железнодорожным станциям, промышленным зданиям и жилым домам.
Однажды, зарулив самолеты на стоянку, мы решили позавтракать. Едва. я
успел снять парашют, как заметил быстро приближавшийся уже на боевом курсе
"Хейнкель-111". Бомбардировщик с секунды на секунду должен был открыть люки.
Что делать? Стоя у самолета, мысленно определяю точку бросания бомб. В это
мгновение бомбы отделились и полетели туда, где я находился. Быстро, почти
автоматически, решаю задачу: с высоты 1000 метров бомба летит около 20
секунд, в спортивной одежде я пробегаю 100 метров за 12 секунд, значит, в
сапогах успею пробежать 50-60 метров, но этого уже достаточно, чтобы уйти из
зоны поражения осколками. Стремительно бросился в сторону, и когда бомбы
засвистели неприятным, незабываемым, похожим на крик поросенка свистом, я
уже прижимался к траве.
Бомбы одна за другой подняли фонтаны земли, а одна из них прямым
попаданием разнесла мой "ястребок" на куски.
Что делать без самолета ? Я очень боялся оказаться "безлошадником" ,
как называли тогда летчиков, потерявших машину. - Вот, Сеня, теперь ты себе
и начальник штаба и командир, а мне в пехоту, - сказал я Филатову. -
Самолета, брат, сейчас не достанешь. Их делать негде, видишь - заводы на
колесах.
Словно в подтверждение сказанного, по железной дороге проходил эшелон
эвакуируемого авиазавода. На платформах лежали фюзеляжи, крылья,
стабилизаторы.
Но, видимо, судьба сжалилась надо мной. Вскоре к нам подъехала "эмка".
Из нее выскочил молоденький адъютант школы и, убедившись, что нашел кого
нужно, обратился сразу и ко мне и к Филатову: - Вас вызывает начальник
штаба.
Мы сели в машину. В штабе стояла суматоха. Упаковывали материалы,
подлежащие эвакуации, уничтожали документы, которые невозможно было вывезти.
Когда ветер врывался в окна, бумаги разлетались по сторонам. Прикрывая
их, писаря падали на бумажные горы. Начальник штаба на минуту оторвался от
дела.
- Полетите к месту эвакуации школы, - сказал он. - Аэродромы, заправки
и конечный пункт будут указаны в полетном листе. Ясно?
- Не совсем, - сказал я. - Несколько минут назад разбомбили мой
самолет.
- Знаю. Получите другой. Он в ремонте, но работу скоро закончат.
Свяжитесь с инженером.
Начальник штаба наклонился над бумагами, давая понять, что разговор
окончен. Мы повернулись и вышли.
В канцелярии нам вручили заверенные гербовой печатью полетные листы,
где был указан маршрут полета от Батайска до Баку.
- Все в порядке, - сказал Филатов, - осталось только получить карты да
разыскать твой самолет. В каком он еще состоянии?
- Пусть в самом плохом. Важно, что я не "безлошадник".
С помощью инженера мы нашли выделенный мне самолет. Это был школьный,
довольно старый истребитель И-16. В свое время он тоже пострадал от
бомбардировки. Ремонт должны были закончить только к утру.
Ждать меня Филатов не мог. Он присоединился к одной из эвакуируемых
эскадрилий, улетавших через два часа, а я остался один.
Самолет готов. Вместе с младшим лейтенантом Соколовым мы вылетели в
Грозный через Армавир. К вечеру достигли аэродрома в Махачкале.
Ночью погода испортилась. С моря подул холодный Ветер. Мокрые снежные
хлопья падали на покрытые осенней грязью улицы города. Поневоле нам пришлось
задержаться.
День мы провели в общежитии, а вечером пошли в ресторан. В ресторане
сидели летчики, танкисты, пехотинцы - все случайные гости города. Было
довольно оживленно. Слышались разговоры о воздушных боях, о наземных
схватках, о погибших товарищах.
Мы нашли свободный столик и заказали ужин.
В ожидании как-то незаметно для самих себя стали обсуждать маршрут
дальнейшего полета, несмотря на то что место для этого было самое
неподходящее. Но так волновал нас перелет, что мы не могли не говорить о
нем. Лететь надо было в горах, а опыта в этом ни у меня, ни у Соколова не
было.
Вскоре, предварительно извинившись, к нам подсел молодой человек. Он
отрекомендовался летчиком, подбитым немцами во время штурмовки. Длинная
фигура незнакомца была облачена в кожаное пальто, под которым виднелась
меховая курточка.
- А на каком самолете вы летаете? - спросил я. Что-то вы мало походите
на летчика.
Он сделал вид, что обиделся, но быстро ответил:
- На новом типе, Иэл-два. Знаете такой?
На слове "новом" незнакомец сделал ударение.
Настораживали его необычные манеры обращаться с официантом и
подозрительное произношение Иэл: никто из наших летчиков не называл самолет
Ил-2 Иэл.
Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами: мол, держим ухо
остро.
Сосед между тем начал заводить разговор о нашем маршруте. Как бы
невзначай он спросил, не знаем ли мы, где стоят штурмовые полки. Вначале мы
выжидающе отмалчивались, потом резко заявили, что об этом здесь
разговаривать не место.
- Да что вы, ребята, такие сверхбдительные? Здесь ведь все свои вояки.
Ни одного штатского. Говори, что хочешь. Мне надо свой полк найти. - Он
налил вино в бокалы. - Давайте выпьем за дружбу и приглашаю вас к себе на
квартиру. Мы с приятелями остановились тут в одном теплом местечке. - И он
нахально подмигнул.
Неожиданно Соколов вскочил со стула и схватил незнакомца за грудь.
- Документы! - властно сказал он.
На всякий случай я поспешно расстегнул кобуру и достал пистолет.
Наигранность исчезла с лица "летчика":
- Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а то ведь
авиация! Между собой - и такие вещи. Я же штурмовик. Вот смотрите. - И он
извлек из кармана целую пачку бумаг.
К нам быстро подходил мужчина. Ему было лет сорок - сорок пять. Он
улыбался нашему "штурмовику".
- Петя! - воскликнул он и раскинул руки. - Ты здесь! Вот счастье-то!
Вот счастье, - и, обернувшись к нам, произнес: - Товарищи, это мой сын. Вы
подумайте! Сколько ты не был дома до войны? И война уже идет четыре месяца.
Не оправдывайся, не оправдывайся: "некогда, отступаем". Ты знаешь, как мама
волнуется?..
Но вся эта тирада отца, неожиданно встретившего сына, произвела, на нас
совсем не то впечатление, на которое отец, очевидно, рассчитывал. Человек
этот о того раз пять проходил мимо нашего столика. Его невозможно было не
заметить: серый в клетку френч, галифе и военного образца хромовые сапоги.
Я сказал как можно более грубо:
- Довольно играть!
Соколов тоже достал пистолет.
- Ну, во имя отца и сына, - зло сказал он... - Какой разведке служите?
Нас обступили со всех сторон. Кто-то предложил обыскать
"родственников". Из карманов их были извлечены новенькие "вальтеры", ножи и,
конечно, поддельные документы.
- Будем кончать гадов, - сказал Соколов.
С трудом отговорили его не заниматься самоуправством, а отвести
задержанных в НКВД.
Ночь прошла под впечатлением этого ресторанного случая. "Надо смотреть
и смотреть, чтобы не попасть впросак", - говорили мы между собой.
На утро следующего дня погода улучшилась. Воздух был чист и прозрачен,
на небе ни облачка. Получив разрешение на вылет, мы, прежде чем отправиться
на аэродром, зашли в НКВД. Соколов никак не хотел улетать, не, узнав, кем
являются задержанные нами типы. Он успокоился лишь после того, как
удостоверился, что и "отец" и "сын" не кто иные, как шпионы.
Сборы были недолги. Через двадцать минут наши истребители взяли курс на
Баку. Весь маршрут идем бреющим. Интересно наблюдать красивое Каспийское
побережье. Летели довольно долго. Наконец прямо по курсу показался
полуостров. Набрав небольшую высоту, мы увидели город. Это и был Баку,
конечный пункт нашего маршрута.
С интересом рассматриваем город черного золота. Как много слышали мы
про него еще со школьных лет, а вот сегодня он весь перед нами. Но почему на
аэродроме не видно школьных самолетов? Соколов делает круг и заходит на
посадку. Подал сигнал: "Выпускай шасси". Перебрасываю собачку барабана.
механизма выпуска, и незабываемые сорок три оборота ставят шасси в положение
"выпущено". Еще минута-другая - и самолет, коснувшись земли тремя точками,
бежит по аэродрому.
Школы в Баку не оказалось. Мы задержались здесь около десяти дней, пока
наконец не выяснили место ее нового базирования.
Скучно и нудно тянулось время. Соколов частенько горячился, выходил из
себя, грозился пристать к какой-либо проходящей на фронт эскадрилье. Я знал,
что этого он никогда не сделает, потому что летчик он дисциплинированный. Но
было действительно досадно сидеть у моря, в буквальном смысле, и ждать
сведений о школе.
Наконец мы их дождались. Как-то раз, когда барометр, определявший
состояние души Соколова, показывал бурю, к нам в дверь кто-то постучал.
Вошедший красноармеец сообщил, что нас просит к себе оперативный дежурный.
Мы побежали на командный пункт, и там нам сообщили дислокацию школы.
Выписав новые полетные листы, мы принялись за расчет маршрута.
- Давай прямо через горы, - предложил я. - Хочется посмотреть Кавказ с
высоты.
Соколов согласился, и прямая красная линия соединила на карте два
пункта. Вылететь решили после обеда.
День выдался пасмурный, десятибалльная облачность ровным слоем повисла
над Баку, над морем и горами. Но мы решили лететь во что бы то ни стало. Не
имея опыта полета над горами, не зная высоты нижней кромки облачности, мы не
подозревали поэтому всей опасности, которая притаилась на нашем пути.
Кавказский хребет я видел впервые и с огромным интересом рассматривал
отвесные обрывы, глубокие скалистые ущелья, аулы, расположенные на склонах
гор.
То, о чем раньше только читал да слышал, теперь видел наяву.
Постепенно мы вошли в область высоких гор и продолжали полет между их
вершинами. По правилам следовало бы развернуться и, пока еще возможно, взять
обратный курс. Однако этот момент нами был упущен, и вскоре мы оказались в
ущелье, не имея ни малейшего представления о детальной ориентировке. Над
нами висели облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.
Что делать? Неожиданно соколов скрылся в облаках, его самолет вошел
туда с большим левым креном. Очевидно, летчик все же решил взять обратный
курс.
"Хотя бы не стал разворачиваться", - подумал я.
Решаю пробивать облака вверх. Установил скорость, поставил самолет в
набор и, сосредоточив внимание на приборах, вошел в облака. Точно выдерживаю
курс, скорость, не допускаю кренов. Высотомер показывает четыре тысячи
метров, это уже безопасная высота.
Можно быть уверенным, что самолет избежит столкновения с любой из
вершин. Но видимости по-прежнему нет, и я продолжаю набирать высоту.
На высоте пяти с половиной тысяч метров самолет вырвался из сплошной
облачности. Ровное, безбрежное поле облаков похоже на снежную равнину. Оно
распростерлось далеко-далеко, Воздух прозрачен, солнце ослепительно яркое.
Рассчитываю время начала пробивания облаков вниз. Нужно выйти над
долиной. Достаточно ошибиться хотя бы на одну минуту, и снижение произойдет
в горах. Для гарантии прохожу над облаками еще две минуты. Сбавив газ,
устанавливаю нужный угол планирования и вхожу в облака.
Минуты кажутся вечностью. Равнина или горы? Отсчитываю уже не минуты, а
секунды. Смотрю на высотомер. Тысяча шестьсот метров... Земли нет. Может,
прекратить снижение? Тогда единственное - снова набрать высоту и выброситься
на парашюте...
Наконец, на высоте четырехсот метров облака начали темнеть - первый
признак близости земли. Еще мгновение и... земля! Вырывается вздох
облегчения: вот она, хорошая, родная!..
Под самолетом ровная степь. Впереди железная дорога. Но где я? Топлива
осталось на несколько минут.
Как нарочно, нет характерных ориентиров, по которым можно определить
курс на аэродром. В какую сторону я уклонился при полете в облаках и за
облаками, неизвестно. Решаю, что уклониться мог только влево, так как ветер
был справа. Беру курс на юг и выхожу на пересечение реки Куры с железной
дорогой. Все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром, Вот он!
Сажусь с ходу. Когда самолет закончил пробег, винт без моего вмешательства
остановился. Бензин кончился.
Я вылез из кабины, снял парашют. Было ощущение, что физических сил не
осталось ни на одно движение.
Мне и сейчас по-настоящему страшно вспомнить этот полет. Не из-за
сложных условий, нет, а потому, что летел в таких условиях, не будучи в
достаточной мере подготовленным к подобного рода полетам.
- Соколов не прилетал? - спрашиваю у подошедших товарищей.
- Нет, - ответило сразу несколько голосов.
Где же он? Ведь топлива в его самолете больше нет.
Сумел ли счастливо вернуться обратно? Своими сомнениями делюсь с
товарищами, рассказывая обо всем, что с нами произошло.
К вечеру пришла телеграмма: "Летчик младший лейтенант Михаил Соколов
погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха".
Какой дорогой ценой приобретается опыт! Вспоминаю слова своего
инструктора: "Летчик, как и сапер, ошибается лишь один раз". Еще много,
очень много надо изведать, чтобы стать хорошим воздушным бойцом.
Школа базировалась на аэродроме Евлах. Штаб разместился в одном из
административных зданий, семьи командиров - в зале клуба. Не хватало
служебных помещений, жилищ. Столовая личного состава находилась в складе
авиационно-технического имущества.
Люди спали в палатках и на чердаках. Это был очень тяжелый год, когда
противник продолжал наступать.
Надо было быстро приступить к обучению курсантов, а аэродромов не
хватало. Центральный аэродром мог обеспечить работу лишь одной учебной
эскадрильи.
Первостепенной задачей стало создание аэродромной сети. Начались
изыскания посадочных площадок.
Начальник школы решил расширить площадку близ города Нухи. С рассветом
мы уже были за первым перевалом. Автоколонна, извиваясь по горной дороге, то
повисая над обрывом, то углубляясь в ущелье, медленно продвигалась вперед.
Шоферы, не имея опыта горной езды, кляли дорогу на чем свет стоит. Наконец
через шесть часов мы въехали в долину, впереди красовалась Нуха.
Первый день ушел на устройство жилья, изготовление лопат, ломов и
других орудий, необходимых для расчистки аэродрома. Готовились, как к
штурму. Работали все - инструкторы, техники, курсанты. Трудились с утра до
ночи. Под нашим напором кустарники и деревья, переплетенные колючими
плющами, лианами, ежевикой, отступали все дальше и дальше.
Наконец, спилены последние деревья. Люди, усталые, с исцарапанными
руками, но довольные победой, оживленно обсуждали, где разбить старт, где
начинать выдерживание самолета. Летчики стали настраиваться на полеты.
На следующий день, в воскресенье, мы возвратились в Евлах. Механики с
радостью встречали своих летчиков. Механик моего самолета Вовченко был
пожилым, энергичным человеком. Он очень тосковал по настоящей работе. Давно
подготовив УТИ-4, механик не находил себе места в ожидании вылета. Но вот
вылет разрешен. Вовченко доложил о готовности машины, помог мне надеть
парашют, затем надел парашют на себя и сел в самолет. Как бы извиняясь, он
осторожно обратился ко мне: - Товарищ командир, может быть, "бочку"
сделаете? Я понимал, что это не от ребячества, не от озорства.
В сложных фигурах лучше испытывается машина, а следовательно, и
качество работы механика.
- Хорошо, сделаем, - ответил я ему.
Когда эскадрилья взлетела и, набрав высоту, построилась в клин звеньев,
один самолет, вопреки указаниям и наставлениям, крутанул "бочку", потом
другую, а на подходе к Нухе вышел из строя, снизился до бреющего и на
огромной скорости пролетел от верхней окраины города до нижней. Там он с
набором высоты сделал двойную замедленную "бочку" и пошел на посадку.
Легко догадаться, что самолет этот был мой. Командир эскадрильи не
замедлил "вручить" мне за это на построении восемь суток ареста.
- Хорошо, что домашним, а не на гауптвахте,- подбадривал меня Вовченко.
- Ну, да на то и поговорка: плох тот солдат, который не сидел на гауптвахте.
А самолет-то, товарищ командир, надежный...
- Нет, Вовченко, плох тот, кто попадает на гауптвахту. Командир
эскадрильи прав...
Вскоре начались интенсивные полеты. Летали целыми днями. Однако чем
дальше, тем больше школьная жизнь становилась мне в тягость. Понимая
необходимость пребывания в тылу и подготовки курсантов, я вместе с тем всей
душой тянулся на фронт: хотелось самому участвовать в уничтожении фашистской
нечисти.
Подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Ответа нет.
Тогда решил написать письмо в Главное Политическое Управление Советской
Армии. Я прикинул, сколько может идти письмо в Москву, и решил терпеливо
ждать. Однако прошло значительно больше того, что планировалось мною, а
ответа нет. Неужели письмо оставят без последствий? Однажды, в день
материальной части, когда я осматривал правление самолета, Вовченко спросил
меня: - Что-то вы, товарищ командир, не веселые?
- Письмо написал, на фронт прошусь, а ответа нет.
- Письмо? А про меня вы в нем писали? Я тоже с вами пойду, - взмолился
Вовченко. - Мне еще нужнее там быть. У меня семья на Украине осталась. Семью
вызволять надо...
Прошло еще некоторое время, и меня вызвали в штаб. В штабе я получил
командировочное предписание в действующую армию. Здесь же узнал, что со мной
командируется и Сеня Филатов. Значит, мы опять вместе! Быстро собираюсь.
Забежал на аэродром к механику и курсантам. Обиженный Вовченко бросил на
землю ключ, которым дотягивал гайку цилиндра.
- Неужели вы, товарищ командир, без меня? Я же вас просил...
Долго пришлось объяснять ему, что дело здесь не во мне, пока, наконец,
он не сдался.
- Ну, ладно. Выходит, так надо: мне, старику, работать здесь, а вам -
на войну. Давайте по русскому обычаю посидим на дорогу.
Сняв шлем, Вовченко сел здесь же, у самолета. Все последовали его
примеру. Вовченко первым встал, и, расцеловавшись, мы расстались.
Всю ночь на попутных машинах добирался я до штаба. Опять те же
перевалы, ущелья, снова перевалы и, наконец, Евлах.
Сеня уже получил личное дело, проездные документы и поджидал меня.
Утром мы штурмом овладели входом в вагон и во второй и последний раз
оставили школу.
Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде отпечаток войны. Воинские
эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми пулями и осколками
бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...
Подъехали к Сталинграду. На перроне снег, в морозном воздухе звонко
отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось сильнее, чем в
Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через несколько
месяцев.
На перроне ко мне подошел старичок.
- Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего сынка, Егорова по
фамилии. Он на Черном море воюет...
Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я не
знал и, конечно, видеть не мог.
Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков с
тем же вопросом.
"Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", - подумал я.
- Нет писем от сынка, храни его бог, - говорил старик на ходу, ни к
кому не обращаясь.
Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране
человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, - сказал
Сеня. - Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.
Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от
Сталинграда.
В Москву приехали вечером. Шел снег, было по-январски холодно.
Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город
напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.
Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В трамваях не слышно былого
смеха, нет празднично одетой молодежи. Люди молчаливы и сосредоточенны.
Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за фронтовиков
- защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого тыла, совсем
не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец
трамвай на Неглинной. Мы вышли около Рахмановского и через минуту уже
поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.
Когда вошли в квартиру, первыми словами Сени были: "Еде брат?"
Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не
вернулся.
Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей,
она тяжело переживала свое горе.
- А где же Иван? - спросил Сеня после долгого раздумья о сыне брата,
своем племяннике.
- На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в
военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не вышел, а и лет-то ему
всего лишь пятнадцать.
Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали на
керосинку - этот единственный источник тепла. В комнате была минусовая
температура. А как обрадовалась маленькая Маша - дочь хозяйки - колбасе,
которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным
показался мне московский кипяток.
В наш разговор вступила бабушка. До этого она только слушала нас да
покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну, пережила первую
мировую войну, гражданскую, и вот теперь Великая Отечественная война.
Бабушке больше восьмидесяти лет.
- Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа,
со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: - Сохрани вас бог, помоги
вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.
Говорила она немного нараспев:
- Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать, и сынок
зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными, как в праздник, а тут
такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?
- Летаем, бабушка, - ответил Сеня.
- Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее: он ведь на
верную смерть лезет, хоть и не знает этого, а мы за свое стоим. Мы
советскую-то власть еще в семнадцатом году со стариком моим ставили. Вы,
ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.
"Какая чудесная, старушка, - подумал я, - сколько в ней веры в победу".
А она как будто в подтверждение моих мыслей добавила: - Я, дорогие мои,
старая, а доживу до победы, обязательно доживу.
Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и
мы.
Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.
- Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, -
спокойно сказала старушка.
В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая наша собеседница,
продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.
Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.
К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке он выглядел
взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах и
о том, как добился их. С увлечением и юношеским задором он говорил, что
каждую смену собирает много автоматов сверх нормы. Рассказывал о
комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.
Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели беседу
почти до утра.
Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча о билетах, а затем
уехали в запасной полк.
Три месяца спустя я был направлен в маршевый 438-й истребительный
авиационный полк. Полк готовился улетать на фронт. Он был вооружен
устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн" с двигателем
"Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не приходилось. Этот самолет на
десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью
шел именно в этот полк потому, что он раньше других отправлялся на фронт.
Для переучивания у меня было всего три дня.
Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о
прибытии и подал командировочное предписание.
- Ну, значит, воевать прибыл? - спросил Волков.
- Так точно, ответил я, а он, пронизывая меня умным взглядом, задал
новый вопрос: - А как воевать будешь?
- Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, - выпалил я не
задумываясь.
- Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова
должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.
Комиссар направил меня к инженеру на аэродром, чтобы тот без
промедления познакомил с двигателем и самолетом.
Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около
раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах, о
привычке к фронтовой жизни, к войне. Передавая приказание комиссара, я
заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут
смешного?" - недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.
- Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, - сказал он наконец.
Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка, постой!.. Ну,
конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в
22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.
Обрадованные встречей, мы наперебой принялись вспоминать школу,
товарищей, Красноярск...
Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать
меня в устройство и особенности самолета, двигателя. За короткое время я
узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.
Когда наше занятие подходило к концу, на летном поле показались
командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении приказания, а я
отрапортовал: - Младший лейтенант Кожевников к самостоятельному вылету
Однажды, зарулив самолеты на стоянку, мы решили позавтракать. Едва. я
успел снять парашют, как заметил быстро приближавшийся уже на боевом курсе
"Хейнкель-111". Бомбардировщик с секунды на секунду должен был открыть люки.
Что делать? Стоя у самолета, мысленно определяю точку бросания бомб. В это
мгновение бомбы отделились и полетели туда, где я находился. Быстро, почти
автоматически, решаю задачу: с высоты 1000 метров бомба летит около 20
секунд, в спортивной одежде я пробегаю 100 метров за 12 секунд, значит, в
сапогах успею пробежать 50-60 метров, но этого уже достаточно, чтобы уйти из
зоны поражения осколками. Стремительно бросился в сторону, и когда бомбы
засвистели неприятным, незабываемым, похожим на крик поросенка свистом, я
уже прижимался к траве.
Бомбы одна за другой подняли фонтаны земли, а одна из них прямым
попаданием разнесла мой "ястребок" на куски.
Что делать без самолета ? Я очень боялся оказаться "безлошадником" ,
как называли тогда летчиков, потерявших машину. - Вот, Сеня, теперь ты себе
и начальник штаба и командир, а мне в пехоту, - сказал я Филатову. -
Самолета, брат, сейчас не достанешь. Их делать негде, видишь - заводы на
колесах.
Словно в подтверждение сказанного, по железной дороге проходил эшелон
эвакуируемого авиазавода. На платформах лежали фюзеляжи, крылья,
стабилизаторы.
Но, видимо, судьба сжалилась надо мной. Вскоре к нам подъехала "эмка".
Из нее выскочил молоденький адъютант школы и, убедившись, что нашел кого
нужно, обратился сразу и ко мне и к Филатову: - Вас вызывает начальник
штаба.
Мы сели в машину. В штабе стояла суматоха. Упаковывали материалы,
подлежащие эвакуации, уничтожали документы, которые невозможно было вывезти.
Когда ветер врывался в окна, бумаги разлетались по сторонам. Прикрывая
их, писаря падали на бумажные горы. Начальник штаба на минуту оторвался от
дела.
- Полетите к месту эвакуации школы, - сказал он. - Аэродромы, заправки
и конечный пункт будут указаны в полетном листе. Ясно?
- Не совсем, - сказал я. - Несколько минут назад разбомбили мой
самолет.
- Знаю. Получите другой. Он в ремонте, но работу скоро закончат.
Свяжитесь с инженером.
Начальник штаба наклонился над бумагами, давая понять, что разговор
окончен. Мы повернулись и вышли.
В канцелярии нам вручили заверенные гербовой печатью полетные листы,
где был указан маршрут полета от Батайска до Баку.
- Все в порядке, - сказал Филатов, - осталось только получить карты да
разыскать твой самолет. В каком он еще состоянии?
- Пусть в самом плохом. Важно, что я не "безлошадник".
С помощью инженера мы нашли выделенный мне самолет. Это был школьный,
довольно старый истребитель И-16. В свое время он тоже пострадал от
бомбардировки. Ремонт должны были закончить только к утру.
Ждать меня Филатов не мог. Он присоединился к одной из эвакуируемых
эскадрилий, улетавших через два часа, а я остался один.
Самолет готов. Вместе с младшим лейтенантом Соколовым мы вылетели в
Грозный через Армавир. К вечеру достигли аэродрома в Махачкале.
Ночью погода испортилась. С моря подул холодный Ветер. Мокрые снежные
хлопья падали на покрытые осенней грязью улицы города. Поневоле нам пришлось
задержаться.
День мы провели в общежитии, а вечером пошли в ресторан. В ресторане
сидели летчики, танкисты, пехотинцы - все случайные гости города. Было
довольно оживленно. Слышались разговоры о воздушных боях, о наземных
схватках, о погибших товарищах.
Мы нашли свободный столик и заказали ужин.
В ожидании как-то незаметно для самих себя стали обсуждать маршрут
дальнейшего полета, несмотря на то что место для этого было самое
неподходящее. Но так волновал нас перелет, что мы не могли не говорить о
нем. Лететь надо было в горах, а опыта в этом ни у меня, ни у Соколова не
было.
Вскоре, предварительно извинившись, к нам подсел молодой человек. Он
отрекомендовался летчиком, подбитым немцами во время штурмовки. Длинная
фигура незнакомца была облачена в кожаное пальто, под которым виднелась
меховая курточка.
- А на каком самолете вы летаете? - спросил я. Что-то вы мало походите
на летчика.
Он сделал вид, что обиделся, но быстро ответил:
- На новом типе, Иэл-два. Знаете такой?
На слове "новом" незнакомец сделал ударение.
Настораживали его необычные манеры обращаться с официантом и
подозрительное произношение Иэл: никто из наших летчиков не называл самолет
Ил-2 Иэл.
Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами: мол, держим ухо
остро.
Сосед между тем начал заводить разговор о нашем маршруте. Как бы
невзначай он спросил, не знаем ли мы, где стоят штурмовые полки. Вначале мы
выжидающе отмалчивались, потом резко заявили, что об этом здесь
разговаривать не место.
- Да что вы, ребята, такие сверхбдительные? Здесь ведь все свои вояки.
Ни одного штатского. Говори, что хочешь. Мне надо свой полк найти. - Он
налил вино в бокалы. - Давайте выпьем за дружбу и приглашаю вас к себе на
квартиру. Мы с приятелями остановились тут в одном теплом местечке. - И он
нахально подмигнул.
Неожиданно Соколов вскочил со стула и схватил незнакомца за грудь.
- Документы! - властно сказал он.
На всякий случай я поспешно расстегнул кобуру и достал пистолет.
Наигранность исчезла с лица "летчика":
- Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а то ведь
авиация! Между собой - и такие вещи. Я же штурмовик. Вот смотрите. - И он
извлек из кармана целую пачку бумаг.
К нам быстро подходил мужчина. Ему было лет сорок - сорок пять. Он
улыбался нашему "штурмовику".
- Петя! - воскликнул он и раскинул руки. - Ты здесь! Вот счастье-то!
Вот счастье, - и, обернувшись к нам, произнес: - Товарищи, это мой сын. Вы
подумайте! Сколько ты не был дома до войны? И война уже идет четыре месяца.
Не оправдывайся, не оправдывайся: "некогда, отступаем". Ты знаешь, как мама
волнуется?..
Но вся эта тирада отца, неожиданно встретившего сына, произвела, на нас
совсем не то впечатление, на которое отец, очевидно, рассчитывал. Человек
этот о того раз пять проходил мимо нашего столика. Его невозможно было не
заметить: серый в клетку френч, галифе и военного образца хромовые сапоги.
Я сказал как можно более грубо:
- Довольно играть!
Соколов тоже достал пистолет.
- Ну, во имя отца и сына, - зло сказал он... - Какой разведке служите?
Нас обступили со всех сторон. Кто-то предложил обыскать
"родственников". Из карманов их были извлечены новенькие "вальтеры", ножи и,
конечно, поддельные документы.
- Будем кончать гадов, - сказал Соколов.
С трудом отговорили его не заниматься самоуправством, а отвести
задержанных в НКВД.
Ночь прошла под впечатлением этого ресторанного случая. "Надо смотреть
и смотреть, чтобы не попасть впросак", - говорили мы между собой.
На утро следующего дня погода улучшилась. Воздух был чист и прозрачен,
на небе ни облачка. Получив разрешение на вылет, мы, прежде чем отправиться
на аэродром, зашли в НКВД. Соколов никак не хотел улетать, не, узнав, кем
являются задержанные нами типы. Он успокоился лишь после того, как
удостоверился, что и "отец" и "сын" не кто иные, как шпионы.
Сборы были недолги. Через двадцать минут наши истребители взяли курс на
Баку. Весь маршрут идем бреющим. Интересно наблюдать красивое Каспийское
побережье. Летели довольно долго. Наконец прямо по курсу показался
полуостров. Набрав небольшую высоту, мы увидели город. Это и был Баку,
конечный пункт нашего маршрута.
С интересом рассматриваем город черного золота. Как много слышали мы
про него еще со школьных лет, а вот сегодня он весь перед нами. Но почему на
аэродроме не видно школьных самолетов? Соколов делает круг и заходит на
посадку. Подал сигнал: "Выпускай шасси". Перебрасываю собачку барабана.
механизма выпуска, и незабываемые сорок три оборота ставят шасси в положение
"выпущено". Еще минута-другая - и самолет, коснувшись земли тремя точками,
бежит по аэродрому.
Школы в Баку не оказалось. Мы задержались здесь около десяти дней, пока
наконец не выяснили место ее нового базирования.
Скучно и нудно тянулось время. Соколов частенько горячился, выходил из
себя, грозился пристать к какой-либо проходящей на фронт эскадрилье. Я знал,
что этого он никогда не сделает, потому что летчик он дисциплинированный. Но
было действительно досадно сидеть у моря, в буквальном смысле, и ждать
сведений о школе.
Наконец мы их дождались. Как-то раз, когда барометр, определявший
состояние души Соколова, показывал бурю, к нам в дверь кто-то постучал.
Вошедший красноармеец сообщил, что нас просит к себе оперативный дежурный.
Мы побежали на командный пункт, и там нам сообщили дислокацию школы.
Выписав новые полетные листы, мы принялись за расчет маршрута.
- Давай прямо через горы, - предложил я. - Хочется посмотреть Кавказ с
высоты.
Соколов согласился, и прямая красная линия соединила на карте два
пункта. Вылететь решили после обеда.
День выдался пасмурный, десятибалльная облачность ровным слоем повисла
над Баку, над морем и горами. Но мы решили лететь во что бы то ни стало. Не
имея опыта полета над горами, не зная высоты нижней кромки облачности, мы не
подозревали поэтому всей опасности, которая притаилась на нашем пути.
Кавказский хребет я видел впервые и с огромным интересом рассматривал
отвесные обрывы, глубокие скалистые ущелья, аулы, расположенные на склонах
гор.
То, о чем раньше только читал да слышал, теперь видел наяву.
Постепенно мы вошли в область высоких гор и продолжали полет между их
вершинами. По правилам следовало бы развернуться и, пока еще возможно, взять
обратный курс. Однако этот момент нами был упущен, и вскоре мы оказались в
ущелье, не имея ни малейшего представления о детальной ориентировке. Над
нами висели облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.
Что делать? Неожиданно соколов скрылся в облаках, его самолет вошел
туда с большим левым креном. Очевидно, летчик все же решил взять обратный
курс.
"Хотя бы не стал разворачиваться", - подумал я.
Решаю пробивать облака вверх. Установил скорость, поставил самолет в
набор и, сосредоточив внимание на приборах, вошел в облака. Точно выдерживаю
курс, скорость, не допускаю кренов. Высотомер показывает четыре тысячи
метров, это уже безопасная высота.
Можно быть уверенным, что самолет избежит столкновения с любой из
вершин. Но видимости по-прежнему нет, и я продолжаю набирать высоту.
На высоте пяти с половиной тысяч метров самолет вырвался из сплошной
облачности. Ровное, безбрежное поле облаков похоже на снежную равнину. Оно
распростерлось далеко-далеко, Воздух прозрачен, солнце ослепительно яркое.
Рассчитываю время начала пробивания облаков вниз. Нужно выйти над
долиной. Достаточно ошибиться хотя бы на одну минуту, и снижение произойдет
в горах. Для гарантии прохожу над облаками еще две минуты. Сбавив газ,
устанавливаю нужный угол планирования и вхожу в облака.
Минуты кажутся вечностью. Равнина или горы? Отсчитываю уже не минуты, а
секунды. Смотрю на высотомер. Тысяча шестьсот метров... Земли нет. Может,
прекратить снижение? Тогда единственное - снова набрать высоту и выброситься
на парашюте...
Наконец, на высоте четырехсот метров облака начали темнеть - первый
признак близости земли. Еще мгновение и... земля! Вырывается вздох
облегчения: вот она, хорошая, родная!..
Под самолетом ровная степь. Впереди железная дорога. Но где я? Топлива
осталось на несколько минут.
Как нарочно, нет характерных ориентиров, по которым можно определить
курс на аэродром. В какую сторону я уклонился при полете в облаках и за
облаками, неизвестно. Решаю, что уклониться мог только влево, так как ветер
был справа. Беру курс на юг и выхожу на пересечение реки Куры с железной
дорогой. Все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром, Вот он!
Сажусь с ходу. Когда самолет закончил пробег, винт без моего вмешательства
остановился. Бензин кончился.
Я вылез из кабины, снял парашют. Было ощущение, что физических сил не
осталось ни на одно движение.
Мне и сейчас по-настоящему страшно вспомнить этот полет. Не из-за
сложных условий, нет, а потому, что летел в таких условиях, не будучи в
достаточной мере подготовленным к подобного рода полетам.
- Соколов не прилетал? - спрашиваю у подошедших товарищей.
- Нет, - ответило сразу несколько голосов.
Где же он? Ведь топлива в его самолете больше нет.
Сумел ли счастливо вернуться обратно? Своими сомнениями делюсь с
товарищами, рассказывая обо всем, что с нами произошло.
К вечеру пришла телеграмма: "Летчик младший лейтенант Михаил Соколов
погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха".
Какой дорогой ценой приобретается опыт! Вспоминаю слова своего
инструктора: "Летчик, как и сапер, ошибается лишь один раз". Еще много,
очень много надо изведать, чтобы стать хорошим воздушным бойцом.
Школа базировалась на аэродроме Евлах. Штаб разместился в одном из
административных зданий, семьи командиров - в зале клуба. Не хватало
служебных помещений, жилищ. Столовая личного состава находилась в складе
авиационно-технического имущества.
Люди спали в палатках и на чердаках. Это был очень тяжелый год, когда
противник продолжал наступать.
Надо было быстро приступить к обучению курсантов, а аэродромов не
хватало. Центральный аэродром мог обеспечить работу лишь одной учебной
эскадрильи.
Первостепенной задачей стало создание аэродромной сети. Начались
изыскания посадочных площадок.
Начальник школы решил расширить площадку близ города Нухи. С рассветом
мы уже были за первым перевалом. Автоколонна, извиваясь по горной дороге, то
повисая над обрывом, то углубляясь в ущелье, медленно продвигалась вперед.
Шоферы, не имея опыта горной езды, кляли дорогу на чем свет стоит. Наконец
через шесть часов мы въехали в долину, впереди красовалась Нуха.
Первый день ушел на устройство жилья, изготовление лопат, ломов и
других орудий, необходимых для расчистки аэродрома. Готовились, как к
штурму. Работали все - инструкторы, техники, курсанты. Трудились с утра до
ночи. Под нашим напором кустарники и деревья, переплетенные колючими
плющами, лианами, ежевикой, отступали все дальше и дальше.
Наконец, спилены последние деревья. Люди, усталые, с исцарапанными
руками, но довольные победой, оживленно обсуждали, где разбить старт, где
начинать выдерживание самолета. Летчики стали настраиваться на полеты.
На следующий день, в воскресенье, мы возвратились в Евлах. Механики с
радостью встречали своих летчиков. Механик моего самолета Вовченко был
пожилым, энергичным человеком. Он очень тосковал по настоящей работе. Давно
подготовив УТИ-4, механик не находил себе места в ожидании вылета. Но вот
вылет разрешен. Вовченко доложил о готовности машины, помог мне надеть
парашют, затем надел парашют на себя и сел в самолет. Как бы извиняясь, он
осторожно обратился ко мне: - Товарищ командир, может быть, "бочку"
сделаете? Я понимал, что это не от ребячества, не от озорства.
В сложных фигурах лучше испытывается машина, а следовательно, и
качество работы механика.
- Хорошо, сделаем, - ответил я ему.
Когда эскадрилья взлетела и, набрав высоту, построилась в клин звеньев,
один самолет, вопреки указаниям и наставлениям, крутанул "бочку", потом
другую, а на подходе к Нухе вышел из строя, снизился до бреющего и на
огромной скорости пролетел от верхней окраины города до нижней. Там он с
набором высоты сделал двойную замедленную "бочку" и пошел на посадку.
Легко догадаться, что самолет этот был мой. Командир эскадрильи не
замедлил "вручить" мне за это на построении восемь суток ареста.
- Хорошо, что домашним, а не на гауптвахте,- подбадривал меня Вовченко.
- Ну, да на то и поговорка: плох тот солдат, который не сидел на гауптвахте.
А самолет-то, товарищ командир, надежный...
- Нет, Вовченко, плох тот, кто попадает на гауптвахту. Командир
эскадрильи прав...
Вскоре начались интенсивные полеты. Летали целыми днями. Однако чем
дальше, тем больше школьная жизнь становилась мне в тягость. Понимая
необходимость пребывания в тылу и подготовки курсантов, я вместе с тем всей
душой тянулся на фронт: хотелось самому участвовать в уничтожении фашистской
нечисти.
Подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Ответа нет.
Тогда решил написать письмо в Главное Политическое Управление Советской
Армии. Я прикинул, сколько может идти письмо в Москву, и решил терпеливо
ждать. Однако прошло значительно больше того, что планировалось мною, а
ответа нет. Неужели письмо оставят без последствий? Однажды, в день
материальной части, когда я осматривал правление самолета, Вовченко спросил
меня: - Что-то вы, товарищ командир, не веселые?
- Письмо написал, на фронт прошусь, а ответа нет.
- Письмо? А про меня вы в нем писали? Я тоже с вами пойду, - взмолился
Вовченко. - Мне еще нужнее там быть. У меня семья на Украине осталась. Семью
вызволять надо...
Прошло еще некоторое время, и меня вызвали в штаб. В штабе я получил
командировочное предписание в действующую армию. Здесь же узнал, что со мной
командируется и Сеня Филатов. Значит, мы опять вместе! Быстро собираюсь.
Забежал на аэродром к механику и курсантам. Обиженный Вовченко бросил на
землю ключ, которым дотягивал гайку цилиндра.
- Неужели вы, товарищ командир, без меня? Я же вас просил...
Долго пришлось объяснять ему, что дело здесь не во мне, пока, наконец,
он не сдался.
- Ну, ладно. Выходит, так надо: мне, старику, работать здесь, а вам -
на войну. Давайте по русскому обычаю посидим на дорогу.
Сняв шлем, Вовченко сел здесь же, у самолета. Все последовали его
примеру. Вовченко первым встал, и, расцеловавшись, мы расстались.
Всю ночь на попутных машинах добирался я до штаба. Опять те же
перевалы, ущелья, снова перевалы и, наконец, Евлах.
Сеня уже получил личное дело, проездные документы и поджидал меня.
Утром мы штурмом овладели входом в вагон и во второй и последний раз
оставили школу.
Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде отпечаток войны. Воинские
эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми пулями и осколками
бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...
Подъехали к Сталинграду. На перроне снег, в морозном воздухе звонко
отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось сильнее, чем в
Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через несколько
месяцев.
На перроне ко мне подошел старичок.
- Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего сынка, Егорова по
фамилии. Он на Черном море воюет...
Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я не
знал и, конечно, видеть не мог.
Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков с
тем же вопросом.
"Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", - подумал я.
- Нет писем от сынка, храни его бог, - говорил старик на ходу, ни к
кому не обращаясь.
Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране
человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, - сказал
Сеня. - Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.
Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от
Сталинграда.
В Москву приехали вечером. Шел снег, было по-январски холодно.
Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город
напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.
Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В трамваях не слышно былого
смеха, нет празднично одетой молодежи. Люди молчаливы и сосредоточенны.
Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за фронтовиков
- защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого тыла, совсем
не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец
трамвай на Неглинной. Мы вышли около Рахмановского и через минуту уже
поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.
Когда вошли в квартиру, первыми словами Сени были: "Еде брат?"
Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не
вернулся.
Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей,
она тяжело переживала свое горе.
- А где же Иван? - спросил Сеня после долгого раздумья о сыне брата,
своем племяннике.
- На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в
военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не вышел, а и лет-то ему
всего лишь пятнадцать.
Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали на
керосинку - этот единственный источник тепла. В комнате была минусовая
температура. А как обрадовалась маленькая Маша - дочь хозяйки - колбасе,
которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным
показался мне московский кипяток.
В наш разговор вступила бабушка. До этого она только слушала нас да
покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну, пережила первую
мировую войну, гражданскую, и вот теперь Великая Отечественная война.
Бабушке больше восьмидесяти лет.
- Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа,
со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: - Сохрани вас бог, помоги
вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.
Говорила она немного нараспев:
- Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать, и сынок
зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными, как в праздник, а тут
такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?
- Летаем, бабушка, - ответил Сеня.
- Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее: он ведь на
верную смерть лезет, хоть и не знает этого, а мы за свое стоим. Мы
советскую-то власть еще в семнадцатом году со стариком моим ставили. Вы,
ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.
"Какая чудесная, старушка, - подумал я, - сколько в ней веры в победу".
А она как будто в подтверждение моих мыслей добавила: - Я, дорогие мои,
старая, а доживу до победы, обязательно доживу.
Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и
мы.
Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.
- Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, -
спокойно сказала старушка.
В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая наша собеседница,
продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.
Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.
К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке он выглядел
взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах и
о том, как добился их. С увлечением и юношеским задором он говорил, что
каждую смену собирает много автоматов сверх нормы. Рассказывал о
комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.
Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели беседу
почти до утра.
Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча о билетах, а затем
уехали в запасной полк.
Три месяца спустя я был направлен в маршевый 438-й истребительный
авиационный полк. Полк готовился улетать на фронт. Он был вооружен
устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн" с двигателем
"Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не приходилось. Этот самолет на
десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью
шел именно в этот полк потому, что он раньше других отправлялся на фронт.
Для переучивания у меня было всего три дня.
Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о
прибытии и подал командировочное предписание.
- Ну, значит, воевать прибыл? - спросил Волков.
- Так точно, ответил я, а он, пронизывая меня умным взглядом, задал
новый вопрос: - А как воевать будешь?
- Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, - выпалил я не
задумываясь.
- Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова
должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.
Комиссар направил меня к инженеру на аэродром, чтобы тот без
промедления познакомил с двигателем и самолетом.
Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около
раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах, о
привычке к фронтовой жизни, к войне. Передавая приказание комиссара, я
заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут
смешного?" - недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.
- Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, - сказал он наконец.
Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка, постой!.. Ну,
конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в
22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.
Обрадованные встречей, мы наперебой принялись вспоминать школу,
товарищей, Красноярск...
Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать
меня в устройство и особенности самолета, двигателя. За короткое время я
узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.
Когда наше занятие подходило к концу, на летном поле показались
командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении приказания, а я
отрапортовал: - Младший лейтенант Кожевников к самостоятельному вылету