Краминов Даниил. Дорога через ночь

   Валлон попросил Шарля позвать Жозефа, который также исчезал эти дни куда-то и заявился в "Голубую скалу" перед нашим приходом. Парень ввалился в комнату взъерошенный, помятый и краснолицый. Однако сонливость его прошла быстро, и уже через несколько минут он сидел с таким видом, будто вовсе и не спал. С понимающей веселой ухмылкой Жозеф выслушал поручение отправиться утром в условленное место и доставить условленный груз. Он подмигнул мне: как, мол, не секретничайте, я все равно знаю, что тут замышляется, одобряю замысел и готов содействовать ему.
   Жозеф уже собирался вновь вернуться на чердак, когда дверь в углу открылась, и старый Огюст, не появляясь пока из мрака, спросил, можно ли подавать. Валлон ответил, что теперь можно, и сделал парню знак рукой сидеть на месте. Тот сразу сообразил, что предстоит, довольный опустился на стул и даже отвалился на спинку.
   Хозяина, вооруженного большой черной бутылкой, сопровождала Аннета, которую мы не видели в этот приход. Она исчезала куда-то, и на мой вопрос о ней тетка ответила таким неприязненным молчанием, что я поспешно извинился и больше уже ничего не спрашивал. Нагруженная тарелками, девушка остановилась перед столом и скользнула внимательным всеохватывающим взглядом по лицам мужчин. Ее синие глаза, ставшие ночью еще более глубокими, задержались на лице Устругова и, встретив его взгляд, вдруг вспыхнули почти неуловимым светом. Валлон заметил это и улыбнулся.
   - Вижу, Устругов покорил сердце не только моего старого друга Огюста, но и Аннеты. Да и сам как будто в плен попал.
   - Нет, он пленен не Аннетой, - решительно опроверг Жозеф.
   Валлон, желавший, вероятно, несколько разрядить напряженную атмосферу, созданную разговором, живо повернулся к парню.
   - Кем же он пленен?
   - Он пленен Мадлен.
   - Перестань ты сказки рассказывать, - перебил его хозяин. - Пленен, не пленен - все сказки...
   Устругов тяжело завозился на своем стуле. Он старался не смотреть ни на кого. Краска, возникшая на его щеках ярким пятном, медленно расползалась по всему лицу, пробиваясь через загар. Шарль, сидевший рядом, ободряюще тронул его за локоть.
   - Женский плен, - сказал он с усмешкой, - единственный плен, с которым можно примириться.
   - Только на время, говорит мой дядя, - быстро вставил Жозеф. - Мой дядя холостяк, но женскую натуру очень хорошо знает, и он говорит, что если побудешь в женском плену долго, то волком взвоешь, о побеге днем и ночью мечтать будешь и сны о свободе начнешь видеть...
   Все дружно рассмеялись, засмеялся и сам хулитель женского плена. Аннета легонько щелкнула парня по затылку.
   - Дядя твой и ты набиты мудростью, как куриный желудок песком. Только пользы от вашей мудрости мало.
   - Польза очень даже есть, - с веселой уверенностью провозгласил Жозеф. - Меня уже раза два пытались заарканить и под венец потащить, но я вовремя и умело вывернулся, потому что дядя надоумил.
   Старый Огюст налил рюмки, подвинул тарелки с ветчиной, сыром и хлебом поближе к гостям, поднял свою рюмку нерешительно, точно не знал, стоит ли пить или не стоит. Гости тоже подняли рюмки, выжидательно посматривая на него: не скажет ли чего? Но хозяин ничего не сказал, и мы выпили молча. Следующую рюмку поднял первым я.
   - За нашего хозяина, храброго и радушного человека.
   Все потянулись рюмками к старику. Тот охотно чокнулся, но когда очередь дошла до меня, укоризненно пробормотал:
   - Не понимаю только, при чем тут храбрость?
   - Ну как же при чем! - начал было я, но Георгий перебил меня:
   - Конечно, храбрость. Вы же рисковали, когда немцы ночевали тут, внизу, а мы - наверху, и столкнись мы с ними... тут...
   - Риск небольшой, - в свою очередь, перебил его хозяин. - Немцев было трое, и вас трое.
   - Нас двое было, - поправил его я, но он решительно вскинул свою кудлатую голову.
   - Нет, трое. Вы двое и Шарль. Вы ведь справились бы с жирными тыловыми крысами.
   - Мы-то справились бы, - объявил Георгий. - Но потом-то немцы выместили бы свою злость на вас.
   Старик усмехнулся, показав крупные зубы, и махнул рукой.
   - Пока они собирались бы свою злость на мне срывать, нас бы и след простыл.
   Устругов одобрительно, даже с восхищением закивал головой, затем, точно спохватившись, поспешно разлил в рюмки вино и тут же поднял свою.
   - За эту замечательную семью, которая приняла нас как родных...
   Хозяин посмотрел на Георгия пристально и благодарно. Отец и дочь были польщены и смущены вниманием. Схватив поднос, девушка исчезла в сумраке дальнего угла, старый Огюст сидел, положив на стол большие руки.
   Видимо, стремясь отвлечь разговор от них, Дюмани спросил Устругова, где он так хорошо научился говорить по-французски. Георгий коротко ответил, что начал изучать французский язык в институте, продолжал в концлагере и усиленно наверстывал упущенное в последние месяцы здесь, в Арденнах. Дюмани удивился тому, что в советском инженерно-строительном институте изучали французский язык.
   - Я был убежден, что ваши инженеры бредят американской или немецкой техникой и изучают, конечно, английский или немецкий.
   - Бывают же исключения, - коротко ответил Устругов, не желая объяснять подробнее.
   - Я вижу, - чуть насмешливо отметил Дюмани. - За этим исключением что-нибудь кроется?
   Мой друг ответил не сразу, даже с некоторой растерянностью:
   - Увлекся Карбузье.
   - Карбузье? Вот этого я понять не могу, - воскликнул Дюмани. - Видел его дома во Франции. По-моему, это тихое помешательство, воплощенное в железо, камень и стекло.
   Иронически усмехаясь, Валлон положил руку на его локоть.
   - Ну, зачем же так резко? Люди всех профессий охвачены поисками новых идей, новых форм. Почему бы и архитекторам не искать?
   Дюмани резко повернулся к нему.
   - Потому что архитекторы строят дома, в которых люди вынуждены понимаешь? - вынуждены жить. Человек может остановиться на пять секунд перед модернистской мазней на полотне (это ты называешь поисками новых идей и форм?), посмотреть, плюнуть и отойти. Может выключить радиоприемник, чтобы избавить свои уши от терзаний современной музыкой. Может не читать заумных стихов и жить припеваючи. Но он не может покинуть модернистский дом и жить на улице. Тут архитектор бессовестно принуждает принимать его дикую фантазию.
   - Не все так плохо у Карбузье, - возразил Устругов. - Архитектура так же развивается, как и все виды искусства. Никто не захочет жить в домах, построенных в средневековом стиле. Людям нравится свет, поэтому в новых домах много света.
   - Но нельзя же все стены делать из стекла, как делает Карбузье! насмешливо напомнил Дюмани.
   - А почему бы нет? - запальчиво переспросил Георгий. - Стекло - это значит солнце в жилище, а чем больше солнца, тем лучше.
   Валлон смотрел на споривших и, подмигивая мне, беззвучно смеялся. Горячность Георгия была понятна мне: он снова возвращался к своей любимой теме. И в концлагере, и во время побега, и особенно здесь Устругов вспоминал о своем любимом деле, которым ему не позволили заняться. Во время наших скитаний, когда попадался какой-нибудь интересный домишко, он замирал перед ним, восторгаясь и даже смакуя, хотя я, откровенно говоря, не видел в нем ничего особенного. Георгий ругал меня за невежество и жаловался, что не может найти человека, с кем мог бы отвести душу. Спор с Дюмани вдруг оживил его и взволновал. И хотя спорили оба запальчиво, иногда подковыривали друг друга, разговор об архитектуре сблизил их.
   Нам пришлось остановить их, напомнив, что время позднее и что всем пора спать. Стараясь успокоить спорщиков, Валлон заметил:
   - В эту войну разрушено так много, что любой стиль, любая форма дома будут приняты и одобрены жильцами, если только дадут им крышу над головой.
   Спорщики посмотрели на дилетанта с усмешкой, хотели было возразить, но, вспомнив о чем-то, помрачнели оба. Валлон невольно напомнил всем о том большом и очень важном, ради чего собрались мы все здесь, на окраине маленького арденнского городка. Мы готовились не к созиданию, а к разрушению созданного другими и были полны ожесточенной решимости разрушить то, что наметили, разрушить даже ценой собственной жизни.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Почти весь день шел дождь. Он начался рано утром ливнем с грозой и почти сразу вымочил всех до последней нитки. Хотя можно было укрыться под деревьями с их большими и плотно-зелеными кронами, никто не покинул лесной дороги. Люди подставляли свои разгоряченные ходьбой лица бодрящим струям и хохотали.
   - Вот бузует, вот бузует! - восхищенно кричал Аристархов и взмахивал рукой, точно звал кого-то сверху. - Давай, давай!
   - Радуется, садовая голова, - с ласковым укором показывал на него Мармыжкин. - А чего радуется? Сейчас самая рабочая пора, когда день год кормит, а какая польза от дождя в такое время?
   - Разверзлись хляби небесные! - воскликнул Сеня. - Жатва тут или не жатва, небу до земных забот нет никакого дела.
   - Философия! Фи-ло-со-фи-я!..
   И даже торжественно надутый Деркач, надевший вопреки нашему желанию офицерскую форму и шагавший с такой четкостью, будто вел роту на глазах командира дивизии, весело повернулся ко мне, когда на черном небе заблистала сине-белая веточка молнии, с мальчишеским азартом скомандовал:
   - Беглый огонь!
   И, точно повинуясь приказу, впереди, над хребтом, к которому мы двигались, покатились, догоняя друг друга, артиллерийские выстрелы: трах-трах! И чуть полегче, как эхо: тах-тах!
   Дождь оживил, взбодрил и даже взбудоражил уставших от длительного перехода "братьев-кирпичников". Мы покинули барак на кирпичном заводе еще вчера, шли почти весь день и всю ночь. Не доходя примерно семи-восьми километров до моста, рассчитывали остановиться в лесу, выспаться, а перед вечером, отдохнув и набравшись сил, занять исходные позиции, чтобы с наступлением темноты атаковать мост. Жозеф, заявившийся в барак с пятью своими товарищами, вызвался идти с нами. Я попытался уговорить их не встревать в это сложное и опасное дело. Парни были молоды, военного опыта не имели, помощи большой оказать не могли. Смерть кого-нибудь из них только ухудшила бы наше положение здесь: родители убитых будут винить русских. Я советовал Жозефу оставаться дома.
   - Нет, пойдем с вами, - настаивал парень. - Пойдем с вами.
   - Хорошо, - согласился я. - Идите с нами, но только до места сбора. Там вы перейдете в бельгийскую группу Шарля. Ей поручается отрезать поселок от моста.
   - Нет, мы пойдем только с вами, только с вами...
   Новозеландцы, заметив необычное возбуждение "братьев-кирпичников", а затем сборы, потребовали у меня объяснений. Я сказал, что готовимся к одной операции, но деталей не рассказал. Гэррит коротко объявил:
   - Мы тоже идем.
   Радист Кэнхем, стоявший, как обычно, за его спиной, вытянулся и отчеканил:
   - Да, мы тоже пойдем.
   Их готовность радовала, хотя я не видел большой пользы от летчиков в этой сугубо наземной операции.
   - Вы не можете уходить отсюда, - сказал я. - Ваш товарищ нуждается в помощи, а мы вернемся не скоро. Может быть, и совсем не вернемся.
   - За навигатором присмотрит ваш пожилой товарищ, - быстро ответил Гэррит, кивнув в сторону Степана Ивановича, жаловавшегося на слабость в ногах. - А если не вернемся... Что ж, многие из наших друзей уже не вернулись, а чем мы хуже или лучше их?
   Новозеландцы не хотели сменить военную форму на штатские костюмы, которые им предлагали. Возможно, опасались попасть в немецкие руки. Военная форма гарантировала в плену определенные права, штатский же костюм превращал в простых "бандитов". С "бандитами", как именовали немцы партизан, разговор был короткий: их тут же расстреливали. Я знал это и настаивать на переодевании не стал: пусть поступают, как находят нужным.
   Намерение летчиков идти в форме дало Деркачу повод вытащить и поспешно надеть свою. И как я ни убеждал его, отказался снять форму.
   - Если новозеландцы идут в своей форме, почему я не могу пойти в своей? - раздраженно недоумевал он.
   - Но мы же все в штатском.
   - Это потому, что не позаботились о своей форме. А если бы у всех была форма, мы отправились бы к мосту одетыми, как полагается отряду Красной Армии. Не иначе. И у немцев от одного нашего вида глаза на лоб полезли бы...
   Меня поддержали Устругов, Аристархов и Огольцов. Но бывший лейтенант не хотел слушать никаких доводов.
   - Через деревни и поселки проходить все равно не будем, - возражал он, - и я своей формой никого не демаскирую. Я хочу идти в бой, как полагается по уставу...
   И действительно, Деркач шел "как полагается": подтянуто, легко, с суровой готовностью выполнить свой долг. Огольцов начал было подтрунивать над "уставной душой", но Георгий оборвал его. В упрямстве Деркача было что-то хорошее, постоянное, незыблемое, что создает основу дисциплины и порядка. Конечно, он был недалекий, этот поклонник порядка и дисциплины, но, безусловно, надежный человек.
   Ливень не только вымочил нас. Горные лощины и пади захлебнулись вдруг водой, пересохшие ручейки с белыми камнями на дне превратились в бурные мутные потоки, которые неслись с глухим клокотанием куда-то вниз, и нам приходилось искать переправы, тратя на это время и силы. Склоны, которые одолевали идущие, казались круче, тяжелей, ноги скользили и срывались. И когда, усталые и промокшие, добрались, наконец, до того места, где намеревались поспать и отдохнуть, мы не могли даже опуститься на землю: густая трава была мокра, вода выступала из почвы, как из губки. А мелкий и теплый дождь, сменивший ливечь, продолжал сыпать. Монотонно и тихо шелестел он в листьях деревьев, навевая сон и тоску.
   Некоторое время спустя пришли вместе группы Лободы и Химика. Они обитали почти рядом, ходили друг к другу в гости и на этот раз договорились двигаться и действовать вместе. Оставив своих ребят в сторонке, оба приятеля направились к нам. Шли неторопливо, вразвалочку, с таким видом, точно хотели сказать: идем к вам, а не подзываем к себе только потому, что пришли позже.
   Они очень дорожили своей независимостью и, когда мы были у них с Георгием позавчера, пытались доказать, что не хотят признавать и не признают ничьих приказов.
   - А мы не приказываем, мы просим помочь нам взорвать мост.
   - Почему же мы вам должны помогать, а не вы нам? - блестя черными злыми глазами, спрашивал Химик. - Нас больше, и мы можем сами взяться за это дело.
   - Конечно, мы можем и сами, - басил Лобода, посматривая на Химика то вопрошающе, то одобрительно. - Мы сами, а вы помогайте...
   Как часто бывает в дружбе, эти двое мало походили друг на друга. Сибиряк Лобода был крупноголов и широкоплеч, самые просторные бельгийские рубахи были ему узки, ладони длинных рук походили на экскаваторные ковши, а для ног щедрые бельгийки не могли найти ботинок.
   Химик, наоборот, был узкоплеч, с впалой грудью и мелким, хотя и красивым лицом, на котором все было пропорционально: высокий, но узкий лоб, небольшие острые глазки, красиво очерченный рот с тонкими губами, сложенными в насмешливую и пренебрежительную улыбочку. К своему сильному другу Химик относился покровительственно, а иногда надменно, бесцеремонно обрывал и отвечал за него даже тогда, когда обращались прямо к Лободе.
   И сейчас, подходя к нам, Химик пренебрежительно осмотрел "братьев-кирпичников", утомленных, мокрых, грязных, обошел с недоумением и неприязнью новозеландцев и насмешливо остановился перед Деркачем. Потемневшая от дождя форма прилипла к худому телу лейтенанта, сделав его фигуру жалкой и смешной. Сунув ладонь в мою пятерню и не удостоив ответным рукопожатием, Химик вместо приветствия кивнул на новозеландцев.
   - Что за зверье? Откуда?
   Выслушав объяснение, усмехнулся.
   - Охота была вам возиться.
   - Бельгийцы же возятся с нами.
   - Ну, мы другое дело.
   - Нашел с кем сравнивать, - подхватил Лобода. - Какие-то новозеландцы и мы.
   - У нас один враг, - напомнил я, - и мы ведь союзники.
   - Сразу узнаю политрука, - насмешливо бросил Химик. - У них всегда и на все какая-нибудь фраза припасена, вроде разменной монеты в трамвае, и фраза такая же круглая, как пятак.
   Химик явно задирал, готовый, видимо, "сцепиться", чтобы иметь повод еще раз подтвердить, что в операции против моста не они нам, а мы им будем помогать. Когда я сказал там, в его деревне, что не вижу разницы, лишь бы мост удалось в пропасть сбросить, он сердито фыркнул и изрек:
   - Ну, раз нет разницы, тогда будем считать, что операцию против моста проводим мы, а вы помогаете.
   - Хорошо, приходите на место сбора, а там посмотрим.
   - И смотреть нечего, - бросил Химик.
   - Чего там смотреть! - повторил за ним Лобода.
   Однако тут они узрели кое-что, и это поколебало их петушиную самоуверенность. "Братья-кирпичники" вооружили себя автоматами и карабинами. Со своими пистолетиками в карманах новопришедшие выглядели почти безоружными. Химик сразу сообразил, что их шестнадцать пистолетов были детскими игрушками в сравнении с шестью автоматами. Оружие - а оно было лично добытой собственностью - определяло место и значение человека в бою.
   - Автоматики... немецкие автоматики, - пробормотал Лобода, трогая пальцами то мой, то уструговский автоматы. - Достали-таки... А где? Как достали?
   - Если действовать по справедливости, - мрачно объявил Химик, пряча, однако, глаза, - вы должны отдать половину автоматов нам. Иначе мы не сможем помочь...
   - Как это не сможем? - переспросил Устругов. Говорил он тише и спокойнее, чем обычно, и это было верным признаком того, что Георгий сдерживает раздражение. - Как это не сможем?
   - А так. Не можем же мы со своими жалкими пистолетами на немецкий бункер с пулеметом лезть.
   - С автоматом на бункер тоже не полезешь, - стараясь быть спокойным, объяснил я. - Для бункера особая горючая жидкость приготовлена. К тому же мост и бункер мы на себя берем.
   - Ну и берите, - зло бросил Химик. - Раз не хотите по-товарищески поделиться оружием, то и на помощь не рассчитывайте...
   Он повернулся к нам спиной и пошел прочь. Лобода растерянно посмотрел ему вслед, перевел глаза на нас, затем опять на него.
   - Саш, а Саш, ты куда? - прокричал он. - Куда ты, Саш?
   Химик не ответил и не обернулся. Сибиряк облизал сразу высохшие губы.
   - Ой, как нехорошо у нас получается! - сокрушенно пробормотал он, осуждая нас, себя, своего товарища. - Нехорошо.
   - Хуже некуда, - подхватил Георгий. - Дело надо делать, а вы шантажом занимаетесь. Позавчера бучу целую подняли из-за того, кто кому помогать будет, сегодня автоматы наши захотели. Дай вам автоматы, штаны, наверно, потребуете. Не хотите помогать, катитесь к чертовой матери! И поскорее!
   - Ты нас не гони, - сурово предупредил Лобода, - не гони. Мы сюда не на тебя любоваться пришли, и ты нами не распоряжайся.
   - А за каким чертом вы сюда пришли? Автоматы клянчить? Сами добыть не можете, так шантажом у своих же отнять думаете? Не у немцев, а у своих. У немцев оружие добыть у вас кишка слаба...
   - Ты нас не гони, - повторил Лобода раздраженно и растерянно. - Не имеешь прав ты нас гнать. Мост не твой, и мы пришли сюда не затем, чтобы с вами поцапаться да назад уйти. Мы за делом сюда пришли.
   - Там, - кивнул я в сторону моста, - у немцев много автоматов. Разобьем их - у всех автоматы будут.
   Лобода повернулся и побежал за своим другом, громко выкрикивая, чтобы тот остановился. Химик уходил, опустив плечи и не оглядываясь. Догнав его, Лобода рванул за плечо, повернул к себе и сказал что-то так тихо, что мы не расслышали.
   - А иди ты... - Химик витиевато и смачно выругался, сбросил руку приятеля с плеча и пошел дальше.
   Сибиряк постоял на месте, потом медленно двинулся к нам.
   - Мои ребята... я... мы пойдем с вами к мосту и сделаем все, что нужно сделать, - смущенно и сердито сказал он. - Я пойду, и ребята пойдут. И Химика ребята тоже пойдут. Пойдут ребята, и Химик пойдет. Только с ним поговорить подушевнее надо.
   - Мы не сваты, а он не невеста, чтобы уговаривать, - отрезал Георгий. - Уговаривать некогда, да и незачем... Хотите - идите, не хотите - к черту собачьему! Обойдемся...
   - Не горячись, не горячись, - остановил я его. - Они погорячились, ты теперь горячишься. Расплеваться и разойтись легче всего, договориться по-хорошему труднее. Мы же все-таки свои люди.
   Устругов резко повернулся ко мне:
   - Тоже мне проповедник нашелся!
   Я засмеялся.
   - Химик считает меня политруком, а ты только в проповедники зачисляешь.
   - Да ну тебя к черту! - уже беззлобно выругался Георгий. - Я серьезно, а ты все на шутки сводишь.
   - А хороший политрук сейчас очень пригодился бы, - виноватым тоном заметил Лобода, посматривая то на меня, то на Устругова. - С ребятами нашими поговорил бы по-душевному, чтобы поняли, что к чему. Одичали мы тут немного.
   - А сам-то ты понимаешь?
   - Сам-то я понимаю, - ответил Лобода, - да с другими гладко говорить не умею.
   - А ты поговори, как сможешь. В своей семье даже немого понимают, и ребята тебя поймут. Ведь понимали же до сих пор?
   - Понимали. Чего ж не понимать меня? Я же не немой.
   Лобода направился к своей группе, усевшейся тесной кучкой под дубом. Мы не слышали, о чем говорил он с ними, но видели, что его внимательно слушали. Только Химик выкрикнул что-то раза два или три, а потом тоже притих.
   - Криком или приказом тут ничего не добьешься, - сказал я, кивая в сторону Химика, хотя целил в самого Устругова. - И людям этим свою волю не навяжешь, если она с их волей не совпадет. Хочешь за собой повести, сумей язык общий найти.
   Устругов посмотрел на меня с насмешливым любопытством.
   - Ты, кажется, промежду меня, как говорили у нас в институте, агитацию хочешь вести. Напрасно стараешься, самозванный политрук, если чин проповедника тебе не нравится. Я это и без тебя хорошо понимаю.
   - А если понимаешь, то какого же дьявола действуешь по-иному?
   - Как это по-иному?
   - Орешь, к черту посылаешь, гонишь людей прочь.
   - А по-твоему, уговаривать должен?
   - Не уговаривать, а убеждать.
   - Не вижу разницы.
   - Не видишь, тогда уговаривай.
   - Ты назвался политруком, ты и уговаривай.
   Наш разговор был прерван появлением новых людей. Подобно "братьям-кирпичникам", они были мокры, грязны и утомлены. Это была группа капитана Хорькова. Узнав его, мы поспешили навстречу. Невысокий широкоплечий капитан был немного грузноват для своих тридцати двух лет, но двигался легко, даже изящно. Конечно, сейчас, утомленный, обросший, мокрый, он выглядел скорее лесным разбойником, чем офицером, и понимал это.
   - Видик у нас страшноватый, - пожимая нам руки, сказал Хорьков вместо приветствия. - И устали до чертиков. Надеялись тут поспать, а разве тут поспишь? Простуда обеспечена.
   - Боитесь насморк схватить? - спросил с едва уловимой усмешкой Георгий.
   - Конечно, - серьезно ответил капитан, - конечно. Насморк может серьезно помешать нам.
   - Верно, - согласился Устругов, теперь уже откровенно посмеиваясь. Французские историки до сих пор уверяют, что Наполеон не одержал решающей победы под Бородино потому, что у него в тот день был насморк.
   Только теперь Хорьков сообразил, что над ним посмеивались, и досадливо сдвинул к переносице свои необыкновенно толстые черные брови.
   - Вы напрасно смеетесь, - заметил он. - Если схватим насморк и начнем чихать, то как сможем подобраться тихо и незаметно к охране на мосту? Или к бараку? Или еще куда? Едва ли вы будете смеяться, если ребята, с которыми поползете к мосту, начнут чихать один за другим...
   Несколько устыженные, переглянулись мы с Георгием: и тут неудачно получилось. Капитан не стал наслаждаться нашим обескураженным видом. Сказав: "Одну минутку", - он повел своих людей повыше на склон. Там они наломали веток и положили на землю толстым слоем. Затем улеглись на них сами, тесно прижавшись друг к другу.
   Капитан вернулся к нам и деловито осведомился:
   - А бельгийцев еще нет?
   - Нет, они придут попозже.
   - Значит, и взрывчатки еще нет? И горючей жидкости?
   И, не ожидая подтверждения, пояснил:
   - Надо бы пораньше эту жидкость получить. В чем она? В бутылках? Удобны ли они для бросания? Тяжелы?
   Ни я, ни Георгий не могли ничего сказать: не догадались спросить.
   - Ну ладно, тогда подождем бельгийцев, - снисходительно объявил Хорьков. Он пошел к своей группе и пристроился спать.
   - Да, Костя, в командармы мы с тобой не годимся, - со вздохом произнес Устругов после длительного молчания. - С одними поссорились, другого на смех попытались поднять, да сами в лужу сели. О самом важном спросить ума не хватило и товарищам своим даже такого пустякового совета, как наломать веток, дать не смогли.
   - Командармы мы действительно неважные, - в тон ему отозвался я. - И то хорошо, что хоть сами поняли это.
   - Способность человека утешать себя, - сказал Георгий, - может, наверно, соревноваться только со способностью его крови свертываться при ранениях.
   - И то и другое, Гоша, очень полезно. Пошли-ка лучше к "братьям-кирпичникам" и сделаем то, что сделал Хорьков.
   Спали недолго, но тем не менее сон освежил нас, и мелкий дождь, который продолжал лить, уже не угнетал, как утром. Мы совсем приободрились, когда увидели Шарля с бельгийцами. Нагруженные рюкзаками и небольшими ящиками, те двигались медленно и осторожно, как полагается людям, доставляющим либо очень ценный, либо опасный груз.