окружавших его фашистов. Затем он приложил дуло пистолета к своему виску и
сделал последний выстрел.
Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он возмужал и заметно
вырос. Он стал опытным, обстрелянным летчиком, командиром эскадрильи.
- Товарищ командир, - обратился Кузьмин, не успев еще закрыть а собой
дверь, - что же делать? Всего шесть исправных самолетов осталось. Мне
завтра, можно сказать, и воевать не на чем. Или опять на умении?
- Ты, Кузя, мои мысли угадал. Без умения и при полном составе не
обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, и самолетов у них меньше, чем у
нас. Давай лучше поговорим о тактике, что можно внести нового, чтобы
противника захватывать врасплох.
Мы сели на своего любимого конька. Начались творческие поиски нового,
обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев надо встречать на подходе к
переднему краю, когда они не ждут нападения..
...С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками.
Мелкие группы "мессершмиттов" в драку почти не ввязываются. И только к
вечеру, когда солнце склонялось к горизонту, в районе Опатув нам
повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.
Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как
наш был построен в два эшелона ударная группа и группа прикрытия. Ударное
звено вел я, звено прикрытия - Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и,
маскируясь лучами заходящего солнца, решили атаковать. По поведению
"мессершмиттов" я легко понял, что противник малоопытный, необстрелянный, но
немцев много. Что ж, попробуем схватиться.
В наушниках предупреждающе прозвучал голос ведомого: - Впереди слева
"мессершмитты"! Приказываю спокойно следовать в том же боевом порядке, чтобы
противник не смог разгадать моего замысла.
Командир группы "мессершмиттов" приготовился атаковать нас сзади.
Будучи уверенным в нашей беспечности, он начал заводить все свои самолеты с
левым разворотом. Мы не меняем курса. Когда гитлеровцы развернулись и,
увеличив скорость, стали сокращать дистанцию, я подал команду:
- Разворот все вдруг на сто восемьдесят, за мной в лобовую!
Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей
четверки. Их ведущий попытался было развернуть свою машину, но тем самым
оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь прошлась
по его бензобакам. Самолет загорелся и рухнул на землю.
В быстром темпе повторяем атаку за атакой. Надеясь на свое
количественное превосходство, гитлеровцы, однако, не уходят. Ведущий второй
пары Сопин сбил еще один самолет, но и это не образумило противника.
Когда бой достиг высшего напряжения, подаю команду: - Кузьмин, атакуй!
И в тот же миг верхняя четверка обрушивается на врага. Шаруев почти в упор
посылает по "мессершмитту" две очереди. Фугасный снаряд отрывает у него
крыло, и фашист, беспорядочно падая, врезается в землю.
Поодиночке, крутым пикированием немцы уходят в разные стороны.
- Бегут! Бегут! - кричит кто-то по радио.
Бой окончен, В небе спокойно. Только бело-голубоватая полоска - след
подожженного самолета - продолжает еще висеть в нем.
Войска ведут бои местного значения с целью улучшения позиций и разведки
сил противника. В них участвуют отдельные подразделения, иногда части.
Но вот 12 августа с утра на направлении города Сташув неожиданно
вспыхивают крупные бои. Их завязывают фашисты. В наступлении участвуют
пехота, танки, авиация. Врагу даже удается несколько потеснить наши части.
Ко второй половине дня бои принимают еще более ожесточенный характер.
По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. Здесь опять все
заволокло пылью и дымом.
Всматриваясь во мглу, замечаю группу "фокке-вульфов".
Они, безусловно, имели задачу "расчистки" воздуха, поэтому охотно
ввязались в драку и действовали дерзко.
Плохая видимость мешала просматривать пространство, из-за чего бой
принял характер атак отдельных пар.
Основное внимание у меня сосредоточено на том, чтобы удержать
тактическую связь между парами, чтобы вовремя помочь тем, кто окажется в
беде.
С первой же атаки я и Егоров сбили по "фокке-вульфу", но это не
надломило противника. Он лезет с еще большим остервенением. Замечаю, как
пара "фокке-вульфов" пытается атаковать нашу пару. Прихожу к ней на помощь.
Но лишь только я вышел из атаки, как новая вражеская пара пошла на меня в
лобовую атаку.
Самолеты сближаются с бешеной скоростью. Ловлю в прицеле ведущего
фашиста. По поведению вражеского летчика можно заключить, что он тоже занят
тщательным прицеливанием. У кого больше выдержки, чтобы бить только
наверняка? Противник открывает огонь с большой дистанции. Ага, значит, не
выдержал.
Трассирующие снаряды проходят около моего самолета, не задевая его.
Теперь моя очередь. Самолет гитлеровца растет в прицеле. Нажимаю гашетку.
Заработали пулеметы и пушка.
Мгновение - и фугасный снаряд отрывает левое с черным крестом крыло.
Противник падает по крутой наклонной.
Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю высоту и
бросаюсь на выручку. Но стоило лишь изменить шаг воздушного винта, самолет
начало трясти так, что трудно было даже разобрать показания приборов. Ставлю
винт в прежнее положение. Тряска уменьшилась, но на фонаре кабины появился
масляный налет, впереди ничего не видно.
Выхожу из боя и следую на свой аэродром. В чем же дело? Во время
осмотра выяснилось, что поршень лопасти винта оказался спаянным со
втулкой... бронебойным 20-миллиметровым снарядом: это в лобовой атаке один
из "гостинцев" фашиста попал во втулку воздушного винта моего истребителя...
На плацдарме я провоевал еще несколько дней, но после одного из боев
меня отправили в госпиталь, где пришлось пролежать около двух месяцев.
Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться, думал
больше не о том, как окончательно встать на ноги, а о том, чтобы попасть
непременно в свою часть, кто для исполнения этого желания строил самые
дерзкие планы возвращения к своим, вплоть до самовольного побега, тот хорошо
знает, каким по-настоящему радостным бывает чувство возвращения в полк, с
которым связана вся фронтовая жизнь. Такое радостное чувство испытал я в
октябре 1944 года, попав после госпиталя к своим летчикам.
Здесь встретил я старых друзей, некоторых молодых истребителей и... Да,
это была изумительная встреча, которая только и возможна на войне. Высокий
летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился ко мне, лишь только увидел
меня.
- Орловский Коля?! Вот чудеса.
- Он самый.
- Жив?
- Жив.
И полился долгий печальный рассказ о том, что произошло с Орловским с
того момента, когда он, раненный под Кировоградом в декабре 1943 года, сумел
выброситься на парашюте, но не смог избежать фашистского плена.
- Теперь, товарищ командир, - говорил задумчиво Орловский, - я
по-настоящему узнал, кто такие фашисты. Раньше видел их на расстоянии, а
когда столкнулся лицом к лицу да еще безоружный... Вы знаете, лежу раненый,
встать не могу, а он меня, скотина, бьет сапогом.
- Ничего, поправишься - за все заплатишь, - стараюсь успокоить
взволнованного воспоминаниями товарища.
- В долгу не останусь. Я их бил и еще буду бить. Ох, и буду! Только бы
скорее поправиться.
Орловский находился в лагере для военнопленных и, когда Советская Армия
освободила его, разыскал свой полк. Действительно странно складываются
человеческие судьбы на войне: не быть за все время не только раненым, но
даже и не получить ни одной пробоины в самолете - и вдруг сразу и ранение и
плен...
На следующий день Орловского отправили на лечение в Москву.
С наступлением хорошей погоды мы приступили к вводу в бой молодых
летчиков. До того как мне уехать в госпиталь, моим ведомым был Петров. Но за
это время он получил повышение - стал ведущим, и мне надо было подобрать
ведомого. Решил взять из нового пополнения.
Однажды, получив задание на разведку, я зашел в землянку, где
занимались молодые летчики, и рассказал им о своем предстоящем полете.
Маршрут проходил через зенитные зоны заграждения и два аэродрома
истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали, зачем
я им это рассказываю.
Поведав задачу, я спросил:
- Кто согласен лететь со мной в паре?
Почти не задумываясь, вызвался Федя Шапшал. Этот молодой парень покорял
умным и преданным взглядом.
Первую половину полета Шапшал точно повторял все мои маневры и даже не
реагировал на близкие разрывы зенитных снарядов. Такое бесстрашие молодого
летчика меня даже удивило. Но тут было нечто другое: Шапшал, сосредоточив
все внимание на наблюдении за действиями ведущего, не видел ничего вокруг. В
этом я убедился, когда мы выходили на свою территорию. При подходе к
переднему краю немцы открыли по нам ураганный огонь. И тогда Федя закричал
по радио: - Зенитка стреляет! Вот когда только заметил. Это вполне
закономерно.
- На то она и зенитка, чтобы стрелять, - отвечаю нарочито спокойным
голосом.
Когда Шапшал вылез из самолета, его окружили товарищи. Они
интересовались решительно всем, с волнением расспрашивали о самых мелких
подробностях вылета. Это походило на первый экзамен студента....
До начала наступления мы сделали с Шапшалом около десяти боевых
вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро привык ко мне, стал мгновенно
понимать мои маневры, что обеспечивало слетанность пары.
Слетывались и другие пары. Все чаще и чаще получали мы задание на
разведку войск противника. Летчики увлеклись этой работой и в буквальном
смысле слова стояли в очереди, дожидаясь очередного вылета.
Нравилось широкое поле деятельности, самостоятельность и инициатива в
выборе решений. Разведку мы сочетали со свободной охотой - штурмовали
отдельные автомашины, паровозы, ловили транспортные самолеты и самолеты
связи.
В эти дни в полку произошло еще одно знаменательное событие.
Возвратился наш любимец Аскирко, которого уже никто не считал живым.
Обстоятельства, в которых оказался Аскирко, столь драматичны, а
характер его как советского человека в этих тяжелых обстоятельствах
проявился так ярко и сильно, что об этом следует рассказать подробно.
...Аскирко подбили в бою под Яссами. Один из "мессершмиттов" зажег его
истребитель. Летчик развернул самолет в сторону нашей территории и
выпрыгнул. Однако он приземлился на чужой земле, в вишневом саду, между
первой и второй траншеями обороны противника.
Летчик не успел еще освободиться от подвесной системы парашюта, как его
схватили фашистские солдаты.
Через час Иван Аскирко со скрученными назад руками был доставлен в
немецкий штаб.
- Какую задачу выполняет ваше соединение? спросил его немецкий
полковник.
- Бьет фашистов, - не задумываясь, ответил летчик.
Полковник поморщился.
- Номер вашего полка, дивизии?
"Эк, чего захотели", - Аскирко подумал было дать ложные показания но
тут же решил, что сообщение врагу даже таких сведений недостойно советского
летчика.
- Чего же вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, - сказал
полковник.
- Мне бояться? Не я боюсь, а вы. Вас здесь вон сколько, а я один и со
связанными рукам.
Фашист приказал развязать летчику руки, полагая, что такая милость
расположит его к немцам. Но Аскирко молчал.
- Вы коммунист?
- Да, я коммунист.
- Будете отвечать на мои вопросы?
- Нет.
Фашист стал кричать, пугать расстрелом. Дело кончилось тем, что он
приказал увести пленного.
Аскирко посадили здесь же в штабе в пустую комнату с зарешеченным
окном. Одна мысль владела летчиком - бежать, и он стал строить планы побега.
Наиболее подходящим был побег через окно в уборной. Окно было небольшое, но
щуплая фигура Аскирко могла протиснуться сквозь него.
Ночью часовой по просьбе пленного летчика подвел его к уборной.
Аскирко, будто бы в знак признательности к часовому, снял с себя летную
куртку и передал солдату. Едва только тот протянул руку, как пленный ловким
приемом свалил солдата с ног и оглушил его же винтовкой.
Через несколько минут Аскирко был уже на земле. Дом был обнесен высокой
оградой. Летчик побежал вдоль нее в надежде найти выход. Не было конца
кирпичной кладке. Наконец, ворота... Но в них часовой.
Нужно искать другое место. Аскирко пополз, прижимаясь к основанию
фундамента. Полз долго. Кажется, там другие ворота. Но в это время двор
наполнился криками людей, свистками. Огромная овчарка, рыча и задыхаясь,
бросилась на летчика. Его били. Вначале он все помнил, ощущал боль, но потом
потерял сознание.
...Потянулись томительные дни в тюремной камере.
Его не раз водили на допрос, но он упорно молчал. Тогда гитлеровцы
решили отправить Аскирко в лагерь. В вагоне было тесно. Аскирко сидел спиной
к окну, конвоиры - рядом. Когда поезд приблизился к лесу, летчик выбил
стекло и выбросился из вагона. Деревья сразу же укрыли беглеца... Но в лесу
стояла войсковая часть, и Аскирко вновь оказался в руках фашистов.
Опять побои, допросы... На этот раз его доставили в лагерь. Но, найдя
надежного товарища, Аскирко решает бежать. В темную ненастную ночь они
вдвоем перебираются за колючую проволоку и до рассвета успевают пройти около
пятнадцати километров. Однако утром их схватила полиция.
Фашисты сажают Аскирко в лагерь с более сильной охраной. Но не проходит
и месяца, как он, подыскав товарищей, снова готовит побег.
Они убежали впятером в грозовую июльскую ночь. Лагерь почти непрерывно
освещался прожекторами, но беглецы проползли под проволокой незамеченными. С
большими трудностями преодолели они насыпь, где каждое движение вызывало шум
катящейся вниз щебенки. Шли всю ночь, а с рассветом залегли на кукурузном
поле.
Их выдал кулак. Поле окружили со всех сторон гестаповцы. Послышались
голоса:
- Рус, сдавайся...
Беглецы разделились на две группы. Аскирко был вместе с другим пленным,
тоже летчиком. Фашисты обнаружили их.
- Где остальные? - спросил переводчик.
Аскирко отрицательно покачал головой:
- Нас было только двое.
Гестаповец, ругаясь, вскинул автомат и выстрелил.
Короткая очередь наповал сразила товарища Аскирко, а ему прошла сквозь
левую руку, размозжив локоть.
Из-за потери крови Аскирко лишился сознания. Очнулся в румынском
госпитале, без руки.
- Если бы не румынский крестьянин, что вез меня на арбе, наверняка бы
умер. Он мне руку ремнем перевязал, - пояснил Лскирко.
Этот невзрачный на вид человек был бесконечно отважным и беззаветно
влюбленным в жизнь. Лишь только начал поправляться как стал снова готовиться
к побегу. Пользуясь слабой охраной госпиталя в городе Галаце, он ушел.
Это был пятый побег.
Аскирко шел по ночам безлюдными местами, а с наступлением дня прятался
так, что его никто не мог обнаружить.
Так продолжалось пять суток. Утром шестого дня, высматривая из своей
засады дорогу он заметил танки Т-34, а спустя полчаса - и наши автомашины.
Он у своих...
Невыносимо тяжело было видеть этого человека кипучей энергии без руки.
Не легко было и ему. Он никак не мог смириться с мыслью, что никогда уже не
сможет летать...
Аскирко остался в полку на должности адъютанта эскадрильи.
...В середине января 1945 года войска 1-го Украинского фронта начали
наступление с сандомирского плацдарма.
Туманы и низкая облачность сковывали действие авиации. Вся тяжесть
прорыва обороны легла на артиллерию, пехоту и танки. Наземным войскам
пришлось вести бои без авиационной поддержки несколько дней.
Но как только погода улучшилась, мы перелетели на аэродром Енджеюв н,
тут же заправив самолеты, приступили к боевой работе.
Веду восьмерку. Внизу по шоссейной дороге движутся автомашины. Их
много. Это мотопехота противника. Фашисты отступают в беспорядке, бросая
пушки, тягачи, военное имущество. Сделать бы сейчас по этой колонне два -
три захода, да некогда.
Впереди виден Дзелошин. На улицах вспыхивают пожары. Возможно, что в
городе идет бой. Наши танки, действовавшие в обход его, могли оказаться и в
городе.
Интересно, в каком положении очутится тогда эта отступающая колонна?
Впрочем, что колонна? Фронта, в строгом понимании этого слова, не
существует. Наши войска смяли, обратили его в бегство.
Проходит еще несколько минут. Сверяю карту с местностью. Да, сомнений
нет...
- Под нами Германия! - кричу по радио.
- Ура! Ура! Ура!.. - раздается в ответ с самолетов.
Сколько мечталось об этом моменте за долгие годы войны! И в 1941 году,
когда отступали. И под Сталинградом, откуда началось наше победоносное
продвижение на запад. И на Днепре... Казалось, что день и час, когда мы
перемахнем границу государства, поднявшего на нас меч, будут какими-то
необыкновенными. А все оказалось обыкновенно и просто до обидного: зимнее
небо, земля в снегу, дымы над городом с островерхими крышами домов, поток
машин на дорогах... И все-таки минуты перелета необыкновенны. Дошли! Пусть
ликует и будет ликовать душа. Не случайно не умолкает в наушниках
громогласное "ура" с самолетов моей восьмерки.
...Это произошло 20 января 1945 года. Кстати, самолетов противника в
этот день мы почти не встретили.
К вечеру перелетаем на аэродром Альт-Розенберг. Недалеко от аэродрома
дворец Розенберга, в нем и разместились летчики. Жителей нет. Бросив все,
они убежали. Очевидно, думали, что советские войска в отношении мирного
населения Германии проявят такую же жестокость, какую проявили фашисты по
отношению к нашим людям.
Мы разгуливаем по дворцу. В громадной библиотеке все на своих местах.
Множество застекленных книжных шкафов, скульптуры, статуэтки. На стенах
портреты Гитлера, Геббельса, Геринга и других фашистских бандитов. Мы
простреливаем их, сбрасываем на пол, топчем ногами, норовя попасть каблуком
в нос или в глаза...
Утром завтракаем в дворцовой столовой. На столе хрусталь, серебро.
Роскошь нисколько не трогает, к ней относятся с подчеркнутым пренебрежением.
Некоторые демонстративно пьют чай из походных алюминиевых кружек.
После завтрака идем на аэродром. Погода неважная: снег, кучевая
облачность. Летать трудно, но лететь надо. Эскадрильей прикрываем район
Опельн-Олау.
Наши войска здесь форсировали Одер. Половина Опельна в наших руках.
Пехота переправляется на западный берег.
Самолетов противника в воздухе нет. Чтобы не везти боеприпасы обратно,
веду всю восьмерку на скопление фашистских войск. Делаем два захода. На
снегу мечутся фигурки вражеских солдат. На своей земле они делают это так
же, как и на нашей. Смерть везде страшна.
Вскоре появляется очередная барражирующая группа истребителей, и мы
возвращаемся на аэродром.
Через час - новое задание: прикрыть наземные войска на плацдарме за
Одером, между городами Бриг и Олау. Веду восьмерку в указанный район. Ходим
под облаками. Видимость плохая, хотя в облаках кое-где появились разрывы, в
которые проглядывает солнце.
Лучи его достигают земли, и снег под ними блестит удивительной
белизной. Внимательно наблюдаю за воздухом. Все спокойно. И вдруг откуда-то
сверху вынырнул вражеский самолет, за ним второй, третий - целая вереница
"фокке-вульфов".
Фашисты решили расстрелять нашу артиллерийскую батарею на опушке
лесочка. Противник нас не видит.
Развернув боевой порядок во фронт, атакую "фокке-вульфов" с фланга в
тот момент, когда они вышли на цель. Длинная очередь - и ведущий истребитель
врага падает на землю. Дружный удар нашей группы смял боевой порядок
противника. Потеряв четыре самолета, гитлеровцы начали поспешно удирать. С
малой высоты видно, как солдаты-артиллеристы в знак благодарности
подбрасывают шапки, машут руками.
К вечеру погода испортилась - пошел снег. Он шел всю ночь, утро.
Снегопад сменился оттепелью, туманами. И так в течение нескольких дней. Наши
полевые аэродромы приходили в полную непригодность, с них невозможно было
подняться.
Но постепенно погода стала проясняться. Противник, базируясь на
аэродромах с бетонированными дорожками, активизировал свои действия, мешал
продвижению наших танковых соединений. Надо было летать и в этих условиях.
Полк получил задачу прикрывать танки в районе Пархвитца. На взлетной
полосе стоят лужи, При разбеге самолет бросает из стороны в сторону. Фонтаны
воды и грязи, поднятые воздушным винтом, залепляют стекла кабины, тоннели
масляных и водяных радиаторов, затрудняя охлаждение мотора. Однако взлетели
все.
К Пархвитцу подошли вовремя: в воздухе много вражеских самолетов. Бой
был не столько упорным, сколько продолжительным. Когда отбили последнюю
группу бомбардировщиков, я заметил, что мотор трясет, он работает на
предельно допустимом температурном режиме. Вероятно, симптомы этого были и
раньше, но именно симптомы, которые в горячке схватки остались
незамеченными.
На обратном пути садимся в паре с ведомым на близлежащий аэродром.
Здесь такая же грязь, как и на нашем. Надо исследовать причину тряски.
Оказывается, начали разрушаться подшипники. По всем техническим правилам
требовалось менять мотор. С большими предосторожностями я дотянул до своего
аэродрома. Лететь надо было всего несколько десятков километров, но для
неисправной машины и это расстояние большое - каждую секунду ждешь отказа
двигателя. Однако все обошлось благополучно.
К утру мотор сменили, но тут новая беда - резко ухудшилась погода. На
целую ночь зарядил дождь.
Аэродромная площадка - а это было просто клеверное поле превратилась
буквально в месиво, ноги тонули в грязи. Самолеты стали вязнуть даже на
стоянке, пришлось поднимать их на стеллажи. С большой высоты истребители
походили на стрекоз, наколотых на бумагу.
Появись здесь сейчас вражеские бомбардировщики, сколько бы бед они
натворили. Но погода сковала не только нас, но и немцев.
- Гнилая же, братцы, зима в Германии,- говорит Шапшал. - Вместо мороза
дождь...
- Не гнилая, а фашистская, - возражает Петров.
- Один черт, что гнилая, что фашистская...
Теперь нам как в сказке - сидеть у моря и ждать погоды, то есть
заморозка. А ведь совсем недалеко первоклассный бетонированный аэродром
Бриг, дело только за тем, чтобы взлететь.
В ожидании мороза мы укатываем поле тракторными катками, чтобы создать
гладкую поверхность. Занятие это не из приятных, особенно когда не уверен,
пойдет оно впрок или нет.
Так продолжается три дня.
Наконец, ударил заморозок. Летный и технический состав поднят по
тревоге. Пробуем рулить. Самолет бежит хорошо, колеса не проваливаются. К
рассвету все машины полка были готовы к перелету.
Первой поднимается группа Рыбакова, за ней Медведева, я веду замыкающую
группу. Отойдя от аэродрома километров двадцать пять, слышу в наушниках: -
Впереди снегопад, видимость пятьсот метров, что делать? - Это спрашивал
Рыбаков.
Что же делать, как не продолжать полет и пробиваться на бригский
аэродром? И я отдал такое приказание. В плотном строю группы пробились
сквозь полосу снегопада и благополучно приземлились на отличной
взлетно-посадочной полосе.
Здесь все говорило о недавних боях и о поспешном отступлении фашистов.
Лежали трупы убитых гитлеровцев. На стоянках находились совершенно исправные
самолеты. Они не могли подняться из-за отсутствия горючего. В авиамастерских
стояли отремонтированные истребители, а в самом большом ангаре висел на
талях самолет "Дорнье", покрашенный черной краской, что говорило о его
принадлежности к отряду ночных разведчиков.
А вот и немецкий авиационный штаб. Огромные фотолаборатории для
обработки аэрофотосъемки, штурманские классы, оборудованные тренажерами...
Все строилось добротно, со знанием дела. И все брошено.
Даже железные кресты - высшие награды за отличие в немецкой армии.
Кресты в квадратных картонных коробках, штук по сто, а может, и по двести в
каждой.
По-видимому, здесь у фашистов была одна из главных авиационных баз.
Недалеко от аэродрома - бараки военнопленных, обнесенные забором из
колючей проволоки, под током высокого напряжения. Военнопленные-то и строили
все эти сооружения.
На ночлег разместились в деревне Мольвиц. И здесь много убитых солдат и
офицеров противника. Наше внимание привлек памятник, на пьедестале которого
фамилии жителей деревни, погибших в первую мировую войну. Такие стандартные
памятники встречались потом и в других деревнях.
- Видали списочек? - показывает Кузьмин кивком головы на памятник. - И
это только из одной деревни.
А сколько же по всей Германии погибло? - Помолчав, он добавляет: - И
чего только им надо было?
- Чего надо? - вступает в разговор Сопин. Землю нашу им надо, хлеб
надо, сало надо. Коварный народ эти немцы. Не могут без войны.
- Ну, про народ ты зря. Войну начали фашисты, возражает Кузьмин.
- А фашисты, по-твоему. в безвоздушном пространстве живут? По-твоему,
немецкий народ не несет ответственности за фашизм? Почему же он позволил
Гитлеру творить все злодейства? - не сдается Сопин.
- Народ и фашизм - все это, брат, гораздо сложнее, чем ты
представляешь, - говорит примиряюще Кузьмин.
Спор между ними прекращается. А я продолжаю внутренне спорить о фашизме
и о немецком народе. Конечно, немецкий народ позволил Гитлеру обмануть себя,
и в этом его трагедия. Как это произошло? Наверное, не так просто, Кузьмин
прав. Словно в подтверждение этого почти в каждом доме мы находим книги с
сделал последний выстрел.
Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он возмужал и заметно
вырос. Он стал опытным, обстрелянным летчиком, командиром эскадрильи.
- Товарищ командир, - обратился Кузьмин, не успев еще закрыть а собой
дверь, - что же делать? Всего шесть исправных самолетов осталось. Мне
завтра, можно сказать, и воевать не на чем. Или опять на умении?
- Ты, Кузя, мои мысли угадал. Без умения и при полном составе не
обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, и самолетов у них меньше, чем у
нас. Давай лучше поговорим о тактике, что можно внести нового, чтобы
противника захватывать врасплох.
Мы сели на своего любимого конька. Начались творческие поиски нового,
обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев надо встречать на подходе к
переднему краю, когда они не ждут нападения..
...С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками.
Мелкие группы "мессершмиттов" в драку почти не ввязываются. И только к
вечеру, когда солнце склонялось к горизонту, в районе Опатув нам
повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.
Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как
наш был построен в два эшелона ударная группа и группа прикрытия. Ударное
звено вел я, звено прикрытия - Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и,
маскируясь лучами заходящего солнца, решили атаковать. По поведению
"мессершмиттов" я легко понял, что противник малоопытный, необстрелянный, но
немцев много. Что ж, попробуем схватиться.
В наушниках предупреждающе прозвучал голос ведомого: - Впереди слева
"мессершмитты"! Приказываю спокойно следовать в том же боевом порядке, чтобы
противник не смог разгадать моего замысла.
Командир группы "мессершмиттов" приготовился атаковать нас сзади.
Будучи уверенным в нашей беспечности, он начал заводить все свои самолеты с
левым разворотом. Мы не меняем курса. Когда гитлеровцы развернулись и,
увеличив скорость, стали сокращать дистанцию, я подал команду:
- Разворот все вдруг на сто восемьдесят, за мной в лобовую!
Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей
четверки. Их ведущий попытался было развернуть свою машину, но тем самым
оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь прошлась
по его бензобакам. Самолет загорелся и рухнул на землю.
В быстром темпе повторяем атаку за атакой. Надеясь на свое
количественное превосходство, гитлеровцы, однако, не уходят. Ведущий второй
пары Сопин сбил еще один самолет, но и это не образумило противника.
Когда бой достиг высшего напряжения, подаю команду: - Кузьмин, атакуй!
И в тот же миг верхняя четверка обрушивается на врага. Шаруев почти в упор
посылает по "мессершмитту" две очереди. Фугасный снаряд отрывает у него
крыло, и фашист, беспорядочно падая, врезается в землю.
Поодиночке, крутым пикированием немцы уходят в разные стороны.
- Бегут! Бегут! - кричит кто-то по радио.
Бой окончен, В небе спокойно. Только бело-голубоватая полоска - след
подожженного самолета - продолжает еще висеть в нем.
Войска ведут бои местного значения с целью улучшения позиций и разведки
сил противника. В них участвуют отдельные подразделения, иногда части.
Но вот 12 августа с утра на направлении города Сташув неожиданно
вспыхивают крупные бои. Их завязывают фашисты. В наступлении участвуют
пехота, танки, авиация. Врагу даже удается несколько потеснить наши части.
Ко второй половине дня бои принимают еще более ожесточенный характер.
По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. Здесь опять все
заволокло пылью и дымом.
Всматриваясь во мглу, замечаю группу "фокке-вульфов".
Они, безусловно, имели задачу "расчистки" воздуха, поэтому охотно
ввязались в драку и действовали дерзко.
Плохая видимость мешала просматривать пространство, из-за чего бой
принял характер атак отдельных пар.
Основное внимание у меня сосредоточено на том, чтобы удержать
тактическую связь между парами, чтобы вовремя помочь тем, кто окажется в
беде.
С первой же атаки я и Егоров сбили по "фокке-вульфу", но это не
надломило противника. Он лезет с еще большим остервенением. Замечаю, как
пара "фокке-вульфов" пытается атаковать нашу пару. Прихожу к ней на помощь.
Но лишь только я вышел из атаки, как новая вражеская пара пошла на меня в
лобовую атаку.
Самолеты сближаются с бешеной скоростью. Ловлю в прицеле ведущего
фашиста. По поведению вражеского летчика можно заключить, что он тоже занят
тщательным прицеливанием. У кого больше выдержки, чтобы бить только
наверняка? Противник открывает огонь с большой дистанции. Ага, значит, не
выдержал.
Трассирующие снаряды проходят около моего самолета, не задевая его.
Теперь моя очередь. Самолет гитлеровца растет в прицеле. Нажимаю гашетку.
Заработали пулеметы и пушка.
Мгновение - и фугасный снаряд отрывает левое с черным крестом крыло.
Противник падает по крутой наклонной.
Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю высоту и
бросаюсь на выручку. Но стоило лишь изменить шаг воздушного винта, самолет
начало трясти так, что трудно было даже разобрать показания приборов. Ставлю
винт в прежнее положение. Тряска уменьшилась, но на фонаре кабины появился
масляный налет, впереди ничего не видно.
Выхожу из боя и следую на свой аэродром. В чем же дело? Во время
осмотра выяснилось, что поршень лопасти винта оказался спаянным со
втулкой... бронебойным 20-миллиметровым снарядом: это в лобовой атаке один
из "гостинцев" фашиста попал во втулку воздушного винта моего истребителя...
На плацдарме я провоевал еще несколько дней, но после одного из боев
меня отправили в госпиталь, где пришлось пролежать около двух месяцев.
Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться, думал
больше не о том, как окончательно встать на ноги, а о том, чтобы попасть
непременно в свою часть, кто для исполнения этого желания строил самые
дерзкие планы возвращения к своим, вплоть до самовольного побега, тот хорошо
знает, каким по-настоящему радостным бывает чувство возвращения в полк, с
которым связана вся фронтовая жизнь. Такое радостное чувство испытал я в
октябре 1944 года, попав после госпиталя к своим летчикам.
Здесь встретил я старых друзей, некоторых молодых истребителей и... Да,
это была изумительная встреча, которая только и возможна на войне. Высокий
летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился ко мне, лишь только увидел
меня.
- Орловский Коля?! Вот чудеса.
- Он самый.
- Жив?
- Жив.
И полился долгий печальный рассказ о том, что произошло с Орловским с
того момента, когда он, раненный под Кировоградом в декабре 1943 года, сумел
выброситься на парашюте, но не смог избежать фашистского плена.
- Теперь, товарищ командир, - говорил задумчиво Орловский, - я
по-настоящему узнал, кто такие фашисты. Раньше видел их на расстоянии, а
когда столкнулся лицом к лицу да еще безоружный... Вы знаете, лежу раненый,
встать не могу, а он меня, скотина, бьет сапогом.
- Ничего, поправишься - за все заплатишь, - стараюсь успокоить
взволнованного воспоминаниями товарища.
- В долгу не останусь. Я их бил и еще буду бить. Ох, и буду! Только бы
скорее поправиться.
Орловский находился в лагере для военнопленных и, когда Советская Армия
освободила его, разыскал свой полк. Действительно странно складываются
человеческие судьбы на войне: не быть за все время не только раненым, но
даже и не получить ни одной пробоины в самолете - и вдруг сразу и ранение и
плен...
На следующий день Орловского отправили на лечение в Москву.
С наступлением хорошей погоды мы приступили к вводу в бой молодых
летчиков. До того как мне уехать в госпиталь, моим ведомым был Петров. Но за
это время он получил повышение - стал ведущим, и мне надо было подобрать
ведомого. Решил взять из нового пополнения.
Однажды, получив задание на разведку, я зашел в землянку, где
занимались молодые летчики, и рассказал им о своем предстоящем полете.
Маршрут проходил через зенитные зоны заграждения и два аэродрома
истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали, зачем
я им это рассказываю.
Поведав задачу, я спросил:
- Кто согласен лететь со мной в паре?
Почти не задумываясь, вызвался Федя Шапшал. Этот молодой парень покорял
умным и преданным взглядом.
Первую половину полета Шапшал точно повторял все мои маневры и даже не
реагировал на близкие разрывы зенитных снарядов. Такое бесстрашие молодого
летчика меня даже удивило. Но тут было нечто другое: Шапшал, сосредоточив
все внимание на наблюдении за действиями ведущего, не видел ничего вокруг. В
этом я убедился, когда мы выходили на свою территорию. При подходе к
переднему краю немцы открыли по нам ураганный огонь. И тогда Федя закричал
по радио: - Зенитка стреляет! Вот когда только заметил. Это вполне
закономерно.
- На то она и зенитка, чтобы стрелять, - отвечаю нарочито спокойным
голосом.
Когда Шапшал вылез из самолета, его окружили товарищи. Они
интересовались решительно всем, с волнением расспрашивали о самых мелких
подробностях вылета. Это походило на первый экзамен студента....
До начала наступления мы сделали с Шапшалом около десяти боевых
вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро привык ко мне, стал мгновенно
понимать мои маневры, что обеспечивало слетанность пары.
Слетывались и другие пары. Все чаще и чаще получали мы задание на
разведку войск противника. Летчики увлеклись этой работой и в буквальном
смысле слова стояли в очереди, дожидаясь очередного вылета.
Нравилось широкое поле деятельности, самостоятельность и инициатива в
выборе решений. Разведку мы сочетали со свободной охотой - штурмовали
отдельные автомашины, паровозы, ловили транспортные самолеты и самолеты
связи.
В эти дни в полку произошло еще одно знаменательное событие.
Возвратился наш любимец Аскирко, которого уже никто не считал живым.
Обстоятельства, в которых оказался Аскирко, столь драматичны, а
характер его как советского человека в этих тяжелых обстоятельствах
проявился так ярко и сильно, что об этом следует рассказать подробно.
...Аскирко подбили в бою под Яссами. Один из "мессершмиттов" зажег его
истребитель. Летчик развернул самолет в сторону нашей территории и
выпрыгнул. Однако он приземлился на чужой земле, в вишневом саду, между
первой и второй траншеями обороны противника.
Летчик не успел еще освободиться от подвесной системы парашюта, как его
схватили фашистские солдаты.
Через час Иван Аскирко со скрученными назад руками был доставлен в
немецкий штаб.
- Какую задачу выполняет ваше соединение? спросил его немецкий
полковник.
- Бьет фашистов, - не задумываясь, ответил летчик.
Полковник поморщился.
- Номер вашего полка, дивизии?
"Эк, чего захотели", - Аскирко подумал было дать ложные показания но
тут же решил, что сообщение врагу даже таких сведений недостойно советского
летчика.
- Чего же вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, - сказал
полковник.
- Мне бояться? Не я боюсь, а вы. Вас здесь вон сколько, а я один и со
связанными рукам.
Фашист приказал развязать летчику руки, полагая, что такая милость
расположит его к немцам. Но Аскирко молчал.
- Вы коммунист?
- Да, я коммунист.
- Будете отвечать на мои вопросы?
- Нет.
Фашист стал кричать, пугать расстрелом. Дело кончилось тем, что он
приказал увести пленного.
Аскирко посадили здесь же в штабе в пустую комнату с зарешеченным
окном. Одна мысль владела летчиком - бежать, и он стал строить планы побега.
Наиболее подходящим был побег через окно в уборной. Окно было небольшое, но
щуплая фигура Аскирко могла протиснуться сквозь него.
Ночью часовой по просьбе пленного летчика подвел его к уборной.
Аскирко, будто бы в знак признательности к часовому, снял с себя летную
куртку и передал солдату. Едва только тот протянул руку, как пленный ловким
приемом свалил солдата с ног и оглушил его же винтовкой.
Через несколько минут Аскирко был уже на земле. Дом был обнесен высокой
оградой. Летчик побежал вдоль нее в надежде найти выход. Не было конца
кирпичной кладке. Наконец, ворота... Но в них часовой.
Нужно искать другое место. Аскирко пополз, прижимаясь к основанию
фундамента. Полз долго. Кажется, там другие ворота. Но в это время двор
наполнился криками людей, свистками. Огромная овчарка, рыча и задыхаясь,
бросилась на летчика. Его били. Вначале он все помнил, ощущал боль, но потом
потерял сознание.
...Потянулись томительные дни в тюремной камере.
Его не раз водили на допрос, но он упорно молчал. Тогда гитлеровцы
решили отправить Аскирко в лагерь. В вагоне было тесно. Аскирко сидел спиной
к окну, конвоиры - рядом. Когда поезд приблизился к лесу, летчик выбил
стекло и выбросился из вагона. Деревья сразу же укрыли беглеца... Но в лесу
стояла войсковая часть, и Аскирко вновь оказался в руках фашистов.
Опять побои, допросы... На этот раз его доставили в лагерь. Но, найдя
надежного товарища, Аскирко решает бежать. В темную ненастную ночь они
вдвоем перебираются за колючую проволоку и до рассвета успевают пройти около
пятнадцати километров. Однако утром их схватила полиция.
Фашисты сажают Аскирко в лагерь с более сильной охраной. Но не проходит
и месяца, как он, подыскав товарищей, снова готовит побег.
Они убежали впятером в грозовую июльскую ночь. Лагерь почти непрерывно
освещался прожекторами, но беглецы проползли под проволокой незамеченными. С
большими трудностями преодолели они насыпь, где каждое движение вызывало шум
катящейся вниз щебенки. Шли всю ночь, а с рассветом залегли на кукурузном
поле.
Их выдал кулак. Поле окружили со всех сторон гестаповцы. Послышались
голоса:
- Рус, сдавайся...
Беглецы разделились на две группы. Аскирко был вместе с другим пленным,
тоже летчиком. Фашисты обнаружили их.
- Где остальные? - спросил переводчик.
Аскирко отрицательно покачал головой:
- Нас было только двое.
Гестаповец, ругаясь, вскинул автомат и выстрелил.
Короткая очередь наповал сразила товарища Аскирко, а ему прошла сквозь
левую руку, размозжив локоть.
Из-за потери крови Аскирко лишился сознания. Очнулся в румынском
госпитале, без руки.
- Если бы не румынский крестьянин, что вез меня на арбе, наверняка бы
умер. Он мне руку ремнем перевязал, - пояснил Лскирко.
Этот невзрачный на вид человек был бесконечно отважным и беззаветно
влюбленным в жизнь. Лишь только начал поправляться как стал снова готовиться
к побегу. Пользуясь слабой охраной госпиталя в городе Галаце, он ушел.
Это был пятый побег.
Аскирко шел по ночам безлюдными местами, а с наступлением дня прятался
так, что его никто не мог обнаружить.
Так продолжалось пять суток. Утром шестого дня, высматривая из своей
засады дорогу он заметил танки Т-34, а спустя полчаса - и наши автомашины.
Он у своих...
Невыносимо тяжело было видеть этого человека кипучей энергии без руки.
Не легко было и ему. Он никак не мог смириться с мыслью, что никогда уже не
сможет летать...
Аскирко остался в полку на должности адъютанта эскадрильи.
...В середине января 1945 года войска 1-го Украинского фронта начали
наступление с сандомирского плацдарма.
Туманы и низкая облачность сковывали действие авиации. Вся тяжесть
прорыва обороны легла на артиллерию, пехоту и танки. Наземным войскам
пришлось вести бои без авиационной поддержки несколько дней.
Но как только погода улучшилась, мы перелетели на аэродром Енджеюв н,
тут же заправив самолеты, приступили к боевой работе.
Веду восьмерку. Внизу по шоссейной дороге движутся автомашины. Их
много. Это мотопехота противника. Фашисты отступают в беспорядке, бросая
пушки, тягачи, военное имущество. Сделать бы сейчас по этой колонне два -
три захода, да некогда.
Впереди виден Дзелошин. На улицах вспыхивают пожары. Возможно, что в
городе идет бой. Наши танки, действовавшие в обход его, могли оказаться и в
городе.
Интересно, в каком положении очутится тогда эта отступающая колонна?
Впрочем, что колонна? Фронта, в строгом понимании этого слова, не
существует. Наши войска смяли, обратили его в бегство.
Проходит еще несколько минут. Сверяю карту с местностью. Да, сомнений
нет...
- Под нами Германия! - кричу по радио.
- Ура! Ура! Ура!.. - раздается в ответ с самолетов.
Сколько мечталось об этом моменте за долгие годы войны! И в 1941 году,
когда отступали. И под Сталинградом, откуда началось наше победоносное
продвижение на запад. И на Днепре... Казалось, что день и час, когда мы
перемахнем границу государства, поднявшего на нас меч, будут какими-то
необыкновенными. А все оказалось обыкновенно и просто до обидного: зимнее
небо, земля в снегу, дымы над городом с островерхими крышами домов, поток
машин на дорогах... И все-таки минуты перелета необыкновенны. Дошли! Пусть
ликует и будет ликовать душа. Не случайно не умолкает в наушниках
громогласное "ура" с самолетов моей восьмерки.
...Это произошло 20 января 1945 года. Кстати, самолетов противника в
этот день мы почти не встретили.
К вечеру перелетаем на аэродром Альт-Розенберг. Недалеко от аэродрома
дворец Розенберга, в нем и разместились летчики. Жителей нет. Бросив все,
они убежали. Очевидно, думали, что советские войска в отношении мирного
населения Германии проявят такую же жестокость, какую проявили фашисты по
отношению к нашим людям.
Мы разгуливаем по дворцу. В громадной библиотеке все на своих местах.
Множество застекленных книжных шкафов, скульптуры, статуэтки. На стенах
портреты Гитлера, Геббельса, Геринга и других фашистских бандитов. Мы
простреливаем их, сбрасываем на пол, топчем ногами, норовя попасть каблуком
в нос или в глаза...
Утром завтракаем в дворцовой столовой. На столе хрусталь, серебро.
Роскошь нисколько не трогает, к ней относятся с подчеркнутым пренебрежением.
Некоторые демонстративно пьют чай из походных алюминиевых кружек.
После завтрака идем на аэродром. Погода неважная: снег, кучевая
облачность. Летать трудно, но лететь надо. Эскадрильей прикрываем район
Опельн-Олау.
Наши войска здесь форсировали Одер. Половина Опельна в наших руках.
Пехота переправляется на западный берег.
Самолетов противника в воздухе нет. Чтобы не везти боеприпасы обратно,
веду всю восьмерку на скопление фашистских войск. Делаем два захода. На
снегу мечутся фигурки вражеских солдат. На своей земле они делают это так
же, как и на нашей. Смерть везде страшна.
Вскоре появляется очередная барражирующая группа истребителей, и мы
возвращаемся на аэродром.
Через час - новое задание: прикрыть наземные войска на плацдарме за
Одером, между городами Бриг и Олау. Веду восьмерку в указанный район. Ходим
под облаками. Видимость плохая, хотя в облаках кое-где появились разрывы, в
которые проглядывает солнце.
Лучи его достигают земли, и снег под ними блестит удивительной
белизной. Внимательно наблюдаю за воздухом. Все спокойно. И вдруг откуда-то
сверху вынырнул вражеский самолет, за ним второй, третий - целая вереница
"фокке-вульфов".
Фашисты решили расстрелять нашу артиллерийскую батарею на опушке
лесочка. Противник нас не видит.
Развернув боевой порядок во фронт, атакую "фокке-вульфов" с фланга в
тот момент, когда они вышли на цель. Длинная очередь - и ведущий истребитель
врага падает на землю. Дружный удар нашей группы смял боевой порядок
противника. Потеряв четыре самолета, гитлеровцы начали поспешно удирать. С
малой высоты видно, как солдаты-артиллеристы в знак благодарности
подбрасывают шапки, машут руками.
К вечеру погода испортилась - пошел снег. Он шел всю ночь, утро.
Снегопад сменился оттепелью, туманами. И так в течение нескольких дней. Наши
полевые аэродромы приходили в полную непригодность, с них невозможно было
подняться.
Но постепенно погода стала проясняться. Противник, базируясь на
аэродромах с бетонированными дорожками, активизировал свои действия, мешал
продвижению наших танковых соединений. Надо было летать и в этих условиях.
Полк получил задачу прикрывать танки в районе Пархвитца. На взлетной
полосе стоят лужи, При разбеге самолет бросает из стороны в сторону. Фонтаны
воды и грязи, поднятые воздушным винтом, залепляют стекла кабины, тоннели
масляных и водяных радиаторов, затрудняя охлаждение мотора. Однако взлетели
все.
К Пархвитцу подошли вовремя: в воздухе много вражеских самолетов. Бой
был не столько упорным, сколько продолжительным. Когда отбили последнюю
группу бомбардировщиков, я заметил, что мотор трясет, он работает на
предельно допустимом температурном режиме. Вероятно, симптомы этого были и
раньше, но именно симптомы, которые в горячке схватки остались
незамеченными.
На обратном пути садимся в паре с ведомым на близлежащий аэродром.
Здесь такая же грязь, как и на нашем. Надо исследовать причину тряски.
Оказывается, начали разрушаться подшипники. По всем техническим правилам
требовалось менять мотор. С большими предосторожностями я дотянул до своего
аэродрома. Лететь надо было всего несколько десятков километров, но для
неисправной машины и это расстояние большое - каждую секунду ждешь отказа
двигателя. Однако все обошлось благополучно.
К утру мотор сменили, но тут новая беда - резко ухудшилась погода. На
целую ночь зарядил дождь.
Аэродромная площадка - а это было просто клеверное поле превратилась
буквально в месиво, ноги тонули в грязи. Самолеты стали вязнуть даже на
стоянке, пришлось поднимать их на стеллажи. С большой высоты истребители
походили на стрекоз, наколотых на бумагу.
Появись здесь сейчас вражеские бомбардировщики, сколько бы бед они
натворили. Но погода сковала не только нас, но и немцев.
- Гнилая же, братцы, зима в Германии,- говорит Шапшал. - Вместо мороза
дождь...
- Не гнилая, а фашистская, - возражает Петров.
- Один черт, что гнилая, что фашистская...
Теперь нам как в сказке - сидеть у моря и ждать погоды, то есть
заморозка. А ведь совсем недалеко первоклассный бетонированный аэродром
Бриг, дело только за тем, чтобы взлететь.
В ожидании мороза мы укатываем поле тракторными катками, чтобы создать
гладкую поверхность. Занятие это не из приятных, особенно когда не уверен,
пойдет оно впрок или нет.
Так продолжается три дня.
Наконец, ударил заморозок. Летный и технический состав поднят по
тревоге. Пробуем рулить. Самолет бежит хорошо, колеса не проваливаются. К
рассвету все машины полка были готовы к перелету.
Первой поднимается группа Рыбакова, за ней Медведева, я веду замыкающую
группу. Отойдя от аэродрома километров двадцать пять, слышу в наушниках: -
Впереди снегопад, видимость пятьсот метров, что делать? - Это спрашивал
Рыбаков.
Что же делать, как не продолжать полет и пробиваться на бригский
аэродром? И я отдал такое приказание. В плотном строю группы пробились
сквозь полосу снегопада и благополучно приземлились на отличной
взлетно-посадочной полосе.
Здесь все говорило о недавних боях и о поспешном отступлении фашистов.
Лежали трупы убитых гитлеровцев. На стоянках находились совершенно исправные
самолеты. Они не могли подняться из-за отсутствия горючего. В авиамастерских
стояли отремонтированные истребители, а в самом большом ангаре висел на
талях самолет "Дорнье", покрашенный черной краской, что говорило о его
принадлежности к отряду ночных разведчиков.
А вот и немецкий авиационный штаб. Огромные фотолаборатории для
обработки аэрофотосъемки, штурманские классы, оборудованные тренажерами...
Все строилось добротно, со знанием дела. И все брошено.
Даже железные кресты - высшие награды за отличие в немецкой армии.
Кресты в квадратных картонных коробках, штук по сто, а может, и по двести в
каждой.
По-видимому, здесь у фашистов была одна из главных авиационных баз.
Недалеко от аэродрома - бараки военнопленных, обнесенные забором из
колючей проволоки, под током высокого напряжения. Военнопленные-то и строили
все эти сооружения.
На ночлег разместились в деревне Мольвиц. И здесь много убитых солдат и
офицеров противника. Наше внимание привлек памятник, на пьедестале которого
фамилии жителей деревни, погибших в первую мировую войну. Такие стандартные
памятники встречались потом и в других деревнях.
- Видали списочек? - показывает Кузьмин кивком головы на памятник. - И
это только из одной деревни.
А сколько же по всей Германии погибло? - Помолчав, он добавляет: - И
чего только им надо было?
- Чего надо? - вступает в разговор Сопин. Землю нашу им надо, хлеб
надо, сало надо. Коварный народ эти немцы. Не могут без войны.
- Ну, про народ ты зря. Войну начали фашисты, возражает Кузьмин.
- А фашисты, по-твоему. в безвоздушном пространстве живут? По-твоему,
немецкий народ не несет ответственности за фашизм? Почему же он позволил
Гитлеру творить все злодейства? - не сдается Сопин.
- Народ и фашизм - все это, брат, гораздо сложнее, чем ты
представляешь, - говорит примиряюще Кузьмин.
Спор между ними прекращается. А я продолжаю внутренне спорить о фашизме
и о немецком народе. Конечно, немецкий народ позволил Гитлеру обмануть себя,
и в этом его трагедия. Как это произошло? Наверное, не так просто, Кузьмин
прав. Словно в подтверждение этого почти в каждом доме мы находим книги с