный плат, украшенный крестами. Один конец его с кистью спускался спереди, другой - с золотой же кистью сзади. Одежда эта - знак того, что епископ должен заботиться о спасении заблуждающихся, "подобно милосердному пастырю, который отыскивает заблудшую овцу и несет ее на своих плечах". Омофор и обозначал овцу. А раскольники высмеивали это облачение и говорили: "У пастыря на плече не овца обыкновенно, а кнут". Омофор приравнивали к кнуту.
   _______________
   * Сааакакаоас - верхняя архиерейская одежда, с рукавами.
   ** Оамаоафаоар - широкая лента, возлагаемая на архиерея поверх
   облачения.
   Несколько поодаль от епископа, в сверкающих стихарях, держа в правой поднятой руке светильники, а левой приподняв длинную ленту золотистого ораря, перекинутого через плечо, медленно шли по бокам его такие же рослые, как и епископ, четыре молодых иподьякона. Их обязанность облачать епископа при народе, держать светильники, подавать их ему для осенения молящихся, вообще быть "наподобие апостолов у Христа".
   Позади епископа, в почтительном отдалении, шествовали настоятели монастырей и церквей. В пестрых парчовых ризах, кто в бархатных камилавках на голове, кто с открытой головой, шли они нестройно, вразброд, переваливаясь с ноги на ногу, и разноголосо тянули: "Свя-атый бо-о-же, свя-а-атый... кре-е-епкий..."
   Впереди всех, выпятив живот и прищурив глаза от солнца, тяжело ступал громадными кожаными ботами по грязи настоятель Печерского монастыря архимандрит Филарет. Он шел и думал с грустью, обращаясь мысленно к Питириму: "Чего ты, пророче святый, на стену лезешь и в гневе своем купаешься и от ярости на людей зубами скрежещешь? Почто бросаешь людей в огненный пламень, обращая их в углие и пепел? Красен мир сей и удобен; столько в нем санов превысочайших, чинов пречестных, украшений златых, одежд роскошных; столько лиц прекрасных... - Филарет подумал в эту секунду о молодой черничке Феодосии, обращенной раскольнице, ныне обучаемой им православной догматике: - столько лиц прелюбезных, естественную красоту имущих; дщери есть удобрены, приукрашены, яко подобие церкви..."
   Отец Никанор - игумен Благовещенского монастыря - шел позади Филарета, уткнувшись в землю. Он думал о том, что последние часы он игуменствует. Питирим накануне сего дня вызвал его и сказал: "Выгоню крестьян распустил, прибыток от тебя не увеличился, а пошел книзу". Варсонофий следовал в хвосте у духовенства, перешептываясь с игуменьей Ненилой. Она кусала губу, чтобы не улыбнуться. Варсонофий говорил ей что-то особенное.
   За иереями плыли на горбах чернецов громадные иконы. Затем бесконечным лесом двинулись, лязгая медными подвесками, златотканные, сверкающие на солнце хоругви, в лентах и еловых венках. Их несли, тяжело шлепая сапогами по размокшему снегу, пыхтя и перекидываясь отдельными фразами, Пушников, Олисов, Калмовский, Овчинников и другие купцы гостиной сотни.
   Епископ, благословляя крестом народ, медленно, в торжественном благочинии поднялся на приготовленное для него возвышенное место, устланное коврами и обвитое зеленью еловых ветвей. Внизу, у основания, плотным кругом расположилось духовенство. Хоругви, при пении громадного хора монахов и монашенок, оцепляли и лобное место и кафедру епископа...
   Александр с любопытством и легкой усмешкой на губах смотрел на эту церемонию.
   Когда громадное кольцо хоругвей застыло в неподвижности, епископ приступил к богослужению. На помост, откашливаясь, поднялся старичок, иеродиакон Гурий, маленький, тщедушный перед великаном Питиримом.
   Хор чернецов на всю площадь рявкнул несколько раз "господи помилуй!".
   Молебен совершался "о ниспослании побед и успеха в борьбе с внешним и внутренним врагом его императорскому величеству великому государю и великому князю всея великия, малыя и белыя России, самодержцу Петру Алексеевичу..."
   Многолетие "кликал" иеродиакон Гурий пискливо, жалко.
   Толпа молилась, однако, старательно, ибо каждому человеку, здесь присутствующему, казалось, что на него в упор смотрят черные пронзительные глаза епископа. Многие даже становились на колени, промачивая ноги в той грязной каше, которая покрывала площадь и дороги. Отвешивали несчетное количество поклонов. Хор пел стройно и грустно. Многие богомольцы плакали.
   Епископ во время богослужения благословлял крестом не только народ, но и диакона Александра, и даже начинал с него. Диакон смотрел в упор на Питирима, не шелохнувшись. А когда епископ после молебна стал говорить проповедь, он зевнул и отвернулся.
   Проповедь Питирима дышала негодованием против людей старой веры, против "злоехидных мятежников, поднимающих оружие на законную власть и тем радующих врагов внешних".
   Епископ гремел:
   - Что видим мы и у ревнителей старины? Зовутся староверами, кичатся древлим благочестием, а икон многие же их согласия гнушаются, многоженство завели и безбрачие, и хотя Венеру и Диану в избе своей не ставят, а в обиход свой венерино истлевание ввели, губительным развратом и гнусною теменью губят и детей. Был и я раскольником и проклинаю детство свое, как и отрочество... Темень же сия глодала и меня и моих ближних... Ныне прозрел я и увидел свет истинный и пользу народную, ведущую к благосостоянию земному, не токмо небесному...
   Затем, указав на диакона Александра, сказал он:
   - Спросим сего диакона, вождя раскольщиков, ими почитаемого: отказывается ли он от своих бездельных, поперек жизни стоящих во зло народу догматов?
   Диакон Александр отрицательно покачал головой, ответив громко:
   - Нет! - и потом крикнул: - Царю - тело, богу - душа! "Богово богови, царево - царю!"
   Вытянув шею из рогатки, потрясая руками в цепях, Александр обратился к толпе:
   - В книге Паралипоменон о царе Озии и Сауле сказано: "Саул царь, священническую власть восприняв, погуби царство". Почто же царь наш, священническую власть от церкви отторгнув, в руки своя забирает? И делает орудием своим, чтоб объярмить народ?! Почто губите вы народ, прикрываясь именем господним?! Плач, слезы и стенания обездоленных вы приносите в дар тирану? Чем красуетесь вы? Чем боретесь вы с нами? Плахой! Гонители правды, не боюсь я вас! Не устрашите вы меня, вы - убогие холопы царя!
   Питирим, также обращаясь к толпе, сильным голосом сказал:
   - Слышите? Лишился рассудка раскольничий вожак. Не знает он того, что цари христианские начальствуют над христианами не поелику христиане суть, но поелику человецы, коим образом могут начальствовать и над иудеями, и махометанами, и над языки. Тем же властительство царей о телесах паче, нежели о душах человеческих. Духовная же власть наша свободная и о душах печется как самих же царей, так и рабов их... Цари подвизаются с врагами видимыми; духовная же власть - с невидимыми.
   Глаза епископа горели торжеством, на губах появилась улыбка.
   - Божие богу, царево царю! - воскликнул и он, высоко подняв посох. Да будет благословение на всех вас!
   Хор монахов запел с воодушевлением по-гречески: "Кирие элеисон!" (Господи помилуй!)
   Епископ, повернувшись к Александру, продолжал настойчиво:
   - Слезы покаяния тушат огонь. Вот и Петр апостол слезами утушил заготовленную для него геенну огненную и сподобился быть ключарем царства небесного. Так возможет быть и с ним, диаконом Александром, коли всенародно раскается.
   По толпе прошло волнение. Поднялись крики, гул голосов, всхлипыванья. Из толпы раздались просьбы, направленные к диакону:
   - Покайся! Покайся!
   Диакон с растерянной улыбкой оглядывал волнующееся море голов.
   Питирим снова крикнул:
   - Каешься?!
   Дьяк Иван подбежал к диакону Александру и стал ему что-то шептать.
   Диакон отстранил его рукою и, снова покачав головой, с суровым выраженьем на лице крикнул:
   - Нет!
   Толпа охнула и замерла в глубоком молчанье. Питирим, положив крест на аналой, сделал рукой знак дьяку Ивану. Громадная площадь, залитая весенним солнцем, наполнилась такою тишиною, что стало слышно чириканье воробьев в прутняке около кремлевской стены.
   Дьяк Иван развернул имевшийся у него в руках свиток и начал громко, хрипло читать:
   - "По указу великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея великия и малыя и белыя России самодержца, за воровской обман его величества, по уложению 7157 года второй главы первой статьи, гласящей, буде кто каким умышлением учнет мыслити на государево здоровье злое дело и про то его злое дело, и про то его злое умышление кто известит, и по тому извету его умышление сыщется до пряма, что он на царское величество злое дело мыслил и делать хотел, и такого по сыску казнить смертию, и по его, великого государя, указу о том учинить вождю керженского раскола беспоповщинского согласия диакону Александру, как злому клятвопреступнику, усечение главы и сожжение на огне его воровского тела..."
   Смертный приговор диакон Александр выслушал спокойно, не изменившись в лице: как смотрел с любопытством на покрасневшего от натуги дьяка Ивана, пока тот читал, так с выражением этого же любопытства стал осматривать и площадь после прочтения приговора.
   Площадь зашумела. Хоругви дрогнули, зазвенев. Люди с испуганными лицами стали тесниться ближе к лобному месту, словно обезумевшие, потерявшие волю над собой. Забились в припадках дикого воя кликуши. Кричали что-то мужские голоса. Конные стражники бросились было с плетьми на толпу, но Питирим остановил их. Прижались в страхе друг к другу и стоявшие у ног епископа иереи и все другие клирики.
   В этом диком смятении и хаосе только Питирим и диакон Александр оставались спокойны. Они молча глядели друг на друга. Питирим - задумчиво сдвинув брови, а диакон Александр - с беззаботной, несколько насмешливой улыбкой. Потом подошел к нему палач и начал снимать с его шеи рогатку. Диакон облегченно вздохнул. Провел рукою по ранам на шее и под подбородком, поморщился от боли, растер окровавленные ладони.
   Палач взял его под руку, как будто близкого себе друга, вежливо, ласково и подвел к плахе. Диакон, гремя цепями, покорно положил свою голову, закрыв как бы во сне глаза и закинув на затылок косичку.
   Епископ Питирим высоко поднятой рукой с крестом размашисто благословил диакона, когда палач взялся за секиру...
   Дикий вой и гул на площади разрастался.
   Хор чернецов заголосил похоронную: "Молитву пролию ко господу..."
   Палач перекрестился и медленно стал поднимать секиру, прицеливаясь к шее диакона...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А потом сняли цепи с обезглавленного тела и тут же на костре сожгли его. Питирим все время следил за работою палачей, следил внимательно и строго. Когда на черном тлеющем месте костра обнажились обуглившиеся останки диакона, епископ мановением посоха прекратил пенье чернецов.
   В глубокой тишине, наступившей вдруг, раздался ясный, четкий и громкий голос Питирима:
   - Несть власти, аще не от бога, и сущии власти от бога поставлены суть. Ему же дань - дань, ему же урок - урок. Воздадите убо божие богови, а кесарево кесареви. Противляйся власти противится закону божию, князь бо не туне меч носит... И не туне жезл сей я держу в руке своей... Да послужит и вам уроком мученик сей!
   "Лесной патриарх", тайком появившийся в Нижнем, дернул за полу кафтана стоявшего рядом с ним Демида:
   - Понял? И Александр говорил нам: "Богово - богови, царево - царю". Глаза его сверкали злостью и ехидством. - Так ему и надо! - прошипел он, кивнув в сторону места казни Александра. - Бог наградил его богатым даром воли и мужества, но пошло то никому не на пользу! Его гибель - на руку епископу Питиримке... Обидно! Душно мне!
   В чадном желтом воздухе, отравленном тяжелым запахом гари, вновь вздрогнули и задвигались золоченые хоругви. Диакон Гурий, размахивая кадилом, стал сходить с помоста, за ним, осеняя народ крестом, сошел и епископ. Площадь заволновалась. Снова врезались в толпу конные стражники. Барабанный бой гвардейцев смешался с протяжным ирмосом соединенных монастырских хоров. Ухнула пушка на кремлевской стене. Загремели колокола.
   И среди этого грохота, звона и воя громадный, в сияющей на солнце митре, двинулся по расчищенной стражниками дороге с крестом в правой руке и посохом в левой епископ, направляясь к Дмитровским воротам. Насупленные и унылые, потускневшие какие-то, поползли за ним следом в своих широких неуклюжих ризах иеромонахи, иереи и диаконы во главе с архимандритом Филаретом, который незаметно то и дело брезгливо отплевывался.
   Палач между тем заботливо уложил голову диакона Александра в принесенную монахом корзину, которую монах увязал в черный платок и быстро понес в кремль, в Духовный приказ. (Таково было распоряжение Питирима.)
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Никто не пролил, вероятно, столько слез о кончине диакона Александра, сколько Степанида, а когда Филька, вернувшись домой с Благовещенской площади, сказал ей: "В писании сказано, что в терпении течем на предлежащий нам подвиг, воздвигающий мученический венец, ведущий ко царству небесному", - она послала его к черту и даже хуже. Филька сразу позабыл, о чем говорилось дальше в священном писании, и отошел в сторону. Стал дожидаться, когда кончится плач Степаниды. Она зло на него оглянулась заплаканными глазами:
   - Ты чего же уселся? А кто за тебя будет печку топить?
   Вот тебе и раз! Всегда печку топила сама, а теперь, по случаю казни диакона Александра, заставляет топить его, Фильку. Чудно! Нечего делать помялся, помялся парень и пошел во двор за дровами. Степаниде только того и надо было. Она быстро утерла слезы, вскочила и давай одеваться.
   Когда Филька вернулся с дровами, она уже любовалась на себя в зеркальце, поправляя платок, надела свою поддевку, сшитую по-мужскому, и спросила у Фильки десять рублей денег. Он удивился.
   - Зачем тебе?
   - Пойду бедных оделять...
   Филька покачал головой, вздохнул, полез в сундук.
   - Жадность твоя безобразна, - говорила Степанида, наблюдая за тем, как он считает серебряные монеты. - Уйду я от тебя, если ты не будешь помогать убогим. Прокляну я тебя навеки...
   - Напрасно ты говоришь, Степанида. Вот бери десять рублей, а если мало, и еще могу прибавить пять. Попроси нищих, чтобы они помолились о царстве небесном для диакона Александра... и о нашем здравьи!
   - Глупый ты! - сказала она и, хлопнув дверью, ушла.
   Филька начал усердно растапливать печь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "Лесной патриарх" и Демид шли в Благовещенскую слободу и между собою тихо беседовали:
   - Не верили мне! - ворчал Авраамий. - Перемешалось давно божье и кесарево. Вот Андрей Денисов, как и Питирим, сказал нам тогда: "Божье божье, а царево - царево", и Александр тоже, а он казнен, а они цветут. Денисов разбогател. Хоть и раскольник, а в почести у царя. Народ не верит краснобаям. Вертеть словами враги народа умеют. Только слушай. А есть и глупцы, кои в угоду богачам болтают, не думая о том, какие это слова... какая польза из них беднякам. Бисером словес тираны со времен древнего Рима опутывают рабов, как хитрый ловец тонкою сетью сражает львов и прочих богатырей. И выходит: кесарево - кесареви, богово - богови, а себе ничего. Я отрекся от раскола, от бога. Правды хочу!
   Демид слушал, и слезы текли по его щекам.
   - Не хнычь. Нет хуже казни для народа, чем глупость нас самих... Под одной кровлей ласточка и коршун не могут жить. И в государстве оное же... Понял?
   И шепотом сказал на ухо Демиду:
   - Иду на низы, восстания ждут там. И Софрон с нами... Восстание будет; пересохло все нутро у народа от жажды... Скоро... Скоро...
   Глаза его горели. Он показал Демиду здоровенный свой волосатый кулак.
   - Отольются кошке мышкины слезы. Верь мне!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Как ни тяжело было у посадских людей на душе после казни диакона, как ни страшно было видеть казнь, однако на улицах получилось что-то вроде гулянья. Молодежь неуемно шумела, суетясь в толпе. Ребятишки весело сновали между взрослыми, оживленно перекликались, юля бедово... Сбитенщики торговали вовсю.
   Купцы, расходясь по домам, степенно поглаживали бороды, останавливались, встретив знакомого же купца, заговаривали о близком половодье, о скорой навигации... В весеннем воздухе заливались скворцы.
   Скрипели телеги съезжавшихся на базар крестьян напольной стороны. Лошади вязли в грязи вместе с санями и телегами, особенно на переезде через речку Ковалиху, мужики ругались, хлестали лошаденок бичом; иногда, собравшись скопом, вытаскивали из слякоти телегу на себе... Уныло, по-великопостному, расплывался в воздухе колокольный гул, зовя богомольцев к службе. И неизменно шлепали сапогами по грязи обходившие город караулы солдат, смотревших на народ больным, растерянным взглядом, словно говорившим: "У нас головы, хотя и не рублены, но жизнь от нас отрублена; мы такие же люди, как и вы, не презирайте нас!"