Краминов Даниил. Дорога через ночь

   Когда Мадлен, пожелав нам спокойной ночи, ушла, Устругов потерял к разговору интерес и напомнил, что время уже позднее. Он поднялся и заспешил на чердак. Однако хозяин властным жестом большой волосатой руки приказал сидеть и навалился на стол так, что его голова оказалась почти на середине.
   - В городе говорят, - заговорил он, понижая голос, - в городе говорят, что между Уффализом и Лярошем партизаны появились. Немцы, говорят, хотели английских летчиков поймать, да на партизанскую засаду попали. Ну, партизаны будто всех немцев и положили. Одни говорят, что немцев было с десяток, другие говорят, что их было три десятка, а партизан человек пятьдесят. У вас там ничего не слышно?
   Я уже хотел рассказать, как все было, но, бросив взгляд на Жозефа, осекся: приложив палец к губам, он приказывал молчать.
   - Мы знали, что у нас в Арденнах прячутся разные люди, - так же тихо продолжал хозяин, - и наши, и русские, и голландцы, и французы есть. А кто начал, не можем узнать. И был ли это просто случай, или партизаны в самом деле решили, что пришло время ударить немцев. И ударили. И как еще ударили! Молодцы! Просто молодцы!
   Мы молчали, сочувственно кивая головами в знак того, что присоединяемся к его одобрению. Мне не терпелось рассказать ему, и только строгий взгляд Жозефа заставлял держать язык за зубами. Я не понимал причины этого запрета, но ослушаться не осмеливался.
   Лишь поднявшись на чердак, я сжал локоть парня и потребовал:
   - Почему ты не хотел, чтобы я сказал старику, кто это сделал?
   - А зачем ему правду знать? - переспросил тот. - Пусть думает, что партизан и в самом деле целая армия, а не мелкая кучка.
   - Думаешь, будет другим рассказывать, что нас всего только девять человек?
   - Рассказывать он никому не будет.
   - Так почему же не сказать ему правду?
   - Вот пристал! Да зачем ему правда, если с неправдой лучше? У него даже глаза засветились, когда о партизанах заговорил. Все эти годы он только и ждал этого. Да как еще ждал! Сказать ему, что ничего такого, чего ему хочется, нет, все равно что обокрасть...
   Я не мог согласиться с Жозефом. Однако, встретив старого Огюста утром, поразился перемене в нем. В угрюмых глазах появился торжествующе-злой блеск, плечи немного поднялись и в ранее шаркавших ногах появилась упругость. Старик оживал. Схватив меня за лацкан пиджака, он привлек поближе.
   - В городе говорят, что наши партизаны пулеметами обзавелись. Приехал на базар крестьянин, который слышал пулеметную стрельбу. Говорит, часа полтора пулеметы не умолкали.
   Многозначительно подмигнул и усмехнулся:
   - Наши полицейские из города носа высунуть боятся: что они со своими карабинами против пулеметов сделают? Из Брюсселя броневик потребовали. А что толку от броневика в горах? Ему же дорога хорошая нужна, а партизаны не дураки, чтобы на дорогу лезть. Они в лесу будут поджидать. А как только немцы сунутся в лес, партизаны их из пулеметов - чик-чик, и готово. Ну, идите, кушайте как следует, скоро и вы, наверно, потребуетесь...
   И сестра, подававшая нам завтрак, казалась тоже менее мрачной. Мелкие черные глазки смотрели с большей теплотой, и усатые губы чаще складывались в улыбку.
   Мы радовались, конечно, что были причиной такой хорошей перемены. Особенно же радовались тому, что на кухню все чаще залетала разгоряченная Мадлен. Она была в пестрой косыночке, из-под которой поблескивали легкой позолотой волосы, тот же красный передничек с белыми горошками перетягивал стройную фигуру. Она посылала нам радостный лучик своей улыбки, говорила пару слов и убегала.
   Нам, конечно, очень не хотелось возвращаться в быстро нагревающуюся духоту чердака. Однако оставаться внизу было нельзя. И мы часами торчали у слухового окна, снова смотрели на город, затопленный солнцем, вспоминали "братьев-кирпичников", наверно удивившихся нашему исчезновению, говорили о слухах, которые ползли из города в город, из деревни в деревню, разнося весть о нашей победе и делая ее все смелее, больше, фантастичнее.
   С наступлением темноты мы отправились в лес. Летний лес ночью полон жизни. Застыв на месте и насторожившись, мы слышали легкие шаги четвероногих лесных обитателей, шорохи птиц в ветках, какие-то неясные далекие звуки, похожие на вздохи. И с облегчением чувствовали себя частью этого лесного царства, которое принимало нас в свое темное лоно. Здесь мы были свободны от опасений и настороженности, которые теперь почти никогда не покидали нас.
   Несколько отдохнувшие и остывшие, мы вернулись к скале, нависавшей над гостиницей, спустились по каменной лесенке во двор и тут же прилипли к стене: за воротами гостиницы тихо урчал мотор. Ворота вдруг раскрылись, и прямо на нас уставились два ярких продолговатых глаза. Глаза медленно поползли во двор, скользнули по нашей стене и спрятались, оставив вместо себя на каменных плитах только желтовато-мутное пятно. Теперь мы отчетливо видели грузовик, остановившийся перед входом в гостиницу. Из кабины вылезли двое: один был высок и прям, другой - только по плечо ему, но плотнее. Приехавшие топтались перед затемненными фарами, разминая затекшие ноги.
   Старый Огюст, закрыв ворота, подошел к ним. Всмотрелся в лица приехавших и вдруг обнял того, что был меньше ростом.
   - Здравствуй, дружище Валлон, - проговорил хозяин с необычной для него теплотой в голосе. - Рад видеть тебя живым и здоровым.
   - И на свободе! - отозвался Валлон со знакомым нам смешком.
   - Валлон! - едва не выкрикнул я, вцепившись в руку Георгия. - Слышал, Огюст назвал его Валлоном?
   - Валлонов много, - напряженным шепотом ответил он, - но голос как будто его...
   И хотя это было неосторожно, я рванулся к машине и, стараясь удержаться от восклицания, громким шепотом позвал:
   - Валлон... Валлон...
   - Кто это? - встревожился тот, быстро повернувшись в мою сторону.
   - Это я... Забродов...
   - Забродов, - недоверчиво повторил он, всматриваясь в темноту. Потом обрадованно воскликнул: - Забродов! Спасся! Спасся Забродов! А я-то боялся... - Он бросился обнимать меня, повторяя: - Спасся, спасся... Вот молодец! А где же Самарцев? Устругов где? Вы же вместе были.
   - Устругов здесь...
   - Здесь я, здесь, - поспешно отозвался Георгий, выходя из тьмы. Он твердо отодвинул меня от Валлона, чтобы самому обнять его.
   - И ты спасся! - еще более обрадованно воскликнул Валлон. - Молодец! Тоже молодец! Ну, какие же вы молодцы оба!
   Он отпустил Георгия, вернее освободился из его объятий, торопливо оглядываясь.
   - А где ж Самарцев?
   - Нет Самарцева, - тихо ответил Георгий. - Нет его.
   - Самарцев умер в лодке, - добавил я. - И мы схоронили его на берегу Ваала, там, где высадились.
   Валлон растерянно смотрел в наши лица, потом опустил голову и сказал осуждающе:
   - Не уберегли... Не уберегли...
   - Не уберегли, - виновато отозвался Устругов.
   - Как же так? - каким-то потерянным голосом переспросил Валлон, трогая меня за плечо. - Я же просил беречь его, обоих просил, особенно тебя, Забродов, просил беречь Самарцева. А вы не уберегли... Как же так? Ведь я же просил...
   - Ладно уж, что ж поделать теперь? - сказал старый Огюст, обнимая Валлона за плечи. - Одни умирают сами, других расстреливают безоружных, беспомощных. Теперь их уже не вернешь... И ничего не поделаешь...
   Хозяин повел его к двери. За ними молчаливо и четко зашагал другой, высокий. Мы постояли немного, не зная, что делать, потом пошли туда же. У дверей остановились, не решаясь войти, но Шарль, подошедший следом, тихонько подтолкнул нас.
   В освещенной комнате Валлон снова осмотрел нас, осмотрел придирчиво, с упреком: сами живы-здоровы, а товарища в землю закопали. Хотя мы знали, что смерть Самарцева не наша вина, чувствовали себя все равно виноватыми: не уберегли!
   По виноватым и скорбным лицам Валлон понял, как горька и тяжела для нас смерть друга. Догадавшись об этом, великодушно решил, что мы заслуживаем сожаления и симпатии. Он сочувственно обнял Устругова, потом меня, легонько потрепал узкой рукой по спине и со вздохом сочувствия отпустил, повторив, что рад, очень рад встретиться с нами.
   Мы действительно радовались, глядя на него. В хорошем костюме, белой рубашке с галстуком, он казался крупнее, чем в лагере, солиднее, серьезнее. Выбритое до синевы лицо излучало умную самоуверенность, а глаза, прятавшиеся раньше в глубоких глазницах, смотрели со спокойной сосредоточенностью и прямотой. Этот Валлон знал себе цену.
   - Я рад видеть тебя, Валлон, - сказал я, невольно сравнивая его с тем вертлявым и болтливым человеком, которого я знал в лагере. - Очень рад. Мы ведь тоже думали, что ты погиб, как и все другие.
   - А кто погиб?
   - Да я не знаю... Думали, что все погибли, кто в других лодках был. И про тебя тоже думали...
   Живому человеку всегда странно слышать, что кто-то принимал его за мертвого. Это предположение кажется настолько несуразным, что он отвечает на него только пожатием плеч и усмешкой. Именно это и сделал Валлон.
   - Я не погиб, - вяло отозвался он, не считая нужным вкладывать в это подтверждение больше энергии или энтузиазма. - И другие, кто был со мной, тоже не погибли.
   - И Стажинский? И Прохазка?
   - И Стажинский жив. И Прохазка жив. И Бийе, и Крофт, и земляк ваш, фамилии которого я так и не запомнил.
   - Все спаслись? Все добрались до Голландии?
   - И не только до Голландии. Все находятся здесь, в Арденнах, хотя точно не знаю где. Мы за этим и приехали сюда с...
   Только тут он повернулся к своему высокому спутнику и виновато улыбнулся: совсем забыл о нем. Тот стоял прямой и строгий. Штатский плащ не скрывал его военной выправки. Посматривая на нас любопытными и симпатизирующим глазами, он не осмеливался помешать встрече старых друзей, у которых была общая радость и общая печаль. Лишь после того как Валлон вспомнил о нем, спутник шагнул вперед, как полагается кадровому военному, с левой ноги и протянул мне руку:
   - Дюмани.
   С той же военной четкостью он повернулся к Георгию и представился:
   - Дюмани.
   Его рукопожатие было коротким и крепким. Он тут же сделал шаг назад и выпрямился, чуть слышно стукнув каблуками вполне штатских ботинок.
   Наш хозяин, посмотрев на высокого обрадованными глазами, подошел к нему и робко подал руку:
   - Рад встретиться с вами. Слышал о вас много хорошего, а вижу впервые.
   После короткого замешательства Дюмани склонил голову, пожал руку Огюста. Выпрямившись, он поднял густые брови и едва заметно скривил тонкие губы: ему явно не нравилось то, что хозяин знал его.
   Старый Огюст усадил всех за большой стол, а сам скрылся за дверью в углу: она вела на кухню. Валлон еще раз осмотрел Устругова и меня.
   - Честно говоря, я не ожидал этой встречи, - признался он, - хотя искал именно вас.
   Недоумение, появившееся на наших лицах, заставило его остановиться. Он усмехнулся и поправился:
   - Ну, не совсем вас, а только похожих. Шарль сообщил, что доставил в эти края двух русских, говорящих по-французски, и что один из них знает подрывное дело. Подрывник сейчас очень нужен, и мы решили с Дюмани повидать его.
   Валлон замялся, потом, виновато улыбнувшись Устругову, сказал:
   - Я никогда не думал, что ты можешь быть подрывником.
   - Он великолепный подрывник, - заверил я. - Настоящий сапер и на фронте командовал саперами. Я прикрывал его саперов своим взводом и видел их работу.
   - Верно? - обрадованно, хотя все еще с ноткой сомнения, переспросил Валлон.
   Георгий досадливо поморщился: уже привык к тому, что в его проворстве и ловкости сомневались.
   - Верно... Учился строить, а научился разрушать... Как отмечали мои начальники, делал это быстро, точно и экономно, за что был удостоен "звездочки".
   - Звездочки?
   - Это орден Красной Звезды, - пояснил я.
   Валлон продолжал рассматривать моего друга с интересом и недоумением.
   - Жили мы в концлагере нечеловечески тесно, - вспомнил он вдруг, - а соседей своих не знали. Я знал хорошо только Самарцева. Он был членом интернациональной пятерки и руководителем советских коммунистов в лагере, и мы встречались с ним, чтобы обсудить дела. Иногда я говорил с тобой, улыбнулся он мне, - да и то больше потому, что ты приставал ко мне. Других почти совсем не знал.
   - И мне показалось, что и не очень хотел знать, - вставил я.
   - Верно, не очень хотел, - согласился вопреки моему ожиданию Валлон. - Я руководил франко-бельгийской партийной группой, как Самарцев вашей, и должен был держаться от русских подальше, чтобы не привлекать к себе внимание охранников. Сближение с советскими людьми само по себе было в лагере преступлением, и я невольно мог поставить под удар свою группу. У коммунистов были на этот счет строгие правила...
   "Коммунисты... Коммунисты", - повторял я про себя и снова с особой отчетливостью вспомнил ту группу, которая держалась тогда около Самарцева. Это были Егоров, Медовкин, Шалымов, погибший на виселице, Скворцов, умерщвленный в "медицинском блоке", Жариков. В трудные часы, особенно перед казнью, которая совершалась с арийской аккуратностью по понедельникам и пятницам между шестью и семью часами, группа рассыпалась по бараку, поддерживая напуганных и подавленных заключенных. Они сдерживали тех, кто рвался к безнадежной драке с охранниками, и ободряли готовых впасть в отчаяние. В их спайке, несмотря на разность возрастов, характеров и склонностей, в четкости усилий было что-то такое, что заставляло меня думать: "Наверно, коммунисты".
   Самого меня приняли в партию на фронте, хотя партбилет не успели выдать. Прошло некоторое время, прежде чем я осмелился рассказать об этом Самарцеву. Тот одобрительно улыбнулся.
   - Я так и думал, что ты с нами.
   - Только у меня нет партбилета, - сконфуженно объявил я и, вспомнив, что тут ни у кого нет партбилета, поспешно добавил: - Вообще не было партбилета. Не успели выдать, в плен попал.
   Василий положил руку на мое плечо и тихонько пожал.
   - В нашем положении партийность определяется не партбилетом, а поведением. Надо действовать, думать, чувствовать, как коммунист...
   Я старался действовать, думать и чувствовать, как, на мой взгляд, мог и должен был коммунист. Образцом для себя я выбрал Самарцева. Но у меня не было его способностей, поэтому попытки следовать примеру Василия оказывались часто только жалким подражанием.
   - Я знал, что в лагере были коммунисты, - сказал я Валлону, - но не причислял тебя к ним. Уж очень несерьезно вел ты себя.
   - Несерьезно? - живо переспросил бельгиец с явным удовольствием. Значит, мне удалось выбрать надежную маску, которая обманула и вас и охранников. Выжили в лагере только те, кто сумел обмануть врага. А это часто много труднее, чем одолеть его.
   - Я бы не сказал этого, - вмешался в разговор Дюмани. - Мы здесь вот успешно обманываем немцев, а одолеть никак не можем, потому что тут нужна сила, большая сила...
   - Думаю, и с малой силой можно многое сделать, - поспешно подхватил Валлон и с горячностью, которая свидетельствовала о том, что бельгийцы продолжают неведомый нам спор, добавил: - Конечно, наших сил мало, чтобы одолеть врага, но их - я это говорил и повторяю - достаточно, чтобы нанести большой вред. И тут опять-таки нужна не столько сила, сколько хитрость.
   - Как ни хитри, а одному человеку с тремя никогда не справиться, возразил Дюмани. - У них же не три против нашего одного, а тридцать. Тридцать, понимаете?
   Дюмани повернулся к нам, точно призывал поддержать его в споре с Валлоном. Тот щурил свои сверкающие черные глаза и насмешливо складывал тонкие губы.
   - Ты продолжаешь думать с прямотой военного, Анри, - мягко, но все же немного иронически заметил он. - Военные по-прежнему подходят к битве, как к кулачному бою. Если против тебя стоят трое, то, чтобы одолеть их, нужны шестеро. В этом весь смысл военной стратегии. Мы, штатские, то ли по своему невежеству, то ли еще почему считаем, что если ударить со спины, да неожиданно, да еще заорать как-нибудь особенно страшно, то и одному с шестерыми можно справиться.
   Кадровый военный только пожал плечами и усмехнулся: как ответишь на этот детский вздор?
   - Видите, - вдруг обратился к нам Валлон, вовлекая в свой спор. - Я доказывал... - он остановился, будто не знал, говорить нам, где он доказывал, или не говорить, видимо, решил, что лучше не говорить, и только кивнул головой куда-то в сторону. - Я доказывал, что мы можем здесь, в Бельгии, точнее говоря - тут вот, в Арденнах, помочь нашим русским друзьям в той решающей схватке, которая развертывается сейчас в центре России.
   - А что там? Какая схватка? - почти в один голос спросили Георгий и я.
   Валлон досадливо посмотрел на нас: зачем перебили? Но, поняв наше волнение, объяснил:
   - Там, как говорят, развертывается самое большое за эту войну сражение. Оно может решить исход войны. С обеих сторон брошены огромные силы. Гитлер снимает дивизию за дивизией отсюда, из Франции, и поспешно перебрасывает в Россию.
   - Мы знаем номера дивизий, снятых отсюда, - подтвердил Дюмани с точностью военного. - И знаем, куда они направляются: на Днепр, на Украину, до Киева. Чтобы ускорить продвижение, немцы остановили весь транспорт в западном направлении. Можно сделать вывод, что командование весьма срочно нуждается в перебрасываемых частях.
   - Именно сейчас, - продолжал Валлон, - один стрелочник-инвалид может задержать на несколько часов целую дивизию, хотя на фронте для этого потребуются полторы или две дивизии.
   - Видите, - снова повернулся к нам Валлон, - я доказывал, что сейчас мы можем помочь русским друзьям, если помешаем немцам перебрасывать свои войска на Восточный фронт. Мы не можем удержать их совсем, для этого сил у нас действительно мало, но можем задержать на время. В кризисное время даже задержка на несколько дней, иногда на несколько часов может оказаться полезной. Мое предложение не было принято, но и не было отвергнуто. Мне дали согласие на подготовку операции. Мы для этого и приехали сюда. Поэтому Шарлю приказано доставить в Марш людей, знающих подрывное дело. И я очень рад, что этими людьми оказались вы.
   - Устругов, - уточнил я. - Сам я ничего не смыслю в этом деле. Но подрывников, наверно, придется прикрывать, а тут и я пригожусь...
   Валлон, будто не заметив мою готовность, продолжал вопрошающе посматривать на Георгия.
   - Как, Устругов? Можно рассчитывать на твою помощь?
   - А что делать-то нужно?
   - Мост на железной дороге Льеж - Аахен взорвать.
   - На Маасе у Льежа?
   - На Маасе невозможно. Там потребуются очень большие силы, чтобы блокировать гарнизон. Это нам не под силу. Есть другой, почти такой же важный мост, здесь, в Арденнах, через горную речку. Если его сбросить вниз, в пропасть, дорога будет закрыта на пятнадцать-двадцать дней, а может быть, даже больше, на несколько недель. Мы закупорим одну из очень важных железнодорожных артерий.
   - Мост, конечно, охраняется?
   - Охраняется.
   - Охрана какая?
   - Точно не знаем, но думаем, что наберем достаточно сил, чтобы справиться с ней, - сказал Валлон. - У нас здесь, в Арденнах, есть несколько боевых групп. Попытаемся установить связь с большим партизанским отрядом, который действует между Лярошем и Уффализом.
   - С большим партизанским отрядом? - озадаченно переспросил я, подозревая, что Валлон говорит о нас.
   - Мы не знаем, насколько он велик, - осторожно ответил он. - Известно только то, что партизаны разгромили полицейский отряд, посланный туда, и что у них есть пулемет. Пулемет очень помог бы нам справиться с охраной у моста.
   - Не хочется разочаровывать вас, - начал я, - но никакого большого отряда между Уффализом и Лярошем нет. Это наша группа, "братья-кирпичники", как зовет нас Шарль. Теперь к нам прибавились три новозеландских летчика, один из них тяжело ранен. Пулемет у нас действительно есть, только... авиационный, крупнокалиберный, и мы воспользовались им благодаря счастливой случайности: полицейские сами подсунули под него свои головы.
   Оба бельгийца выслушали меня с удивлением и разочарованием. Слух о "партизанской победе" докатился до Брюсселя в невероятно раздутом виде. Они поверили в него, потому что очень хотели верить. Они не восклицали и не переспрашивали: отчет был слишком точен, чтобы можно было еще сомневаться.
   - Тэк-с, тэк-с, - неопределенно протянул Дюмани. - Значит, одна из главных опор, на которых ты строил свой план, оказалась просто столбом дыма.
   Обескураженный Валлон промолчал. Возражение пришло со стороны Георгия.
   - Ну, я не стал бы называть нашу группу дымом, - тихо, но с ощутимой обидой заметил он. - Нас теперь там двенадцать человек, у нас шесть автоматов, правда, с небольшим запасом патронов, два карабина и пистолетов почти дюжина.
   Валлон наклонился через стол к Георгию.
   - Значит, согласны вместе попытаться сбросить тот мост в пропасть?
   Георгий выпрямился и сжал губы.
   - Это для меня не вопрос, если нашим помочь можно. Это не вопрос... Я бы хотел посмотреть тот мост, чтобы знать, что делать и к чему готовиться. Можно это?
   - Конечно, - ответил Валлон, - конечно...
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   Утро, особенно погожее утро, всегда радует и вдохновляет, как обновление в природе, как приход весны. Сколько раз пытались мы уловить неуловимые изменения, совершающиеся на грани ночи и дня! Сколько раз каждый из нас видел наступление утра! И посветление неба, и редение мрака, исчезающего незаметно и все же ощутимо, и появление на востоке сначала алой, потом оранжевой и, наконец, золотисто-яркой полосы, которая растет, поднимается, захватывает полнеба, прежде чем выпустить из-за дальнего фиолетово-синего горизонта солнце. Сколько раз слышали мы пробуждение леса! Его птичий хор, который настраивается, как симфонический оркестр. Постепенно нарастая, он вводит голос за голосом, ноту за нотой, становится с каждой минутой разноголосее и громче. Лесной хор приветствует восход солнца своей многозвучной, всегда повторяющейся и неповторимой, непонятной и волнующей симфонией. И дали, подернутые голубой дымкой, выступают яснее, как будто все отдаленное приближается, чтобы встречать утро вместе с вами.
   Утренний воздух в Арденнах был чист и прохладен, и чем глубже вдыхали мы его, тем легче и радостнее чувствовали себя. Впервые за многие месяцы двигались мы по своей воле к пока еще неведомой нам цели, к действию, которое обещало принести помощь нашим друзьям и товарищам на далеком фронте.
   Мы покинули "Голубую скалу" еще затемно, взобрались по знакомой лесенке в скале и углубились в лес, через который выбрались на глухую дорогу. Вел нас Шарль, предложивший Валлону проводить Устругова к мосту. Меня взяли не только за компанию. Валлон хотел, чтобы мы трое имели ясное представление о том, с чем придется встретиться при осуществлении его замысла, и даже составили план операции. Дюмани полагал, что одного Шарля было бы вполне достаточно.
   - Он может составить хорошую карту расположения моста и огневых средств, а также подходов к ним. Я знаю его по армии: великолепный топограф.
   - Карта картой, а свой глаз все же надежнее, - настаивал Валлон. - Мы поручим, пожалуй, прикрывать подрывников "братьям-кирпичникам". А почему бы нет? И нам будет лучше, и Устругову спокойнее: на своих всегда надежды больше.
   Дюмани не возражал.
   - Если Забродов согласен прошагать километров шестьдесят туда и обратно, пусть идет.
   - Конечно, он согласен, - объявил Георгий. И хотя друг сказал именно то, что я думал, его поспешность немного покоробила меня. Правда, уже не раз говорил я "братьям-кирпичникам", что Устругов может и должен быть нашим старшим, что он должен иметь право решать иногда за нас. Но самому не понравилось, что Георгий решил за меня. Впрочем, тут я не был оригинален: многие, признавая за кем-то право руководить и решать, все же упрямо стремятся сохранить свою независимость.
   - Очень хорошо, - поспешно заключил Валлон, не дожидаясь от меня ни возражения, ни подтверждения. - Отправляйтесь завтра же утром к мосту и осмотрите все...
   - И не только осмотрите, - быстро добавил Дюмани, - но и проведите наблюдение за охраной. Сколько их? Где огневые средства? Когда меняется караул? Где и в каком состоянии отдыхают солдаты? Словом... - Он строго повернулся к Шарлю, и тот немедленно вскочил на ноги и вытянулся. Словом, вы должны доложить нам послезавтра к вечеру или ночью обстановку у моста, а также ваш план операции.
   - Есть доложить обстановку и план операции!
   Мы и раньше подозревали, что Шарль не просто шофер у старого Огюста. И его "выпытывающий" разговор с нами в грузовике, и намеки на то, что тут, в Арденнах, "кое-что есть", и особенно отношение к нему старого Огюста свидетельствовали об особом положении Шарля. Догадывались, что шофер связан с какими-то силами в Бельгии, которые действуют против немцев. Встреча с Валлоном и Дюмани подтвердила догадку, хотя мы все еще не знали, что это за силы. Они были, наверное, близки к коммунистам, иначе Валлон не был бы тут. Они включали офицеров: Дюмани настолько выглядел кадровым офицером, что порою даже казалось, что погоны прямо-таки топорщатся под его штатским костюмом.
   ...Дорога была пустынна. За долгий летний день нам повстречались три или четыре пешехода да несколько подвод, запряженных маленькими выносливыми лошадками. Встречные с восхищением и симпатией кланялись: они принимали нас, молодых, здоровых, бодро шагающих в глубину гор, за своих парней, вырвавшихся из немецкого плена. Пожилой крестьянин с маленьким сморщенным лицом и вытекшим левым глазом поманил к себе и, покопавшись на дне тележки, извлек большой круг домашней колбасы.