Кунин Владимир Владимирович. Русские на Мариенплац

   Во-первых, Нартай заявил, что морда у него никакая не «среднеазиатская», а исконно казахская, ибо казахи никогда не причисляли себя к Средней Азии, а всегда были абсолютно самостоятельной и великой нацией! Это раз.
   Второе, что очень сильно возмутило Нартая, – дышал он тогда на Эдика не дешевым шнапсом, а прекрасным и настоящим «Вайцен-Корном», который почти на две марки дороже той гадости, которую приписал ему Эдик!..
   И в третьих, – когда он приказал Эдику выбросить пистолет, то сказал не «на хер», а совершенно другое слово. Тоже из трех букв и тоже на «х», но совершенно другое!..
   Он, Нартай, конечно, понимает, что в тот момент у Эдика были полные штаны от страха и он мог кое-что подзабыть, но всему же есть предел!.. Нельзя же все время перекраивать Историю!!!
   Претензии Нартая к Эдику были мелочны и, казалось бы, незначительны, но очень мешали восприятию дальнейшего хода событий.
   Поэтому, с трудом узнав всю историю целиком, я решил вторую половину пересказать сам, решительно очистив ее от препирательств Нартая и Эдика…
 
   …Нартай втащил Эдика в танк, мгновенно задраил люк и откинул от внутренней стенки орудийной башни сиденье заряжающего.
   – Садись сюда и держись за что-нибудь! – он метнулся вниз на свое место механика-водителя. – И ничего там не трогай!.. Это твоя машина? «Опель» твой, я тебя спрашиваю?!
   – Нет? – прокричал ему Эдик. – Это их «опель»!..
   – Очень, очень хорошо! – мстительно пропел Нартай и резким броском двинул танк вперед прямо на ни в чем не повинный автомобиль. – Сейчас я ему устрою техническое обслуживание по первому разряду!!! Держись крепче, мужик!..
   И прокричал загадочную в то время для Эдика фразу:
   – Э-э-эх! Когда-то копыта коней моих предков…
   Раздался удар, треск, скрежет разрывающегося металла. Танк несильно, но ощутимо тряхнуло, и Эдик услышал чей-то истошный крик, отчаянную автоматную очередь и звонкий цокот пуль по танковой броне.
   – Давай, давай, стреляй, гад!!! – злобно закричал Нартай, сдавая танк назад и снова бросая его на уже искалеченный «опель». – Ничего, пешочком пройдетесь! Для здоровья полезно!..
   Танк с ходу взлетел на то, что еще несколько секунд назад было «опелем-омегой», застопорил одну гусеницу и закрутился на месте, перемалывая остатки автомобиля в некую маслянисто-металло-пластмассовую кашу.
   Нартай еще что-то кричал, но двигатель танка ревел так, что Эдик не мог разобрать ни единого слова. Эдика мотало из стороны в сторону и он судорожно цеплялся за какие-то выступы, приборы, кронштейны, пока чуть было не ухватился за два пушечных снаряда, укрепленных за его спиной. Тут он в панике отдернул руки и намертво приклеился к казенной части спаренного пулемета.
 
   …Когда все кончилось, когда Яцек Шарейко и Саня Анциферов исчезли неведомо куда, а от «опеля-омеги» осталось лишь слабое воспоминание, танк на малых оборотах, негромко фырча двигателем, отполз в ближайший лесочек и схоронился там от рассветных лучей утреннего солнца.
   Нартай внимательно и осторожно оглядел все вокруг через призменный прибор наблюдения, убедился в том, что рядом нет ни одной живой души, выключил мотор и открыл свой верхний люк. В танк ворвалась свежая прохлада начинающегося дня.
   Нартай встал из водительского кресла, пролез в боевое отделение башни и настежь распахнул второй люк над головой ошалевшего Эдика.
   – Открыть окна и двери – проветрить помещение! – сказал Нартай голосом матроса Железняка после разгона Учредительного собрания.
   Он стащил с головы шлемофон, бросил его на свое кресло и уставился на Эдика:
   – Жрать хочешь?
 
   Выпили почти по стакану «Вайцен-Корна», вскрыли две банки говяжьей тушенки, поели сыру, хлеба с маргарином. Съели большой безвкусный немецкий огурец, две завядшие помидорки и еще чуть-чуть выпили.
   Потом Нартай вытащил большой термос, две пиалы и маленький пакетик конденсированных сливок. Налил из термоса уже изрядно остывший, но совершенно черный и убийственно крепкий чай в пиалы, плеснул туда сливок и спросил:
   – Пил когда-нибудь чай по-казахски?
   – Нет, – ответил Эдик.
   – Пей. Пей и рассказывай. Но рассказывай все, как есть. Ничего не ври. Больше всего на свете я ненавижу вранье!..
 
   И Эдик Петров рассказал Нартаю Сапаргалиеву все.
   Нартай слушал молча – не осуждая, не сочувствуя. Только смотрел на Эдика своими немигающими узкими глазами поверх пиалы с чаем по-казахски.
   А потом брезгливо сказал:
   – Дурак ты, Эдик. У тебя в твоем доме начался пожар. Ты же не бежишь в чужой дом к соседям – переждать, пока огонь не потухнет или твой дом совсем не сгорит? Ты же сам как-то стараешься потушить пожар в своем собственном доме… На кой тебе хрен нужна была эта Германия?
   Помесь восточной орнаментальности с жестокой прямолинейностью в словах Нартая не помешали Эдику расслышать то, в чем он так боялся признаться самому себе еще с первых шагов по Унтербергсштрассе…
   И Нартай это понял.
   – Ладно, – сказал он. – Твое дело. Где у вас тут ближайшая Советская власть?
 
   Ближайшая Советская власть была только в Мюнхене.
   Генеральное консульство Союза Советских Социалистических Республик размещалось на углу Зайдельбергштрассе и Карлштрассе, и Эдик уже давно, на всякий случай, держал в памяти адрес этого русского оазиса. Мало ли?.. Чем черт не шутит! Все в жизни может быть. Пути эмигрантские, как и Господни, неисповедимы…
   – В Мюнхене?.. – задумчиво переспросил Нартай. – Триста верст. Ну, что ж, значит, нужно добираться до Мюнхена.
   – Зачем?!
   – У меня на руках боевая техника – собственность моего государства, – жестко проговорил Нартай. – И уж если с ней произошло такое, то мое государство обязано позаботиться о том, чтобы эта техника была возвращена туда, где ей и положено быть. Вместе со мной! Не бойся, Эдька, тебя я не продам. Можешь хоть сейчас вылезти на волю и идти на все четыре стороны… Мне с тобой спорить некогда – у меня дембель на носу. Я еду в Мюнхен!
   – Ты в своем уме?! Да нас с твоим танком на первом же перекрестке полиция за жопу возьмет!..
   Нартай улыбнулся и разлил остатки «Вайцен-Корна» по кружкам:
   – А мы с тобой, как партизаны – потихонечку, ночами и огородами. Будь здоров! Открыть еще банку тушенки?
   – Не надо. – Эдик выпил, закусил ломтиком огурца. – У нас даже карты нету!
   – Как это нету?! – возмутился Нартай. – Я тебе что, пальцем деланный?!
   Он достал дерматиновый портфель с картами, выбрал листы всех дорог Плауэн – Мюнхен и разложил их перед Эдиком:
   – У любого уважающего себя механика-водителя должны быть карты территорий предполагаемого противника! Такую карту ни за какие деньги не купишь.
   – Здесь на заправке или в газетном киоске за несколько марок можешь купить любую карту со всеми обозначениями.
   Нартай презрительно усмехнулся:
   – Правильно! Где поссать, где пожрать, где заправиться – там все обозначено! А ты на мою посмотри…
   Эдик стал просматривать карты Нартая. На них были нанесены все глубины водных преград, все высоты даже малейших подъемов, государственные учреждения самых крохотных городков и деревень, расположения всех воинских частей бундесвера – с обозначением родов войск, вероятной численностью боевых технических средств и личного состава, скрупулезно рассчитаны пути обхода наиболее опасных участков, возможные подходы для нанесения первого удара…
   Но больше всего поразило Эдика, что на последнем листе под Мюнхеном он неожиданно обнаружил даже «Китцингер-хоф»!
   – Наши шпионы даром хлеб не едят! – сказал Нартай. – Жаль только, что чаще всего они на мудаков работают…
 
   День провели в танке. Только еще глубже проползли в лес и затаились там в небольшой ложбинке у ручья.
   Дремали после бессонной боевой ночи, доедали остатки сухого пайка Нартая, болтали о цирке, о военной службе, о Москве, об Алма-Ате, о родственниках, которых у Нартая было великое множество, а у Эдика не было вообще…
   С помощью замечательных карт Нартая, по времени отхода эшелона и времени отцепления платформы нехитрым способом определили собственное местонахождение и остаток дня провели в прокладке наиболее безопасного ночного маршрута на Мюнхен.
   Потом Нартай достал еще один, изрядно засаленный шлемофон, надел его Эдику на голову и подключил шлемофон к внутреннему танковому переговорному устройству – ТПУ Р-124. И научил Эдика пользоваться призменным прибором наблюдения с коротким и таинственным названием – МК-4.
   Затем Нартай установил и подключил прибор ночного видения для себя, с еще более таинственным названием – ТВНО-2. Вместе с прибором для вождения танка в полной темноте Нартай укрепил вторую, специальную, фару – ФГ-125 в башенном кронштейне прожектора А-2Г.
   Я совершенно сознательно повторяю за Нартаем все технические обозначения того или иного танкового оборудования. Он так яростно настаивал на точности названий, что если бы я этого не сделал и попытался бы доказать, что все эти буквы и цифры могут быть понятны только узкому кругу специалистов, – мы никогда бы не выбрались из споров о преимуществе конкретных и реальных деталей над свободным полетом фантазии «безответственных художников».
   – Задача искусства – отражать правду жизни, как она есть, а не пудрить мозга читателям и зрителям. Я поэтому всяких там Жюль Вернов не перевариваю! – безапелляционно заявил Нартай.
 
   Почти всю первую ночь шли со скоростью двадцать – двадцать пять километров в час.
   Старательно обходили деревеньки и городки, маленькие мелкие речушки пересекали вброд, благо их примерные глубины были четко обозначены на картах Нартая.
   Только однажды остановились. Уже в четвертом часу утра, когда начало светать, выбрали укромное местечко неподалеку от Амберга, в полутора километрах от автобана, и Эдик, захватив с собой термос Нартая, пошел пешком к бензозаправочной станции – купить какой-нибудь еды и наполнить термос горячим чаем.
   Когда он вернулся к танку, то увидел сидящего за картой Нартая – свежеумытого, выбритого, одетого в дешевый попугайской расцветки тренировочный костюм, толстые белые носки и новенькие кроссовки.
   – Сто двадцать пять верст отмахали! – сказал Нартай. – Чего принес?
   – Чай, пицца и сэндвичи с ветчиной, сыром и салатом.
   – Здорово! Я здесь за два года так пиццы и не попробовал. Как думаешь, Эдик, у вас там в Мюнхене, в нашем посольстве…
   – Посольство в Бонне. В Мюнхене только консульство.
   – Один черт! Они меня там на какое-нибудь довольствие поставят? Насчет жилья, жратвы… Они же обязаны, да? Я ж все-таки советский человек!..
   Припомнив несколько встреч с нашими бойцами дипломатического фронта в прошлых зарубежных гастролях, Эдик сильно усомнился в этом, но сказал:
   – Конечно, конечно, Нартай! Да и я тебя не брошу. В конце концов, что ты оказался здесь – моя вина.
   Поели, попили и завалились спать: Нартай в своем водительском кресле, только спинку откинул подальше, а Эдик в башне, на каких-то брезентовых чехлах, которые выдал ему Нартай.
   Проснулся Эдик часов в двенадцать от птичьего щебета и еле слышной возни. Открыл глаза, заглянул в отделение механика-водителя и увидел, что Нартай быстро и осторожно прячет небольшой железный ящик, прикрывает его разным шмотьем и заставляет своим огромным чемоданом, туго набитым немецкими подарками для всей казахской родни.
   – Ты чего там, Нартай?.. – сонно спросил Эдик.
   – Да так… Прибираюсь помаленьку… – фальшивым голосом ответил Нартай. – Ты спи, спи!
   День прошел в полудреме и вялой болтовне.
   Взбодрились только под вечер. Нартай даже потребовал, чтобы Эдик показал ему что-нибудь «цирковое». Эдик влез на танк и на крышке командирского люка выжал стойку на одной руке. А потом сделал задний сальто-мортале с танка на землю.
   Нартай сокрушенно сплюнул:
   – Господи! Ну, что ты за дурак, Эдька?! Ну, на кой хрен тебе эта Германия?!
 
   С наступлением темноты снова двинулись на Мюнхен.
   До середины ночи шли ходко – километров по тридцать в час, а потом сильно заколдобило. Около часа мыкались, искали пути возможного пересечения автобана Регенсбург – Мюнхен, по которому нескончаемым потоком неслись автомобильные фары; еще час искали брод или какой-нибудь подходящий мост через Дунай.
   Нартай матерился по-казахски, по-русски причитал:
   – Так все горючее сожжем!.. Аккенаузен сегейн!..
   Эх, знать бы… Я бы две дополнительные бочки установил и горя б мы не ведали!
   – У тебя канистры есть? – спросил Эдик.
   – Толку-то что? Есть парочка…
   – Подгребай к автобану поближе. Я там на танкштелле куплю солярку.
   – Для моей ласточки две канистры – как слону дробина в жопу! Я по грунтовой дороге каждые сто километров триста литров сжигаю. А уж у меня двигун отлажен – будьте-нате!..
   Еще затемно и автобан пересекли так, что их никто не заметил, и мост через Дунай нашли – крепкий, бетонный и, самое главное, почти безлюдный.
   Правда, пришлось лишние полчаса ждать с выключенным двигателем, пока из-под этого моста не уедет автомобиль, в котором парень с девицей шумно занимались любовью, а потом голые плескались в прибрежной дунайской воде.
   Стоны, смех, всхлипывания вползали через приоткрытые люки и заполняли танковое чрево душной нервной похотью.
   – Нам бы ее сюда, да?.. – шумно дыша, прошептал Нартай.
   – Неплохо бы. Я уже черт-те сколько на просушке…
   – А я… Не будешь смеяться?
   – Нет, что ты.
   – А я вообще так ни разу и не… То есть, один раз было, но не получилось.
   – Жаль, – серьезно сказал Эдик, и ему почему-то вспомнилась не Юлька, с которой у него было все, а та кельнерша с Мариенплац, с которой у него не было ничего. – Жаль… Это прекрасная сторона жизни, Нартайчик.
   – Фу, черт!.. Я даже вспотел весь, – признался Нартай и приподнялся из своего кресла. – Иди сюда скорей! Погляди, погляди в мой прибор… Что делают, что делают!.. Ну, чистая порнуха!!!
   Эдик спустился в водительское отделение и прильнул к налобнику прибора ночного видения. И увидел в искрящемся серо-зеленом экране, что девица лежит на капоте старого «фолькса», широко раскинув ноги, а парень стоит на земле со стороны переднего бампера и, хрипло рыча, доказывает девице все, на что он способен. От наслаждения девица стонет и мотает головой из стороны в сторону…
   К счастью, это был последний, завершающий акт их ночной прогулки, и они вскоре уехали.
   Отдуваясь от пережитого, Нартай завел двигатель и танк въехал на мост. Эдик вернулся в башню на место заряжающего.
   Чтобы как-то скрыть смущение, Нартай нервно хихикнул:
   – Надо было врубить громкую связь, да как гаркнуть на них! У него, наверное, месяца два потом не стоял бы…
   – Да, кстати, – сказал Эдик. – Я помню по Афгану, что у наших танков никакой громкой связи не было. А теперь это на всех танках?
   – Как же, «на всех»!.. – тщеславно рассмеялся Нартай. – Мне эту громкую связь за две бутылки водки наши радисты заделали, а когда генерал узнал, то всем своим шавкам сказал: «У вас есть еще такой второй Сапаргалиев? Нет? Вот и оставьте его в покое!!..» Ну, я под это дело еще и дистанционные электропуски пулеметов провел – уже бесплатно. Где ты слышал, чтоб танковый механик-водитель мог на ходу стрелять из пулеметов? А я могу! Ты сам видел… Не очень-то прицельно, но могу. Но знаешь, Эдик, в чем наше с тобой спасение? В том, что я будто бы знал, что ты меня украдешь!
   – Ну, ты даешь, Нартай!.. Я этого сам не знал.
   – Точно, точно, Эдик… Ведь как крепится танк на платформе? С внешней стороны, спереди и сзади – клиновидные стопора под гусеницы, а с внутренней – распоры между ведущими колесами. И тут ты хоть усрись со своим двигателем, хоть дотла его сожги, а танк с места даже не сдвинется!.. А я еще при погрузке на всякий случай эти распоры кувалдой вышиб, чтоб не терять власть над машиной. Словно знал, что мне за Советской властью придется в Мюнхен ехать!
   Через некоторое время Нартай выкатился на какую-то совершенно пустынную проселочную дорогу, воткнул пятую передачу, включил мощную фару и откинул свой верхний люк.
   Теперь он мог не пользоваться прибором ночного видения и в свете прожектора, безжалостно рассекающего темноту германской ночи, обдуваемый притоком прохладного воздуха, врывающегося в танк через открытый люк, без передышки гнал свою машину вперед почти с максимальной скоростью – километров пятьдесят в час.
   Казалось, что выносливости этого маленького и тщедушного человечка в шлемофоне в уже испачканном детском тренировочном костюме и кроссовках не было предела!
   Эдика нещадно мотало по всему боевому отделению башни. Изнуряющая волна тошноты неумолимо поднималась к горлу, он судорожно цеплялся за какие-то кронштейны и выступы и молился, чтобы Нартай хоть немного сбросил скорость…
   – Куда ты гонишь?! Куда ты так гонишь, чертова кукла?!. – наконец простонал Эдик в ларингофоны.
   – Ладно, заткнись! – зло ответил ему Нартай. – Тебе этого не понять!.. Ты слинял из своего дома – тебе торопиться некуда. А я линять не собираюсь! Меня, знаешь, сколько людей в Алма-Ате ждут?
   В пять часов сорок пять минут утра, когда в танковых баках не осталось и капли горючего, Нартай выключил двигатель в семнадцати километрах от столицы Баварии – Мюнхена, у проволочного ограждения дальней стороны огромного оленьего загона, в трехстах метрах от «Китцингер-хофа»…
   – Здесь? – сиплым от усталости голосом спросил Нартай и стащил с мокрой головы шлемофон.
   – Да, – ответил ему Эдик.
   Еле живые они вылезли из танка. Ноги не держали, руки одеревенели. Потрескивание остывающего двигателя в утренней хуторской тишине казалось неестественно громким.
   Стайка китцингеровских оленей увидела Эдика и наперегонки бросилась к нему. Тянулись влажными бархатистыми мордочками через проволочное ограждение к Эдику. От Нартая пугливо отскакивали в сторону и снова тянулись к Эдику.
   – Узнали тебя, что ли? – спросил Нартай.
   – Я же кормлю их.
   – Какие маленькие!.. Я думал, олени – большие.
   – Это порода такая.
   – Как я, – криво усмехнулся Нартай.
   Эдик обнял Нартая за плечи, на мгновение притянул его к себе, но ничего не сказал.
   Подошел вплотную к ограждению загона и погладил по морде самого маленького олененка, который бесстрашно тыкался носом в его ладони.
   – Извини меня, Эдька, – тихо сказал ему в спину Нартай. – Я не хотел тебя обидеть. Мне, действительно, очень, очень нужно домой. Ты даже себе не представляешь – как нужно!..
   Эдик ласково щелкнул по носу олененка и повернулся к Нартаю:
   – Не волнуйся, Нартай. Мы сегодня же будем в нашем консульстве. Только необходимо пока куда-нибудь припрятать твою машину. А для этого нужны мои старики…
   То, что я пишу сейчас – практически, никакого отношения к литературе не имеет. Это всего лишь запись событий, о которых я узнал уже тогда, когда они совершились. Может быть, когда-нибудь, если у меня хватит сил и времени, я попытаюсь сделать из этого киносценарий. В конце концов, это моя профессия.
   Хотя боюсь, что к моменту окончания этой истории, ее привлекательность начисто померкнет под воздействием нового витка событий, уже сегодня волнующих мир значительно сильнее, чем частные судьбы отдельных персонажей. И уж тогда ни один продюсер не рискнет вложить деньги в такой фильм…
 
   К чести стариков Китцингеров нужно сказать, что появление абсолютно советского танка на своем очень западногерманском хуторе они восприняли достаточно мужественно и тактично. Только Наташа слегка растерянно спросила:
   – Боже мой, Эдик! Ты же хотел купить себе недорогой автомобиль. Зачем тебе танк? Да еще и вместе с этим китайцем?!
   А Петер, с видом знатока, обошел танк вокруг, словно добрую кобылу, похлопал его по лобовой броне и заметил:
   – Мне очень жаль, но боюсь, что полиция не разрешит тебе ездить на нем в Мюнхен… Хотя здесь, в хозяйстве, эта машина могла бы и очень пригодиться! Если, предположим, снять с него башню, пушку и пулеметы…
   – Нет, – сказал Эдик. – Этого делать нельзя.
   И, как мог, рассказал Наташе и Петеру заранее, еще прошлой ночью сфабрикованную историю о том, как по пути домой, в Россию, этот бедный и несчастный танк отстал от своих, заблудился, но на свое счастье встретил возвращавшегося из гостей Эдика и попросил его показать дорогу на Мюнхен, где есть Генеральное консульство Советского Союза, которое уже сегодня же примет все меры по отправке этого танка и его водителя – никакого не китайца, а обыкновенного советского казаха старшего сержанта Нартая Сапаргалиева обратно на Родину.
   Так что, если можно, неплохо было бы пока поставить танк в какое-нибудь укрытие, а они с Нартаем помоются, часок отдохнут и на электричке поедут в Мюнхен, в Советское консульство…
   Из китцингеровского трактора сцедили два ведра дизельного топлива, и на этом скудном, но спасительном рационе Нартай мягко и элегантно, без каких-либо лишних торможений, поправок и разворотов загнал свой танк под крышу огромного сарая с сельскохозяйственной техникой, внутри которого было пристроено и жилище Эдика.
   Нартай снайперски втиснул танк между трактором и электротранспортером, и от этого соседства громадный транспортер и внушительный трактор сразу стали казаться маленькими и беззащитными.
   – Прима! – сказал Петер Наташе и Эдику и восхищенно добавил чудовищное русское ругательство. – Вельтмайстер!.. Даже я не мог бы этого сделать лучше! Мы должны с ним немедленно выпить!..
   Но тут, опередив Наташу, Эдик первым восстал против предложения Петера, заявив, что советским дипломатам вряд ли понравится, если Нартай будет дышать на них парами алкоголя.
   – Хорошо, – тут же согласился Петер. – Мы это сделаем вечером, когда вы вернетесь из Мюнхена!
   – Надеюсь, что к вечеру его здесь уже не будет, – шепнула Наташа Петеру.
   – Не надейся, – тихо ответил ей Петер. – Дипломаты никогда ничего быстро не делают. Вспомни Париж, когда нас обчистили во время нашего первого отпуска и мы обратились за помощью к своим дипломатам…
   – О, Боже! Сколько лет тому назад это было?!
   – Ты думаешь, с тех пор что-нибудь изменилось?..
 
   На тусклой медной доске, укрепленной на стене дома номер двадцать восемь по Зайдельбергштрассе, черными вдавленными буквами было написано: «Генеральное консульство Союза Советских Социалистических Республик в Мюнхене».
   С правой стороны наглухо запертой входной двери – небольшое переговорное устройство с двумя кнопками – красной и черной.
   – На какую кнопку давить? – спросил Нартай у Эдика.
   – А черт его знает… Я тут впервые. Дави на красную. Все-таки у нас – экстренный случай!
   Нартай сильно нажал на красную кнопку.
   – Слушаю вас, – раздалось из переговорного устройства.
   – С консулом надо поговорить, – сказал в микрофон Нартай.
   – О чем? – спросило переговорное устройство.
   – Откройте дверь, не бойтесь, – сказал Нартай. – Мы русские…
   – Я вижу. Представьтесь.
   – Старший сержант Сапаргалиев. Войсковая часть сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. А это мой друг – артист цирка Эдуард Петров.
   – Если вы русские, то могли бы прочитать на дверях, что у нас сегодня неприемный день. Там на двух языках написано.
   – Но у нас действительно экстренный случай! – сказал Эдик.
   – Говорите. Слушаю вас, граждане, – с тоскливой вежливостью сказало переговорное устройство.
   – Что ж, мы так и будем на всю улицу кричать?! – разозлился Нартай. – У нас дело государственной важности!..
   И тут переговорное устройство словно выключилось.
   Эдик нервно закурил сигарету. Уже вконец обозленный Нартай прильнул к стеклянной двери консульства и увидел, что в маленькой приемной нет ни одной живой души.
   – Да, куда же они запропастились, бляха-муха?! – злобно прошипел Нартай.
   – Ведите себя приличнее. Вы не в казарме, – вдруг посоветовало ему переговорное устройство. – А вы, гражданин Петров, загасите сигарету. У нас не курят. Приготовьте документы и входите после сигнала.
   Когда Нартай вытащил свою солдатскую книжку, водительское удостоверение и объемистый танковый формуляр, а Эдик достал старую книжечку члена ВТО – Всероссийского Театрального Общества, где было написано, что он «Заслуженный артист РСФСР» (аусвайс он решил, на всякий случай, пока не показывать), в переговорном устройстве раздался дребезжащий зуммер и дверь негромко щелкнула.
   Нартай и Эдик вошли в пустую приемную и растерянно огляделись.
   – Ну, слушаю, слушаю вас, граждане, – слегка раздраженно произнес тот же голос, но уже из какого-то другого динамика.
   И тут Эдик заметил, что часть противоположной от входной двери стены состоит из черно-коричневого толстого стекла, за которым ничего не видно, но из-за которого, наверное, видно все. Такое большое горизонтальное окно – абсолютно слепое для одних и совершенно зрячее для других.
   У нижнего края темного стекла, в середине деревянного подоконника была прорезана узкая щель, позволяющая, во-первых, просунуть за стекло пакеты, бумаги или документы толщиною не больше трех сантиметров, а во-вторых, убедиться в том, что стекло, разделяющее «два мира, две системы», такое толстое, что любая попытка коварно преодолеть эту преграду обречена на полный провал.