- А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, - говорила
Вера Антоновна. - Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись.
Ну, в добрый час. Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били. А
главное, что все дома.
Разговор незаметно перешел на воспоминания о мирной жизни. Вера
Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до возвращения
домой было еще очень далеко, но все мы в это верили.
Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, чтото вдохновенно ей
рассказывал. Судя по тому, как он, очевидно, незаметно для самого себя,
пальцем правой руки нажимал на незримую гашетку пулемета, можно было
догадаться, что он говорит о сегодняшних штурмовках. Мы замечали, что Наташа
нравится Мишутину, хотя никого из нас он не посвящал в свои к ней чувства.
Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые
огоньки буржуйки, вспомнили о позднем часе.
Летчики пожимали руки хозяев.
- Приходите завтра, - сказала Вера Антоновна. Я без вас скучаю. А то
погоните фашистов на запад, улетите неожиданно, как и прилетели, а мы опять
останемся одни.
Эти слова сделали Мишутина грустным. Очевидно, его беспокоила близость
разлуки с Наташей.
- А что, если Наташу возьмут в наш полк? - сказал он вдруг по дороге
домой. - Ведь в соседних полках есть девушки.
Мы поняли товарища.
- А ты с ней говорил об этом? - спросил Кузьмин.
- Конечно, говорил, не с тобой же советовался, с раздражением ответил
Мишутин.
- Вы лучше договоритесь на послевоенную встречу где-нибудь в
Ленинграде, - вмешался Вася Соколов.
Ему не хотелось, чтобы товарищи неосторожными шутками задели Мишутина.
Заговорили о другом - о прошедшем дне. А когда в нашем "номере" все
уснули, Мишутин повернулся ко мне - мы лежали рядом - и с предельной
откровенностью стал рассказывать мне всю свою жизнь. Говорил о детстве, об
учебе в ФЗУ, о работе на заводе, как учился в аэроклубе, о Борисоглебском
летном училище и, наконец, о воине. И хотя я хорошо знал его боевые дела, он
подробно изложил мне все вплоть до сегодняшнего вечера.
- Вот видишь, как все получается, - со вздохом закончил он. - Поговорил
с тобой, и на душе легче.
- А Наташа? - осторожно спросил я.
Он ничего не ответил. Потом, помолчав немного, тихо сказал: - Люблю ее.
- Да, - сказал я тоже после некоторой паузы. Дела, дела. И война и
любовь. Сложное, брат, дело жизнь.
Мы замолчали.
- Ну, давай спать, - сказал я, повертываясь на другой бок. -
Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны
по горло...
Летчики шли на аэродром вереницей по узкой тропинке, скрипя промерзшим
за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый
командир дивизии Немцевич. На хорошо сложенной его фигуре как-то особенно
складно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала
командиру вид залихватского рубаки.
- Эх, нашему бате саблю бы да на коня, - в шутку сказал кто-то из
летчиков.
С первого дня Немцевича в дивизии все стали звать ласкательно Батей. И
действительно, несмотря на всю его строгость, каждый из нас находил в нем
родное, отцовское.
- Как дела, орлы? - улыбаясь своей доброй открытой улыбкой, обратился к
нам комдив.
- Отличные, - наперебой ответило сразу несколько человек. -
Совинформбюро сообщило, что дела нашего и Сталинградского фронтов идут
успешно, значит, и у нас в полку так же.
- Так же, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз
прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с
полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть
повнимательнее. В такую погоду можно ожидать налета крупных групп
бомбардировщиков противника на наши подвижные части.
Побеседовав с нами еще некоторое время, Немцевич уехал на командный
пункт, а мы разошлись по своим самолетам.
Механик доложил о выполненной работе и о готов ности машины к боевому
вылету.
- Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, - улыбаясь, говорит
стоящий здесь же Закиров.
Он хочет услышать похвалу за безотказную работу в течение вчерашнего
дня пушек и пулеметов.
- Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, - хвалю
оружейника, отгадав его желание. - Пушки работали, как часы.
Закиров еще больше расплылся в улыбке. Похвала ему приятна. И она
заслуженна. Закиров работает, не считаясь с тем, что пальцы на морозе
прилипают к холодному металлу, к концу дня они почти не сгибаются.
- Так будем стрелять - домой скоро можно ехать, прямо в Казань. Сынка
хочу видеть, - заключает он.
Самолет подготовлен хорошо и стоит в ожидании сигнала.
Долго ждать не пришлось. Вскоре к нам подъехал Немцевич.
- Готов? - обратился он ко мне. - Полетишь с Лавинским и Соколовым
сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, Цель прикрыта девятью
"мессершмиттами". Силы не равны, но вы не должны дать "илов" в обиду, чтобы
ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?
- Ясно, товарищ командир дивизии.
В уме непроизвольно возникла картина боя трех против девяти. Собрал
товарищей, передал им задачу, поставленную Немцевичем, и потребовал вести
бой дружно, не отрываться от группы.
Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Ровный шум
дюжины моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные
"илы", груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейф снежной пыли,
поднимались истребители. Лишь бы вовремя заметить "мессеров", большего в тот
момент я не хотел. Самое главное, чтобы не было внезапной атаки.
Впереди показалась излучина скованного льдом Дона, Она была подобна
белой ленте, которую окаймляла темная канва прибрежных кустарников. И почти
одновременно немного западнее, чуть выше горизонта, появилось девять темных
точек: фашистские истребители. Они шли на небольшой высоте двумя ярусами.
Наши самолеты, покрашенные белой краской, были заметны на фоне голубого
неба. "Начинается", - подумал я.
Но противник не заметил нашу группу: вероятно, мешали лучи солнца.
Немцы продолжали полет на пересекающихся курсах.
Вот и цель - огромная колонна пехоты, автомашин, повозок. Несколько
секунд - и штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса
истребителей противника, чтобы лишить его преимущества в высоте.
Ведущий штурмовик ринулся в пикирование, за ним последовали остальные.
Но и "мессершмитты" уже заметили их и пошли в атаку. Тройкой против девятки
мы приняли лобовой удар, выпустив длинные заградительные очереди. Противник
был отвлечен от атаки по нашим "илам". По принятым боевым порядкам немцев
можно было понять, что они решили сначала вести бой с истребителями и,
разделавшись с ними, ударить по штурмовикам. На каждого из нас бросилось по
три "мессера".
Тем временем штурмовики сделали один заход, другой, третий.
Основательно потрепав колонну, они стали строиться в змейку, чтобы при
отходе на свою территорию увеличить обороноспособность от нападения
вражеских истребителей.
Два "мессершмитта" решили атаковать замыкающего "ильюшина". Я переложил
свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина
стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг
резкий металлический удар по крылу, и, помимо моей воли, самолет вошел в
правое вращение. Замечаю, что на правой плоскости зияет пробоина от
зенитного снаряда, та самая пробоина, что была получена еще в осенних
вылетах на Острогожск.
Дюралевая заплата, прикрывавшая эту пробоину, не выдержала напора
сильного встречного потока воздуха.
Инстинктивно даю рули на вывод. Виток, другой и, чуть-чуть не
коснувшись земли, вывожу почти неуправляемую машину. "Эх, дорогой слесарь, -
вспоминаю я мастера-усача, - в чем-то ты не доглядел". В таком положении от
одной короткой очереди врага самолет превратится в факел. К счастью,
"мессершмитты", совершив последнюю атаку, повернули на запад.
Впереди меня планировал подбитый "ильюшин". Вся группа уходила,
прикрытая истребителем Соколова.
А где же Лавинский? Он исчез в первые же секунды боя.
Иду на посадку с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно
бежит по укатанной дорожке.
Сели все, за исключением Лавинского.
- Как ты думаешь, - спросил меня Гудим, - ничего не могло случиться с
мотором?
Мне показалось, что он переживает за происшедшее с моей машиной и хочет
рассеять кажущееся ему недоверие летчиков.
- А ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? - спрашиваю
его в вою очередь.
- Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит,
человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, не выдержала.
Механику твоему от меня достанется, запомнит он сегодняшнее число.
- Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват
тот, кто принимал работу от слесаря. А это значит - ты. Никогда не ругай
человека, если он сам глубоко переживает происшедшее. Ты думаешь, Васильеву
сейчас легко видеть машину в таком состоянии? И потом - если бы я не
превысил скорости, машина бы выдержала. А за самолет Лавинского не бойся, я
убежден, что он был исправен.
Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя
Лавинского. Пехотинцы писали: "Солдаты и командиры с волнением наблюдали за
воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел
на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному
противнику. Казалось, положение советского летчика улучшилось, но тут
подошли еще два "мессершмитта". Длинные очереди авиационных пушек одна за
другой накрывали истребитель, и, перевернувшись, самолет врезался в землю".
Так погиб Лавинский. Он с первой же секунды боя оторвался от группы.
Растерялся? Не выдержали нервы? Очевидно, и то и другое. Но, оставшись один,
он сам лишил себя поддержки товарищей.
На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон
войскового братства: сам погибай, а товарища выручай. Вместе - мы сжатый
кулак, который может крепко стукнуть врага, а поодиночке пальцы, которые
легче отрубить.
К половине декабря вражеская авиация перенесла часть своих усилий на
наши железные дороги, чтобы воспрепятствовать подходу резервов. Особенно
активничала она на направлении среднего течения Дона, где советские войска
развивали новую наступательную операцию.
Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но боев не
завязывали, и не по своей вине. Фашисты избегали открытого боя. Их
истребители в основном действовали методом "охоты", а бомбардировщики, за
видя нас еще издали, уходили на свою территорию.
Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС (воздушного наблюдения,
оповещения и связи) передали на командный пункт полка о приближении группы
"юнкерсов" к станции Бутурлиновка, где производилась разгрузка наземных
войск.
- Нужно успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков еще на
подходе к станции, иначе может произойти серьезная катастрофа! - сказал я
Кузьмину, выбегая из командного пункта.
Через две минуты мы уже сидели в кабинах, а еще через минуту были в
воздухе.
Ищем врага. Он показался с востока. Немцы хитрили, таким путем они
хотели усыпить нашу бдительность.
Газ дан полный, но скорость нарастает слабо. Расстояние до противника
сокращается нетерпимо медленно. Бутурлиновка, кажется, висит у нас на
хвосте.
Даю форсаж, использую максимальную мощность двигателя; его теперь не
жаль. Да и что жалеть, если еще утром вместе с Кузьминым дали слово
комиссару, что в случае необходимости пойдем на таран.
- Проклятые "харрикейны", - в сотый раз ругаю их. - Сейчас бы нам
"яков", показали бы фашистам дорогу на тот свет.
А "юнкерсы" идут. Одна минута - и бомбы полетят в цель. От этой мысли
выступает холодный пот. Что делать? Решаю выпустить залп реактивных
снарядов.
Пулеметный огонь на такой дистанции малоэффективен.
Огненные трассы рванулись к самолетам врага. В то же мгновение ведущий
"юнкерс", а за ним и остальные перешли в пикирование... на стоящий в тупике
порожняк.
Бомбы рвались далеко от станции.
Гитлеровцы взяли курс на запад. Теперь им было легче - летели без бомб.
Что ж, так их и отпустим? Припав к прицелу, не спуская глаз с
замыкающего, постепенно нагоняю его.
Дистанция открытия огня. Еще сто метров и... огонь.
Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок дыма, но
почти сразу же растаял. Трудно было понять: то ли летчик мгновенно потушил
начинавшийся пожар, то ли его совсем не было, а черный дым получился от
обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы
двадцатимиллиметровых снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика; мои
очереди достигают цели, но бомбардировщик продолжает лететь. Что за оказия?
Неуязвимый, что ли? Еще очередь! "Юнкерс" начал заметно отставать и,
наконец, пошел с принижением.
Выбираю другого - правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров.
Жму на гашетку, но пулеметы захлебнулись, не дав даже половины короткой
очереди. Патроны все... Решаю идти на таран. От непрерывного огня
фашистского стрелка прикрываюсь стабилизатором "юнкерса",увеличиваю
скорость. Вижу, как фашист почти в упор бьет по моему самолету, но ему
мешает хвостовое оперение своей машины. Легко можно представить мое ощущение
под градом пулеметных очередей, когда каждая пуля может стать роковой.
Маленький кусочек свинца - и все и точка... Но упоение боем, стремление
победить во что бы то ни стал берет верх, заставляет забыть об опасности.
Захваченный азартом, пригнувшись так, чтобы над капотом оставалось лишь
пространство, необходимое для наблюдения за противником, продолжаю вести
машину на таран. Еще мгновение - и винт моего истребителя рубанет по хвосту
фашистского бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся
самолетов завершит поединок...
До "юнкерса" не более десяти метров. Но вдруг металлический треск, и
мотор моего истребителя глохнет.
Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского
пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от
встречного потока воздуха и полупереворотом отваливаю в сторону.
Сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, всюду пулевые
пробоины...
Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до
аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенным шасси. Общими усилиями
механики откатили изрешеченную машину на стоянку.
Вскоре прилетел Кузьмин.
- Здорово они тебя угостили! - сказал он, разглядывая дырки на моих
унтах и комбинезоне. - Одного ты хорошо срезал, он так и не дотянул до
фронта. А другой ушел. Мне показалось, что немцы прошили тебя.
Подошел инженер эскадрильи.
- Сто шестьдесят две пробоины на машине, - сказал он. - Такого у нас
еще не было.
Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему:
- Эх ты, напарничек. На командире живого места нет, а ты ни одного
патрона не выпустил по врагу.
- А что я сделаю, если мотор не тянул. Вперед самолета не выскочишь, -
оправдывался Кузьмин. Ты дай мне скорость.
- Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а
ты про него забыл, - спокойно, но вразумительно отпарировал инженер. Он
говорил без злобы, потому что не думал о Кузьмине ничего плохого.
- На форсаже далеко не уедешь, - не сдавался Кузя. - Да он, кстати, и
не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали, что ли. - И уже не
обращаясь ни к кому, закончил: - Есть же счастливцы воюют на "яках" и
"лавочкиных".
- Самолет ремонтировать нельзя, - сообщил мне Гудим. - Это решето, а не
истребитель.
За время боев мы потеряли немало машин и людей. По всему было видно,
что скоро на переформировку. Так это и произошло.
Отпраздновав встречу нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и
выехали на переформирование.
Перемена места всегда вызывает чувство возбуждения: новые события,
встречи с новыми людьми... А тут еще необычная обстановка железнодорожного
эшелона.
Шутили, болтали, пели песни до полуночи, пока накаленная докрасна
печка, сделанная из металлической бочки из-под горючего, не укротила своим
жаром даже самых заядлых весельчаков.
Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров.
Надо было позаботиться о тепле, а заодно - и о еде. Поезд стоял где-то среди
составов, груженных лесом, рельсами, танками, пушками и людьми. Времени
отправления никто не знал, в первую очередь отправляли эшелоны, идущие в
сторону фронта.
Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту,
его заместителю, однако безуспешно. Грозила перспектива ехать в холодном
вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта.
Так и сделали: через пятнадцать минут сухие дрова с шумом нагревали печку
теплушки, а комендант ходил по путям и чертыхался по адресу похитителей.
Ребята готовились к трапезе, доставали консервные банки, сыр.
- Вот это здорово, - раздался голос Васильева. Думал, мясо, а это
водичка... Смотрите, чистая водичка и немного. морковки...
Неудачник глядел на товарищей растерянными глазами.
Трофея, ничего не скажешь, - смеялся Орловский. - А мы тоже хороши, не
посмотрели, что нам подсунули начпроды. Теперь уж не вернешь.
Обладатели подобных банок незамедлительно начали проверять их
содержимое посредством взбалтывания. Оказалось, что во всех литровых банках
был бульон из овощей.
- На што мне эта бульон. Мы привык мясо есть, возмущался Закиров.
Вскоре в вагоне остались одни летчики, механики же исчезли.
Возвратились они довольные, с видом победителей. Банки с бульоном походили
на банки со свиным салом, поэтому бульон у механиков легко пошел в обмен на
телятину, селедку, молоко.
- Как же вам не стыдно, - возразил кто-то из неучаствовавших в этих
обменных комбинациях. - Ведь вы обманули честных тружеников!
- Нисколько, - бойко ответил за всех механик Костко. - Ни одного
честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на
этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают...
Ехали мы долго, казалось, полк навсегда стал на колеса. В пути
устраивали вечера самодеятельности с участием всех без исключения.
Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим.
Он выразительно читал, пел с чувством, с настроением. Эти таланты
инженера для меня были неожиданностью.
Днем во время стоянок поезда комиссар эскадрильи Гаврилов проводил
беседы или читал лекции. В этом отношении Гаврилов был чрезвычайно
изобретателен.
По одной - двум репликам он угадывал настроение присутствующих, их
интерес и заводил беседу. Если надо, он мог превратить беседу в
теоретический доклад, в лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения
"на предмет" или "по поводу", а содержательный, наполненный фактами,
примерами разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и
любили комиссара.
Через двенадцать дней мы приехали на станцию Земляное, на которой было
три дома. Нам предстояло разместиться в двух больших землянках, вырытых еще
летом. В землянках были устроены двухъярусные нары, поставлены печи из
металлических бочек. Тепло и просторно, а что еще надо солдату! Томительный
месяц прошел в ожидании переучивания на новой технике. Мы освоили
конструкцию новых машин так, что любой вопрос, касался ли он двигателя,
самолета, спецоборудования или вооружения, был каждому предельно ясен.
- Теперь осталось только влезть во всасывающий патрубок и пройти
невредимыми до выхлопного, - шутили летчики, ожидая дня, когда приступят к
практическим занятиям.
Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний.
Прием зачетов обычно являлся предвестником полетов. И действительно, через
два дня мы перебазировались.
На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной
обработке, потом "разоружению": были сданы на склад ручные гранаты,
трофейные пистолеты. Разместились мы в школе: на втором этаже бывалые, на
первом - летчики из нового пополнения.
Гаврилов, я и Кузьмин занялись изучением молодого летного состава
эскадрильи. Вскоре мне прислали заместителя по летной части, старшего
лейтенанта Семыкина, который сразу же включился в работу. Семыкин отличался
завидной для летчика выдержкой, точностью и деловитостью. На фронте он еще
не был, но обладал большим опытом подготовки кадров, полученным в авиашколе,
где он работал инструктором.
До сих пор мы летали на "харрикейнах". Теперь нас пересаживали на
"яки". "Як" - замечательный отечественный скоростной, маневренный и мощный
по вооружению истребитель. Слава его гремела по всем фронтам. Как радовались
мы новой машине! Правда, наше восторженное чувство было несколько омрачено.
Командир запасного полка выделил для полетов самый старый самолет. У
командира был такой взгляд: учиться можно и на старом, не дай бог, поломка
или что-либо еще более неприятное - зачем рисковать? Но я решительно
запротестовал против этого. Весь мой летный опыт говорил, что первый полет
надо произвести на безотказной машине. Как бы ни был опытен летчик, в первом
полете его внимание полностью направлено на пилотирование, на
"прочувствование" управляемости машины, на то, как он опирается на несущие
его крылья. А что может произойти в условиях столь огромной занятости
летчика при отказе материальной части, а отказ более вероятен на старом,
изношенном самолете? При некотором сопротивлении самолет выделили новый.
Первым в эскадрилье лечу я. "Як" превзошел все мои ожидания: машина
стремительна, послушна и, я бы сказал, умна. "Харрикейн" по сравнению с ней
кажется какой-то суздальской стариной.
За мной поднимаются Орловский, Кузьмин, Егоров, затем все остальные.
Все идет прекрасно. Уверенно взлетают, хорошо садятся.
- Еще один летчик родился, - говорит Гаврилов после приземления
очередного пилота.
Он прав! С каждым вылетом рождался боевой летчик. Пусть еще и не
мастер, не ас - это придет со временем, - но летчик, горящий желанием бить
врага и владеющий новым самолетом.
Потекли дни. За три месяца нам предстояло научить новое пополнение
воевать так, как воевал наш полк, научить повадкам и тактическим приемам,
выработанным коллективом бывалых.
На воздушные бои, как основное для истребителя, я обращал особое
внимание. Много пришлось потрудиться над групповой слетанностью. Молодые
летчики были обучены полетам в паре и звене, но не летали в составе
эскадрильи. Групповой слетанности нужно было обучить на повышенных скоростях
и с применением маневра, максимально приблизить условия каждого полета к
боевой действительности.
Наступление весны принудило прекратить тренировку: размок аэродром.
Было досадно, ибо срок отлета на фронт неумолимо приближался.
Весенний и летний периоды обещали еще больший размах воздушных боев. На
Кубани, где весна уже наступила, развернулись крупные воздушные сражения.
В этих боях рождались новые приемы, новая тактика.
Появилась "этажерка Покрышкина" и его замечательная формула: "Высота,
скорость, маневр, огонь". Кажется, всего четыре слова, но если вникнуть в их
содержание, перенести их на поле боя, - это целая школа.
К нам на переформирование с Кубани стали приезжать истребительные
полки. Опыт бывалых воинов надо было использовать, тем более что
поговаривали о нашем направлении на Кубань.
В апреле значительно потеплело, начало подсыхать.
С утра до вечера мы не уходили с аэродрома, стараясь наверстать
упущенное за дни распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли
все требования командиров. В сжатые сроки решалась одна задача за другой.
Как только закончили групповую слетанность, приступили к обучению
воздушным и наземным стрельбам, воздушным боям, сначала индивидуальным, а
затем и групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин самолетов: нужно было
"подраться" с каждым летчиком, чтобы лучше знать качество каждого, а заодно
и выделить из них старших.
Большие надежды подавали два молодых воина Варшавский и Аскирко. Они
выделялись решительностью и быстрой смекалкой. Однако, когда я вызвал их на
беседу с целью повышения по службе, оба начали упрашивать не делать этого.
Выдвижение в старшие было связано с тем, что Аскирко и Варшавский должны
были летать не в одной паре, а в разных, чего им чрезвычайно не хотелось. За
это время они так привыкли друг к другу, так срослись, что раздельного
существования в воздухе не мыслили.
В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела
инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.
Моя эскадрилья стала уже сколоченным боевым подразделением. Летчики
научились вести воздушный бой, не отрываясь от ведущего, они пропитались
фронтовым духом. Эскадрилья стала хорошей семьей даже для испорченного
неправильным воспитанием Лукавина.
Отец Лукавина почти не уделял своему единственному сыну внимания, а
воспитание мамаши сводилось к сердобольному попечительству над "мальчиком".
"Маменькин сынок" научился всему, кроме труда. В авиацию он пошел потому,
Вера Антоновна. - Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись.
Ну, в добрый час. Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били. А
главное, что все дома.
Разговор незаметно перешел на воспоминания о мирной жизни. Вера
Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до возвращения
домой было еще очень далеко, но все мы в это верили.
Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, чтото вдохновенно ей
рассказывал. Судя по тому, как он, очевидно, незаметно для самого себя,
пальцем правой руки нажимал на незримую гашетку пулемета, можно было
догадаться, что он говорит о сегодняшних штурмовках. Мы замечали, что Наташа
нравится Мишутину, хотя никого из нас он не посвящал в свои к ней чувства.
Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые
огоньки буржуйки, вспомнили о позднем часе.
Летчики пожимали руки хозяев.
- Приходите завтра, - сказала Вера Антоновна. Я без вас скучаю. А то
погоните фашистов на запад, улетите неожиданно, как и прилетели, а мы опять
останемся одни.
Эти слова сделали Мишутина грустным. Очевидно, его беспокоила близость
разлуки с Наташей.
- А что, если Наташу возьмут в наш полк? - сказал он вдруг по дороге
домой. - Ведь в соседних полках есть девушки.
Мы поняли товарища.
- А ты с ней говорил об этом? - спросил Кузьмин.
- Конечно, говорил, не с тобой же советовался, с раздражением ответил
Мишутин.
- Вы лучше договоритесь на послевоенную встречу где-нибудь в
Ленинграде, - вмешался Вася Соколов.
Ему не хотелось, чтобы товарищи неосторожными шутками задели Мишутина.
Заговорили о другом - о прошедшем дне. А когда в нашем "номере" все
уснули, Мишутин повернулся ко мне - мы лежали рядом - и с предельной
откровенностью стал рассказывать мне всю свою жизнь. Говорил о детстве, об
учебе в ФЗУ, о работе на заводе, как учился в аэроклубе, о Борисоглебском
летном училище и, наконец, о воине. И хотя я хорошо знал его боевые дела, он
подробно изложил мне все вплоть до сегодняшнего вечера.
- Вот видишь, как все получается, - со вздохом закончил он. - Поговорил
с тобой, и на душе легче.
- А Наташа? - осторожно спросил я.
Он ничего не ответил. Потом, помолчав немного, тихо сказал: - Люблю ее.
- Да, - сказал я тоже после некоторой паузы. Дела, дела. И война и
любовь. Сложное, брат, дело жизнь.
Мы замолчали.
- Ну, давай спать, - сказал я, повертываясь на другой бок. -
Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны
по горло...
Летчики шли на аэродром вереницей по узкой тропинке, скрипя промерзшим
за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый
командир дивизии Немцевич. На хорошо сложенной его фигуре как-то особенно
складно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала
командиру вид залихватского рубаки.
- Эх, нашему бате саблю бы да на коня, - в шутку сказал кто-то из
летчиков.
С первого дня Немцевича в дивизии все стали звать ласкательно Батей. И
действительно, несмотря на всю его строгость, каждый из нас находил в нем
родное, отцовское.
- Как дела, орлы? - улыбаясь своей доброй открытой улыбкой, обратился к
нам комдив.
- Отличные, - наперебой ответило сразу несколько человек. -
Совинформбюро сообщило, что дела нашего и Сталинградского фронтов идут
успешно, значит, и у нас в полку так же.
- Так же, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз
прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с
полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть
повнимательнее. В такую погоду можно ожидать налета крупных групп
бомбардировщиков противника на наши подвижные части.
Побеседовав с нами еще некоторое время, Немцевич уехал на командный
пункт, а мы разошлись по своим самолетам.
Механик доложил о выполненной работе и о готов ности машины к боевому
вылету.
- Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, - улыбаясь, говорит
стоящий здесь же Закиров.
Он хочет услышать похвалу за безотказную работу в течение вчерашнего
дня пушек и пулеметов.
- Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, - хвалю
оружейника, отгадав его желание. - Пушки работали, как часы.
Закиров еще больше расплылся в улыбке. Похвала ему приятна. И она
заслуженна. Закиров работает, не считаясь с тем, что пальцы на морозе
прилипают к холодному металлу, к концу дня они почти не сгибаются.
- Так будем стрелять - домой скоро можно ехать, прямо в Казань. Сынка
хочу видеть, - заключает он.
Самолет подготовлен хорошо и стоит в ожидании сигнала.
Долго ждать не пришлось. Вскоре к нам подъехал Немцевич.
- Готов? - обратился он ко мне. - Полетишь с Лавинским и Соколовым
сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, Цель прикрыта девятью
"мессершмиттами". Силы не равны, но вы не должны дать "илов" в обиду, чтобы
ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?
- Ясно, товарищ командир дивизии.
В уме непроизвольно возникла картина боя трех против девяти. Собрал
товарищей, передал им задачу, поставленную Немцевичем, и потребовал вести
бой дружно, не отрываться от группы.
Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Ровный шум
дюжины моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные
"илы", груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейф снежной пыли,
поднимались истребители. Лишь бы вовремя заметить "мессеров", большего в тот
момент я не хотел. Самое главное, чтобы не было внезапной атаки.
Впереди показалась излучина скованного льдом Дона, Она была подобна
белой ленте, которую окаймляла темная канва прибрежных кустарников. И почти
одновременно немного западнее, чуть выше горизонта, появилось девять темных
точек: фашистские истребители. Они шли на небольшой высоте двумя ярусами.
Наши самолеты, покрашенные белой краской, были заметны на фоне голубого
неба. "Начинается", - подумал я.
Но противник не заметил нашу группу: вероятно, мешали лучи солнца.
Немцы продолжали полет на пересекающихся курсах.
Вот и цель - огромная колонна пехоты, автомашин, повозок. Несколько
секунд - и штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса
истребителей противника, чтобы лишить его преимущества в высоте.
Ведущий штурмовик ринулся в пикирование, за ним последовали остальные.
Но и "мессершмитты" уже заметили их и пошли в атаку. Тройкой против девятки
мы приняли лобовой удар, выпустив длинные заградительные очереди. Противник
был отвлечен от атаки по нашим "илам". По принятым боевым порядкам немцев
можно было понять, что они решили сначала вести бой с истребителями и,
разделавшись с ними, ударить по штурмовикам. На каждого из нас бросилось по
три "мессера".
Тем временем штурмовики сделали один заход, другой, третий.
Основательно потрепав колонну, они стали строиться в змейку, чтобы при
отходе на свою территорию увеличить обороноспособность от нападения
вражеских истребителей.
Два "мессершмитта" решили атаковать замыкающего "ильюшина". Я переложил
свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина
стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг
резкий металлический удар по крылу, и, помимо моей воли, самолет вошел в
правое вращение. Замечаю, что на правой плоскости зияет пробоина от
зенитного снаряда, та самая пробоина, что была получена еще в осенних
вылетах на Острогожск.
Дюралевая заплата, прикрывавшая эту пробоину, не выдержала напора
сильного встречного потока воздуха.
Инстинктивно даю рули на вывод. Виток, другой и, чуть-чуть не
коснувшись земли, вывожу почти неуправляемую машину. "Эх, дорогой слесарь, -
вспоминаю я мастера-усача, - в чем-то ты не доглядел". В таком положении от
одной короткой очереди врага самолет превратится в факел. К счастью,
"мессершмитты", совершив последнюю атаку, повернули на запад.
Впереди меня планировал подбитый "ильюшин". Вся группа уходила,
прикрытая истребителем Соколова.
А где же Лавинский? Он исчез в первые же секунды боя.
Иду на посадку с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно
бежит по укатанной дорожке.
Сели все, за исключением Лавинского.
- Как ты думаешь, - спросил меня Гудим, - ничего не могло случиться с
мотором?
Мне показалось, что он переживает за происшедшее с моей машиной и хочет
рассеять кажущееся ему недоверие летчиков.
- А ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? - спрашиваю
его в вою очередь.
- Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит,
человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, не выдержала.
Механику твоему от меня достанется, запомнит он сегодняшнее число.
- Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват
тот, кто принимал работу от слесаря. А это значит - ты. Никогда не ругай
человека, если он сам глубоко переживает происшедшее. Ты думаешь, Васильеву
сейчас легко видеть машину в таком состоянии? И потом - если бы я не
превысил скорости, машина бы выдержала. А за самолет Лавинского не бойся, я
убежден, что он был исправен.
Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя
Лавинского. Пехотинцы писали: "Солдаты и командиры с волнением наблюдали за
воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел
на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному
противнику. Казалось, положение советского летчика улучшилось, но тут
подошли еще два "мессершмитта". Длинные очереди авиационных пушек одна за
другой накрывали истребитель, и, перевернувшись, самолет врезался в землю".
Так погиб Лавинский. Он с первой же секунды боя оторвался от группы.
Растерялся? Не выдержали нервы? Очевидно, и то и другое. Но, оставшись один,
он сам лишил себя поддержки товарищей.
На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон
войскового братства: сам погибай, а товарища выручай. Вместе - мы сжатый
кулак, который может крепко стукнуть врага, а поодиночке пальцы, которые
легче отрубить.
К половине декабря вражеская авиация перенесла часть своих усилий на
наши железные дороги, чтобы воспрепятствовать подходу резервов. Особенно
активничала она на направлении среднего течения Дона, где советские войска
развивали новую наступательную операцию.
Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но боев не
завязывали, и не по своей вине. Фашисты избегали открытого боя. Их
истребители в основном действовали методом "охоты", а бомбардировщики, за
видя нас еще издали, уходили на свою территорию.
Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС (воздушного наблюдения,
оповещения и связи) передали на командный пункт полка о приближении группы
"юнкерсов" к станции Бутурлиновка, где производилась разгрузка наземных
войск.
- Нужно успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков еще на
подходе к станции, иначе может произойти серьезная катастрофа! - сказал я
Кузьмину, выбегая из командного пункта.
Через две минуты мы уже сидели в кабинах, а еще через минуту были в
воздухе.
Ищем врага. Он показался с востока. Немцы хитрили, таким путем они
хотели усыпить нашу бдительность.
Газ дан полный, но скорость нарастает слабо. Расстояние до противника
сокращается нетерпимо медленно. Бутурлиновка, кажется, висит у нас на
хвосте.
Даю форсаж, использую максимальную мощность двигателя; его теперь не
жаль. Да и что жалеть, если еще утром вместе с Кузьминым дали слово
комиссару, что в случае необходимости пойдем на таран.
- Проклятые "харрикейны", - в сотый раз ругаю их. - Сейчас бы нам
"яков", показали бы фашистам дорогу на тот свет.
А "юнкерсы" идут. Одна минута - и бомбы полетят в цель. От этой мысли
выступает холодный пот. Что делать? Решаю выпустить залп реактивных
снарядов.
Пулеметный огонь на такой дистанции малоэффективен.
Огненные трассы рванулись к самолетам врага. В то же мгновение ведущий
"юнкерс", а за ним и остальные перешли в пикирование... на стоящий в тупике
порожняк.
Бомбы рвались далеко от станции.
Гитлеровцы взяли курс на запад. Теперь им было легче - летели без бомб.
Что ж, так их и отпустим? Припав к прицелу, не спуская глаз с
замыкающего, постепенно нагоняю его.
Дистанция открытия огня. Еще сто метров и... огонь.
Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок дыма, но
почти сразу же растаял. Трудно было понять: то ли летчик мгновенно потушил
начинавшийся пожар, то ли его совсем не было, а черный дым получился от
обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы
двадцатимиллиметровых снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика; мои
очереди достигают цели, но бомбардировщик продолжает лететь. Что за оказия?
Неуязвимый, что ли? Еще очередь! "Юнкерс" начал заметно отставать и,
наконец, пошел с принижением.
Выбираю другого - правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров.
Жму на гашетку, но пулеметы захлебнулись, не дав даже половины короткой
очереди. Патроны все... Решаю идти на таран. От непрерывного огня
фашистского стрелка прикрываюсь стабилизатором "юнкерса",увеличиваю
скорость. Вижу, как фашист почти в упор бьет по моему самолету, но ему
мешает хвостовое оперение своей машины. Легко можно представить мое ощущение
под градом пулеметных очередей, когда каждая пуля может стать роковой.
Маленький кусочек свинца - и все и точка... Но упоение боем, стремление
победить во что бы то ни стал берет верх, заставляет забыть об опасности.
Захваченный азартом, пригнувшись так, чтобы над капотом оставалось лишь
пространство, необходимое для наблюдения за противником, продолжаю вести
машину на таран. Еще мгновение - и винт моего истребителя рубанет по хвосту
фашистского бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся
самолетов завершит поединок...
До "юнкерса" не более десяти метров. Но вдруг металлический треск, и
мотор моего истребителя глохнет.
Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского
пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от
встречного потока воздуха и полупереворотом отваливаю в сторону.
Сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, всюду пулевые
пробоины...
Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до
аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенным шасси. Общими усилиями
механики откатили изрешеченную машину на стоянку.
Вскоре прилетел Кузьмин.
- Здорово они тебя угостили! - сказал он, разглядывая дырки на моих
унтах и комбинезоне. - Одного ты хорошо срезал, он так и не дотянул до
фронта. А другой ушел. Мне показалось, что немцы прошили тебя.
Подошел инженер эскадрильи.
- Сто шестьдесят две пробоины на машине, - сказал он. - Такого у нас
еще не было.
Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему:
- Эх ты, напарничек. На командире живого места нет, а ты ни одного
патрона не выпустил по врагу.
- А что я сделаю, если мотор не тянул. Вперед самолета не выскочишь, -
оправдывался Кузьмин. Ты дай мне скорость.
- Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а
ты про него забыл, - спокойно, но вразумительно отпарировал инженер. Он
говорил без злобы, потому что не думал о Кузьмине ничего плохого.
- На форсаже далеко не уедешь, - не сдавался Кузя. - Да он, кстати, и
не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали, что ли. - И уже не
обращаясь ни к кому, закончил: - Есть же счастливцы воюют на "яках" и
"лавочкиных".
- Самолет ремонтировать нельзя, - сообщил мне Гудим. - Это решето, а не
истребитель.
За время боев мы потеряли немало машин и людей. По всему было видно,
что скоро на переформировку. Так это и произошло.
Отпраздновав встречу нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и
выехали на переформирование.
Перемена места всегда вызывает чувство возбуждения: новые события,
встречи с новыми людьми... А тут еще необычная обстановка железнодорожного
эшелона.
Шутили, болтали, пели песни до полуночи, пока накаленная докрасна
печка, сделанная из металлической бочки из-под горючего, не укротила своим
жаром даже самых заядлых весельчаков.
Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров.
Надо было позаботиться о тепле, а заодно - и о еде. Поезд стоял где-то среди
составов, груженных лесом, рельсами, танками, пушками и людьми. Времени
отправления никто не знал, в первую очередь отправляли эшелоны, идущие в
сторону фронта.
Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту,
его заместителю, однако безуспешно. Грозила перспектива ехать в холодном
вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта.
Так и сделали: через пятнадцать минут сухие дрова с шумом нагревали печку
теплушки, а комендант ходил по путям и чертыхался по адресу похитителей.
Ребята готовились к трапезе, доставали консервные банки, сыр.
- Вот это здорово, - раздался голос Васильева. Думал, мясо, а это
водичка... Смотрите, чистая водичка и немного. морковки...
Неудачник глядел на товарищей растерянными глазами.
Трофея, ничего не скажешь, - смеялся Орловский. - А мы тоже хороши, не
посмотрели, что нам подсунули начпроды. Теперь уж не вернешь.
Обладатели подобных банок незамедлительно начали проверять их
содержимое посредством взбалтывания. Оказалось, что во всех литровых банках
был бульон из овощей.
- На што мне эта бульон. Мы привык мясо есть, возмущался Закиров.
Вскоре в вагоне остались одни летчики, механики же исчезли.
Возвратились они довольные, с видом победителей. Банки с бульоном походили
на банки со свиным салом, поэтому бульон у механиков легко пошел в обмен на
телятину, селедку, молоко.
- Как же вам не стыдно, - возразил кто-то из неучаствовавших в этих
обменных комбинациях. - Ведь вы обманули честных тружеников!
- Нисколько, - бойко ответил за всех механик Костко. - Ни одного
честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на
этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают...
Ехали мы долго, казалось, полк навсегда стал на колеса. В пути
устраивали вечера самодеятельности с участием всех без исключения.
Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим.
Он выразительно читал, пел с чувством, с настроением. Эти таланты
инженера для меня были неожиданностью.
Днем во время стоянок поезда комиссар эскадрильи Гаврилов проводил
беседы или читал лекции. В этом отношении Гаврилов был чрезвычайно
изобретателен.
По одной - двум репликам он угадывал настроение присутствующих, их
интерес и заводил беседу. Если надо, он мог превратить беседу в
теоретический доклад, в лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения
"на предмет" или "по поводу", а содержательный, наполненный фактами,
примерами разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и
любили комиссара.
Через двенадцать дней мы приехали на станцию Земляное, на которой было
три дома. Нам предстояло разместиться в двух больших землянках, вырытых еще
летом. В землянках были устроены двухъярусные нары, поставлены печи из
металлических бочек. Тепло и просторно, а что еще надо солдату! Томительный
месяц прошел в ожидании переучивания на новой технике. Мы освоили
конструкцию новых машин так, что любой вопрос, касался ли он двигателя,
самолета, спецоборудования или вооружения, был каждому предельно ясен.
- Теперь осталось только влезть во всасывающий патрубок и пройти
невредимыми до выхлопного, - шутили летчики, ожидая дня, когда приступят к
практическим занятиям.
Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний.
Прием зачетов обычно являлся предвестником полетов. И действительно, через
два дня мы перебазировались.
На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной
обработке, потом "разоружению": были сданы на склад ручные гранаты,
трофейные пистолеты. Разместились мы в школе: на втором этаже бывалые, на
первом - летчики из нового пополнения.
Гаврилов, я и Кузьмин занялись изучением молодого летного состава
эскадрильи. Вскоре мне прислали заместителя по летной части, старшего
лейтенанта Семыкина, который сразу же включился в работу. Семыкин отличался
завидной для летчика выдержкой, точностью и деловитостью. На фронте он еще
не был, но обладал большим опытом подготовки кадров, полученным в авиашколе,
где он работал инструктором.
До сих пор мы летали на "харрикейнах". Теперь нас пересаживали на
"яки". "Як" - замечательный отечественный скоростной, маневренный и мощный
по вооружению истребитель. Слава его гремела по всем фронтам. Как радовались
мы новой машине! Правда, наше восторженное чувство было несколько омрачено.
Командир запасного полка выделил для полетов самый старый самолет. У
командира был такой взгляд: учиться можно и на старом, не дай бог, поломка
или что-либо еще более неприятное - зачем рисковать? Но я решительно
запротестовал против этого. Весь мой летный опыт говорил, что первый полет
надо произвести на безотказной машине. Как бы ни был опытен летчик, в первом
полете его внимание полностью направлено на пилотирование, на
"прочувствование" управляемости машины, на то, как он опирается на несущие
его крылья. А что может произойти в условиях столь огромной занятости
летчика при отказе материальной части, а отказ более вероятен на старом,
изношенном самолете? При некотором сопротивлении самолет выделили новый.
Первым в эскадрилье лечу я. "Як" превзошел все мои ожидания: машина
стремительна, послушна и, я бы сказал, умна. "Харрикейн" по сравнению с ней
кажется какой-то суздальской стариной.
За мной поднимаются Орловский, Кузьмин, Егоров, затем все остальные.
Все идет прекрасно. Уверенно взлетают, хорошо садятся.
- Еще один летчик родился, - говорит Гаврилов после приземления
очередного пилота.
Он прав! С каждым вылетом рождался боевой летчик. Пусть еще и не
мастер, не ас - это придет со временем, - но летчик, горящий желанием бить
врага и владеющий новым самолетом.
Потекли дни. За три месяца нам предстояло научить новое пополнение
воевать так, как воевал наш полк, научить повадкам и тактическим приемам,
выработанным коллективом бывалых.
На воздушные бои, как основное для истребителя, я обращал особое
внимание. Много пришлось потрудиться над групповой слетанностью. Молодые
летчики были обучены полетам в паре и звене, но не летали в составе
эскадрильи. Групповой слетанности нужно было обучить на повышенных скоростях
и с применением маневра, максимально приблизить условия каждого полета к
боевой действительности.
Наступление весны принудило прекратить тренировку: размок аэродром.
Было досадно, ибо срок отлета на фронт неумолимо приближался.
Весенний и летний периоды обещали еще больший размах воздушных боев. На
Кубани, где весна уже наступила, развернулись крупные воздушные сражения.
В этих боях рождались новые приемы, новая тактика.
Появилась "этажерка Покрышкина" и его замечательная формула: "Высота,
скорость, маневр, огонь". Кажется, всего четыре слова, но если вникнуть в их
содержание, перенести их на поле боя, - это целая школа.
К нам на переформирование с Кубани стали приезжать истребительные
полки. Опыт бывалых воинов надо было использовать, тем более что
поговаривали о нашем направлении на Кубань.
В апреле значительно потеплело, начало подсыхать.
С утра до вечера мы не уходили с аэродрома, стараясь наверстать
упущенное за дни распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли
все требования командиров. В сжатые сроки решалась одна задача за другой.
Как только закончили групповую слетанность, приступили к обучению
воздушным и наземным стрельбам, воздушным боям, сначала индивидуальным, а
затем и групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин самолетов: нужно было
"подраться" с каждым летчиком, чтобы лучше знать качество каждого, а заодно
и выделить из них старших.
Большие надежды подавали два молодых воина Варшавский и Аскирко. Они
выделялись решительностью и быстрой смекалкой. Однако, когда я вызвал их на
беседу с целью повышения по службе, оба начали упрашивать не делать этого.
Выдвижение в старшие было связано с тем, что Аскирко и Варшавский должны
были летать не в одной паре, а в разных, чего им чрезвычайно не хотелось. За
это время они так привыкли друг к другу, так срослись, что раздельного
существования в воздухе не мыслили.
В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела
инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.
Моя эскадрилья стала уже сколоченным боевым подразделением. Летчики
научились вести воздушный бой, не отрываясь от ведущего, они пропитались
фронтовым духом. Эскадрилья стала хорошей семьей даже для испорченного
неправильным воспитанием Лукавина.
Отец Лукавина почти не уделял своему единственному сыну внимания, а
воспитание мамаши сводилось к сердобольному попечительству над "мальчиком".
"Маменькин сынок" научился всему, кроме труда. В авиацию он пошел потому,