задача сохранить людей и машины, но наводчик стоит на своем.
- Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков.
- Меня самого не отпускают, - съязвил я в ответ.
К счастью, когда "юнкерсы" скрылись из виду, "мессершмитты", начали
выходить из боя.
- Мы ваши бои видели, - говорил на аэродроме Закиров, блестя зубами и
белками глаз. - Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим, один горит, другой
горит. Потом опять горят. А очереди как даешь, на сердце приятно.
- Когда оружие хорошо работает, товарищ Закиров, тогда и очереди можно
давать длинные. Лишь бы только не заедало.
Механик в подтверждение исправности пушек и пулеметов показывает на
пустые патронные ящики.
- До последний патрон. Ни один задержка не мог быть, сам проверял.
- А как вы определяете мои очереди, товарищ Закиров?
- По звуку. Вы бьете длинной очередями. Как стреляют другие, так из
вашей у них выходит две, а то и три.
Наблюдения Закирова натолкнули на мысль, что еще не все летчики
избавились от коротких очередей.
- Слышите, орлы, оказывается, очереди у вас коротковаты, потому и не
достаете фашиста до души. К очереди надставка нужна.
- Вот и получается, что снова надо учиться, - говорит Аскирко. - В
школе все время говорили, что бить только короткими очередями, а тут
наоборот... Век живи - век учись.
И пока механики готовили самолеты к очередному вылету, мы продолжали
разбирать всевозможные варианты маневра в воздушном бою, чтобы новый вылет
был еще более успешным. Да, именно так: век живи век учись! А на войне
особенно.
Линия фронта придвинулась к Прохоровке, она была в двух километрах от
нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в
этом месте ему удалось прорвать главную полосу обороны, бросил сюда для
развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но танковые войска
врага наткнулись на советские танки. Наша пехота отбивала атаку за атакой,
артиллерия прямой наводкой в упор расстреливала фашистские бронированные
машины. Сражение достигало исключительного ожесточения.
Советские летчики вели тяжелые воздушны бои, дрались до последнего
патрона.
Сегодня прославился своим беспримерным героизмом гвардии старший
лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он
врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда
же кончились патроны, герой пошел на таран и уничтожил еще одного "юнкерса".
Салютом погибшему герою были залпы тысяч советских орудий и минометов по
врагу...
Вечером погиб Дердик. В последнем своем полете он сбил два двухмоторных
"юнкерса", но "мессершмитты" зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет,
Дердик врезался в машину гитлеровца.
От недосыпания и огромного напряжения сил начинали сдавать нервы.
Грохот несмолкаемой канонады был невыносим. Раздражала даже мелочь, неудача
выводила человека из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк
Орловский не мог удержаться в положенных рамках. Приземлившись однажды на
аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на
встретившего его техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы все это
кончилось, если бы Белов не так ловко маневрировал между кустами, а
Орловскому не мешал ударявший по ногам парашют.
- Что за самодурство? - остановил я преследователя.
Орловский выпучил на меня глаза.
- Товарищ командир, пулеметы отказали. Зашел "фоккеру" в хвост, жму на
гашетки, а стрельбы нет...
- А ты разобрался, почему пулеметы не работали?
- Что разбираться? Белов смотрит за вооружением, он и виноват!
Приказываю разыскать Белова. На нем не было лица. Стали выяснять
причину задержки пулеметов.
Она действительно произошла по вине техника, вследствие недосмотра за
тросами управления огнем: вытянувшись, тросы не снимали затвора с боевого
взвода, а это привело к прекращению автоматической стрельбы.
- От меня вы получите строгое взыскание. Проступок ваш, кроме того,
будем разбирать на партийном собрании эскадрильи, - сказал я Белову.
Сейчас больше чем когда-либо надо было поддерживать порядок и
дисциплину, ибо это было и поддержанием того жизненного тонуса, без которого
летчик немыслим.
Вскоре к командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел
Гаврилов. Он должен был уехать от нас: институт комиссаров упразднялся.
- Давай, командир, попрощаемся, - сказал Гаврилов. - Может, и не
встретимся.
- Не поминай лихом, комиссар. Воевали хорошо, жили дружно.
Мы обменялись фотокарточками.
- Садись, Борис Александрович, - пригласил я. По русскому обычаю
посидим перед дорогой.
Сели на пеньки. В памяти проносилось прожитое время. Молча смотрели
друг на друга.
Боже мой, как тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек.
Человек большой души и разносторонних знаний. Мы, летчики, многим обязаны
ему за расширение своего кругозора, за более глубокое и яркое восприятие
жизни.
В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.
- Ну, пойдем к людям, - прервал Гаврилов грустное молчание. -
Задерживаться долго не будем, как бы шальной снаряд не угодил.
Несколько слов короткой, трогательной речи. Молчаливые, но много
говорящие объятия, и мы расстались.
- Прощай, Борис! Вечером коммунисты эскадрильи собрались в землянке.
Сидели на полу, на земляных нарах и в узкой траншее выхода, упершись спиной
в глиняные стены.
На нарах вокруг коптилки разместился президиум. Первым взял слово
парторг. Надо было заострить внимание коммунистов на укреплении воинской
дисциплины: отсутствие Гаврилова надлежало восполнить совместными силами.
Разговор шел преимущественно вокруг проступка Белова.
- Вы представляете себе всю тяжесть своей халатности? - сурово
спрашивал техника Павлычев. - Это не игрушки, не детские забавы. Идет бой.
Поймите, бой. Человек из-за вас мог погибнуть...
- Белов сорвал вылет отличного летчика. Это тебе не Лукавин летел, а
Орловский! Только по вине Белова увернувшийся фашист может снова подняться в
воздух, - говорил Семыкин. - Дать бы Белову неисправный самолет и отправить
на боевое задание. Как бы он себя почувствовал? По его вине снижена боевая
возможность всей части.
Собрание продолжалось час, но этот час Белов запомнил на всю жизнь. Он
получил от товарищей множество справедливых упреков и укоров и ко всему
партийное взыскание.
Короткая ночь была неспокойна. Била, не умолкая, артиллерия, рвались
бомбы. Я проснулся от непрерывного гудения земли.
- Что-то похоже на танки, - вопрошающе говорит проснувшийся раньше меня
Семыкин. - Неужели прорвались гитлеровцы?
- Что ты? Они бы шли со стрельбой.
- Не обязательно.
Быстро собравшись, идем на стоянку самолетов. Еще не рассвело. На
опушке леса, прямо у наших машин, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.
- Ничего не понимаю, - разводит руками Семыкин.
Танкистам, видимо, тоже не приходилось на исходных позициях стоять
рядом с самолетами.
- Как вы сюда попали? - спросил нас командир крайнего танка. - Второй
год воюю и первый раз встречаю такое соседство.
- Не будем удивляться, - сказал я Семыкину. Все бывает на войне.
Когда рассвело, танки получили боевую задачу. Лес наполнился ревом
моторов. Залязгали гусеницы. Танки пошли в бой...
При всей нахрапистости врага стало, однако, заметно ,что его
наступление теряет темп. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с
гитлеровской авиацией. Она действовала реже. Число сбиваемых фашистских
самолетов резко сократилось.
- Перебили геринговскую саранчу, - говорит - Орловский. - Гитлер, поди,
с ума сходит.
- Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у
Гитлера ума нэма, - шутит Аскирко.
Линия фронта, хотя немцы и продолжают наступать, остается без
изменений. Удастся ли фашистам продвинуться еще хоть сколько-нибудь или
наступление их окончательно захлебнулось? Невольно оглядываешься назад,
сравниваешь между собой эти несколько дней боя. Пожалуй, самым тяжелым днем
для наших войск было 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые
сражения. Мы видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было
зафиксировано на пленку 200 одновременно горящих вражеских танков.
...Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на
задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.
Летим. Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались чуть
приметные точки, которые стали вырастать в самолеты. Фашисты не видели нас,
предстоял удобный случай нанести по ним удар внезапной атакой. Уткин
скомандовал: "За мной, в атаку!" - и, обходя "мессершмиттов", начал выбирать
исходное положение.
В это время немцы заметили наше звено. Два из них пикированием стали
уходить вниз и два остались на высоте. Уткин, надеясь на свою отличную
технику пилотирования, принял бой на себя. Затем приказал мне вместе с ним
преследовать пикирующих "мессершмиттов", а наши ведомые должны были драться
с двумя другими. Решение это было тактически неправильным, ибо ведомые
оставались без управления.
На предельной скорости Уткин настигает врага. Очевидно, он решил бить
его во время выхода из пикирования. Однако, слишком увлекшись, Уткин не
успел вывести свой самолет из крутого пикирования и врезался в землю...
Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик - и так не рассчитать
маневр. Ведь это недопустимо даже для новичка...
Но эти мысли, анализ действий Уткина пришли позднее. Сейчас же были
только горечь утраты и обида за нерасчетливость командира, обида до слез. Но
и это чувство вспыхнуло в уме лишь на одно мгновение, уйдя потом в
подсознание какой-то тревожащей болью.
Главным было не сплоховать перед врагом, не стать вдруг слабее его.
Увеличиваю угол пикирования, ловлю "мессера" в прицел и нажимаю гашетки. Он
камнем падает вниз. Все! Но в это время к месту боя подходит еще четверка
"мессершмиттов". Вшестером они нападают на наших ведомых. "Яки", непрестанно
маневрируя, уходили из-под прицельного огня врага. Крутым боевым разворотом,
"через плечо", набираю потерянную при преследовании высоту и устремляюсь на
помощь товарищам.
- Ура! - закричал по радио обрадованный Филиппов.
Противник, заметив меня, приготовился к отражению атаки моего "яка".
Этим воспользовался Филиппов. Он резко развернул машину, зашел
"мессершмитту" в хвост и меткой очередью сбил его.
Остальные не решились продолжать бой и поспешно ушли...
...До наступления темноты остается один вылет.
Собираю восьмерку, в нее входят летчики трех эскадрилий. Едва мы успели
подняться, как с командного пункта сообщили о приближении группы вражеских
бомбардировщиков. Построив самолеты в два яруса, тороплюсь набрать высоту и
встретить противника на подходе.
Со стороны Белгорода шла шестерка "юнкерсов" и девятка "хейнкелей",
прикрытых звеном "мессершмиттов" и "фокке-вульфов".
"Довоевались, - подумал я. - Собрали всякой твари по паре..." Занимаю
исходное положение со стороны солнца, Противник идет спокойно, видимо не
замечая нас. Выбираю удобный момент для удара по "юнкерсам" и подаю команду:
- За мной, в атаку! "Юнкерсы", отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на
свои войска и ложатся на обратный курс.
Мы атакуем бомбардировщика, отставшего на развороте и, не преследуя
уходящих, наваливаемся на "хейнкелей".
С первой атаки нам не удалось даже расстроить их боевого порядка - так
хорошо они шли. Но зато со второй один бомбардировщик загорелся, а другой,
под битый, начал отставать. Одновременно от нашего звена отделился самолет.
Это Филиппов.
- Занять место в строю! - приказываю Филиппову.
- Ранен. Разрешите идти домой, - передает он в ответ.
- Иди, прикроем.
Атака по "хейнкелям" продолжается. Истребителей же прикрытия связывает
боем пара "яков". Они дерутся успешно.
После нашего третьего дружного удара "хейнкели" не выдерживают и,
сбросив бомбы, начинают уходить на полном газу.
- Три есть, разрешите преследовать! - войдя в раж, кричит Егоров.
- Не разрешаю!
Перестраиваю боевой порядок эскадрильи для встречи возможных новых
групп противника. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполнили команду...
Но вот уже кончается наше время прикрытия, а немцев нет. Вдруг слышу: -
Ястребок, видите южнее деревни рощу?
- Вижу.
- Штурмуйте по северной опушке. Там пехота, ждем атаки, - приказывала
"земля", называя позывной командующего.
Построив эскадрилью в правый пеленг, с левым разворотом завожу ее на
штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. По мере ее приближения
становятся видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Нажимаю на
гашетки. Пулеметные очереди режут воздух. Едва не задевая верхушек деревьев,
замкнутым кругом проносится вся эскадрилья.
- Молодцы, истребители, - звучит голос с "земли". - Пехота шлет
благодарность, прошу повторить заход!
- Бить до последнего патрона, - передаю команду и повторяю атаки одну
за другой.
Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе.
Последняя атака... Короткая очередь - и на моем самолете пулеметы
замолкли: патроны все. Перевожу машину в набор, позади, поливая врага огнем,
один за другим проносятся остальные летчики.
- Работу закончили, - передаю по радио.
- Благодарю за...
Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Раненый мотор
остановился. Сохраняя скорость, перевожу машину в угол планирования и
направляю ее в сторону своей территории..
Под крылом, совсем близко, мелькает изрытая снарядами земля, одна за
другой проносятся вражеские траншеи. Надо лететь еще хотя бы две секунды,
хотя бы секунду... Но самолет, подчиняясь законам аэродинамики, теряет
скорость и идет на посадку. Прикидываю место возможного приземления. Оно
между траншеями, на "ничейной" земле. Еще мгновение - и посадка.
Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в
воронку. Пули, взрывая землю, стелются веером над моим убежищем. Попал,
нечего сказать. Тут надо как следует поразмыслить. Освободившись от
парашюта, приготавливаю пистолет и гранату - подарок комиссара Гаврилова.
Вспомнились его слова: "На, командир, гранату, вози с собой, может, и
пригодится". Вот уже год, как она была для меня своеобразным талисманом.
Теперь граната может оказать неоценимую услугу, может быть, спасти: жизнь.
Спасибо тебе, комиссар! Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу
голоса: - Русь, сдавайся! "Сейчас сдамся, гады. Жаль, что граната одна",
подумал я, снимая предохранительную чеку.
- Подходи, кому жить надоело! - И швырнул гранату в направлении
голосов.
Раздался взрыв, но не такой сильный, как я ожидал.
Мне хотелось, воспользовавшись взрывом гранаты, выскочить из воронки и
добраться до своей траншеи. Я при поднялся и тут же упал. Правая нога
бессильно подкосилась.
Наша артиллерия открыла убийственный огонь. Одним из снарядов,
очевидно, был выведен из строя пулемет, который не позволял мне высунуться
из воронки Разрывы снарядов прижали к земле вражескую пехоту.
В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец,
который и помог перебраться к своим.
Отправиться в госпиталь я не согласился и отлеживался в своей землянке.
После каждого вылета Семыкин подробно информировал меня о положении дел, а
вечерами мы по-прежнему анализировали проведенные бои.
12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С
обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч танков. Танковый таран, как
гитлеровцы именовали свой удар, не пробил нашей обороны. "Фердинанды",
"тигры", "пантеры" топтались на месте, горели, подожженные нашей
артиллерией, подрывались на наших минах. Лишь за один день этого сражения
было уничтожено 400 фашистских танков и самоходных орудий.
До 15 июля фашисты продолжали безуспешные атаки, а два дня спустя наши
войска, измотав противника, перешли в контрнаступление и к 23 июля отбросили
его на исходные позиции.
Эти дни я пролежал с больной ногой и о боях знал по рассказам
товарищей.
- Какая тишина, - говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. - Будто
и боев не было.
- Ого, не было, - смеется Орловский. - От эскадрильи рожки да ножки
остались, а он - боев не было.
Иди посмотри, что за картина около Прохоровки да на Обояньском шоссе.
А картина была воистину неописуемая. Тысячи обгорелых танков, орудий,
самолетов усеяли белгородские и курские поля...
Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и сами мы понесли
немалые потери. Самолеты у нас были, но не хватало людей. Иные погибли, иные
были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не
получили ни одной царапины.
- Я заговоренный, - шутил Аскирко. - Для меня немцы еще ни снаряда, ни
пули не сделали.
Нас отводили в тыл, а навстречу нам, сотрясая землю, шли танковые
соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. На
их долю выпало развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.
В Никольских лесах под Воронежем мы получили десятидневный отдых, а
после, погрузившись на транспортные Ли-2, полетели на формирование в далекий
тыл, на Кавказ.
Сразу же по прилету мы с головой окунулись в учебу. Нужно было
досконально изучить новый тип самолета, освоить его в воздухе. Дело давалось
тем успешнее, что бывалые наши люди хорошо знали авиационную технику, а
молодые быстро перенимали их опыт.
Молодежь мы старались подобрать получше - порасторопнее, посмелее, а
главное, любящую самолет и рвущуюся в бой. Однажды, когда после полетов я
направлялся в общежитие, ко мне подошли два летчика запасного полка. Оба
крепыши, с мальчишескими задорными лицами, но строгими и умными глазами.
Один из них, считавшийся, видимо, вожаком, твердо отрапортовал: - Младший
лейтенант Мотузко. Разрешите обратиться?
- Слушаю вас.
Младший лейтенант стал жаловаться, что он и его товарищ не попали в наш
полк, а им очень хочется на фронт и побыстрее. Мы, говорил он, приехали сюда
не для того, чтобы сидеть и ждать, в то время когда вся страна воюет, а
побыстрее влиться во вновь формирующуюся часть...
- Сидим здесь в тылу, в город показаться стыдно. Если можно, возьмите
нас хоть сверх комплекта, - закончил он.
- А драться будете хорошо?
- Грудь в крестах или голова в кустах, - отчеканил Мотузко.
Мне вспомнилось как самому хотелось на фронт в первые дни войны, мое
первое представление комиссару полка, когда я тоже был младшим лейтенантом и
почти так же, как этот парень, отвечал на вопрос комиссара. Я пообещал
Мотузко и его товарищу Сопину, что замолвлю за них слово перед начальством.
Через два часа новички были зачислены в мою эскадрилью, а Мотузко к
тому же стал моим ведомым-напарником.
...Комплектование закончено, техника изучена - мы снова летим на фронт.
Веду эскадрилью через Кавказский хребет. Вспоминаю свой первый полет
над горами в начале войны.
Но тогда и самолеты были хуже, и опыта меньше. Но путь оказался
труднее, чем я думал. Горы были окутаны дождевыми облаками, в ущельях лежали
туманы. Девятка истребителей вытянулась в кильватер. Надо было смотреть и
смотреть. Постепенно горы начали опускаться. От Пятигорска потянулись степи
Северного Кавказа. Наконец вдали темной лентой мелькнула Кубань.
После заправки взяли курс на Новочеркасск. Метеорологи обещают плохую
погоду, но мы не очень прислушиваемся к их предупреждениям. Преодолели же
горы, а это потруднее.
Проходя Тихорецк, прямо на курсе встречаем полосу низкой облачности и
осадков. Они прижимают к земле, что не сулит ничего хорошего. К счастью,
обходится без серьезных происшествий.
Высокий правый берег Дона в районе аэродрома закрыт туманом. Посадка
невозможна. Идти на Батайск? Но оказывается, что и там область тумана. Иду
на Азов в расчете встретить по пути пригодную для посадки площадку. Топлива
остается на десять минут, под нами как назло ни одного луга, а только пашни
и пашни, пропитанные дождями. Наконец, близ берега Азовского моря, у
Кагальника, мелькнули стога сена.
Луг. Убираю газ и с ходу иду к земле. Самолеты садятся благополучно.
- Еще бы десять секунд - и сидеть мне в подсолнухах, - говорит
возбужденный Кузьмин. - Только хотел газ убрать, а двигатель сам
остановился, в баках бензина ни капли.
- Да и у меня осталось не больше чем на зажигалку, - шутит Аскирко.
Ужинали у гостеприимных казаков, как говорили в то время фронтовики, по
"бабушкиному аттестату".
У них же и ночевали. Председатель колхоза организовал охрану самолетов.
С аэродромом связались по телефону. Пришел бензозаправщик с горючим, и мы
перелетели на аэродром. А оттуда при хорошей погоде на фронт.
Войска готовились к форсированию Днепра. Мы достаточно хорошо
представляли, сколько дел в связи с этим ляжет на нас, летчиков, и упорно
тренировали молодых воинов. В эти дни я ближе узнал Мотузко не только на
земле, но и в воздухе. Энергичный, подвижный, сметливый, точный, он мало в
чем отставал от бывалых истребителей. Его отличала скромность в отношениях с
товарищами, привязанность к людям. Была уверенность, что друга в беде он
никогда не бросит.
Однажды вечером на построение полка вынесли полковое знамя. Командир
сказал, что наступило время сражения за Днепр, и призвал к стойкости и
упорству.
Взволнованные стояли летчики. Они понимали, что эта торжественная
минута полна большого смысла, от них потребуется огромное напряжение сил...
- Завтра будем драться? - спрашивает меня Мотузко.
- Обязательно.
Мотузко, не желая показать волнения, старался говорить как можно
спокойнее, разговор о предстоящих боях заводил издалека. Но разве скроешь
волнение, тем более от человека, который некогда сам ярко пережил подобное?
На рассвете получили боевую задачу - прикрыть от истребителей противника
соединение пикирующих бомбардировщиков, участвующих в сосредоточенном ударе
по правому берегу Днепра с целью захвата на нем плацдарма. Колонну
пикировщиков "Петляков-2" вел командир соединения выдающийся летчик генерал
Полбин.
На подходе к Днепру встретили облачность. Слышу команду Полбина: "Бить
всем, истребителям подавить зенитный огонь!" Потянувшиеся было в небо частые
огненные струи трассирующих пуль и снарядов начали быстро редеть и гаснуть
от наших ударов. Над целью появилась ведущая девятка "петляковых". За ней -
вторая, третья, четвертая... Нескончаемый поток бомбардировщиков закрыл небо
между деревнями Мишурин Рог и Бородаевка. Падают десятки, сотни бомб,
сотрясая окрестность, поднимая вверх огромные земляные фонтаны, уничтожая
фашистскую нечисть. Через несколько минут на земле не видно ни артиллерии,
ни танков, ни даже траншей противника. Все затянуло черным дымом, пылью да
ослепительным пламенем горящих машин. А бомбардировщики идут и идут...
Наши наземные войска захватили на правом берегу хороший плацдарм и
прочно закрепились на нем.
Л ночью танковый десант овладел важным железнодорожным узлом Пятихатка.
После вылета летчики делились своими впечатлениями, словоохотливые
пересказывали одно и то же по нескольку раз. Я был доволен, что первое
крещение прошло без воздушного боя: надо, чтобы люди привыкали к переднему
краю постепенно.
Но вскоре пришлось испытать и бои. Они завязывались то в одном, то в
другом месте, где авиация противника стремилась воспрепятствовать
наступлению наших наземных войск. Молодые летчики обретали опыт, учились
хладнокровно отражать удары немцев и дерзко атаковывать.
Как-то мы получили задание прикрыть переправу на Днепре. При подходе к
переправе замечаю девятку бомбардировщиков "Хейнкель-111". Фашисты шли под
сильным прикрытием "мессершмиттов". Принимаю решение атаковать "хейнкелей",
пока они не встали на боевой курс. Четверка Семыкина должна связать
"мессершмиттов", а моя - нанести главный удар по боевым порядкам
бомбардировщиков. Молодым летчикам еще не приходилось участвовать в бою с
бомбардировщиками, столь сильно прикрытыми истребителями. Хорошо бы провести
его как показательный, конечно, в пределах возможного.
Выйдя на исходную позицию, подаю команду: "За мной, в атаку!" - и
устремляюсь на флагманский самолет. 37-миллиметровый снаряд угодил по кабине
"хейнкеля". Первая атака увенчалась успехом. Во второй атаке стараюсь
показать, как подходить к плотному строю бомбардировщиков, прикрываясь одним
из них.
В результате повторной атаки падает на землю и второй вражеский
самолет.
Отойдя в сторону, приказываю молодым летчикам атаковать отставшего
бомбардировщика и корректирую их действия. Настойчиво и стремительно повел
за собой Аскирко пару необстрелянных летчиков. Атака.
Еще атака - и вспыхнувший "Хейнкель-111" вошел в глубокое пикирование.
На земле мы разобрали проведенный бой. Урок был чрезвычайно поучителен.
К вечеру был получен приказ прикрыть эту же переправу от ночных
бомбардировщиков. Ночной бой особенно сложен, поэтому в группу отбирали
наиболее подготовленных. Над переправой мы появились с наступлением сумерек.
Первые десять минут были безрезультатными, казалось, немцы не прилетят и
наша предупредительность напрасна.
И вдруг совсем рядом разорвалось несколько зенитных снарядов. Сомнений
нет: артиллеристы бьют по бомбардировщикам, а я их не вижу. Снижаюсь и тут
- Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков.
- Меня самого не отпускают, - съязвил я в ответ.
К счастью, когда "юнкерсы" скрылись из виду, "мессершмитты", начали
выходить из боя.
- Мы ваши бои видели, - говорил на аэродроме Закиров, блестя зубами и
белками глаз. - Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим, один горит, другой
горит. Потом опять горят. А очереди как даешь, на сердце приятно.
- Когда оружие хорошо работает, товарищ Закиров, тогда и очереди можно
давать длинные. Лишь бы только не заедало.
Механик в подтверждение исправности пушек и пулеметов показывает на
пустые патронные ящики.
- До последний патрон. Ни один задержка не мог быть, сам проверял.
- А как вы определяете мои очереди, товарищ Закиров?
- По звуку. Вы бьете длинной очередями. Как стреляют другие, так из
вашей у них выходит две, а то и три.
Наблюдения Закирова натолкнули на мысль, что еще не все летчики
избавились от коротких очередей.
- Слышите, орлы, оказывается, очереди у вас коротковаты, потому и не
достаете фашиста до души. К очереди надставка нужна.
- Вот и получается, что снова надо учиться, - говорит Аскирко. - В
школе все время говорили, что бить только короткими очередями, а тут
наоборот... Век живи - век учись.
И пока механики готовили самолеты к очередному вылету, мы продолжали
разбирать всевозможные варианты маневра в воздушном бою, чтобы новый вылет
был еще более успешным. Да, именно так: век живи век учись! А на войне
особенно.
Линия фронта придвинулась к Прохоровке, она была в двух километрах от
нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в
этом месте ему удалось прорвать главную полосу обороны, бросил сюда для
развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но танковые войска
врага наткнулись на советские танки. Наша пехота отбивала атаку за атакой,
артиллерия прямой наводкой в упор расстреливала фашистские бронированные
машины. Сражение достигало исключительного ожесточения.
Советские летчики вели тяжелые воздушны бои, дрались до последнего
патрона.
Сегодня прославился своим беспримерным героизмом гвардии старший
лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он
врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда
же кончились патроны, герой пошел на таран и уничтожил еще одного "юнкерса".
Салютом погибшему герою были залпы тысяч советских орудий и минометов по
врагу...
Вечером погиб Дердик. В последнем своем полете он сбил два двухмоторных
"юнкерса", но "мессершмитты" зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет,
Дердик врезался в машину гитлеровца.
От недосыпания и огромного напряжения сил начинали сдавать нервы.
Грохот несмолкаемой канонады был невыносим. Раздражала даже мелочь, неудача
выводила человека из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк
Орловский не мог удержаться в положенных рамках. Приземлившись однажды на
аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на
встретившего его техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы все это
кончилось, если бы Белов не так ловко маневрировал между кустами, а
Орловскому не мешал ударявший по ногам парашют.
- Что за самодурство? - остановил я преследователя.
Орловский выпучил на меня глаза.
- Товарищ командир, пулеметы отказали. Зашел "фоккеру" в хвост, жму на
гашетки, а стрельбы нет...
- А ты разобрался, почему пулеметы не работали?
- Что разбираться? Белов смотрит за вооружением, он и виноват!
Приказываю разыскать Белова. На нем не было лица. Стали выяснять
причину задержки пулеметов.
Она действительно произошла по вине техника, вследствие недосмотра за
тросами управления огнем: вытянувшись, тросы не снимали затвора с боевого
взвода, а это привело к прекращению автоматической стрельбы.
- От меня вы получите строгое взыскание. Проступок ваш, кроме того,
будем разбирать на партийном собрании эскадрильи, - сказал я Белову.
Сейчас больше чем когда-либо надо было поддерживать порядок и
дисциплину, ибо это было и поддержанием того жизненного тонуса, без которого
летчик немыслим.
Вскоре к командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел
Гаврилов. Он должен был уехать от нас: институт комиссаров упразднялся.
- Давай, командир, попрощаемся, - сказал Гаврилов. - Может, и не
встретимся.
- Не поминай лихом, комиссар. Воевали хорошо, жили дружно.
Мы обменялись фотокарточками.
- Садись, Борис Александрович, - пригласил я. По русскому обычаю
посидим перед дорогой.
Сели на пеньки. В памяти проносилось прожитое время. Молча смотрели
друг на друга.
Боже мой, как тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек.
Человек большой души и разносторонних знаний. Мы, летчики, многим обязаны
ему за расширение своего кругозора, за более глубокое и яркое восприятие
жизни.
В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.
- Ну, пойдем к людям, - прервал Гаврилов грустное молчание. -
Задерживаться долго не будем, как бы шальной снаряд не угодил.
Несколько слов короткой, трогательной речи. Молчаливые, но много
говорящие объятия, и мы расстались.
- Прощай, Борис! Вечером коммунисты эскадрильи собрались в землянке.
Сидели на полу, на земляных нарах и в узкой траншее выхода, упершись спиной
в глиняные стены.
На нарах вокруг коптилки разместился президиум. Первым взял слово
парторг. Надо было заострить внимание коммунистов на укреплении воинской
дисциплины: отсутствие Гаврилова надлежало восполнить совместными силами.
Разговор шел преимущественно вокруг проступка Белова.
- Вы представляете себе всю тяжесть своей халатности? - сурово
спрашивал техника Павлычев. - Это не игрушки, не детские забавы. Идет бой.
Поймите, бой. Человек из-за вас мог погибнуть...
- Белов сорвал вылет отличного летчика. Это тебе не Лукавин летел, а
Орловский! Только по вине Белова увернувшийся фашист может снова подняться в
воздух, - говорил Семыкин. - Дать бы Белову неисправный самолет и отправить
на боевое задание. Как бы он себя почувствовал? По его вине снижена боевая
возможность всей части.
Собрание продолжалось час, но этот час Белов запомнил на всю жизнь. Он
получил от товарищей множество справедливых упреков и укоров и ко всему
партийное взыскание.
Короткая ночь была неспокойна. Била, не умолкая, артиллерия, рвались
бомбы. Я проснулся от непрерывного гудения земли.
- Что-то похоже на танки, - вопрошающе говорит проснувшийся раньше меня
Семыкин. - Неужели прорвались гитлеровцы?
- Что ты? Они бы шли со стрельбой.
- Не обязательно.
Быстро собравшись, идем на стоянку самолетов. Еще не рассвело. На
опушке леса, прямо у наших машин, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.
- Ничего не понимаю, - разводит руками Семыкин.
Танкистам, видимо, тоже не приходилось на исходных позициях стоять
рядом с самолетами.
- Как вы сюда попали? - спросил нас командир крайнего танка. - Второй
год воюю и первый раз встречаю такое соседство.
- Не будем удивляться, - сказал я Семыкину. Все бывает на войне.
Когда рассвело, танки получили боевую задачу. Лес наполнился ревом
моторов. Залязгали гусеницы. Танки пошли в бой...
При всей нахрапистости врага стало, однако, заметно ,что его
наступление теряет темп. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с
гитлеровской авиацией. Она действовала реже. Число сбиваемых фашистских
самолетов резко сократилось.
- Перебили геринговскую саранчу, - говорит - Орловский. - Гитлер, поди,
с ума сходит.
- Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у
Гитлера ума нэма, - шутит Аскирко.
Линия фронта, хотя немцы и продолжают наступать, остается без
изменений. Удастся ли фашистам продвинуться еще хоть сколько-нибудь или
наступление их окончательно захлебнулось? Невольно оглядываешься назад,
сравниваешь между собой эти несколько дней боя. Пожалуй, самым тяжелым днем
для наших войск было 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые
сражения. Мы видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было
зафиксировано на пленку 200 одновременно горящих вражеских танков.
...Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на
задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.
Летим. Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались чуть
приметные точки, которые стали вырастать в самолеты. Фашисты не видели нас,
предстоял удобный случай нанести по ним удар внезапной атакой. Уткин
скомандовал: "За мной, в атаку!" - и, обходя "мессершмиттов", начал выбирать
исходное положение.
В это время немцы заметили наше звено. Два из них пикированием стали
уходить вниз и два остались на высоте. Уткин, надеясь на свою отличную
технику пилотирования, принял бой на себя. Затем приказал мне вместе с ним
преследовать пикирующих "мессершмиттов", а наши ведомые должны были драться
с двумя другими. Решение это было тактически неправильным, ибо ведомые
оставались без управления.
На предельной скорости Уткин настигает врага. Очевидно, он решил бить
его во время выхода из пикирования. Однако, слишком увлекшись, Уткин не
успел вывести свой самолет из крутого пикирования и врезался в землю...
Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик - и так не рассчитать
маневр. Ведь это недопустимо даже для новичка...
Но эти мысли, анализ действий Уткина пришли позднее. Сейчас же были
только горечь утраты и обида за нерасчетливость командира, обида до слез. Но
и это чувство вспыхнуло в уме лишь на одно мгновение, уйдя потом в
подсознание какой-то тревожащей болью.
Главным было не сплоховать перед врагом, не стать вдруг слабее его.
Увеличиваю угол пикирования, ловлю "мессера" в прицел и нажимаю гашетки. Он
камнем падает вниз. Все! Но в это время к месту боя подходит еще четверка
"мессершмиттов". Вшестером они нападают на наших ведомых. "Яки", непрестанно
маневрируя, уходили из-под прицельного огня врага. Крутым боевым разворотом,
"через плечо", набираю потерянную при преследовании высоту и устремляюсь на
помощь товарищам.
- Ура! - закричал по радио обрадованный Филиппов.
Противник, заметив меня, приготовился к отражению атаки моего "яка".
Этим воспользовался Филиппов. Он резко развернул машину, зашел
"мессершмитту" в хвост и меткой очередью сбил его.
Остальные не решились продолжать бой и поспешно ушли...
...До наступления темноты остается один вылет.
Собираю восьмерку, в нее входят летчики трех эскадрилий. Едва мы успели
подняться, как с командного пункта сообщили о приближении группы вражеских
бомбардировщиков. Построив самолеты в два яруса, тороплюсь набрать высоту и
встретить противника на подходе.
Со стороны Белгорода шла шестерка "юнкерсов" и девятка "хейнкелей",
прикрытых звеном "мессершмиттов" и "фокке-вульфов".
"Довоевались, - подумал я. - Собрали всякой твари по паре..." Занимаю
исходное положение со стороны солнца, Противник идет спокойно, видимо не
замечая нас. Выбираю удобный момент для удара по "юнкерсам" и подаю команду:
- За мной, в атаку! "Юнкерсы", отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на
свои войска и ложатся на обратный курс.
Мы атакуем бомбардировщика, отставшего на развороте и, не преследуя
уходящих, наваливаемся на "хейнкелей".
С первой атаки нам не удалось даже расстроить их боевого порядка - так
хорошо они шли. Но зато со второй один бомбардировщик загорелся, а другой,
под битый, начал отставать. Одновременно от нашего звена отделился самолет.
Это Филиппов.
- Занять место в строю! - приказываю Филиппову.
- Ранен. Разрешите идти домой, - передает он в ответ.
- Иди, прикроем.
Атака по "хейнкелям" продолжается. Истребителей же прикрытия связывает
боем пара "яков". Они дерутся успешно.
После нашего третьего дружного удара "хейнкели" не выдерживают и,
сбросив бомбы, начинают уходить на полном газу.
- Три есть, разрешите преследовать! - войдя в раж, кричит Егоров.
- Не разрешаю!
Перестраиваю боевой порядок эскадрильи для встречи возможных новых
групп противника. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполнили команду...
Но вот уже кончается наше время прикрытия, а немцев нет. Вдруг слышу: -
Ястребок, видите южнее деревни рощу?
- Вижу.
- Штурмуйте по северной опушке. Там пехота, ждем атаки, - приказывала
"земля", называя позывной командующего.
Построив эскадрилью в правый пеленг, с левым разворотом завожу ее на
штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. По мере ее приближения
становятся видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Нажимаю на
гашетки. Пулеметные очереди режут воздух. Едва не задевая верхушек деревьев,
замкнутым кругом проносится вся эскадрилья.
- Молодцы, истребители, - звучит голос с "земли". - Пехота шлет
благодарность, прошу повторить заход!
- Бить до последнего патрона, - передаю команду и повторяю атаки одну
за другой.
Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе.
Последняя атака... Короткая очередь - и на моем самолете пулеметы
замолкли: патроны все. Перевожу машину в набор, позади, поливая врага огнем,
один за другим проносятся остальные летчики.
- Работу закончили, - передаю по радио.
- Благодарю за...
Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Раненый мотор
остановился. Сохраняя скорость, перевожу машину в угол планирования и
направляю ее в сторону своей территории..
Под крылом, совсем близко, мелькает изрытая снарядами земля, одна за
другой проносятся вражеские траншеи. Надо лететь еще хотя бы две секунды,
хотя бы секунду... Но самолет, подчиняясь законам аэродинамики, теряет
скорость и идет на посадку. Прикидываю место возможного приземления. Оно
между траншеями, на "ничейной" земле. Еще мгновение - и посадка.
Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в
воронку. Пули, взрывая землю, стелются веером над моим убежищем. Попал,
нечего сказать. Тут надо как следует поразмыслить. Освободившись от
парашюта, приготавливаю пистолет и гранату - подарок комиссара Гаврилова.
Вспомнились его слова: "На, командир, гранату, вози с собой, может, и
пригодится". Вот уже год, как она была для меня своеобразным талисманом.
Теперь граната может оказать неоценимую услугу, может быть, спасти: жизнь.
Спасибо тебе, комиссар! Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу
голоса: - Русь, сдавайся! "Сейчас сдамся, гады. Жаль, что граната одна",
подумал я, снимая предохранительную чеку.
- Подходи, кому жить надоело! - И швырнул гранату в направлении
голосов.
Раздался взрыв, но не такой сильный, как я ожидал.
Мне хотелось, воспользовавшись взрывом гранаты, выскочить из воронки и
добраться до своей траншеи. Я при поднялся и тут же упал. Правая нога
бессильно подкосилась.
Наша артиллерия открыла убийственный огонь. Одним из снарядов,
очевидно, был выведен из строя пулемет, который не позволял мне высунуться
из воронки Разрывы снарядов прижали к земле вражескую пехоту.
В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец,
который и помог перебраться к своим.
Отправиться в госпиталь я не согласился и отлеживался в своей землянке.
После каждого вылета Семыкин подробно информировал меня о положении дел, а
вечерами мы по-прежнему анализировали проведенные бои.
12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С
обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч танков. Танковый таран, как
гитлеровцы именовали свой удар, не пробил нашей обороны. "Фердинанды",
"тигры", "пантеры" топтались на месте, горели, подожженные нашей
артиллерией, подрывались на наших минах. Лишь за один день этого сражения
было уничтожено 400 фашистских танков и самоходных орудий.
До 15 июля фашисты продолжали безуспешные атаки, а два дня спустя наши
войска, измотав противника, перешли в контрнаступление и к 23 июля отбросили
его на исходные позиции.
Эти дни я пролежал с больной ногой и о боях знал по рассказам
товарищей.
- Какая тишина, - говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. - Будто
и боев не было.
- Ого, не было, - смеется Орловский. - От эскадрильи рожки да ножки
остались, а он - боев не было.
Иди посмотри, что за картина около Прохоровки да на Обояньском шоссе.
А картина была воистину неописуемая. Тысячи обгорелых танков, орудий,
самолетов усеяли белгородские и курские поля...
Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и сами мы понесли
немалые потери. Самолеты у нас были, но не хватало людей. Иные погибли, иные
были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не
получили ни одной царапины.
- Я заговоренный, - шутил Аскирко. - Для меня немцы еще ни снаряда, ни
пули не сделали.
Нас отводили в тыл, а навстречу нам, сотрясая землю, шли танковые
соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. На
их долю выпало развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.
В Никольских лесах под Воронежем мы получили десятидневный отдых, а
после, погрузившись на транспортные Ли-2, полетели на формирование в далекий
тыл, на Кавказ.
Сразу же по прилету мы с головой окунулись в учебу. Нужно было
досконально изучить новый тип самолета, освоить его в воздухе. Дело давалось
тем успешнее, что бывалые наши люди хорошо знали авиационную технику, а
молодые быстро перенимали их опыт.
Молодежь мы старались подобрать получше - порасторопнее, посмелее, а
главное, любящую самолет и рвущуюся в бой. Однажды, когда после полетов я
направлялся в общежитие, ко мне подошли два летчика запасного полка. Оба
крепыши, с мальчишескими задорными лицами, но строгими и умными глазами.
Один из них, считавшийся, видимо, вожаком, твердо отрапортовал: - Младший
лейтенант Мотузко. Разрешите обратиться?
- Слушаю вас.
Младший лейтенант стал жаловаться, что он и его товарищ не попали в наш
полк, а им очень хочется на фронт и побыстрее. Мы, говорил он, приехали сюда
не для того, чтобы сидеть и ждать, в то время когда вся страна воюет, а
побыстрее влиться во вновь формирующуюся часть...
- Сидим здесь в тылу, в город показаться стыдно. Если можно, возьмите
нас хоть сверх комплекта, - закончил он.
- А драться будете хорошо?
- Грудь в крестах или голова в кустах, - отчеканил Мотузко.
Мне вспомнилось как самому хотелось на фронт в первые дни войны, мое
первое представление комиссару полка, когда я тоже был младшим лейтенантом и
почти так же, как этот парень, отвечал на вопрос комиссара. Я пообещал
Мотузко и его товарищу Сопину, что замолвлю за них слово перед начальством.
Через два часа новички были зачислены в мою эскадрилью, а Мотузко к
тому же стал моим ведомым-напарником.
...Комплектование закончено, техника изучена - мы снова летим на фронт.
Веду эскадрилью через Кавказский хребет. Вспоминаю свой первый полет
над горами в начале войны.
Но тогда и самолеты были хуже, и опыта меньше. Но путь оказался
труднее, чем я думал. Горы были окутаны дождевыми облаками, в ущельях лежали
туманы. Девятка истребителей вытянулась в кильватер. Надо было смотреть и
смотреть. Постепенно горы начали опускаться. От Пятигорска потянулись степи
Северного Кавказа. Наконец вдали темной лентой мелькнула Кубань.
После заправки взяли курс на Новочеркасск. Метеорологи обещают плохую
погоду, но мы не очень прислушиваемся к их предупреждениям. Преодолели же
горы, а это потруднее.
Проходя Тихорецк, прямо на курсе встречаем полосу низкой облачности и
осадков. Они прижимают к земле, что не сулит ничего хорошего. К счастью,
обходится без серьезных происшествий.
Высокий правый берег Дона в районе аэродрома закрыт туманом. Посадка
невозможна. Идти на Батайск? Но оказывается, что и там область тумана. Иду
на Азов в расчете встретить по пути пригодную для посадки площадку. Топлива
остается на десять минут, под нами как назло ни одного луга, а только пашни
и пашни, пропитанные дождями. Наконец, близ берега Азовского моря, у
Кагальника, мелькнули стога сена.
Луг. Убираю газ и с ходу иду к земле. Самолеты садятся благополучно.
- Еще бы десять секунд - и сидеть мне в подсолнухах, - говорит
возбужденный Кузьмин. - Только хотел газ убрать, а двигатель сам
остановился, в баках бензина ни капли.
- Да и у меня осталось не больше чем на зажигалку, - шутит Аскирко.
Ужинали у гостеприимных казаков, как говорили в то время фронтовики, по
"бабушкиному аттестату".
У них же и ночевали. Председатель колхоза организовал охрану самолетов.
С аэродромом связались по телефону. Пришел бензозаправщик с горючим, и мы
перелетели на аэродром. А оттуда при хорошей погоде на фронт.
Войска готовились к форсированию Днепра. Мы достаточно хорошо
представляли, сколько дел в связи с этим ляжет на нас, летчиков, и упорно
тренировали молодых воинов. В эти дни я ближе узнал Мотузко не только на
земле, но и в воздухе. Энергичный, подвижный, сметливый, точный, он мало в
чем отставал от бывалых истребителей. Его отличала скромность в отношениях с
товарищами, привязанность к людям. Была уверенность, что друга в беде он
никогда не бросит.
Однажды вечером на построение полка вынесли полковое знамя. Командир
сказал, что наступило время сражения за Днепр, и призвал к стойкости и
упорству.
Взволнованные стояли летчики. Они понимали, что эта торжественная
минута полна большого смысла, от них потребуется огромное напряжение сил...
- Завтра будем драться? - спрашивает меня Мотузко.
- Обязательно.
Мотузко, не желая показать волнения, старался говорить как можно
спокойнее, разговор о предстоящих боях заводил издалека. Но разве скроешь
волнение, тем более от человека, который некогда сам ярко пережил подобное?
На рассвете получили боевую задачу - прикрыть от истребителей противника
соединение пикирующих бомбардировщиков, участвующих в сосредоточенном ударе
по правому берегу Днепра с целью захвата на нем плацдарма. Колонну
пикировщиков "Петляков-2" вел командир соединения выдающийся летчик генерал
Полбин.
На подходе к Днепру встретили облачность. Слышу команду Полбина: "Бить
всем, истребителям подавить зенитный огонь!" Потянувшиеся было в небо частые
огненные струи трассирующих пуль и снарядов начали быстро редеть и гаснуть
от наших ударов. Над целью появилась ведущая девятка "петляковых". За ней -
вторая, третья, четвертая... Нескончаемый поток бомбардировщиков закрыл небо
между деревнями Мишурин Рог и Бородаевка. Падают десятки, сотни бомб,
сотрясая окрестность, поднимая вверх огромные земляные фонтаны, уничтожая
фашистскую нечисть. Через несколько минут на земле не видно ни артиллерии,
ни танков, ни даже траншей противника. Все затянуло черным дымом, пылью да
ослепительным пламенем горящих машин. А бомбардировщики идут и идут...
Наши наземные войска захватили на правом берегу хороший плацдарм и
прочно закрепились на нем.
Л ночью танковый десант овладел важным железнодорожным узлом Пятихатка.
После вылета летчики делились своими впечатлениями, словоохотливые
пересказывали одно и то же по нескольку раз. Я был доволен, что первое
крещение прошло без воздушного боя: надо, чтобы люди привыкали к переднему
краю постепенно.
Но вскоре пришлось испытать и бои. Они завязывались то в одном, то в
другом месте, где авиация противника стремилась воспрепятствовать
наступлению наших наземных войск. Молодые летчики обретали опыт, учились
хладнокровно отражать удары немцев и дерзко атаковывать.
Как-то мы получили задание прикрыть переправу на Днепре. При подходе к
переправе замечаю девятку бомбардировщиков "Хейнкель-111". Фашисты шли под
сильным прикрытием "мессершмиттов". Принимаю решение атаковать "хейнкелей",
пока они не встали на боевой курс. Четверка Семыкина должна связать
"мессершмиттов", а моя - нанести главный удар по боевым порядкам
бомбардировщиков. Молодым летчикам еще не приходилось участвовать в бою с
бомбардировщиками, столь сильно прикрытыми истребителями. Хорошо бы провести
его как показательный, конечно, в пределах возможного.
Выйдя на исходную позицию, подаю команду: "За мной, в атаку!" - и
устремляюсь на флагманский самолет. 37-миллиметровый снаряд угодил по кабине
"хейнкеля". Первая атака увенчалась успехом. Во второй атаке стараюсь
показать, как подходить к плотному строю бомбардировщиков, прикрываясь одним
из них.
В результате повторной атаки падает на землю и второй вражеский
самолет.
Отойдя в сторону, приказываю молодым летчикам атаковать отставшего
бомбардировщика и корректирую их действия. Настойчиво и стремительно повел
за собой Аскирко пару необстрелянных летчиков. Атака.
Еще атака - и вспыхнувший "Хейнкель-111" вошел в глубокое пикирование.
На земле мы разобрали проведенный бой. Урок был чрезвычайно поучителен.
К вечеру был получен приказ прикрыть эту же переправу от ночных
бомбардировщиков. Ночной бой особенно сложен, поэтому в группу отбирали
наиболее подготовленных. Над переправой мы появились с наступлением сумерек.
Первые десять минут были безрезультатными, казалось, немцы не прилетят и
наша предупредительность напрасна.
И вдруг совсем рядом разорвалось несколько зенитных снарядов. Сомнений
нет: артиллеристы бьют по бомбардировщикам, а я их не вижу. Снижаюсь и тут