укором говорил Кузьмин.
- А что было бы, если бы не ты немца, а он тебя догонял? -
взыскательным тоном спрашивал Орловский.
Требовательность молодых летчиков к товарищу была неоспоримым
свидетельством их растущего мастерства. В случае с Варшавским они выступали
не наблюдателями, а судьями. Но судить способен лишь тот, кто чувствует себя
уверенно.
Полк перебазировался. Аэродром находился на опушке леса. Летное поле с
двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Отсутствие
движения создавало впечатление абсолютно мирного пейзажа. Немцы не могли
обнаружить нас с воздуха.
Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому
скрытность сосредоточения, искусная маскировка считались тогда основными
требованиями дня. Враг не должен был знать о передвижении войск на нашей
стороне, о строительстве глубоко эшелонированной обороны. Только сохранив
все это в надлежащей тайне, можно было рассчитывать на то, что вражеский
удар будет хорошо парирован.
А дни становились все грознее и грознее. И, пожалуй, больше всего это
ощущалось по тишине, не только не обычной для фронта, а прямо-таки зловещей.
3 июля противник притих совершенно, точно и не существовало глубокой
обороны, насыщенной огромным множеством людей, пулеметов, орудий, танков...
Словно все вымерло. Тишина. Гнетущая тишина.
- Что-то будет, товарищ командир, - говорит механик. - На земле ни
выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа
болит. Наверное, скоро полезут.
Помолчав, он добавляет:
- Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.
Я от души был рад случаю подняться в воздух, чтобы хоть ненадолго
выключиться из этой давящей тебя тишины.
- Облетаем. Заканчивай, а мы пока с комиссаром пройдем посмотрим, как
зарываются в землю наши летчики.
Эскадрилья была рассредоточена по экипажам. Люди занимались устройством
блиндажей. Копать было легко, грунт хорошо поддавался лопате. Накатник
рубили здесь же, сохраняя предосторожность и маскировку.
Большая часть землянок была уже готова, остальные достраивались. У нас
не оставалось ни одной мелочи, которая не была бы предусмотрена для
обеспечения бесперебойных вылетов, ремонта самолетов и сохранения личного
состава.
- Глубже ройте, ребята, - подбадривал Гаврилов. Мы живем не только в
воздухе, но и на земле.
Самолет решил опробовать после обеда. Взлет. Делаю круг над аэродромом.
Мотор работает хорошо - заботливый Васильев все проверил и осмотрел до
мельчайших подробностей.
Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделялся. Значит,
замаскировались умело.
Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Больше из любопытства подхожу к
переднему краю. И тут ни души, обе стороны ничем не выдают своего
присутствия. А ведь здесь десятки и сотни тысяч вооруженных до зубов людей.
Вдруг со стороны солнца показался ""мессершмитт" За ним второй.
Уходить? Поздно. Да и к лицу ли советскому летчику обращаться в бегство?
Нужно принимать бой.
Фашисты, видя свое преимущество в количественном отношении и в высоте,
с ходу пошли в атаку. С небольшим принижением я начал набирать скорость, а
когда противник был на расстоянии приблизительно тысячи метров, крутым
боевым разворотом вышел из-под атаки и сравнял с ним высоту. Еще несколько
атак на встречных и встречно-пересекающихся курсах, затем разворот с набором
высоты - и немцы ниже меня. Теперь тактическое преимущество на моей стороне,
атакую я.
Противнику удается вывернуться из-под прицельного огня, но я снова
занимаю исходное положение. Не знаю чем бы закончился этот бой - на
поражение я не рассчитывал, - если бы не трусость немецких летчиков. Видя
мое преимущество в высоте, они позорно бежали.
На аэродроме командир дивизии крепко отчитал меня за то, что я ввязался
в бой с фашистами. Но бой я принял потому, что не хотел терять престижа
советского летчика! Утро 4 июля не принесло никаких изменений. Разве только
ясная безоблачная погода сменилась мощным девятибалльным кучевым развитием
облаков, а во второй половине дня начали наплывать грозовые тучи, неся с
собой ливневые дожди, украшенные многоцветной радугой.
Весь этот день, как и в предыдущие, дежурные пары летчиков находились в
готовности номер один.
Последние три часа перед вечером дежурство несли я и Варшавский. Прошел
сильный дождь, и капли его еще не успели стечь с плексигласа фонаря кабины,
как с командного пункта взвилась сигнальная ракета. За эти "тихие" дни мы
невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета. Поэтому ракета, сейчас
воспринятая как электрический ток, кольнула каждого находящегося на
аэродроме: "Началось?!" Быстро запустив двигатели, взлетаем прямо со
стоянки. С сегодняшнего дня Варшавский числится старшим летчиком, он получил
право водить пару, но так как готовить нового ведомого не было времени, он
продолжает ходить в паре со мной.
По радио, прерываемому треском грозовых разрядов, слышен голос
Веденеева:
- Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.
Маневрируя между черными грозовыми облаками, мы приближались к
указанному пункту. Противник уже где-то поблизости. Нужно искать его. В
таком небесном хаосе не трудно и просмотреть немцев.
Пробив ливневую стену, мы увидели противника прямо перед собой. Шесть
фашистских бомбардировщиков Ю-88, прикрытые таким же числом истребителей,
пробирались, обходя грозовую облачность, к цели.
- Яша, за мной! - передаю команду ведомому и врезаюсь в боевые порядки
бомбардировщиков.
"Юнкерсы" слева и справа от моего самолета и так близко, что с летчиком
одного из них мы даже встретились взглядами. Или это лишь показалось?
Бортовые стрелки не успели открыть огня. Они, очевидно, как и мы, попали в
подобное положение впервые и не могли сообразить, что делать. Но надо решать
незамедлительно, ибо еще мгновение - и фашистские пулеметчики расстреляют
нас.
Делаю резкий разворот вправо. чуть не касаясь крылом бомбардировщика,
затем влево и, нажимая на гашетки, посылаю в упор длинную очередь по
"юнкерсу".
Результатов атаки не наблюдаю, а сразу же атакую второго, но этот
успевает скрыться в облаках.
Боевой порядок "юнкерсов" сломан, поодиночке они стремятся достичь
спасительных облаков. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, а
затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул и полетел на землю.
Только теперь "мессершмитты" пошли на выручку своих бомбардировщиков.
Имея большое превышение, они ринулись на нас всей шестеркой.
- Яша, за мной!
Развернувшись на встречный курс, повел самолет с принижением, чтобы
избежать прицельного огня и разогнать скорость, обеспечивающую выполнение
полупетли, позволяющей зайти в хвост истребителям противника.
Бросаю беглый взгляд на ведомого. Варшавский пошел в лобовую атаку. Это
ошибка.
- За мной! - повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с
кабрированием и потерей скорости.
Один против шести.
Я ничем не могу помочь ведомому: не хватит ни времени, ни маневра. По
вспышкам пулеметных очередей определяю, что он открыл огонь. Но ведь его
пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров! На моторе и
плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы фашистских снарядов. Лишь
бы не по кабине...
Вдруг истребитель моего ведомого перешел в крутое планирование. И почти
одновременно с левого борта "мессершмитта" вырвалось красное пламя. Фашист
так и не вывел машину из пикирования до самой земли.
Немцы в ярости бросились на планируюший, беззащитный "як". Отбивая
атаки врага, я прикрываю Варшавского до посадки. "Мессершмитты" прекратили
огонь и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления и довольный тем,
что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.
Дождевые тучи пронеслись к востоку, но облачность сохранилась. Кое-где
в окнах меж облаками пробивались лучи вечернего солнца. Совершенно
неожиданно справа по курсу появилось два самолета - корректировщик
"Хейншель-126" и "мессершмитт". Сочетание странное. Обычно или ни одного,
или уж пара истребителей прикрывает "Хейншеля-126", прозванного за свою
тихоходность и широко разнесенные неубирающиеся шасси каракатицей.
Самолеты проходили на расстоянии 500 - 600 метров. "Мессершмитт" летел
со скоростью прикрываемого им корректировщика. Противник меня не видел.
Разворачиваюсь вправо и выхожу на курс "мессершмитта", Маленький
подворот - и горизонтальная нить прицела перерезала крылья фашистского
истребителя, а фюзеляж лег на перекрестие сетки. Мне пока ничто не угрожает,
и я решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе. Дистанция сокращается
быстро, какая-нибудь доля секунды...
- Молись, гад! - вырвалось у меня от радости.
Нажимаю гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно. Кончились
патроны, а таранить нет смысла.
Терять "яка" за "шмитта" невыгодно. Даю полный газ и стремительно
проношусь почти над самой кабиной развесившего уши немца. Летчик
"мессершмитта" сваливает машину в крутое пикирование и, бросив
корректировщика, удирает в направлении своего аэродрома.
Было досадно и вместе с тем забавно смотреть на улепетывающего аса.
Одна бы короткая очередь - и несдобровать ему! Снова беру курс на аэродром.
Снизившись до бреющего полета, иду над шоссе. Впереди вырисовывается насыпь
железной дороги, краснеет уцелевшая крыша железнодорожной станции Сажное. По
шоссе идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть на эту картину! Не
так, как в сорок первом году, выглядят сейчас шоссейные дороги. Не бредут по
ним на восток усталые, спасающиеся от немцев люди. На запад к фронту
движутся свежие силы.
Неожиданно с шоссе к моему самолету устремились огненные трассы.
Крупнокалиберные пули, пробивая крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки.
Двигатель захлебнулся. С плоскостей потянулся длинный шлейф огня: горел
бензин, и пламя охватило весь самолет. В закрытую кабину оно не проникало,
но едкий дым горелой резины и лака слепил глаза.
Что делать? Для прыжка нет высоты, а между тем ежесекундно можно
ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.
Почему, однако, пулеметные очереди над нашей территорией? А может быть,
и не над нашей? Неужели потерял ориентировку? Используя запас скорости,
проношусь над деревней. Впереди крутой встречный склон возвышенности. Чтобы
избежать лобового удара, разворачиваю горящую машину и сажусь вдоль
огородов.
Быстро открываю фонарь. Вокруг ничего не видно, красное пламя окружило
плотным кольцом. Освободившись от наплечных ремней, пытаюсь выскочить.
Деформированное ножное управление прижало правую ногу.
Неужели придется сгореть? Изо всех сил дергаю ногу.
Сапог остается под ножным управлением, но нога свободна. Выскакиваю в
траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоидный планшет.
От хаты, через огороды, не разбирая дороги, бегут босоногие мальчишки,
а с другой стороны военные. Неужели немцы? Достаю пистолет - живым не дамся.
Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают
форму. Но по всем движениям по удали чувствую своих. Окончательно убедился в
этом по круглому диску направленного на меня автомата:
- Наши, наши, помогай! - закричал я вне себя от радости.
- Что у них, глаза косые - своих сбивают. Я тороплюсь фашиста сцапать,
а тут на-те, пожалуйста, свой, - говорил верховой, соскакивая с лошади на
землю. Он оказался лейтенантом, командиром взвода, оборонявшего этот район.
Лейтенант вместе с другими принялся срывать с меня тлеющую одежду.
- Ну, вот и все, товарищ летчик, - сказал он, когда я оказался совсем
голым. - Раз, два, - и стоите в чем мать родила... Подгорели вы малость, но
сейчас чем-нибудь поможем.
Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал ей оказать мне
помощь. Сестра молча сняла с соседнего солдата маскхалат, набросила на меня
и принялась обрабатывать ожоги. Она делала это проворно и умело, а когда
закончила, сказала:
- Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас в
пехоте с ожогами дел иметь не приходилось.
Солдаты ругали пулеметчика, подбившего меня. По их словам получалось,
что пулеметчик трус, сопляк и на фронте впервые.
- Черт-те что получается. Человек от нас отогнал бомбардировщиков, а
его за это вместо благодарности чуть не сожгли, - возмущался солдат,
маскхалат которого был на моих плечах... - Откуда будете? Может, земляк? -
начал он после небольшой паузы обычный фронтовой расспрос.
- Если из Красноярска, то земляк, - ответил я.
- Я из Красноярска!
- И я!
- У нас почти все из Сибири, - раздались голоса.
Посыпались спросы-расспросы. Пока мы беседовали, лейтенант привез
кое-какую одежду. Обмундирование было старенькое, почти не пригодное к
носке.
- Прошу извинения, - сказал он, - но больше под рукой ничего не
оказалось, а на склад ехать далеко.
В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти
трофейную команду, расквартированную, по словам лейтенанта, где-то на
западной окраине. Возможно, что на их машине мне удастся добраться до
аэродрома. Нашел я их быстро, и вскоре полуторка, оставляя за собой пыльный
хвост, мчала меня в полк.
Подробно доложил о бое, о происшествии с моим самолетом и указал место
посадки Варшавского. За ним сейчас же отправилась автомашина.
Коротка июльская ночь. Не успело еще по-настоящему стемнеть, а на
востоке уже заря. Летчик встает с зарей. Но ой как хочется спать...
Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.
- Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?
- Поднимай, Константин Иванович. Как погода?
- Хорошая. Облака разогнало. Ведро будет.
С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли,
собираясь на кончиках листьев, срывались вниз.
- Опять тихо, - говорит старшина, - ни единого выстрела. Что они только
думают, товарищ командир?
- Думают наступать, - отвечаю ему. - А впрочем, об этом, друг, лучше бы
у них спросить.
Старшина смеется:
- Спросил бы, да телефона туда нет. А потом боюсь, не скажут.
Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем полушутливый разговор.
Проходит несколько минут. И вдруг - разрыв снаряда. За ним другой, третий...
Загрохотало, заревело по всему фронту. Мы смотрим друг на друга.
- Вот тебе и тишина.
- Это наступление,- говорит проснувшийся Гаврилов. - Слышишь, наши
батареи отвечают.
А гул все нарастал и нарастал. Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял
трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.
- Весь летный состав ко мне, по тревоге! - почти кричал он. В голосе
что-то торжественное и тревожное.
Через две - три минуты эскадрилья стояла в общеполковом строю.
- Получена телеграмма, - начал командир полка, - противник перешел в
наступление. Требую большой организованности, порядка, соблюдения
маскировки. Задание поставлю позднее. Завтракать и обедать у самолетов.
Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные по местам.
Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.
- Стоять приказано насмерть, - сказал командир, когда мы вошли в
землянку командного пункта. - Летать будем столько, сколько потребуется.
Драться до последнего, и ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на
аэродроме, - продолжал он. - Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь
сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха
не будет до ликвидации наступления противника. Ясно, товарищи?
- Ясно.
- По эскадрильям!
Решаем с Гавриловым провести короткий митинг.
Нужно, чтобы каждый отлично понял, какого огромного напряжения сил
требуют от него, и чтобы каждый глубоко пережил два грозных слова - стоять
насмерть! С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских
бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им
выходили наши ястребки. Небо становилось грозным.
Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом
спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда
Бомбардировщиков. Наши бои ограничивались короткими схватками с отдельными
группами истребителей, появлявшимися в небе патрулируемого нами района.
Летчики начали ныть.
- Люди воюют, а мы воздух утюжим, - возмущался Аскирко. - Так нам легко
выполнять приказ "Ни шагу назад".
Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, юркий,
проворный, он появился в эскадрилье с новым пополнением, но заметно
выделялся среди молодых летчиков. Мы тогда еще не знали, как трагически
сложится судьба этого человека в столь недалеком будущем. Да и чью судьбу
можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или
стать для него последним... Недовольство Аскирко имело под собой реальную
основу. Почетна обязанность охранять штаб, но уж слишком спокойным оказался
этот район.
И особенно когда рядом непрерывные бои, когда земля и небо гудят и
стонут от грохота бомб, снарядов, рева моторов...
Однако с утра следующего дня мы были уже на направлении главного удара.
Бои разыгрались жестокие.
Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и
новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе
сражения были объяты пламенем пожара, на высоте трех тысяч метров даже в
кабине самолета пахло гарью.
В составе четверки в первом вылете прикрываю район Горлищево. Кругом
идет сражение. Трассы пулевых очередей и зенитных снарядов сплетают в небе
огненную сеть.
Под прикрытием двух "мессершмиттов" появляется "Хейншель-126". Посылаю
одну пару для уничтожения корректировщика, сам же с Орловским атакую
истребителей. По тому, как встретили нас истребители, было видно, что это
опытные летчики. Фашисты хотели устроить ловушку: ведущий отошел влево с
потерей высоты, а ведомый - вправо с небольшим набором. Мы также разошлись.
В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда,
никем не связанный.
- Атакую ведущего, а ты бей ведомого! - передаю Орловскому.
Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречно-пересекающихся
курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств "яка". Он
принадлежал к "бриллиантовой" молодежи, которая пришла сюда из
противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими
истребителями. Ас охотно принял бой, состоящий из фигур высшего пилотажа в
вертикальной и наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты.
Началось "кувырканье". Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В
начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды
перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в
набор. Но это было только вначале. На второй и третьей вертикалях
преимущество уже на моей стороне. "Як", превосходя "мессершмитта" в маневре
и скороподъемности, брал верх.
Создаю перегрузки, предельно переносимые организмом. Но противник тоже
не из слабых. Не отрываю глаз от самолета врага. Запрокинув голову и
превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к
"мессершмитту". Фашист или не поверил, что советский истребитель мог обойти
его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону боевых приемов.
Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вверх
вертикально. При этом скорость в верхней точке падала до минимальной и его
самолет, медленно переваливаясь из положения вверх колесами, казалось,
зависал. Этим я и воспользовался. Приблизившись к "мессершмитту" на такое
расстояние, что в кабине буквально можно было разглядеть летчика, я дал по
врагу длинную очередь. Фашист, медленно переваливаясь на нос, вошел в
отвесное пикирование.
Поединок окончен. Красное пятно вспышки от удара о землю подтвердило,
что машина и гитлеровский летчик перестали существовать.
Ищу Орловского. Где он? Если ведет бой, хорошо бы ему помочь, а если
кончил, то - встретить, чтобы продолжать совместное выполнение поставленной
задачи. Но поблизости нет ни моего ведомого, пи пары, которая ушла на
уничтожение корректировщика.
Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлишево придут
бомбардировщики? Кружусь, бросая самолет из стороны в сторону. К счастью,
бомбардировщиков нет, а истребители на большой скорости проскакивают мимо,
выпуская лишь пулеметные очереди.
Наконец время прикрытия вышло. Собираюсь лететь на аэродром. Но с
юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором
высоты и занимаю исходное положение над противником. Одновременно слышу со
станции наведения:
- Ястребок, атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке! Я
знаю, что в районе Прохоровки сосредоточивались наши танки. Очевидно,
гитлеровцы пронюхали об этом.
- Понял, - отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.
Двухмоторный "юнкерс" растет в прицеле. Бортовые стрелки врага
открывают по мне пулеметный огонь, но я не отступаю. Вынеся перекрестие
сетки прицела на упреждение, соответствующее скорости бомбардировщиков и
ракурсу цели, нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному
выстрелу и захлебываются: кончились патроны.
Что же, отступать? Нет, не отступлю! Не сбавляя скорости, иду прямо на
самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от
него на самом минимальном расстоянии, проносясь между крылом и
стабилизатором "юнкерса".
Мои расчеты оправдались: бомбардировщик, не выдержав атаки, открыл
бомболюки и, разгрузившись, начал поспешно отходить на свою территорию. Его
примеру последовали остальные.
Но на подходе вторая группа. Снова боевой разворот и точно такая же
атака в крутом пикировании по ведущему бомбардировщику. И эти "юнкерсы" не
замедлили освободиться от бомб.
Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а противник все идет и
идет. Подо мной семерка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на
крыло и почти отвесно устремляюсь на впереди летящий "юнкерс". Фашист,
избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа.
Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе, Остальные, сбросив
бомбы, начали уходить.
- Благодарю за работу! - передали по радио с земли.
Лечу на аэродром. Усталость чертовская. В горле пересохло. На стоянке
узнаю, что Орловский сбил своего "мессершмитта", затем, пристроившись к
другой паре, провел еще два воздушных боя.
Мой самолет должен подвергнуться небольшому ремонту: надо заделать
пробоины и сменить разорванный правый бак. На операцию потребуется около
получаса - время достаточное, чтобы передохнуть и разобрать вылет. А
разобрать его необходимо.
На этот раз решение мною было принято неудачно. Я распылил силы и без
того небольшой группы, все дрались по одному. Удар по врагу был ослаблен.
Более того, драка в одиночку намного увеличивала опасность для летчиков. Их
выручила хорошая индивидуальная техника пилотирования.
Далее. Неверно была выбрана главная цель. Такой целью я посчитал для
себя "мессершмитт", тогда как важнее было уничтожить "хейншель", который
занимался корректировкой огня артиллерии и, следовательно, представлял
большую опасность для наших наземных войск. "Хейншель" надлежало атаковать
всеми силами, опять же в интересах быстрого завершения боя, чтобы затем быть
в полной готовности для решения основной задачи - борьбы с
бомбардировщиками.
Обо всем этом я успел переговорить с летчиками, пока ремонтировали мой
самолет.
К концу нашей беседы из-за капонира показался парторг полка капитан
Константинов. Константинов выезжал к месту вынужденной позавчерашней посадки
Варшавского. Его возвращение для нас означало и возвращение Варшавского.
- С приездом, товарищ капитан! - радостно закричал Аскирко. - А где
Яша?
Но по лицу парторга было видно, что он несет неприятную весть. Все
сразу притихли.
- Нет больше Яши. Погиб.
И Константинов рассказал печальную историю. Из боя Варшавский вышел
смертельно раненным, пуля попала ему в грудь. С трудом посадил самолет.
Когда к нему подбежали наблюдавшие за боем пехотинцы и открыли фонарь, он
смог лишь сказать: "Не послушал командира" - и умер.
Печальное это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили
все. Я вспомнил наши совместные с ним вылеты, бои. И сердце сжалось от боли.
Сколько же нужно сил, чтобы перенести одно за другим такие страшные
испытания! Константинов привез записную книжку и дневник Варшавского. Он
отдал их мне. Я раскрыл дневник на последней записи. Она была короткой и
сделана в день гибели. Видимо, писал Варшавский, сидя в самолете во время
дежурства.
"Сегодня меня назначили старшим летчиком, - писал он, - но у меня нет
ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По
всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно
сказать, и не дрался - есть возможность поучиться".
Он хотел учиться. Школа войны - это суровая школа. Она не прощает
промахов. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет хоть в
малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем,
ибо уяснение ее может спасти жизнь другим.
- Запомните, товарищи, - говорю я, - один урок.
- А что было бы, если бы не ты немца, а он тебя догонял? -
взыскательным тоном спрашивал Орловский.
Требовательность молодых летчиков к товарищу была неоспоримым
свидетельством их растущего мастерства. В случае с Варшавским они выступали
не наблюдателями, а судьями. Но судить способен лишь тот, кто чувствует себя
уверенно.
Полк перебазировался. Аэродром находился на опушке леса. Летное поле с
двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Отсутствие
движения создавало впечатление абсолютно мирного пейзажа. Немцы не могли
обнаружить нас с воздуха.
Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому
скрытность сосредоточения, искусная маскировка считались тогда основными
требованиями дня. Враг не должен был знать о передвижении войск на нашей
стороне, о строительстве глубоко эшелонированной обороны. Только сохранив
все это в надлежащей тайне, можно было рассчитывать на то, что вражеский
удар будет хорошо парирован.
А дни становились все грознее и грознее. И, пожалуй, больше всего это
ощущалось по тишине, не только не обычной для фронта, а прямо-таки зловещей.
3 июля противник притих совершенно, точно и не существовало глубокой
обороны, насыщенной огромным множеством людей, пулеметов, орудий, танков...
Словно все вымерло. Тишина. Гнетущая тишина.
- Что-то будет, товарищ командир, - говорит механик. - На земле ни
выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа
болит. Наверное, скоро полезут.
Помолчав, он добавляет:
- Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.
Я от души был рад случаю подняться в воздух, чтобы хоть ненадолго
выключиться из этой давящей тебя тишины.
- Облетаем. Заканчивай, а мы пока с комиссаром пройдем посмотрим, как
зарываются в землю наши летчики.
Эскадрилья была рассредоточена по экипажам. Люди занимались устройством
блиндажей. Копать было легко, грунт хорошо поддавался лопате. Накатник
рубили здесь же, сохраняя предосторожность и маскировку.
Большая часть землянок была уже готова, остальные достраивались. У нас
не оставалось ни одной мелочи, которая не была бы предусмотрена для
обеспечения бесперебойных вылетов, ремонта самолетов и сохранения личного
состава.
- Глубже ройте, ребята, - подбадривал Гаврилов. Мы живем не только в
воздухе, но и на земле.
Самолет решил опробовать после обеда. Взлет. Делаю круг над аэродромом.
Мотор работает хорошо - заботливый Васильев все проверил и осмотрел до
мельчайших подробностей.
Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделялся. Значит,
замаскировались умело.
Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Больше из любопытства подхожу к
переднему краю. И тут ни души, обе стороны ничем не выдают своего
присутствия. А ведь здесь десятки и сотни тысяч вооруженных до зубов людей.
Вдруг со стороны солнца показался ""мессершмитт" За ним второй.
Уходить? Поздно. Да и к лицу ли советскому летчику обращаться в бегство?
Нужно принимать бой.
Фашисты, видя свое преимущество в количественном отношении и в высоте,
с ходу пошли в атаку. С небольшим принижением я начал набирать скорость, а
когда противник был на расстоянии приблизительно тысячи метров, крутым
боевым разворотом вышел из-под атаки и сравнял с ним высоту. Еще несколько
атак на встречных и встречно-пересекающихся курсах, затем разворот с набором
высоты - и немцы ниже меня. Теперь тактическое преимущество на моей стороне,
атакую я.
Противнику удается вывернуться из-под прицельного огня, но я снова
занимаю исходное положение. Не знаю чем бы закончился этот бой - на
поражение я не рассчитывал, - если бы не трусость немецких летчиков. Видя
мое преимущество в высоте, они позорно бежали.
На аэродроме командир дивизии крепко отчитал меня за то, что я ввязался
в бой с фашистами. Но бой я принял потому, что не хотел терять престижа
советского летчика! Утро 4 июля не принесло никаких изменений. Разве только
ясная безоблачная погода сменилась мощным девятибалльным кучевым развитием
облаков, а во второй половине дня начали наплывать грозовые тучи, неся с
собой ливневые дожди, украшенные многоцветной радугой.
Весь этот день, как и в предыдущие, дежурные пары летчиков находились в
готовности номер один.
Последние три часа перед вечером дежурство несли я и Варшавский. Прошел
сильный дождь, и капли его еще не успели стечь с плексигласа фонаря кабины,
как с командного пункта взвилась сигнальная ракета. За эти "тихие" дни мы
невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета. Поэтому ракета, сейчас
воспринятая как электрический ток, кольнула каждого находящегося на
аэродроме: "Началось?!" Быстро запустив двигатели, взлетаем прямо со
стоянки. С сегодняшнего дня Варшавский числится старшим летчиком, он получил
право водить пару, но так как готовить нового ведомого не было времени, он
продолжает ходить в паре со мной.
По радио, прерываемому треском грозовых разрядов, слышен голос
Веденеева:
- Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.
Маневрируя между черными грозовыми облаками, мы приближались к
указанному пункту. Противник уже где-то поблизости. Нужно искать его. В
таком небесном хаосе не трудно и просмотреть немцев.
Пробив ливневую стену, мы увидели противника прямо перед собой. Шесть
фашистских бомбардировщиков Ю-88, прикрытые таким же числом истребителей,
пробирались, обходя грозовую облачность, к цели.
- Яша, за мной! - передаю команду ведомому и врезаюсь в боевые порядки
бомбардировщиков.
"Юнкерсы" слева и справа от моего самолета и так близко, что с летчиком
одного из них мы даже встретились взглядами. Или это лишь показалось?
Бортовые стрелки не успели открыть огня. Они, очевидно, как и мы, попали в
подобное положение впервые и не могли сообразить, что делать. Но надо решать
незамедлительно, ибо еще мгновение - и фашистские пулеметчики расстреляют
нас.
Делаю резкий разворот вправо. чуть не касаясь крылом бомбардировщика,
затем влево и, нажимая на гашетки, посылаю в упор длинную очередь по
"юнкерсу".
Результатов атаки не наблюдаю, а сразу же атакую второго, но этот
успевает скрыться в облаках.
Боевой порядок "юнкерсов" сломан, поодиночке они стремятся достичь
спасительных облаков. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, а
затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул и полетел на землю.
Только теперь "мессершмитты" пошли на выручку своих бомбардировщиков.
Имея большое превышение, они ринулись на нас всей шестеркой.
- Яша, за мной!
Развернувшись на встречный курс, повел самолет с принижением, чтобы
избежать прицельного огня и разогнать скорость, обеспечивающую выполнение
полупетли, позволяющей зайти в хвост истребителям противника.
Бросаю беглый взгляд на ведомого. Варшавский пошел в лобовую атаку. Это
ошибка.
- За мной! - повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с
кабрированием и потерей скорости.
Один против шести.
Я ничем не могу помочь ведомому: не хватит ни времени, ни маневра. По
вспышкам пулеметных очередей определяю, что он открыл огонь. Но ведь его
пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров! На моторе и
плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы фашистских снарядов. Лишь
бы не по кабине...
Вдруг истребитель моего ведомого перешел в крутое планирование. И почти
одновременно с левого борта "мессершмитта" вырвалось красное пламя. Фашист
так и не вывел машину из пикирования до самой земли.
Немцы в ярости бросились на планируюший, беззащитный "як". Отбивая
атаки врага, я прикрываю Варшавского до посадки. "Мессершмитты" прекратили
огонь и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления и довольный тем,
что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.
Дождевые тучи пронеслись к востоку, но облачность сохранилась. Кое-где
в окнах меж облаками пробивались лучи вечернего солнца. Совершенно
неожиданно справа по курсу появилось два самолета - корректировщик
"Хейншель-126" и "мессершмитт". Сочетание странное. Обычно или ни одного,
или уж пара истребителей прикрывает "Хейншеля-126", прозванного за свою
тихоходность и широко разнесенные неубирающиеся шасси каракатицей.
Самолеты проходили на расстоянии 500 - 600 метров. "Мессершмитт" летел
со скоростью прикрываемого им корректировщика. Противник меня не видел.
Разворачиваюсь вправо и выхожу на курс "мессершмитта", Маленький
подворот - и горизонтальная нить прицела перерезала крылья фашистского
истребителя, а фюзеляж лег на перекрестие сетки. Мне пока ничто не угрожает,
и я решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе. Дистанция сокращается
быстро, какая-нибудь доля секунды...
- Молись, гад! - вырвалось у меня от радости.
Нажимаю гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно. Кончились
патроны, а таранить нет смысла.
Терять "яка" за "шмитта" невыгодно. Даю полный газ и стремительно
проношусь почти над самой кабиной развесившего уши немца. Летчик
"мессершмитта" сваливает машину в крутое пикирование и, бросив
корректировщика, удирает в направлении своего аэродрома.
Было досадно и вместе с тем забавно смотреть на улепетывающего аса.
Одна бы короткая очередь - и несдобровать ему! Снова беру курс на аэродром.
Снизившись до бреющего полета, иду над шоссе. Впереди вырисовывается насыпь
железной дороги, краснеет уцелевшая крыша железнодорожной станции Сажное. По
шоссе идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть на эту картину! Не
так, как в сорок первом году, выглядят сейчас шоссейные дороги. Не бредут по
ним на восток усталые, спасающиеся от немцев люди. На запад к фронту
движутся свежие силы.
Неожиданно с шоссе к моему самолету устремились огненные трассы.
Крупнокалиберные пули, пробивая крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки.
Двигатель захлебнулся. С плоскостей потянулся длинный шлейф огня: горел
бензин, и пламя охватило весь самолет. В закрытую кабину оно не проникало,
но едкий дым горелой резины и лака слепил глаза.
Что делать? Для прыжка нет высоты, а между тем ежесекундно можно
ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.
Почему, однако, пулеметные очереди над нашей территорией? А может быть,
и не над нашей? Неужели потерял ориентировку? Используя запас скорости,
проношусь над деревней. Впереди крутой встречный склон возвышенности. Чтобы
избежать лобового удара, разворачиваю горящую машину и сажусь вдоль
огородов.
Быстро открываю фонарь. Вокруг ничего не видно, красное пламя окружило
плотным кольцом. Освободившись от наплечных ремней, пытаюсь выскочить.
Деформированное ножное управление прижало правую ногу.
Неужели придется сгореть? Изо всех сил дергаю ногу.
Сапог остается под ножным управлением, но нога свободна. Выскакиваю в
траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоидный планшет.
От хаты, через огороды, не разбирая дороги, бегут босоногие мальчишки,
а с другой стороны военные. Неужели немцы? Достаю пистолет - живым не дамся.
Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают
форму. Но по всем движениям по удали чувствую своих. Окончательно убедился в
этом по круглому диску направленного на меня автомата:
- Наши, наши, помогай! - закричал я вне себя от радости.
- Что у них, глаза косые - своих сбивают. Я тороплюсь фашиста сцапать,
а тут на-те, пожалуйста, свой, - говорил верховой, соскакивая с лошади на
землю. Он оказался лейтенантом, командиром взвода, оборонявшего этот район.
Лейтенант вместе с другими принялся срывать с меня тлеющую одежду.
- Ну, вот и все, товарищ летчик, - сказал он, когда я оказался совсем
голым. - Раз, два, - и стоите в чем мать родила... Подгорели вы малость, но
сейчас чем-нибудь поможем.
Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал ей оказать мне
помощь. Сестра молча сняла с соседнего солдата маскхалат, набросила на меня
и принялась обрабатывать ожоги. Она делала это проворно и умело, а когда
закончила, сказала:
- Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас в
пехоте с ожогами дел иметь не приходилось.
Солдаты ругали пулеметчика, подбившего меня. По их словам получалось,
что пулеметчик трус, сопляк и на фронте впервые.
- Черт-те что получается. Человек от нас отогнал бомбардировщиков, а
его за это вместо благодарности чуть не сожгли, - возмущался солдат,
маскхалат которого был на моих плечах... - Откуда будете? Может, земляк? -
начал он после небольшой паузы обычный фронтовой расспрос.
- Если из Красноярска, то земляк, - ответил я.
- Я из Красноярска!
- И я!
- У нас почти все из Сибири, - раздались голоса.
Посыпались спросы-расспросы. Пока мы беседовали, лейтенант привез
кое-какую одежду. Обмундирование было старенькое, почти не пригодное к
носке.
- Прошу извинения, - сказал он, - но больше под рукой ничего не
оказалось, а на склад ехать далеко.
В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти
трофейную команду, расквартированную, по словам лейтенанта, где-то на
западной окраине. Возможно, что на их машине мне удастся добраться до
аэродрома. Нашел я их быстро, и вскоре полуторка, оставляя за собой пыльный
хвост, мчала меня в полк.
Подробно доложил о бое, о происшествии с моим самолетом и указал место
посадки Варшавского. За ним сейчас же отправилась автомашина.
Коротка июльская ночь. Не успело еще по-настоящему стемнеть, а на
востоке уже заря. Летчик встает с зарей. Но ой как хочется спать...
Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.
- Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?
- Поднимай, Константин Иванович. Как погода?
- Хорошая. Облака разогнало. Ведро будет.
С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли,
собираясь на кончиках листьев, срывались вниз.
- Опять тихо, - говорит старшина, - ни единого выстрела. Что они только
думают, товарищ командир?
- Думают наступать, - отвечаю ему. - А впрочем, об этом, друг, лучше бы
у них спросить.
Старшина смеется:
- Спросил бы, да телефона туда нет. А потом боюсь, не скажут.
Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем полушутливый разговор.
Проходит несколько минут. И вдруг - разрыв снаряда. За ним другой, третий...
Загрохотало, заревело по всему фронту. Мы смотрим друг на друга.
- Вот тебе и тишина.
- Это наступление,- говорит проснувшийся Гаврилов. - Слышишь, наши
батареи отвечают.
А гул все нарастал и нарастал. Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял
трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.
- Весь летный состав ко мне, по тревоге! - почти кричал он. В голосе
что-то торжественное и тревожное.
Через две - три минуты эскадрилья стояла в общеполковом строю.
- Получена телеграмма, - начал командир полка, - противник перешел в
наступление. Требую большой организованности, порядка, соблюдения
маскировки. Задание поставлю позднее. Завтракать и обедать у самолетов.
Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные по местам.
Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.
- Стоять приказано насмерть, - сказал командир, когда мы вошли в
землянку командного пункта. - Летать будем столько, сколько потребуется.
Драться до последнего, и ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на
аэродроме, - продолжал он. - Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь
сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха
не будет до ликвидации наступления противника. Ясно, товарищи?
- Ясно.
- По эскадрильям!
Решаем с Гавриловым провести короткий митинг.
Нужно, чтобы каждый отлично понял, какого огромного напряжения сил
требуют от него, и чтобы каждый глубоко пережил два грозных слова - стоять
насмерть! С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских
бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им
выходили наши ястребки. Небо становилось грозным.
Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом
спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда
Бомбардировщиков. Наши бои ограничивались короткими схватками с отдельными
группами истребителей, появлявшимися в небе патрулируемого нами района.
Летчики начали ныть.
- Люди воюют, а мы воздух утюжим, - возмущался Аскирко. - Так нам легко
выполнять приказ "Ни шагу назад".
Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, юркий,
проворный, он появился в эскадрилье с новым пополнением, но заметно
выделялся среди молодых летчиков. Мы тогда еще не знали, как трагически
сложится судьба этого человека в столь недалеком будущем. Да и чью судьбу
можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или
стать для него последним... Недовольство Аскирко имело под собой реальную
основу. Почетна обязанность охранять штаб, но уж слишком спокойным оказался
этот район.
И особенно когда рядом непрерывные бои, когда земля и небо гудят и
стонут от грохота бомб, снарядов, рева моторов...
Однако с утра следующего дня мы были уже на направлении главного удара.
Бои разыгрались жестокие.
Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и
новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе
сражения были объяты пламенем пожара, на высоте трех тысяч метров даже в
кабине самолета пахло гарью.
В составе четверки в первом вылете прикрываю район Горлищево. Кругом
идет сражение. Трассы пулевых очередей и зенитных снарядов сплетают в небе
огненную сеть.
Под прикрытием двух "мессершмиттов" появляется "Хейншель-126". Посылаю
одну пару для уничтожения корректировщика, сам же с Орловским атакую
истребителей. По тому, как встретили нас истребители, было видно, что это
опытные летчики. Фашисты хотели устроить ловушку: ведущий отошел влево с
потерей высоты, а ведомый - вправо с небольшим набором. Мы также разошлись.
В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда,
никем не связанный.
- Атакую ведущего, а ты бей ведомого! - передаю Орловскому.
Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречно-пересекающихся
курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств "яка". Он
принадлежал к "бриллиантовой" молодежи, которая пришла сюда из
противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими
истребителями. Ас охотно принял бой, состоящий из фигур высшего пилотажа в
вертикальной и наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты.
Началось "кувырканье". Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В
начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды
перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в
набор. Но это было только вначале. На второй и третьей вертикалях
преимущество уже на моей стороне. "Як", превосходя "мессершмитта" в маневре
и скороподъемности, брал верх.
Создаю перегрузки, предельно переносимые организмом. Но противник тоже
не из слабых. Не отрываю глаз от самолета врага. Запрокинув голову и
превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к
"мессершмитту". Фашист или не поверил, что советский истребитель мог обойти
его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону боевых приемов.
Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вверх
вертикально. При этом скорость в верхней точке падала до минимальной и его
самолет, медленно переваливаясь из положения вверх колесами, казалось,
зависал. Этим я и воспользовался. Приблизившись к "мессершмитту" на такое
расстояние, что в кабине буквально можно было разглядеть летчика, я дал по
врагу длинную очередь. Фашист, медленно переваливаясь на нос, вошел в
отвесное пикирование.
Поединок окончен. Красное пятно вспышки от удара о землю подтвердило,
что машина и гитлеровский летчик перестали существовать.
Ищу Орловского. Где он? Если ведет бой, хорошо бы ему помочь, а если
кончил, то - встретить, чтобы продолжать совместное выполнение поставленной
задачи. Но поблизости нет ни моего ведомого, пи пары, которая ушла на
уничтожение корректировщика.
Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлишево придут
бомбардировщики? Кружусь, бросая самолет из стороны в сторону. К счастью,
бомбардировщиков нет, а истребители на большой скорости проскакивают мимо,
выпуская лишь пулеметные очереди.
Наконец время прикрытия вышло. Собираюсь лететь на аэродром. Но с
юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором
высоты и занимаю исходное положение над противником. Одновременно слышу со
станции наведения:
- Ястребок, атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке! Я
знаю, что в районе Прохоровки сосредоточивались наши танки. Очевидно,
гитлеровцы пронюхали об этом.
- Понял, - отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.
Двухмоторный "юнкерс" растет в прицеле. Бортовые стрелки врага
открывают по мне пулеметный огонь, но я не отступаю. Вынеся перекрестие
сетки прицела на упреждение, соответствующее скорости бомбардировщиков и
ракурсу цели, нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному
выстрелу и захлебываются: кончились патроны.
Что же, отступать? Нет, не отступлю! Не сбавляя скорости, иду прямо на
самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от
него на самом минимальном расстоянии, проносясь между крылом и
стабилизатором "юнкерса".
Мои расчеты оправдались: бомбардировщик, не выдержав атаки, открыл
бомболюки и, разгрузившись, начал поспешно отходить на свою территорию. Его
примеру последовали остальные.
Но на подходе вторая группа. Снова боевой разворот и точно такая же
атака в крутом пикировании по ведущему бомбардировщику. И эти "юнкерсы" не
замедлили освободиться от бомб.
Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а противник все идет и
идет. Подо мной семерка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на
крыло и почти отвесно устремляюсь на впереди летящий "юнкерс". Фашист,
избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа.
Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе, Остальные, сбросив
бомбы, начали уходить.
- Благодарю за работу! - передали по радио с земли.
Лечу на аэродром. Усталость чертовская. В горле пересохло. На стоянке
узнаю, что Орловский сбил своего "мессершмитта", затем, пристроившись к
другой паре, провел еще два воздушных боя.
Мой самолет должен подвергнуться небольшому ремонту: надо заделать
пробоины и сменить разорванный правый бак. На операцию потребуется около
получаса - время достаточное, чтобы передохнуть и разобрать вылет. А
разобрать его необходимо.
На этот раз решение мною было принято неудачно. Я распылил силы и без
того небольшой группы, все дрались по одному. Удар по врагу был ослаблен.
Более того, драка в одиночку намного увеличивала опасность для летчиков. Их
выручила хорошая индивидуальная техника пилотирования.
Далее. Неверно была выбрана главная цель. Такой целью я посчитал для
себя "мессершмитт", тогда как важнее было уничтожить "хейншель", который
занимался корректировкой огня артиллерии и, следовательно, представлял
большую опасность для наших наземных войск. "Хейншель" надлежало атаковать
всеми силами, опять же в интересах быстрого завершения боя, чтобы затем быть
в полной готовности для решения основной задачи - борьбы с
бомбардировщиками.
Обо всем этом я успел переговорить с летчиками, пока ремонтировали мой
самолет.
К концу нашей беседы из-за капонира показался парторг полка капитан
Константинов. Константинов выезжал к месту вынужденной позавчерашней посадки
Варшавского. Его возвращение для нас означало и возвращение Варшавского.
- С приездом, товарищ капитан! - радостно закричал Аскирко. - А где
Яша?
Но по лицу парторга было видно, что он несет неприятную весть. Все
сразу притихли.
- Нет больше Яши. Погиб.
И Константинов рассказал печальную историю. Из боя Варшавский вышел
смертельно раненным, пуля попала ему в грудь. С трудом посадил самолет.
Когда к нему подбежали наблюдавшие за боем пехотинцы и открыли фонарь, он
смог лишь сказать: "Не послушал командира" - и умер.
Печальное это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили
все. Я вспомнил наши совместные с ним вылеты, бои. И сердце сжалось от боли.
Сколько же нужно сил, чтобы перенести одно за другим такие страшные
испытания! Константинов привез записную книжку и дневник Варшавского. Он
отдал их мне. Я раскрыл дневник на последней записи. Она была короткой и
сделана в день гибели. Видимо, писал Варшавский, сидя в самолете во время
дежурства.
"Сегодня меня назначили старшим летчиком, - писал он, - но у меня нет
ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По
всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно
сказать, и не дрался - есть возможность поучиться".
Он хотел учиться. Школа войны - это суровая школа. Она не прощает
промахов. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет хоть в
малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем,
ибо уяснение ее может спасти жизнь другим.
- Запомните, товарищи, - говорю я, - один урок.