восвояси.
- Нехорошо получилось, Валентин Семенович. Поспешил ты с очередью.
Ладно что еще подранили машину, могло быть и хуже, - заметил я.
- Товарищ командир, ты же сам говорил, что увидишь самолет - посчитай
его за противника, а распознавай уже на короткой дистанции.
- Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открывал
огонь?
- Так он же первый это сделал.
- Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.
- Что же вы не догнали? - обратился к нам с претензией подошедший
Соколов.
- Догнали и даже проводили до аэродрома,- зло ответил Семыкин.
- Почему же молчите? Это же победа! - обрадовался Вася.
Тогда мы рассказали все, как было. Соколов понял, что начало ошибки в
нем, и стал виновато оправдываться сходством нашего "Петлякова" с
"Мессершмиттом-110", плохой видимостью против солнца...
Ох, какая внимательность требуется в нашем деле!
Полк перелетел еще ближе к линии фронта. На новом аэродроме открылись
большие возможности: мы могли вылетать на перехват вражеских разведчиков и
отражать бомбардировщиков с расчетом встречи их на линии фронта. Дежурили на
аэродроме, как правило, поэскадрильно.
...Время дежурства моей эскадрильи. Вырулив на старт, мы заняли
готовность номер один. Вдруг с командного пункта в воздух взвилось
ослепляюще белое пятно сигнальной ракеты. Почти машинально, в определенной
последовательности, руки находят нужные рычаги, и через минуту двенадцать
истребителей, взметая тучи серой пыли, пошли на взлет. В наушниках прозвучал
спокойный голос начальника штаба:
- Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи бомбардировщики.
Еще издали на подходе к намеченному пункту стали видны пожары. Восемь
черных столбов поднимались вверх: это горели вражеские бомбардировщики.
Оказалось, что истребители соседнего полка опередили нас и наголову разбили
фашистов, не понеся никаких потерь.
Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой.
Огорчала досадная случайность безрезультатного вылета. Но моя досада быстро
рассеялась.
Лишь только эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения
известили: "Противник в квадрате 2541, группа бомбардировщиков".
- Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! подаю команду.
Впереди на встречном курсе показалась группа "юнкерсов" под сильным
прикрытием истребителей. "Мессершмитты" шли двумя ярусами: в верхнем -
ударная группа, внизу - непосредственное прикрытие.
Кто-то из летчиков передал:
- Бомбардировщики прямо впереди, большая группа! В голосе излишнее
волнение, оно может передаться всем.
- Вижу! Вижу! - с нарочито подчеркнутым спокойствием отвечаю по радио и
тут же твердо и уверенно: - За мной! Бей гадов!
Атаковать решил на встречном курсе всем составом эскадрильи. Самолеты
быстро построились для атаки.
- Слава русскому оружию! - кричу перед самым открытием огня и нажимаю
спуск. Удерживаю "лоб" бомбардировщика в перекрестие прицела. Мгновение... и
вся эскадрилья, всадив в бомбардировщиков длинные пулеметные очереди,
пронеслась на больших скоростях.
"Мессершмитты" не успели даже опомниться, как два бомбардировщика,
объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись,
сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.
- Вот и все, двух сбили - и по домам,- вырвалось у меня.
Преследовать я не решился. Большинство летчиков участвует в бою
впервые, а завязывать схватку с противником, превосходящим тебя в силах,
значит, рисковать напрасными потерями. Риск не оправдан, тем более что
главная задача выполнена: немцы не допущены к цели.
На аэродроме я, поздравив молодых летчиков с боевым крещением, спросил:
- Кто первым увидел бомбардировщиков?
- Я, - ответил Лукавин.
Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся
наша эскадрилья неслась навстречу врагу, самолет Лукавина на огромной
скорости прошел ниже бомбардировщиков и занял свое место в строю лишь после
атаки. Но я решил не говорить сейчас об этом и спросил:
- А кто сбил фашистов?
Все молчали.
- А кто видел сбитые самолеты?
Выяснилось, что начала падения не видел никто, но все видели, как
"юнкерсы" горели.
- Что же они сами упали, что ли? - спросил я.
- Это, наверное, сбили вы, - начал Варшавский.
- А мне кажется, что вы. Не мог же я сбить сразу два самолета, стреляя
по одному. Так оно и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик
иногда не видит сбитого им противника. Подбитый самолет продолжает одну -
две секунды лететь по инерции, а вы за это время проскакиваете мимо него.
Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками:
в них нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не
мог сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и каждый имел право
претендовать на удачную очередь.
К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким докладам о своих
боевых действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора
я решил поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели также Гаврилова и
Семыкина.
- Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, - вы не замечаете за собой
страха? Ну пусть не страха, это, может быть, и грубовато, а чувства
повышенного беспокойства за свою жизнь?
Лукавин стал возмущаться.
- Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите.
С самого начала разговор принимал нехороший оборот. Лукавин
демонстрировал свою наглость.
Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, письмо
из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.
- Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо?
- От мамы.
- Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери...
Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина
прочесть мое письмо вслух.
"Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих
басурманов негодных, а о нас не заботься, мы здесь, в тылу, как-нибудь
пробьемся... Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас
царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец", - заканчивала письмо
моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.
- Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери.
"Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя.
Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда
не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу.
Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не
знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего
командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а
вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые,
думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты
один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этими героическими
поступками, становится страшно и в первую очередь за тебя, один отличится, а
сто погибает..."
Я остановился - не хватало желания дочитывать письмо, в котором
оплакивался живой невредимый "ребенок" в двадцать три года.
- Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? - спросил его
Гаврилов. - Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет, а он уже командир
звена. Как ты можешь остаться в стороне, если эскадрилья пойдет в атаку?
Гаврилов помолчал в ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что,
давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудь и
начинай твердо шагать в ногу с эскадрильей.
С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего
поражение. Все наши братские советы, уговоры, увещевания не дошли до
сознания Лукавина.
- Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой
идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов. - И отцу напишу. Пусть знает
он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что,
кроме обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца.
На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи с противником не
произошло, и поэтому заметить в летчике что-либо новое не представлялось
возможным.
Боевые дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время
стояло страдное. При всем этом надо было постоянно поддерживать в полной
исправности технику.
Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после замены верхней
обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнял одну
фигуру высшего пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил выполнить
на высоте шестисот метров еще несколько управляемых "бочек". И только
приступил к ним, как двигатель вздрогнул, словно человек о неожиданного
укола. Послышался удар. Еще одна - две минуты - и воздушный винт
остановился, его лопасти неуклюже застыли.
Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть с убранным шасси.
Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два
сильных удара о борта кабины, машина остановилась. Она лежала, распластав
беспомощные крылья.
Подъехал инженер дивизии Борисов.
- В чем дело? - спросил он.
- Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может.
- А почему сел с убранным шасси?
- Потому, что не натренировался рассчитывать посадки точно у "Т" с
остановленным винтом.
Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос его
неуместен.
Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия явился
обрыв шатуна.
Вскоре произошла другая авария, повлекшая за собой более тяжелые
последствия, - гибель Аборяна. Дело оборачивалось весьма серьезно. Нужно
было принять срочные меры по ликвидации аварийности.
Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об аварийности
подробно разбирался и изучался на партийном бюро. Сопоставление отдельных
фактов и анализ их позволяли сделать весьма определенный вывод - кто-то
устраивает диверсии.
Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружилось, что замок
шасси на моем самолете оказался открытым. А было это так. Поздно вечером я
зарулил машину со старта. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. С рассветом
после пробы двигателя я сел в кабину и приготовился к выруливанию. Но стоило
сдвинуть самолет не более чем на десять сантиметров, как правая нога шасси
сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра было установлено,
что складывание шасси в таком случае возможно лишь при вмешательстве
человека.
- Кто подходил к машине после пробы мотора? спрашиваю Васильева.
- Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, - отвечает механик. - Но
Гамилицкий проверял настройку радиостанции и больше ничего не делал.
Васильев начинает припоминать работу радиста до мельчайших
подробностей. Гамилицкий несколько минут находился под плоскостью самолета,
где лежала развернутая инструментальная сумка. Что стоило выключить замок
шасси? На это требуется несколько секунд. Расчет точный: пока самолет на
месте, он в порядке, но как только сдвинется, тотчас же ляжет на крыло.
Кто такой Гамилицкий? Как он попал в полк? Помню, как плюгавенький
человек, беспрестанно шмыгавший носом, упрашивал бывшего командира полка
Адамовича взять его в авиационную часть.
- Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на правом берегу
Дона, - разъяснял он.
На шее его заношенная белая тряпка с капельками крови. Шинель на нем
неряшливо опустилась, и все обмундирование сидело нескладно, непривычно, как
бывает у людей, никогда не носивших военную форму и только что
обмундированных.
С этого дня замухрышка был зачислен в полк. Он мало с кем разговаривал
и мало чем интересовался, старался быть незамеченным. Единственной темой его
разговора была жалоба на Теплицкого, исключительно честного инженера по
радиоспецоборудоваиию. Гамилицкий жаловался, что инженер ему не доверяет,
поэтому-де он не может полностью применить свои силы и способности.
Вот теперь, на заседании полкового партбюро, постепенно все припоминая,
мы приходили к выводу, что Гамилицкого мы по-настоящему не знаем. С этой
поры мы стали наблюдать за каждым шагом радиста. Надо было изловить его на
месте преступления. Очевидно, он был не столько радистом, сколько опытным,
хорошо знающим материальную часть механиком.
Попался радист неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по тревоге,
врезалась в общую свалку разгоревшегося над Тамаровкой боя. С нашей стороны,
как и со стороны противника, все подходили свежие подразделения. В небе
становилось тесно от полутора сот схватившихся насмерть истребителей.
Проносились "мессершмитты", "яковлевы", "лавочкины", трещали непрерывные
пулеметные очереди.
Восьмерка фашистских истребителей, маскируясь солнцем, стремительно
пошла в атаку на наш боевой порядок. Разворачиваю эскадрилью на встречный
курс и принимаю лобовой удар. Мгновение - и сраженный длинной очередью
"мессершмитт", перевернувшись через крыло, входит в отрицательное пике. За
ним никто не следит, ибо мы отбиваем одну атаку за другой...
Неожиданно на моем самолете чихнул мотор. Привычным движением левой
руки берусь за рычаг бензокрана. Обычно легко вращающийся кран на этот раз
не поддавался. Что делать? Топливо все. Обрезаю до крови пальцы, пытаюсь
открыть кран, но напрасно...
Выхожу из боя с неработающим двигателем. Спланировав на свою
территорию, приземляюсь вблизи переднего края. Но лишь только самолет сел,
десятки артиллерийских снарядов подняли вокруг него фонтаны земли и зажгли
почти исправную машину.
В поздних сумерках с парашютом через плечо я добрался до аэродрома и,
не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт полка.
- Наконец-то вернулся, - встретил меня начальник штаба Веденеев. - Что,
сбили?
- В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран бензобаков был
законтрен.
- Как законтрен? - от неожиданности почти крикнул Веденеев.
- Товарищ майор, у нас в полку какая-то сволочь работает. Не может
быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а сегодня всю
руку изрезал, да так и не открыл, - доложил я.
- Ну, а самолет как?
- Артиллерия накрыла, сел рядом с передним краем, все как на ладони
видно.
Начальник штаба задумался.
- Ты о Гамилицком какого мнения? - спросил он в упор.
- В него я потерял веру. Подозрительный человек. Как только поработает
с радиоаппаратурой, так что-нибудь обязательно с самолетом случится.
- Давай-ка пойдем на стоянку! Посмотрим, как открываются краны на
других машинах. Может быть дел о их несовершенстве. Краны-то ведь мы своими
силами устанавливаем.
Зайдя по пути за инженером полка, мы втроем отправились к самолетам.
Осматривая их, случайно встретили Гамилицкого. Он сидел в кабине одной из
машин и, казалось, увлекся настройкой приемника.
- Чем занимаетесь? - спокойно спросил его инженер.
- Да вот, пока механик на ужине, решил проверить градуировку приемника,
- так же спокойно ответил радист.
Инженер, став на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав бензокран,
попытался его повернуть.
Гамилицкий заметил движение инженера и с нарочитой медлительностью
вылез из кабины.
- Вы подождите, товарищ техник, не уходите, - обратился к нему
Веденеев.
Гамилицкий неожиданно кинулся в кусты.
- Стой, гад, руки вверх! - закричал я, бросившись следом за ним.
Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Но тут же раздалось:
- Врешь, не уйдешь!
Это находившийся в кустах сержант Себеев навалился на плюгавого радиста
и по-медвежьи заломил ему руки назад.
На допросе. Гамилицкий сознался, что он чистокровный судетский немец,
продолжительное время жил в России и вместе с отцом занимался шпионажем и
диверсиями.
После ареста "радиста" отказы материальной части прекратились.
Июнь. На фронте в районе Курской дуги относительное затишье. Но это
именно то затишье, про которое говорят, что оно перед бурей. Скоро здесь
разгорятся события, самые крупные за весь прошедший период войны, а пока с
каждым днем с обеих сторон усиливается концентрация войск. Подходят танковые
части, артиллерия, пехота...
Противник ведет интенсивную авиационную разведку, пытаясь вскрыть нашу
оборону. Воздушные бои от линии фронта перешли в полосу войскового и
армейского тылов. Это были короткие схватки с одиночными
"юнкерсами"-разведчиками, с мелкими группами истребителей. Иногда фашисты
пытаются бомбить наши коммуникации и более крупными силами.
Работы нашим истребителям хватает.
В одном из боев я получил осколочное ранение. На санитарном самолете
меня направили в госпиталь. По пути следования, на аэродроме
бомбардировщиков, когда санитарная машина заправлялась горючим, я увидел
знакомые лица летчиков дальнего разведывательного полка - Васю Дзюбу и
Иванова.
- Привет, ребята! - крикнул я из подвесной гондолы.
Друзья обступили маленький самолет, и, пока его заправляли, у нас
завязался разговор.
- На ремонт? - спросил Дзюба.
- Выходит, так. "Мессера" подковали.
- Тебя "мессера", а меня на днях свои чуть не сбили. Рубанули по
правому мотору - и сами в сторону. Ваши братья - истребители. На "яках"...
Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был
Вася Дзюба. Здорово! Размышлений по этому поводу хватило на всю дорогу до
госпиталя. Вот что значит неясность воздушной обстановки - можно погибнуть
не только от врага, но и от своих.
В тесной гондоле слегка покачивает. Гудит мотор. Внизу проплывает
ласковая зеленая земля. Наконец разворот, и летчик, убрав газ, пошел на
посадку, а еще через десять - пятнадцать минут я в госпитальной палате.
Потянулись длинные томительные дни. Пробую вести счет часам, мало
помогает. А с переднего края все упорнее вести о приближении большой грозы.
Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю
врачей о досрочной выписке, но лечащий врач упорно сопротивляется.
Потеряв надежду на законное "освобождение", добываю обмундирование и на
попутном санитарном самолете добираюсь до своего аэродрома. Давно не было у
меня такой радости, какую я испытал в тот момент, когда увидел под собой
знакомое летное поле, окаймленное полукругом истребителей.
Бросаю взгляд на стоянку своей эскадрильи. Места, где были самолеты
Кузьмина и его напарника Кирьянова, не заняты.
"Наверное, на задании", - мелькнула мысль.
Первым, кого я встретил на стоянке эскадрильи, был Семыкин. Он виновато
доложил, что в мое отсутствие эскадрилья потеряла два самолета, а Кузьмин и
Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.
- Довоевались! До настоящих боев уже успели отметиться, - с укором
бросил я.
- Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как пошли фашисты на
Курск, конца края им не видно.
Подошли летчики эскадрильи и после дружеских приветствий, крепких
рукопожатий включились в наш разговор.
- Да, был бой, каких мало, - блестя глазами, говорил Варшавский. -
Читали, наверное, про массированный налет? Ох, досталось же немцам! От
самого фронта до Курска и обратно горели "юнкерсы". В бою у нас потерь не
было, а когда пришли на аэродром,- сплоховали. Облачность баллов девять. Ну,
думали, кто нас по такой погоде тронет? На посадку пошли без прикрытия.
Спокойно разошлись по кругу, а в это время "шмитты" тут как тут. Первым
вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу немного досталось.
Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку
первых самолетов. Такое прикрытие мы делали всегда, для чего выделяли самую
лучшую пару, которая, в случае неожиданного появления над аэродромом
истребителей противника, могла связать их в коротком бою.
- Это всем нам наука, - говорю Семыкину.
Наука за халатность, за пренебрежение бдительностью. Хорошо, что не
столь дорогая наука. Надо, чтобы она пошла впрок. Летчики эскадрильи хотя и
научились вести воздушный бой, но еще не все умели правильно оценивать
воздушную обстановку. Нужно было срочно ликвидировать тактическую
неграмотность. Средством для этого я избрал личный показ на истребителе с
комментариями по радио своих действий от начала обнаружения противника и до
конца "боя". Такой метод оказался довольно эффективным и помог молодым
летчикам.
Шли дни.
Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Лишь только я включил рацию, в
наушниках тревожно прозвучало:
- Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи
метров.
Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку, набираю высоту. В наушниках одна
за другой слышны команды ведущих взлетающих групп истребителей. Совершенно
очевидно, что бой затянулся. Идет наращивание сил с обеих сторон.
Семибалльная кучевая облачность обеспечивала эскадрилье скрытый подход.
Отдельные пары "мессершмиттов" прятались за шапками облаков, обеспечивая
себе наивыгоднейшее положение. Гитлеровцы взяли высоту. Нужно лишить их
этого преимущества.
Атакую первую попавшуюся пару.
"Мессершмитты" не видели нас и были застигнуты врасплох. С первых же
очередей мне и Варшавскому удалось зажечь по самолету. Вторую пару атаковал
Бакшаев - и еще одна машина противника оставила за собой отвесный след
горяшего бензина.
Падение одного за другим трех вражеских самолетов через самый центр боя
подействовало на фашистов размагничивающе. Они как-то обмякли, стали
нерешительными. Наших же летчиков это воодушевило.
Оставляю одно звено выше облаков и, выбрав наиболее сконцентрированную
крепкую группу "мессершмиттов", иду остальными силами эскадрильи в атаку.
В крутом пике самолеты проносятся с огромной скоростью. Ищу жертву.
Выбранный мною "мессершмитт" попадает в перекрестье прицела. Сухой треск
пулеметов и длинная очередь останавливает его полет. Навсегда! Кто-то рядом
зажигает еще одного гитлеровца.
"Яки" превосходят "мессершмиттов" в скорости. Обогнув облако, мы всей
эскадрильей занимаем исходное положение для новой атаки. Снова повторяется
неожиданный для врага маневр. Почти на предельной скорости снимаем еще двух
"мессеров" - и снова на высоте.
Противник терял инициативу. Бой начал постепенно стихать. "Мессеры"
поодиночке уходили на запад.
В конце боя выяснилось, что к нашей эскадрилье пристали три "яка",
оторвавшихся от своих ведущих. Летчики этих самолетов знали закон
истребителей - "Один в поле не воин" - и поэтому, увидев компактный боевой
порядок, пристроились к нему.
Когда бой закончился, одна машина сделала разворот и, покачав с крыла
на крыло поравнялась со мной.
И тут я увидел, что на ее борту вместо 39 номера, под которым летал мой
ведомый - Варшавский, стояла цифра 18. А ведь я был полностью уверен что в
бою Варшавский находился рядом со мной. Куда же он делся? Так в горячке мог
пристроиться и фашист.
Подробности выяснились позднее. Оказывается, Варшавский в одной из
атак, отбиваясь от "мессершмиттов", отстал от ведущего. Он знал, что за это
у нас по головке не гладят, и тщательно искал меня. Мотался за облаками,
мыкался между Тамаровкой и аэродромом, но безуспешно.
- Вижу, товарищ командир, - рассказывал Варшавский после посадки, -
впереди идет самолет. Ну, думаю, наверное, вы меня ищете. Даю газ - и к
нему... Смотрю, и он ко мне подворачивает, как будто говорит: "Давай, мол,
пристраивайся". Немного полегчало, все же, думаю, домой не в одиночку приду.
Пристраиваюсь по всем правилам - ни сучка ни задоринки... Потом... чуть в
кабине не подпрыгнул... Подстроился-то я, оказывается, к фашисту. Быстро
посмотрел по сторонам: нет ли другого, затем поймал немца в прицел и нажал
на гашетки. Самолет фашиста накренился и вошел в пике. Я за ним, но догнать
не могу: он пикирует почти отвесно. Промахнулся, думаю, уйдет. Но вдруг удар
и пламя. Так все неожиданно...
Варшавский закончил рассказ, а потом добавил:
- Вы меня простите, товарищ командир. Я все равно виноват. Сначала
оторвался от группы, затем увидел самолет и не признал в нем противника.
- Говорят - победителей не судят, но я тебе не прощаю. Вечером на
разборе докладывать будешь, как ты оторвался. Готовься.
- Есть доложить на разборе, - уныло протянул Варшавский.
- А за сбитого "шмитта" поздравляю. Дай бог, как говорится, не
последний. Молодец! ..
Когда выяснилось отсутствие Варшавского, я обеспокоился не на шутку.
Даже если фашисты не срезали его в атаках, он мог погибнуть и после. Принято
и у нас, и у немцев - посылать после боя к аэродромам противника специально
выделенные пары наиболее подготовленных летчиков. Там они поджидают прихода
утомленных истребителей. И надо всегда держать ухо востро. Не зря говорят,
что поиск противника должен начаться с момента запуска мотора на аэродроме и
кончиться после его выключения на стоянке.
Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский
потерял группу. Выяснилось еще одно не безынтересное обстоятельство. Когда
он, отбивая атаку "мессершмиттов", оторвался от ведущего, истребитель с
цифрой - 18 быстро занял его место в строю. Он тоже потерял своего ведущего.
Отразив атаку, Варшавский искал одиночный самолет, тогда как все были в
паре.
Летчики засыпали Варшавского упреками за его тактическую ошибку.
- Счастлив, в рубашке родился. Так может повезти лишь раз в жизни, - с
- Нехорошо получилось, Валентин Семенович. Поспешил ты с очередью.
Ладно что еще подранили машину, могло быть и хуже, - заметил я.
- Товарищ командир, ты же сам говорил, что увидишь самолет - посчитай
его за противника, а распознавай уже на короткой дистанции.
- Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открывал
огонь?
- Так он же первый это сделал.
- Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.
- Что же вы не догнали? - обратился к нам с претензией подошедший
Соколов.
- Догнали и даже проводили до аэродрома,- зло ответил Семыкин.
- Почему же молчите? Это же победа! - обрадовался Вася.
Тогда мы рассказали все, как было. Соколов понял, что начало ошибки в
нем, и стал виновато оправдываться сходством нашего "Петлякова" с
"Мессершмиттом-110", плохой видимостью против солнца...
Ох, какая внимательность требуется в нашем деле!
Полк перелетел еще ближе к линии фронта. На новом аэродроме открылись
большие возможности: мы могли вылетать на перехват вражеских разведчиков и
отражать бомбардировщиков с расчетом встречи их на линии фронта. Дежурили на
аэродроме, как правило, поэскадрильно.
...Время дежурства моей эскадрильи. Вырулив на старт, мы заняли
готовность номер один. Вдруг с командного пункта в воздух взвилось
ослепляюще белое пятно сигнальной ракеты. Почти машинально, в определенной
последовательности, руки находят нужные рычаги, и через минуту двенадцать
истребителей, взметая тучи серой пыли, пошли на взлет. В наушниках прозвучал
спокойный голос начальника штаба:
- Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи бомбардировщики.
Еще издали на подходе к намеченному пункту стали видны пожары. Восемь
черных столбов поднимались вверх: это горели вражеские бомбардировщики.
Оказалось, что истребители соседнего полка опередили нас и наголову разбили
фашистов, не понеся никаких потерь.
Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой.
Огорчала досадная случайность безрезультатного вылета. Но моя досада быстро
рассеялась.
Лишь только эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения
известили: "Противник в квадрате 2541, группа бомбардировщиков".
- Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! подаю команду.
Впереди на встречном курсе показалась группа "юнкерсов" под сильным
прикрытием истребителей. "Мессершмитты" шли двумя ярусами: в верхнем -
ударная группа, внизу - непосредственное прикрытие.
Кто-то из летчиков передал:
- Бомбардировщики прямо впереди, большая группа! В голосе излишнее
волнение, оно может передаться всем.
- Вижу! Вижу! - с нарочито подчеркнутым спокойствием отвечаю по радио и
тут же твердо и уверенно: - За мной! Бей гадов!
Атаковать решил на встречном курсе всем составом эскадрильи. Самолеты
быстро построились для атаки.
- Слава русскому оружию! - кричу перед самым открытием огня и нажимаю
спуск. Удерживаю "лоб" бомбардировщика в перекрестие прицела. Мгновение... и
вся эскадрилья, всадив в бомбардировщиков длинные пулеметные очереди,
пронеслась на больших скоростях.
"Мессершмитты" не успели даже опомниться, как два бомбардировщика,
объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись,
сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.
- Вот и все, двух сбили - и по домам,- вырвалось у меня.
Преследовать я не решился. Большинство летчиков участвует в бою
впервые, а завязывать схватку с противником, превосходящим тебя в силах,
значит, рисковать напрасными потерями. Риск не оправдан, тем более что
главная задача выполнена: немцы не допущены к цели.
На аэродроме я, поздравив молодых летчиков с боевым крещением, спросил:
- Кто первым увидел бомбардировщиков?
- Я, - ответил Лукавин.
Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся
наша эскадрилья неслась навстречу врагу, самолет Лукавина на огромной
скорости прошел ниже бомбардировщиков и занял свое место в строю лишь после
атаки. Но я решил не говорить сейчас об этом и спросил:
- А кто сбил фашистов?
Все молчали.
- А кто видел сбитые самолеты?
Выяснилось, что начала падения не видел никто, но все видели, как
"юнкерсы" горели.
- Что же они сами упали, что ли? - спросил я.
- Это, наверное, сбили вы, - начал Варшавский.
- А мне кажется, что вы. Не мог же я сбить сразу два самолета, стреляя
по одному. Так оно и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик
иногда не видит сбитого им противника. Подбитый самолет продолжает одну -
две секунды лететь по инерции, а вы за это время проскакиваете мимо него.
Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками:
в них нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не
мог сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и каждый имел право
претендовать на удачную очередь.
К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким докладам о своих
боевых действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора
я решил поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели также Гаврилова и
Семыкина.
- Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, - вы не замечаете за собой
страха? Ну пусть не страха, это, может быть, и грубовато, а чувства
повышенного беспокойства за свою жизнь?
Лукавин стал возмущаться.
- Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите.
С самого начала разговор принимал нехороший оборот. Лукавин
демонстрировал свою наглость.
Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, письмо
из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.
- Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо?
- От мамы.
- Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери...
Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина
прочесть мое письмо вслух.
"Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих
басурманов негодных, а о нас не заботься, мы здесь, в тылу, как-нибудь
пробьемся... Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас
царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец", - заканчивала письмо
моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.
- Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери.
"Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя.
Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда
не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу.
Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не
знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего
командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а
вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые,
думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты
один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этими героическими
поступками, становится страшно и в первую очередь за тебя, один отличится, а
сто погибает..."
Я остановился - не хватало желания дочитывать письмо, в котором
оплакивался живой невредимый "ребенок" в двадцать три года.
- Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? - спросил его
Гаврилов. - Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет, а он уже командир
звена. Как ты можешь остаться в стороне, если эскадрилья пойдет в атаку?
Гаврилов помолчал в ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что,
давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудь и
начинай твердо шагать в ногу с эскадрильей.
С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего
поражение. Все наши братские советы, уговоры, увещевания не дошли до
сознания Лукавина.
- Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой
идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов. - И отцу напишу. Пусть знает
он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что,
кроме обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца.
На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи с противником не
произошло, и поэтому заметить в летчике что-либо новое не представлялось
возможным.
Боевые дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время
стояло страдное. При всем этом надо было постоянно поддерживать в полной
исправности технику.
Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после замены верхней
обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнял одну
фигуру высшего пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил выполнить
на высоте шестисот метров еще несколько управляемых "бочек". И только
приступил к ним, как двигатель вздрогнул, словно человек о неожиданного
укола. Послышался удар. Еще одна - две минуты - и воздушный винт
остановился, его лопасти неуклюже застыли.
Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть с убранным шасси.
Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два
сильных удара о борта кабины, машина остановилась. Она лежала, распластав
беспомощные крылья.
Подъехал инженер дивизии Борисов.
- В чем дело? - спросил он.
- Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может.
- А почему сел с убранным шасси?
- Потому, что не натренировался рассчитывать посадки точно у "Т" с
остановленным винтом.
Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос его
неуместен.
Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия явился
обрыв шатуна.
Вскоре произошла другая авария, повлекшая за собой более тяжелые
последствия, - гибель Аборяна. Дело оборачивалось весьма серьезно. Нужно
было принять срочные меры по ликвидации аварийности.
Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об аварийности
подробно разбирался и изучался на партийном бюро. Сопоставление отдельных
фактов и анализ их позволяли сделать весьма определенный вывод - кто-то
устраивает диверсии.
Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружилось, что замок
шасси на моем самолете оказался открытым. А было это так. Поздно вечером я
зарулил машину со старта. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. С рассветом
после пробы двигателя я сел в кабину и приготовился к выруливанию. Но стоило
сдвинуть самолет не более чем на десять сантиметров, как правая нога шасси
сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра было установлено,
что складывание шасси в таком случае возможно лишь при вмешательстве
человека.
- Кто подходил к машине после пробы мотора? спрашиваю Васильева.
- Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, - отвечает механик. - Но
Гамилицкий проверял настройку радиостанции и больше ничего не делал.
Васильев начинает припоминать работу радиста до мельчайших
подробностей. Гамилицкий несколько минут находился под плоскостью самолета,
где лежала развернутая инструментальная сумка. Что стоило выключить замок
шасси? На это требуется несколько секунд. Расчет точный: пока самолет на
месте, он в порядке, но как только сдвинется, тотчас же ляжет на крыло.
Кто такой Гамилицкий? Как он попал в полк? Помню, как плюгавенький
человек, беспрестанно шмыгавший носом, упрашивал бывшего командира полка
Адамовича взять его в авиационную часть.
- Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на правом берегу
Дона, - разъяснял он.
На шее его заношенная белая тряпка с капельками крови. Шинель на нем
неряшливо опустилась, и все обмундирование сидело нескладно, непривычно, как
бывает у людей, никогда не носивших военную форму и только что
обмундированных.
С этого дня замухрышка был зачислен в полк. Он мало с кем разговаривал
и мало чем интересовался, старался быть незамеченным. Единственной темой его
разговора была жалоба на Теплицкого, исключительно честного инженера по
радиоспецоборудоваиию. Гамилицкий жаловался, что инженер ему не доверяет,
поэтому-де он не может полностью применить свои силы и способности.
Вот теперь, на заседании полкового партбюро, постепенно все припоминая,
мы приходили к выводу, что Гамилицкого мы по-настоящему не знаем. С этой
поры мы стали наблюдать за каждым шагом радиста. Надо было изловить его на
месте преступления. Очевидно, он был не столько радистом, сколько опытным,
хорошо знающим материальную часть механиком.
Попался радист неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по тревоге,
врезалась в общую свалку разгоревшегося над Тамаровкой боя. С нашей стороны,
как и со стороны противника, все подходили свежие подразделения. В небе
становилось тесно от полутора сот схватившихся насмерть истребителей.
Проносились "мессершмитты", "яковлевы", "лавочкины", трещали непрерывные
пулеметные очереди.
Восьмерка фашистских истребителей, маскируясь солнцем, стремительно
пошла в атаку на наш боевой порядок. Разворачиваю эскадрилью на встречный
курс и принимаю лобовой удар. Мгновение - и сраженный длинной очередью
"мессершмитт", перевернувшись через крыло, входит в отрицательное пике. За
ним никто не следит, ибо мы отбиваем одну атаку за другой...
Неожиданно на моем самолете чихнул мотор. Привычным движением левой
руки берусь за рычаг бензокрана. Обычно легко вращающийся кран на этот раз
не поддавался. Что делать? Топливо все. Обрезаю до крови пальцы, пытаюсь
открыть кран, но напрасно...
Выхожу из боя с неработающим двигателем. Спланировав на свою
территорию, приземляюсь вблизи переднего края. Но лишь только самолет сел,
десятки артиллерийских снарядов подняли вокруг него фонтаны земли и зажгли
почти исправную машину.
В поздних сумерках с парашютом через плечо я добрался до аэродрома и,
не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт полка.
- Наконец-то вернулся, - встретил меня начальник штаба Веденеев. - Что,
сбили?
- В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран бензобаков был
законтрен.
- Как законтрен? - от неожиданности почти крикнул Веденеев.
- Товарищ майор, у нас в полку какая-то сволочь работает. Не может
быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а сегодня всю
руку изрезал, да так и не открыл, - доложил я.
- Ну, а самолет как?
- Артиллерия накрыла, сел рядом с передним краем, все как на ладони
видно.
Начальник штаба задумался.
- Ты о Гамилицком какого мнения? - спросил он в упор.
- В него я потерял веру. Подозрительный человек. Как только поработает
с радиоаппаратурой, так что-нибудь обязательно с самолетом случится.
- Давай-ка пойдем на стоянку! Посмотрим, как открываются краны на
других машинах. Может быть дел о их несовершенстве. Краны-то ведь мы своими
силами устанавливаем.
Зайдя по пути за инженером полка, мы втроем отправились к самолетам.
Осматривая их, случайно встретили Гамилицкого. Он сидел в кабине одной из
машин и, казалось, увлекся настройкой приемника.
- Чем занимаетесь? - спокойно спросил его инженер.
- Да вот, пока механик на ужине, решил проверить градуировку приемника,
- так же спокойно ответил радист.
Инженер, став на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав бензокран,
попытался его повернуть.
Гамилицкий заметил движение инженера и с нарочитой медлительностью
вылез из кабины.
- Вы подождите, товарищ техник, не уходите, - обратился к нему
Веденеев.
Гамилицкий неожиданно кинулся в кусты.
- Стой, гад, руки вверх! - закричал я, бросившись следом за ним.
Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Но тут же раздалось:
- Врешь, не уйдешь!
Это находившийся в кустах сержант Себеев навалился на плюгавого радиста
и по-медвежьи заломил ему руки назад.
На допросе. Гамилицкий сознался, что он чистокровный судетский немец,
продолжительное время жил в России и вместе с отцом занимался шпионажем и
диверсиями.
После ареста "радиста" отказы материальной части прекратились.
Июнь. На фронте в районе Курской дуги относительное затишье. Но это
именно то затишье, про которое говорят, что оно перед бурей. Скоро здесь
разгорятся события, самые крупные за весь прошедший период войны, а пока с
каждым днем с обеих сторон усиливается концентрация войск. Подходят танковые
части, артиллерия, пехота...
Противник ведет интенсивную авиационную разведку, пытаясь вскрыть нашу
оборону. Воздушные бои от линии фронта перешли в полосу войскового и
армейского тылов. Это были короткие схватки с одиночными
"юнкерсами"-разведчиками, с мелкими группами истребителей. Иногда фашисты
пытаются бомбить наши коммуникации и более крупными силами.
Работы нашим истребителям хватает.
В одном из боев я получил осколочное ранение. На санитарном самолете
меня направили в госпиталь. По пути следования, на аэродроме
бомбардировщиков, когда санитарная машина заправлялась горючим, я увидел
знакомые лица летчиков дальнего разведывательного полка - Васю Дзюбу и
Иванова.
- Привет, ребята! - крикнул я из подвесной гондолы.
Друзья обступили маленький самолет, и, пока его заправляли, у нас
завязался разговор.
- На ремонт? - спросил Дзюба.
- Выходит, так. "Мессера" подковали.
- Тебя "мессера", а меня на днях свои чуть не сбили. Рубанули по
правому мотору - и сами в сторону. Ваши братья - истребители. На "яках"...
Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был
Вася Дзюба. Здорово! Размышлений по этому поводу хватило на всю дорогу до
госпиталя. Вот что значит неясность воздушной обстановки - можно погибнуть
не только от врага, но и от своих.
В тесной гондоле слегка покачивает. Гудит мотор. Внизу проплывает
ласковая зеленая земля. Наконец разворот, и летчик, убрав газ, пошел на
посадку, а еще через десять - пятнадцать минут я в госпитальной палате.
Потянулись длинные томительные дни. Пробую вести счет часам, мало
помогает. А с переднего края все упорнее вести о приближении большой грозы.
Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю
врачей о досрочной выписке, но лечащий врач упорно сопротивляется.
Потеряв надежду на законное "освобождение", добываю обмундирование и на
попутном санитарном самолете добираюсь до своего аэродрома. Давно не было у
меня такой радости, какую я испытал в тот момент, когда увидел под собой
знакомое летное поле, окаймленное полукругом истребителей.
Бросаю взгляд на стоянку своей эскадрильи. Места, где были самолеты
Кузьмина и его напарника Кирьянова, не заняты.
"Наверное, на задании", - мелькнула мысль.
Первым, кого я встретил на стоянке эскадрильи, был Семыкин. Он виновато
доложил, что в мое отсутствие эскадрилья потеряла два самолета, а Кузьмин и
Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.
- Довоевались! До настоящих боев уже успели отметиться, - с укором
бросил я.
- Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как пошли фашисты на
Курск, конца края им не видно.
Подошли летчики эскадрильи и после дружеских приветствий, крепких
рукопожатий включились в наш разговор.
- Да, был бой, каких мало, - блестя глазами, говорил Варшавский. -
Читали, наверное, про массированный налет? Ох, досталось же немцам! От
самого фронта до Курска и обратно горели "юнкерсы". В бою у нас потерь не
было, а когда пришли на аэродром,- сплоховали. Облачность баллов девять. Ну,
думали, кто нас по такой погоде тронет? На посадку пошли без прикрытия.
Спокойно разошлись по кругу, а в это время "шмитты" тут как тут. Первым
вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу немного досталось.
Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку
первых самолетов. Такое прикрытие мы делали всегда, для чего выделяли самую
лучшую пару, которая, в случае неожиданного появления над аэродромом
истребителей противника, могла связать их в коротком бою.
- Это всем нам наука, - говорю Семыкину.
Наука за халатность, за пренебрежение бдительностью. Хорошо, что не
столь дорогая наука. Надо, чтобы она пошла впрок. Летчики эскадрильи хотя и
научились вести воздушный бой, но еще не все умели правильно оценивать
воздушную обстановку. Нужно было срочно ликвидировать тактическую
неграмотность. Средством для этого я избрал личный показ на истребителе с
комментариями по радио своих действий от начала обнаружения противника и до
конца "боя". Такой метод оказался довольно эффективным и помог молодым
летчикам.
Шли дни.
Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Лишь только я включил рацию, в
наушниках тревожно прозвучало:
- Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи
метров.
Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку, набираю высоту. В наушниках одна
за другой слышны команды ведущих взлетающих групп истребителей. Совершенно
очевидно, что бой затянулся. Идет наращивание сил с обеих сторон.
Семибалльная кучевая облачность обеспечивала эскадрилье скрытый подход.
Отдельные пары "мессершмиттов" прятались за шапками облаков, обеспечивая
себе наивыгоднейшее положение. Гитлеровцы взяли высоту. Нужно лишить их
этого преимущества.
Атакую первую попавшуюся пару.
"Мессершмитты" не видели нас и были застигнуты врасплох. С первых же
очередей мне и Варшавскому удалось зажечь по самолету. Вторую пару атаковал
Бакшаев - и еще одна машина противника оставила за собой отвесный след
горяшего бензина.
Падение одного за другим трех вражеских самолетов через самый центр боя
подействовало на фашистов размагничивающе. Они как-то обмякли, стали
нерешительными. Наших же летчиков это воодушевило.
Оставляю одно звено выше облаков и, выбрав наиболее сконцентрированную
крепкую группу "мессершмиттов", иду остальными силами эскадрильи в атаку.
В крутом пике самолеты проносятся с огромной скоростью. Ищу жертву.
Выбранный мною "мессершмитт" попадает в перекрестье прицела. Сухой треск
пулеметов и длинная очередь останавливает его полет. Навсегда! Кто-то рядом
зажигает еще одного гитлеровца.
"Яки" превосходят "мессершмиттов" в скорости. Обогнув облако, мы всей
эскадрильей занимаем исходное положение для новой атаки. Снова повторяется
неожиданный для врага маневр. Почти на предельной скорости снимаем еще двух
"мессеров" - и снова на высоте.
Противник терял инициативу. Бой начал постепенно стихать. "Мессеры"
поодиночке уходили на запад.
В конце боя выяснилось, что к нашей эскадрилье пристали три "яка",
оторвавшихся от своих ведущих. Летчики этих самолетов знали закон
истребителей - "Один в поле не воин" - и поэтому, увидев компактный боевой
порядок, пристроились к нему.
Когда бой закончился, одна машина сделала разворот и, покачав с крыла
на крыло поравнялась со мной.
И тут я увидел, что на ее борту вместо 39 номера, под которым летал мой
ведомый - Варшавский, стояла цифра 18. А ведь я был полностью уверен что в
бою Варшавский находился рядом со мной. Куда же он делся? Так в горячке мог
пристроиться и фашист.
Подробности выяснились позднее. Оказывается, Варшавский в одной из
атак, отбиваясь от "мессершмиттов", отстал от ведущего. Он знал, что за это
у нас по головке не гладят, и тщательно искал меня. Мотался за облаками,
мыкался между Тамаровкой и аэродромом, но безуспешно.
- Вижу, товарищ командир, - рассказывал Варшавский после посадки, -
впереди идет самолет. Ну, думаю, наверное, вы меня ищете. Даю газ - и к
нему... Смотрю, и он ко мне подворачивает, как будто говорит: "Давай, мол,
пристраивайся". Немного полегчало, все же, думаю, домой не в одиночку приду.
Пристраиваюсь по всем правилам - ни сучка ни задоринки... Потом... чуть в
кабине не подпрыгнул... Подстроился-то я, оказывается, к фашисту. Быстро
посмотрел по сторонам: нет ли другого, затем поймал немца в прицел и нажал
на гашетки. Самолет фашиста накренился и вошел в пике. Я за ним, но догнать
не могу: он пикирует почти отвесно. Промахнулся, думаю, уйдет. Но вдруг удар
и пламя. Так все неожиданно...
Варшавский закончил рассказ, а потом добавил:
- Вы меня простите, товарищ командир. Я все равно виноват. Сначала
оторвался от группы, затем увидел самолет и не признал в нем противника.
- Говорят - победителей не судят, но я тебе не прощаю. Вечером на
разборе докладывать будешь, как ты оторвался. Готовься.
- Есть доложить на разборе, - уныло протянул Варшавский.
- А за сбитого "шмитта" поздравляю. Дай бог, как говорится, не
последний. Молодец! ..
Когда выяснилось отсутствие Варшавского, я обеспокоился не на шутку.
Даже если фашисты не срезали его в атаках, он мог погибнуть и после. Принято
и у нас, и у немцев - посылать после боя к аэродромам противника специально
выделенные пары наиболее подготовленных летчиков. Там они поджидают прихода
утомленных истребителей. И надо всегда держать ухо востро. Не зря говорят,
что поиск противника должен начаться с момента запуска мотора на аэродроме и
кончиться после его выключения на стоянке.
Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский
потерял группу. Выяснилось еще одно не безынтересное обстоятельство. Когда
он, отбивая атаку "мессершмиттов", оторвался от ведущего, истребитель с
цифрой - 18 быстро занял его место в строю. Он тоже потерял своего ведущего.
Отразив атаку, Варшавский искал одиночный самолет, тогда как все были в
паре.
Летчики засыпали Варшавского упреками за его тактическую ошибку.
- Счастлив, в рубашке родился. Так может повезти лишь раз в жизни, - с