что пребывание в ней рассматривал как развлечение. Стоило немалого труда
"сломить" строптивый характер Лукавина, привить ему качества, нужные
летчику. Общими силами коллектив делал это, хотя еще было не известно, как
поведет себя Лукавин при встрече с врагом лицом к лицу. Беспредельную
храбрость, стойкость, дисциплину, основанные на высоком сознании, за два
месяца воспитать трудно. Эти качества приобретаются годами, они берут свое
начало в семье и школе.
В вопросах воспитания молодых летчиков не обходилось иногда и без
спора. Уравновешенный и серьезный Гаврилов обычно говорил: - Мало у нас
времени на учебу. Чтобы сформировать настоящего воздушного бойца, нужен,
может быть, не один год.
- Год? Что вы, товарищ комиссар. Столько времени учиться. А когда же
тогда на фронт? - возражал Кузьмин. И, имея в виду Лукавина, которого
недолюбливал, хитровато добавлял: - Иному и года мало. А, впрочем, один, два
раза немец как следует всыплет - вот наука и привьется.
- Это крайность, дорогой товарищ. Неопытный и недостаточно стойкий
летчик в самый тяжелый момент боя может уйти и подставить под удар своих
товарищей.
- А где мы будем? Я первый его тогда начну воспитывать... - Делая
ударение на последнем слове, Кузьмин складывал вместе большие пальцы рук,
что означало нажим на гашетки пулемета.
- Да пойми, - говорил уже более настойчиво Гаврилов, - нам не
расстреливать своих летчиков нужно, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они
в воздухе держались друг за друга так, как держатся на земле. Вот что нужно.
Споры заканчивались обычно победой комиссара.
Я чувствовал, что Кузьмин в результате таких разговоров лучше постигает
истину, становится тверже, убежденнее.
Инспекция потребовала двух командиров эскадрилий для проверки по
комплексному полету. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по
треугольнику на высоте трехсот метров и, выйдя на полигон, поразить мишень.
Все надлежало выполнить с точностью до одной минуты.
Как и всякое ответственное задание, да еще в присутствии высокого
начальства, вылет этот заставлял волноваться, хотя я и старался взять себя в
руки. Самолет в воздухе. Развернувшись в точно назначенное время, прохожу
над аэродромом. Разыгравшийся еще с ночи ветер сносит машину влево. Подобрав
угол сноса, ввожу поправку в курс. Последний поворотный пункт - и самолет
над полигоном стрельб. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать
необходимую высоту, но машина не слушается, а ручка без усилий срывается на
меня.
"Рули глубины", - как молния обожгла мысль. И тут же передаю по радио:
- Отказали рули глубины...
Левая рука почти машинально дала полный газ.
В одну секунду выкрутил штурвал триммера руля глубины, затем открыл
кабину, отстегнул плечевые ремни, приготовясь к прыжку. За несколько секунд
самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля... Но за счет
максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор
высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.
Непосредственная опасность для летчика миновала, но далеко не исчезла.
Сесть все равно нельзя. Рано или поздно, но прыгать обязательно. Может быть,
можно установить хотя бы причину аварии? Решаю летать, пока не выработается
до последней капли топливо, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. И
когда в баках не остается горючего, отворачиваю машину от аэродрома и
выбрасываюсь за борт.
Словно чьи-то невидимые и сильные руки схватывают меня и швыряют к
хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать кольцо, сейчас
единственно существующий для меня предмет, но рука не находит его. Земля
где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Наконец
нахожу вытяжное кольцо. Рывок... Шуршание шелка, а затем динамический удар
заполненного воздухом парашюта.
Теперь можно осмотреться. Аэродром остался в стороне, ветром меня
относит еще дальше. Нужно рассчитать приземление на ровное поле.
Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу в расчете опуститься
на пашню, которая оказывается невдалеке. Перед самым приземлением понесло
быстрее. Напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю
на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно
волочит по пашне.
Я стараюсь поймать нижнюю стропу, но удается это не сразу. Наконец,
стропа поймана и парашют укрощен.
Самолет, упав без бензина, не загорелся. Комиссия установила, что на
машину чьей-то злой рукой на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете
он разорвался, и тяги рулей глубины разъединились.
Начали проверять остальные самолеты этой серии.
Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах.
Диверсия была продумана: внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался
от исправного, с одной стороны была головка, с другой законтренная гайка, а
под шарниром надрез.
Как важна бдительность и особенно в нашем деле, где действительно
ошибаться можно лишь один раз.
5 мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники
Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Яковлева.
Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали
заверения бить врага на самолетах-подарках еще лучше, полностью оправдать
надежды нашего народа.
После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский колхозник"
красивым полукругом легла на левом борту моего самолета. А через полчаса,
провожаемые сердечными рукопожатиями и теплыми поцелуями гостей, истребители
улетали на фронт.
Моя эскадрилья взлетела первой. Построившись в установленный порядок,
мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Место сосредоточения -
аэродром, на котором мы стояли осенью сорок второго года.
Быстро прошли четыреста километров. На аэродроме нас встречали
механики, прибывшие с передовой командой по железной дороге. Радостные, в
приподнятом настроении, они спешили к своим самолетам. Немцевич поздравил
нас с благополучным перелетом и сообщил, что до перебазирования еще одного
полка мы будем заниматься дальнейшей тренировкой.
С первого же дня на аэродроме началась напряженная жизнь. Маршрутные
полеты сопровождались воздушными боями, причем "противник" встречался, как
правило, неожиданно, а после боя следовала штурмовка наземных целей на
полигоне.
Однажды после посадки эскадрильи в небе показался фашистский разведчик.
"Юнкерс" шел на высоте 5000 метров. Заметили мы его уже поздно, взлетать не
было никакого смысла. На следующий день гитлеровец появился над аэродромом
снова, но на час раньше. Он шел на той же высоте и с тем же курсом. До линии
фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж ведет
стратегическую разведку. А назавтра - фашист снова в небе. И снова тот же
курс, та же высота, только время на один час раньше. Ага, тут уже есть
определенная закономерность. И у меня созрел план уничтожения фашистского
разведчика.
Я решил, что на следующий день поднимусь в воздух за несколько минут до
предполагаемого появления вражеского самолета и вступлю с ним в бой. Бой
постараюсь провести показательный для молодого пополнения и, коль улыбнется
счастье, захвачу в плен экипаж "юнкерса".
Разрешение командования было получено. 8 мая в 8 часов 50 минут я
отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Взлетаю
один, без напарника - хочу провести бой, как поединок, чтобы летчики
убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.
Набирая высоту, внимательно вглядываюсь в сторону ожидаемого
противника. Когда высотомер показал 5000 метров, я занял исходную позицию со
стороны солнца. Вскоре с запада показалась маленькая точка.
"Юнкерс"! Чтобы не потерять его при сближении, помещаю силуэт
разведчика в уголок фонаря, теперь он у меня, как на экране. Фашист заметил
мой самолет, когда до него оставалось не более двух тысяч метров. "Юнкерс"
как будто вздрогнул от неожиданности. Под ним слой облачности. Мгновенно
гитлеровец перешел в крутое пикирование. Я понимаю, что отрезать его от
облачности не успею, значит, надо ловить под облаками.
"Юнкерс" нырнул в облака с левым разворотом. Чтобы уйти от
преследования, ему придется развернуться в противоположную от меня сторону в
облаках или под облаками. Подворачиваю свой истребитель вправо и пробив
тонкую кромку облачности, лицом к лицу встречаюсь с противником. Делать
фашисту нечего. Потеряв надежду уйти, он вынужден принять бой.
Враг понимал, что поединок может закончиться только тогда, когда один
из противников будет уничтожен, и сразу же ощетинился пулеметными очередями.
С бортов "юнкерса" навстречу мне потянулись длинные синеватые трассы. Было
ясно, что экипаж разведчика опытный, стрелки отборные. Решаю действовать
короткими атаками с переходом на самой минимальной дистанции с одной стороны
на другую, чтобы лишить противника возможности вести огонь на участке
сближения.
"Юнкерс", облегченный и специально приспособленный для разведки, делал
головокружительные развороты, виражи и даже перевороты. Да, не только
стрелки, но и весь экипаж, а больше всего летчик, оказались людьми бывалыми!
Дрались двадцать пять минут. "Юнкерс", несмотря на мои прицельные очереди,
продолжал яростно сопротивляться.
Что за черт! Заколдованный он, что ли? Вдруг не хватит патронов? Не
хватит, буду таранить, но не выпущу, иначе как появиться среди летчиков?
Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он
стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На
крыле по ребру атаки "яка" уже видны рваные пробоины следы пулеметных
попаданий. Поединок явно затягивался. Наконец, длинная очередь - и с правого
борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.
- Горит! Горит! - закричал я в ларингофоны.
"Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранным шасси. Высота, до которой
он снизился, не превышала 400 метров. Огромная двухмоторная махина планирует
с неработающими двигателями, оставляя за хвостом струю дыма. Вот она
коснулась зеленого покрова луга на окраине деревни Чиглы, проползла на
"животе" с убранным шасси метров пятьдесят и сразу вспыхнула огромным
факелом.
Снизившись до бреющего полета, вижу; что колхозники, бросив работу,
бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не
уйдет.
Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: мешали
пробитые пулями камеры колес. Молодые летчики с особым интересом
рассматривали пробоины, гордясь тем, что видели весь бой.
Механик тут же прикинул потребное для ремонта время и заключил: - К
вечеру, товарищ командир, можно машину облетать. Сделаем, как новую.
- Ты мне однажды делал лучше новой, - припомнил я механику оторвавшуюся
в бою заплату.
- Так это же на "харрикейнах", да и опыт был меньший, а теперь опыт
есть, - виновато оправдывался он. А ну, чего встали? Не видели дырок? Давай
помогай! закричал механик на стоявших около самолета и навалился грудью на
плоскости.
Машина, как бы спотыкаясь, неровно покатилась на ребордах колес. Около
командного пункта затарахтел По-2.
- Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к
сбитому "юнкерсу", - передал мне адъютант эскадрильи.
Мне очень хотелось посмотреть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь,
побежал к комиссару, а через десять минут был уже около поверженного врага.
У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, три остальных
были живы. Колхозники окружили их плотным кольцом. Пленных усадили в машину
и увезли в ближайший лазарет.
- Здравствуйте, - вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий
полковник, когда ему сообщили, что я сбил "юнкерс". - Ви есть короший
летшик. О, ви виликолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас
убивать.
Каким-то непередаваемым цинизмом тянуло от слов этого заядлого фашиста.
- У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об
этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.
Фашист вызывал отвращение и негодование.
Оставшийся в живых верхний стрелок в свою очередь сказал:
- Машинка у меня отказаль, а то бы ми далеко сейчас биль. А ви, молодой
шеловек, там, - и он показал пальцем в землю.
- Замолчи, а то сейчас аллес капут сделаю! - не выдержал я, обратив,
однако, внимание на то, что и этот говорил по-русски.
Фашисты боязливо втянули головы в плечи.
- Который ми у вас на счету сбитый? - заискивая, спросил полковник.
- Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.
Полковник немного помолчал, потом еще более заискивающим тоном стал
просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.
- Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я.
- А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай.
- Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге -
вручу его лично. Из рук в руки.
Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург?
Это есть далеко.
- Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться...
Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика.
Он пригласил пленных для допроса. Командир экипажа был разведчиком
специальной, стратегической разведывательной авиагруппы, полковником
генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал
сведения особой важности.
Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к себе
на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного мы решили сделать
летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Шарф из трофейного парашюта
говорил о том, что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая
сбивает фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки.
Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:
- Начало сделано, а там пойдет.
Но Кузьмин поправил:
- В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.
Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод, что не
так страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно. Все
чаще и чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать.
- Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне вскоре после
боя Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не видно в
нем задора истребителя.
Поведение Лукавина действительно разочаровывало.
Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие удобств -
на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на нарах. Но самое
неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете
подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали в нем
чувство страха и опасности быть убитым.
Близость опасности каждый испытывает по-своему. Один начинает
переживать страх еще задолго до опасности, другой и в самые смертельные
минуты ведет себя спокойно и, как правило, выходит победителем. Я видел
летчиков, которые, будучи сбитыми, спасались на парашюте и тут же сразу
садились на новые самолеты и снова шли в бой. Но были и такие, которые уже
после первого поражения не могли потом найти в себе силы духа, чтобы воевать
с прежней уверенностью и настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем,
ни к другим - он еще не был в бою, но одно было очевидно: когда речь
заходила о тяжелой схватке с врагом, он менялся в лице.
- Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин. - Я
помню себя: как подумаю, бывало, о бое, у меня даже на сердце холодно
станет. А спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое
имел довольно слабое представление. Но и тогда я не ходил как в воду
опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы,
заключил Кузя.
Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему все личное
дороже общественного, он не будет гордиться за товарищей.
Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал
Лукавину, что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет, а
в том, кто больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил
Кузьмин. - Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как мы с командиром,
тогда бы узнал, что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но
мне казалось, что этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам,
но опытного боевого летчика, а лишь улыбается. Не слишком ли мы
миндальничаем с Лукавиным? Надо открыть перед ним всю суровость военной
действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему
возможность сойтись с врагом...
Простояв на аэродроме сбора неделю, дивизия перебазировалась еще ближе
к линии фронта, в Скородное.
Теперь тренировочные полеты были исключены. Мы выполняли боевую задачу,
поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так
преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков.
Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.
На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа
произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Вот как это случилось. Мы
возвращались с задания. Обычно мы подходили к своему аэродрому на высоте
трех - четырех тысяч метров на тот случай, что если аэродром будет
блокирован истребителями противника, то, имея преимущество в высоте, мы с
оставшимся запасом топлива можем деблокировать его.
Так было и на этот раз. Когда я подал команду разойтись на посадку,
самолет ведущего второй пары - Мишутина внезапно резко перевернулся и начал
быстро вращаться вокруг продольной оси, снижаясь в крутом пикировании. Рядом
беспорядочно падал кусок крыла.
- Прыгай! Прыгай! - закричал я по радио.
Но летчик не выбрасывался. Очевидно, он не мог преодолеть
центростремительные силы.
Вечерняя полковая сводка сообщила: "Ввиду разрушения крыла самолета
произошла катастрофа".
С наступлением темноты все, кроме дежурной эскадрильи, хоронили
Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней провели мы с ним в
одной землянке, под крышей одного дома! Я вспомнил его подробный рассказ о
своей жизни в ночь нашего наступления под Сталинградом. Вспомнил о его
чувстве к Наташе Череновой, которое он мне доверительно открыл, его желание
взять девушку в полк. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и
прекрасный летчик...
Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего
солнца, появились пять "хейнкелей". Бомбардировщики шли с курсом "вест". По
тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики были полны чувства мести.
Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и
взорвался, не долетев до земли. За ним взорвался на собственных бомбах при
ударе о землю другой фашист. Это был прощальный салют нашему погибшему
товарищу.
Все чаще и чаще шныряли в тылу фашистские "охотники". Прикрываясь
солнцем или облаками, на больших скоростях они проносились вблизи аэродрома,
ища самолет связи или транспортный Ли-2. Наиболее излюбленным тактическим
приемом у них был удар из труднопросматриваемой зоны. Открытый бой
фашистские асы не принимали.
Однажды над аэродромом появились четыре "мессершмитта", очевидно, с
задачей блокировать его на время, пока вражеские бомбардировщики бомбили
наши наземные войска. "Мессеры" держались выше шестибалльной кучевки,
просматривая летное поле из-за облаков.
С командного пункта взвилась ракета - сигнал взлета дежурному звену.
Звено третьей эскадрильи в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна
дружно оторвалось от земли и сразу же пошло в набор. Вытянувшись почти в
кильватер, летчики подходили к нижней кромке облаков.
- Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, обратился я к стоявшим со
мною рядом летчикам. - Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую
неграмотность.
И как будто в подтверждение этого из-за кучевого облака на повышенной
скорости выскочил "мессершмитт". Медведев, не подозревая об опасности,
продолжал набирать высоту. Сухой треск пулеметных очередей... Медведев,
сделав почти переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную
посадку, а "мессершмитт" скрылся в облаках.
С интервалом не более десяти секунд был подбит Дердик, а за ним и
Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать.
Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом, почти у
самой земли, ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом.
Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего
ведущего, он так задрал самолет, что потерял скорость и свалился в штопор.
Это и спасло истребителя.
После того как Аборян приземлился, молодые летчики, выражая сочувствие
своим пострадавшим товарищам, стали спрашивать меня, как нужно было
поступить дежурному звену, чтобы не попасть в тяжелое положение?
- Это задача не сложная,- начал я,- только решать ее надо грамотно. Для
того чтобы деблокировать аэродром, нужно прежде всего выбрать момент, чтобы
противник не мог атаковать на взлете. Ваша атака была наиболее опасна, ибо
вы во всех отношениях оказались в наименее выгодном положении относительно
противника.
Это во-первых.
Во-вторых, нужно обеспечить себя скоростью после отрыва от земли, а для
этого нельзя переводить самолет сразу в угол набора. Истребитель без
скорости - это не истребитель.
В-третьих, высоту следует набирать не над аэродромом, а уйдя от него на
бреющем полете за пределы видимости истребителя противника.
Ну, и, в-четвертых, зная высоту блокирующей группы и обеспечив себя
высотой, надо решительно атаковать врага и уничтожить его.
Вот если бы ваше звено выполнило все эти давно известные правила, оно
садилось бы под аплодисменты, с победой, а не так, как сейчас.
Я даже не предполагал, что объяснение выльется в небольшую лекцию, ибо
вслед за этим последовали новые вопросы и новые ответы.
Я боялся, что неудача потрепанного звена отрицательно подействует на
молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что ошибка была
допущена по неопытности, и чтобы не повторить ее, надо учиться.
Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о значении для
летчика трезвого расчета, хладнокровия в наитруднейших обстоятельствах.
- В самые трудные минуты, - говорил я, - надо заставить себя быть
спокойным и уравновешенным. Для этого нужно собрать воедино всю волю,
направить все внимание на выполнение поставленной задачи. Я, например, не
спокоен до тех пор, пока не вижу противника, у меня голова вращается чуть ли
не на 360', хочется заглянуть даже под фюзеляж. Но когда противник обнаружен
и принято решение на бой, я спокоен. Мне надо уничтожить врага по быстро
сложившемуся плану, что я и делаю. В бою нельзя думать ни о чем постороннем,
особенно о своей жизни или смерти. Голова должна быть занята только
разгадыванием возможных атак противника и противопоставлением ему своих
маневров с расчетом захвата инициативы в свои руки.
На следующее утро, когда на плоскостях самолета еще лежала нетронутая
роса, а лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух
для перехвата фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему
было приказано навести нас на противника. Барражируем в зоне ожидания десять
- пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает.
Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос
Соколова:
- Ястребы, ястребы! Я - Соколов. Противник севернее точки на вашей
высоте.
Начинаю вглядываться в северную сторону, а по радио все то же:
"Ястребы, ястребы, я - Соколов. Противник с курсом девяносто..." Вскоре
замечаю самолет, похожий на Ме-110.
- Вижу, - сообщаю наводчику.
Но Вася не унимается, как граммофонная пластинка.
И чем меньше расстояние между нами и разведчиком, тем быстрее передает
он метонахождение противника.
Разведчик заметил нас и со снижением стал уходить на восток. Я в
погоню. Семыкин неотступно следовал за мной.
Когда расстояние между мной и разведчиком соответствовало дистанции
ведения огня, штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше
кабины, и я вынужден был прикрыться за хвостовым оперением разведчика.
Незамедлительно Семыкин послал ответную очередь по правому мотору. Она
угодила в радиатор, и за правой плоскостью потянулся длинный шлейф водяного
пара. Через секунду двухкилевое оперение симметрично расположилось на
перекрестье моего прицела. И тут я отчетливо увидел, что мы преследуем
своего бомбардировщика конструкции Петлякова.
- Прекратить атаку, за мной! - скомандовал я и, круто отвернув, набрал
высоту.
Наблюдал за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе
дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего
досаднее и обиднее такого нелепого случая. А Вася Соколов неумолимо
продолжал "наводить".
- Где вы находитесь? Почему не отвечаете? - спрашивал он снова и снова
до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.
Но зато, когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился
настоящий разведчик Ме-110...
- Вот так и бывает, - с досадой произнес Семыкин. - Не повезет, так уж
не повезет. Разве не обидно - своего чуть не сбили, а фриц безнаказанно ушел
"сломить" строптивый характер Лукавина, привить ему качества, нужные
летчику. Общими силами коллектив делал это, хотя еще было не известно, как
поведет себя Лукавин при встрече с врагом лицом к лицу. Беспредельную
храбрость, стойкость, дисциплину, основанные на высоком сознании, за два
месяца воспитать трудно. Эти качества приобретаются годами, они берут свое
начало в семье и школе.
В вопросах воспитания молодых летчиков не обходилось иногда и без
спора. Уравновешенный и серьезный Гаврилов обычно говорил: - Мало у нас
времени на учебу. Чтобы сформировать настоящего воздушного бойца, нужен,
может быть, не один год.
- Год? Что вы, товарищ комиссар. Столько времени учиться. А когда же
тогда на фронт? - возражал Кузьмин. И, имея в виду Лукавина, которого
недолюбливал, хитровато добавлял: - Иному и года мало. А, впрочем, один, два
раза немец как следует всыплет - вот наука и привьется.
- Это крайность, дорогой товарищ. Неопытный и недостаточно стойкий
летчик в самый тяжелый момент боя может уйти и подставить под удар своих
товарищей.
- А где мы будем? Я первый его тогда начну воспитывать... - Делая
ударение на последнем слове, Кузьмин складывал вместе большие пальцы рук,
что означало нажим на гашетки пулемета.
- Да пойми, - говорил уже более настойчиво Гаврилов, - нам не
расстреливать своих летчиков нужно, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они
в воздухе держались друг за друга так, как держатся на земле. Вот что нужно.
Споры заканчивались обычно победой комиссара.
Я чувствовал, что Кузьмин в результате таких разговоров лучше постигает
истину, становится тверже, убежденнее.
Инспекция потребовала двух командиров эскадрилий для проверки по
комплексному полету. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по
треугольнику на высоте трехсот метров и, выйдя на полигон, поразить мишень.
Все надлежало выполнить с точностью до одной минуты.
Как и всякое ответственное задание, да еще в присутствии высокого
начальства, вылет этот заставлял волноваться, хотя я и старался взять себя в
руки. Самолет в воздухе. Развернувшись в точно назначенное время, прохожу
над аэродромом. Разыгравшийся еще с ночи ветер сносит машину влево. Подобрав
угол сноса, ввожу поправку в курс. Последний поворотный пункт - и самолет
над полигоном стрельб. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать
необходимую высоту, но машина не слушается, а ручка без усилий срывается на
меня.
"Рули глубины", - как молния обожгла мысль. И тут же передаю по радио:
- Отказали рули глубины...
Левая рука почти машинально дала полный газ.
В одну секунду выкрутил штурвал триммера руля глубины, затем открыл
кабину, отстегнул плечевые ремни, приготовясь к прыжку. За несколько секунд
самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля... Но за счет
максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор
высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.
Непосредственная опасность для летчика миновала, но далеко не исчезла.
Сесть все равно нельзя. Рано или поздно, но прыгать обязательно. Может быть,
можно установить хотя бы причину аварии? Решаю летать, пока не выработается
до последней капли топливо, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. И
когда в баках не остается горючего, отворачиваю машину от аэродрома и
выбрасываюсь за борт.
Словно чьи-то невидимые и сильные руки схватывают меня и швыряют к
хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать кольцо, сейчас
единственно существующий для меня предмет, но рука не находит его. Земля
где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Наконец
нахожу вытяжное кольцо. Рывок... Шуршание шелка, а затем динамический удар
заполненного воздухом парашюта.
Теперь можно осмотреться. Аэродром остался в стороне, ветром меня
относит еще дальше. Нужно рассчитать приземление на ровное поле.
Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу в расчете опуститься
на пашню, которая оказывается невдалеке. Перед самым приземлением понесло
быстрее. Напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю
на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно
волочит по пашне.
Я стараюсь поймать нижнюю стропу, но удается это не сразу. Наконец,
стропа поймана и парашют укрощен.
Самолет, упав без бензина, не загорелся. Комиссия установила, что на
машину чьей-то злой рукой на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете
он разорвался, и тяги рулей глубины разъединились.
Начали проверять остальные самолеты этой серии.
Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах.
Диверсия была продумана: внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался
от исправного, с одной стороны была головка, с другой законтренная гайка, а
под шарниром надрез.
Как важна бдительность и особенно в нашем деле, где действительно
ошибаться можно лишь один раз.
5 мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники
Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Яковлева.
Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали
заверения бить врага на самолетах-подарках еще лучше, полностью оправдать
надежды нашего народа.
После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский колхозник"
красивым полукругом легла на левом борту моего самолета. А через полчаса,
провожаемые сердечными рукопожатиями и теплыми поцелуями гостей, истребители
улетали на фронт.
Моя эскадрилья взлетела первой. Построившись в установленный порядок,
мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Место сосредоточения -
аэродром, на котором мы стояли осенью сорок второго года.
Быстро прошли четыреста километров. На аэродроме нас встречали
механики, прибывшие с передовой командой по железной дороге. Радостные, в
приподнятом настроении, они спешили к своим самолетам. Немцевич поздравил
нас с благополучным перелетом и сообщил, что до перебазирования еще одного
полка мы будем заниматься дальнейшей тренировкой.
С первого же дня на аэродроме началась напряженная жизнь. Маршрутные
полеты сопровождались воздушными боями, причем "противник" встречался, как
правило, неожиданно, а после боя следовала штурмовка наземных целей на
полигоне.
Однажды после посадки эскадрильи в небе показался фашистский разведчик.
"Юнкерс" шел на высоте 5000 метров. Заметили мы его уже поздно, взлетать не
было никакого смысла. На следующий день гитлеровец появился над аэродромом
снова, но на час раньше. Он шел на той же высоте и с тем же курсом. До линии
фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж ведет
стратегическую разведку. А назавтра - фашист снова в небе. И снова тот же
курс, та же высота, только время на один час раньше. Ага, тут уже есть
определенная закономерность. И у меня созрел план уничтожения фашистского
разведчика.
Я решил, что на следующий день поднимусь в воздух за несколько минут до
предполагаемого появления вражеского самолета и вступлю с ним в бой. Бой
постараюсь провести показательный для молодого пополнения и, коль улыбнется
счастье, захвачу в плен экипаж "юнкерса".
Разрешение командования было получено. 8 мая в 8 часов 50 минут я
отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Взлетаю
один, без напарника - хочу провести бой, как поединок, чтобы летчики
убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.
Набирая высоту, внимательно вглядываюсь в сторону ожидаемого
противника. Когда высотомер показал 5000 метров, я занял исходную позицию со
стороны солнца. Вскоре с запада показалась маленькая точка.
"Юнкерс"! Чтобы не потерять его при сближении, помещаю силуэт
разведчика в уголок фонаря, теперь он у меня, как на экране. Фашист заметил
мой самолет, когда до него оставалось не более двух тысяч метров. "Юнкерс"
как будто вздрогнул от неожиданности. Под ним слой облачности. Мгновенно
гитлеровец перешел в крутое пикирование. Я понимаю, что отрезать его от
облачности не успею, значит, надо ловить под облаками.
"Юнкерс" нырнул в облака с левым разворотом. Чтобы уйти от
преследования, ему придется развернуться в противоположную от меня сторону в
облаках или под облаками. Подворачиваю свой истребитель вправо и пробив
тонкую кромку облачности, лицом к лицу встречаюсь с противником. Делать
фашисту нечего. Потеряв надежду уйти, он вынужден принять бой.
Враг понимал, что поединок может закончиться только тогда, когда один
из противников будет уничтожен, и сразу же ощетинился пулеметными очередями.
С бортов "юнкерса" навстречу мне потянулись длинные синеватые трассы. Было
ясно, что экипаж разведчика опытный, стрелки отборные. Решаю действовать
короткими атаками с переходом на самой минимальной дистанции с одной стороны
на другую, чтобы лишить противника возможности вести огонь на участке
сближения.
"Юнкерс", облегченный и специально приспособленный для разведки, делал
головокружительные развороты, виражи и даже перевороты. Да, не только
стрелки, но и весь экипаж, а больше всего летчик, оказались людьми бывалыми!
Дрались двадцать пять минут. "Юнкерс", несмотря на мои прицельные очереди,
продолжал яростно сопротивляться.
Что за черт! Заколдованный он, что ли? Вдруг не хватит патронов? Не
хватит, буду таранить, но не выпущу, иначе как появиться среди летчиков?
Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он
стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На
крыле по ребру атаки "яка" уже видны рваные пробоины следы пулеметных
попаданий. Поединок явно затягивался. Наконец, длинная очередь - и с правого
борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.
- Горит! Горит! - закричал я в ларингофоны.
"Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранным шасси. Высота, до которой
он снизился, не превышала 400 метров. Огромная двухмоторная махина планирует
с неработающими двигателями, оставляя за хвостом струю дыма. Вот она
коснулась зеленого покрова луга на окраине деревни Чиглы, проползла на
"животе" с убранным шасси метров пятьдесят и сразу вспыхнула огромным
факелом.
Снизившись до бреющего полета, вижу; что колхозники, бросив работу,
бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не
уйдет.
Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: мешали
пробитые пулями камеры колес. Молодые летчики с особым интересом
рассматривали пробоины, гордясь тем, что видели весь бой.
Механик тут же прикинул потребное для ремонта время и заключил: - К
вечеру, товарищ командир, можно машину облетать. Сделаем, как новую.
- Ты мне однажды делал лучше новой, - припомнил я механику оторвавшуюся
в бою заплату.
- Так это же на "харрикейнах", да и опыт был меньший, а теперь опыт
есть, - виновато оправдывался он. А ну, чего встали? Не видели дырок? Давай
помогай! закричал механик на стоявших около самолета и навалился грудью на
плоскости.
Машина, как бы спотыкаясь, неровно покатилась на ребордах колес. Около
командного пункта затарахтел По-2.
- Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к
сбитому "юнкерсу", - передал мне адъютант эскадрильи.
Мне очень хотелось посмотреть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь,
побежал к комиссару, а через десять минут был уже около поверженного врага.
У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, три остальных
были живы. Колхозники окружили их плотным кольцом. Пленных усадили в машину
и увезли в ближайший лазарет.
- Здравствуйте, - вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий
полковник, когда ему сообщили, что я сбил "юнкерс". - Ви есть короший
летшик. О, ви виликолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас
убивать.
Каким-то непередаваемым цинизмом тянуло от слов этого заядлого фашиста.
- У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об
этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.
Фашист вызывал отвращение и негодование.
Оставшийся в живых верхний стрелок в свою очередь сказал:
- Машинка у меня отказаль, а то бы ми далеко сейчас биль. А ви, молодой
шеловек, там, - и он показал пальцем в землю.
- Замолчи, а то сейчас аллес капут сделаю! - не выдержал я, обратив,
однако, внимание на то, что и этот говорил по-русски.
Фашисты боязливо втянули головы в плечи.
- Который ми у вас на счету сбитый? - заискивая, спросил полковник.
- Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.
Полковник немного помолчал, потом еще более заискивающим тоном стал
просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.
- Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я.
- А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай.
- Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге -
вручу его лично. Из рук в руки.
Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург?
Это есть далеко.
- Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться...
Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика.
Он пригласил пленных для допроса. Командир экипажа был разведчиком
специальной, стратегической разведывательной авиагруппы, полковником
генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал
сведения особой важности.
Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к себе
на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного мы решили сделать
летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Шарф из трофейного парашюта
говорил о том, что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая
сбивает фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки.
Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:
- Начало сделано, а там пойдет.
Но Кузьмин поправил:
- В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.
Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод, что не
так страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно. Все
чаще и чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать.
- Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне вскоре после
боя Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не видно в
нем задора истребителя.
Поведение Лукавина действительно разочаровывало.
Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие удобств -
на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на нарах. Но самое
неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете
подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали в нем
чувство страха и опасности быть убитым.
Близость опасности каждый испытывает по-своему. Один начинает
переживать страх еще задолго до опасности, другой и в самые смертельные
минуты ведет себя спокойно и, как правило, выходит победителем. Я видел
летчиков, которые, будучи сбитыми, спасались на парашюте и тут же сразу
садились на новые самолеты и снова шли в бой. Но были и такие, которые уже
после первого поражения не могли потом найти в себе силы духа, чтобы воевать
с прежней уверенностью и настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем,
ни к другим - он еще не был в бою, но одно было очевидно: когда речь
заходила о тяжелой схватке с врагом, он менялся в лице.
- Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин. - Я
помню себя: как подумаю, бывало, о бое, у меня даже на сердце холодно
станет. А спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое
имел довольно слабое представление. Но и тогда я не ходил как в воду
опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы,
заключил Кузя.
Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему все личное
дороже общественного, он не будет гордиться за товарищей.
Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал
Лукавину, что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет, а
в том, кто больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил
Кузьмин. - Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как мы с командиром,
тогда бы узнал, что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но
мне казалось, что этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам,
но опытного боевого летчика, а лишь улыбается. Не слишком ли мы
миндальничаем с Лукавиным? Надо открыть перед ним всю суровость военной
действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему
возможность сойтись с врагом...
Простояв на аэродроме сбора неделю, дивизия перебазировалась еще ближе
к линии фронта, в Скородное.
Теперь тренировочные полеты были исключены. Мы выполняли боевую задачу,
поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так
преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков.
Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.
На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа
произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Вот как это случилось. Мы
возвращались с задания. Обычно мы подходили к своему аэродрому на высоте
трех - четырех тысяч метров на тот случай, что если аэродром будет
блокирован истребителями противника, то, имея преимущество в высоте, мы с
оставшимся запасом топлива можем деблокировать его.
Так было и на этот раз. Когда я подал команду разойтись на посадку,
самолет ведущего второй пары - Мишутина внезапно резко перевернулся и начал
быстро вращаться вокруг продольной оси, снижаясь в крутом пикировании. Рядом
беспорядочно падал кусок крыла.
- Прыгай! Прыгай! - закричал я по радио.
Но летчик не выбрасывался. Очевидно, он не мог преодолеть
центростремительные силы.
Вечерняя полковая сводка сообщила: "Ввиду разрушения крыла самолета
произошла катастрофа".
С наступлением темноты все, кроме дежурной эскадрильи, хоронили
Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней провели мы с ним в
одной землянке, под крышей одного дома! Я вспомнил его подробный рассказ о
своей жизни в ночь нашего наступления под Сталинградом. Вспомнил о его
чувстве к Наташе Череновой, которое он мне доверительно открыл, его желание
взять девушку в полк. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и
прекрасный летчик...
Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего
солнца, появились пять "хейнкелей". Бомбардировщики шли с курсом "вест". По
тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики были полны чувства мести.
Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и
взорвался, не долетев до земли. За ним взорвался на собственных бомбах при
ударе о землю другой фашист. Это был прощальный салют нашему погибшему
товарищу.
Все чаще и чаще шныряли в тылу фашистские "охотники". Прикрываясь
солнцем или облаками, на больших скоростях они проносились вблизи аэродрома,
ища самолет связи или транспортный Ли-2. Наиболее излюбленным тактическим
приемом у них был удар из труднопросматриваемой зоны. Открытый бой
фашистские асы не принимали.
Однажды над аэродромом появились четыре "мессершмитта", очевидно, с
задачей блокировать его на время, пока вражеские бомбардировщики бомбили
наши наземные войска. "Мессеры" держались выше шестибалльной кучевки,
просматривая летное поле из-за облаков.
С командного пункта взвилась ракета - сигнал взлета дежурному звену.
Звено третьей эскадрильи в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна
дружно оторвалось от земли и сразу же пошло в набор. Вытянувшись почти в
кильватер, летчики подходили к нижней кромке облаков.
- Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, обратился я к стоявшим со
мною рядом летчикам. - Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую
неграмотность.
И как будто в подтверждение этого из-за кучевого облака на повышенной
скорости выскочил "мессершмитт". Медведев, не подозревая об опасности,
продолжал набирать высоту. Сухой треск пулеметных очередей... Медведев,
сделав почти переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную
посадку, а "мессершмитт" скрылся в облаках.
С интервалом не более десяти секунд был подбит Дердик, а за ним и
Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать.
Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом, почти у
самой земли, ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом.
Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего
ведущего, он так задрал самолет, что потерял скорость и свалился в штопор.
Это и спасло истребителя.
После того как Аборян приземлился, молодые летчики, выражая сочувствие
своим пострадавшим товарищам, стали спрашивать меня, как нужно было
поступить дежурному звену, чтобы не попасть в тяжелое положение?
- Это задача не сложная,- начал я,- только решать ее надо грамотно. Для
того чтобы деблокировать аэродром, нужно прежде всего выбрать момент, чтобы
противник не мог атаковать на взлете. Ваша атака была наиболее опасна, ибо
вы во всех отношениях оказались в наименее выгодном положении относительно
противника.
Это во-первых.
Во-вторых, нужно обеспечить себя скоростью после отрыва от земли, а для
этого нельзя переводить самолет сразу в угол набора. Истребитель без
скорости - это не истребитель.
В-третьих, высоту следует набирать не над аэродромом, а уйдя от него на
бреющем полете за пределы видимости истребителя противника.
Ну, и, в-четвертых, зная высоту блокирующей группы и обеспечив себя
высотой, надо решительно атаковать врага и уничтожить его.
Вот если бы ваше звено выполнило все эти давно известные правила, оно
садилось бы под аплодисменты, с победой, а не так, как сейчас.
Я даже не предполагал, что объяснение выльется в небольшую лекцию, ибо
вслед за этим последовали новые вопросы и новые ответы.
Я боялся, что неудача потрепанного звена отрицательно подействует на
молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что ошибка была
допущена по неопытности, и чтобы не повторить ее, надо учиться.
Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о значении для
летчика трезвого расчета, хладнокровия в наитруднейших обстоятельствах.
- В самые трудные минуты, - говорил я, - надо заставить себя быть
спокойным и уравновешенным. Для этого нужно собрать воедино всю волю,
направить все внимание на выполнение поставленной задачи. Я, например, не
спокоен до тех пор, пока не вижу противника, у меня голова вращается чуть ли
не на 360', хочется заглянуть даже под фюзеляж. Но когда противник обнаружен
и принято решение на бой, я спокоен. Мне надо уничтожить врага по быстро
сложившемуся плану, что я и делаю. В бою нельзя думать ни о чем постороннем,
особенно о своей жизни или смерти. Голова должна быть занята только
разгадыванием возможных атак противника и противопоставлением ему своих
маневров с расчетом захвата инициативы в свои руки.
На следующее утро, когда на плоскостях самолета еще лежала нетронутая
роса, а лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух
для перехвата фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему
было приказано навести нас на противника. Барражируем в зоне ожидания десять
- пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает.
Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос
Соколова:
- Ястребы, ястребы! Я - Соколов. Противник севернее точки на вашей
высоте.
Начинаю вглядываться в северную сторону, а по радио все то же:
"Ястребы, ястребы, я - Соколов. Противник с курсом девяносто..." Вскоре
замечаю самолет, похожий на Ме-110.
- Вижу, - сообщаю наводчику.
Но Вася не унимается, как граммофонная пластинка.
И чем меньше расстояние между нами и разведчиком, тем быстрее передает
он метонахождение противника.
Разведчик заметил нас и со снижением стал уходить на восток. Я в
погоню. Семыкин неотступно следовал за мной.
Когда расстояние между мной и разведчиком соответствовало дистанции
ведения огня, штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше
кабины, и я вынужден был прикрыться за хвостовым оперением разведчика.
Незамедлительно Семыкин послал ответную очередь по правому мотору. Она
угодила в радиатор, и за правой плоскостью потянулся длинный шлейф водяного
пара. Через секунду двухкилевое оперение симметрично расположилось на
перекрестье моего прицела. И тут я отчетливо увидел, что мы преследуем
своего бомбардировщика конструкции Петлякова.
- Прекратить атаку, за мной! - скомандовал я и, круто отвернув, набрал
высоту.
Наблюдал за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе
дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего
досаднее и обиднее такого нелепого случая. А Вася Соколов неумолимо
продолжал "наводить".
- Где вы находитесь? Почему не отвечаете? - спрашивал он снова и снова
до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.
Но зато, когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился
настоящий разведчик Ме-110...
- Вот так и бывает, - с досадой произнес Семыкин. - Не повезет, так уж
не повезет. Разве не обидно - своего чуть не сбили, а фриц безнаказанно ушел