Страница:
– Выходите, Джефф, Эдик! – громко, на всю станцию сказал танк. – Я перекрыл вас. Только держитесь поближе ко мне!..
Под защитой танка Эдик и Джефф вынесли из дома детей и старуху. Женщина вышла сама.
И в этот момент, сверкая проблесковыми вертушками, разрывая воздух воем четырех сирен, у вонхаима резко затормозили четыре специальных полицейских фургона из Мюнхена.
Из каждого фургона молниеносно появилось человек по тридцать полицейских – в бронежилетах, касках, с прозрачными щитами, дубинками и гранатометами со слезоточивым газом.
Сильные прожекторы фургонов добавили света к огню горящего вонхаима.
На какое-то мгновение полиция замешкалась. Не сориентировались – кто есть кто. Нацисты этим моментально воспользовались.
Было видно, что они превосходно организованы и натасканы на любые изменения ситуаций! Они бросились к своему мощному, быстроходному черному автобусу с эсэсовским знаком на борту и в две секунды, по головам друг друга, заполнили его до отказа.
Черный автобус рванул было с места, но сорокатонный, большой, казалось бы, неуклюжий и неповоротливый танк оказался проворнее!
Танк буквально прыгнул наперерез уходящему черному автобусу. Он не успел преградить ему путь своим бронированным телом. Он просто, как шпагу, вонзил свою длинную пушку в самую середину нацистского автобуса!
Пушка прошила автобус насквозь и вышла своим стволом с другой стороны, точно над эсэсовский бортовой эмблемой…
– Кайне бевегунг!!! Всем в автобусе лечь на пол!!! – прогремел танк голосом Петера Китцингера.
Но пригвожденный черный автобус сдаваться не хотел! Колеса его безуспешно рыли землю на одном месте, двери были открыты, и из него уже успели выскочить трое бритоголовых и броситься в спасительную темноту…
– Я же сказал – всем лечь!!! – снова рявкнул танк и…
И черное небо, испещренное золотыми искрами пожара, раскололось от громового орудийного выстрела холостого заряда!
Вот тут легли все – и нацисты, и полиция, и югославы, и даже Уве Зергельхубер со своим колом в руках…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
Под защитой танка Эдик и Джефф вынесли из дома детей и старуху. Женщина вышла сама.
И в этот момент, сверкая проблесковыми вертушками, разрывая воздух воем четырех сирен, у вонхаима резко затормозили четыре специальных полицейских фургона из Мюнхена.
Из каждого фургона молниеносно появилось человек по тридцать полицейских – в бронежилетах, касках, с прозрачными щитами, дубинками и гранатометами со слезоточивым газом.
Сильные прожекторы фургонов добавили света к огню горящего вонхаима.
На какое-то мгновение полиция замешкалась. Не сориентировались – кто есть кто. Нацисты этим моментально воспользовались.
Было видно, что они превосходно организованы и натасканы на любые изменения ситуаций! Они бросились к своему мощному, быстроходному черному автобусу с эсэсовским знаком на борту и в две секунды, по головам друг друга, заполнили его до отказа.
Черный автобус рванул было с места, но сорокатонный, большой, казалось бы, неуклюжий и неповоротливый танк оказался проворнее!
Танк буквально прыгнул наперерез уходящему черному автобусу. Он не успел преградить ему путь своим бронированным телом. Он просто, как шпагу, вонзил свою длинную пушку в самую середину нацистского автобуса!
Пушка прошила автобус насквозь и вышла своим стволом с другой стороны, точно над эсэсовский бортовой эмблемой…
– Кайне бевегунг!!! Всем в автобусе лечь на пол!!! – прогремел танк голосом Петера Китцингера.
Но пригвожденный черный автобус сдаваться не хотел! Колеса его безуспешно рыли землю на одном месте, двери были открыты, и из него уже успели выскочить трое бритоголовых и броситься в спасительную темноту…
– Я же сказал – всем лечь!!! – снова рявкнул танк и…
И черное небо, испещренное золотыми искрами пожара, раскололось от громового орудийного выстрела холостого заряда!
Вот тут легли все – и нацисты, и полиция, и югославы, и даже Уве Зергельхубер со своим колом в руках…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
рассказанная Эдиком, – о том, как сугубо военные и совершенно секретные документы могут получить абсолютно иное стратегическое направление…
А наутро началось такое, что нам всем небо с овчинку показалось!
Бедных наших стариков – Наташу и Петера, мюнхенский отдел по борьбе с терроризмом и организованной преступностью, или как он у них называется, совершенно заколебал!
Приехали к нам в «Китцингер-хоф» три хмыря в штатском, двое моего возраста, один постарше, и как взяли Петера и Наташу в перекрестный допрос – откуда у них русский танк?! Где купили? Когда купили? У кого купили? На каком фломаркте? Как его использовали до случая с «вонхаймом»? Кто в вашем доме живет, кроме вас? Кто такие? Почему? Ну, и так далее…
Причем, все так вежливо, любезно, со своими профессиональными подходами – дескать, вы, конечно, очень помогли полиции! Не будь вас с вашим танком, все могло кончиться гораздо хуже. И правительство Баварии уже знает обо всем этом, и даже, насколько нам известно, уже готовится к официальным благодарственным торжествам, где вас будут чествовать, как одних из самых героических граждан Баварии… И все-таки, откуда у вас русский танк?
Но наши ребята – Наташа и Петер, тоже, как говорит Нартай, – не пальцем деланные. Уперлись рогом в свою версию, которую мы когда-то вместе сочинили, и хрен их с этого места сдвинешь!
Наташу Петер вообще сразу из этого дела исключил. Он нам потом по-тихому объяснил – почему. Потому, что Наташа, несмотря на то, что была рождена украинкой, сегодня – типичная религиозная баварская немка, уже пятьдесят лет воспитанная в честности и уважении к порядку и ко всяким законам, и она может расколоться в любую минуту. Или ляпнуть что-нибудь такое, от чего потом не открестишься.
А он, Петер, понимает, что все порядки и законы устанавливают и пишут обыкновенные люди. И иногда они очень даже могут ошибаться. Поэтому не меньше половины этих законов – дурацкие! Которые только мешают людям нормально жить. А то откуда бы появился тот самый знаменитый немецкий бюрократизм, от которого люди чуть ли не во всем мире стонут?
Вот Петер и заявил этим хмырям, что Наташа ничего не знает и к русскому танку никакого отношения не имеет. Он один, без всякой Наташи, недавно ездил в Эрфурт хоронить старого товарища, с которым был когда-то вместе в русском плену (а он, действительно, был недавно в Эрфурте на похоронах) и на обратном пути, уже когда возвращался домой, прямо на дороге у какого-то русского танкиста за две тысячи марок купил этот танк.
Но купил его не в качестве боевого оружия, а как обыкновенный трактор. Для работы в поле. Потому что нормальный новый трактор стоит не меньше двадцати тысяч марок, а старому трактору Петера, который у него уже восемнадцать лет, пришел полный пиздец.
Это слово Петер сказал по-русски, и тогда старший из отдела по борьбе с терроризмом вдруг неожиданно рассмеялся! Оказалось, он по-русски чешет, как дай нам Бог говорить по-немецки…
На вопрос, как звали русского танкиста, Петер ответил, что был пьян и имени его не запомнил. Помнит только, что они с ним выпили еще немножко, и русский ушел к себе в Советскую Россию. А Петер целый день отсыпался в танке, а потом ночью, чтобы никого не пугать, пригнал танк в «Китцингер-хоф». На то он, слава Богу, и танкист! Вот документы, пожалуйста!..
А то, что там в пушке оказался холостой заряд, он об этом даже и не знал. Он со дня на день собирался снять с танка вооружение и выкинуть его к чертям собачьим, но все как-то руки не доходили. Свиньи, олени, куры – хозяйство большое, работы уйма…
Я-то думаю, что эти ребята не поверили ни одному слову Петера. Но деваться им было некуда, других доказательств у них в этот момент не было, а танк, по словам Петера, был его частной собственностью. А здесь к частной собственности относятся с уважением. Не то, что у нас… Вот им и оставалось только попросить Петера показать им танк изнутри.
Но тут Петер поскреб в затылке и заявил, что сейчас это сделать невозможно. После боя у вонхайма он задраил все люки, крепко выпил и куда-то по пьянке задевал основной башенный ключ и теперь сам найти не может. Так что, майне либер херрен, приезжайте через пару дней, он отыщет этот чертов ключ и непременно покажет все, что есть внутри его танка. То есть – трактора…
Что же касается того, что в его доме живут посторонние люди, так это никакие не посторонние. Господин Эдуард Петров официально снимает у них комнату. Вот его анмельдунг (прописка), его аусвайс, его лицензии на право выступать на Мариенплац, вот его счет в банке, страховки… Тут все в порядке! А то, что к нему приехали на пару дней его друзья – лейтенант американской армии мистер Джеффри Келли и его невеста госпожа Катерина Гуревич, подданная государства Израиль, вообще никого волновать не должно. Вот их документы, а вот и они сами! Познакомьтесь, пожалуйста! Заодно можете и попрощаться. Они завтра улетают в Штаты. А больше в «Китцингер-хофе» не живет никто.
Нартайчик в это время отсиживался на озере у Зергельхуберов. Клаус и Уве еще с ночи забрали его к себе, строго-настрого приказав о нем ничего не говорить. Это после того, как мы им все как на духу выложили. Не будешь же таким людям, как Клаус и Уве, лапшу на уши вешать?!
– Но из танка по «громкой связи», говорят, звучало два голоса, – заметил старший. – Один – ваш, а второй – русский…
Тут наш Петер такой цирк развел, что мы просто в осадок выпали! Он и расхохотался, и закашлялся, и руками замахал, и давай глаза вытирать – вроде у него от смеха слезы выступили, артист старый!
– Да что вы?! – говорит. – Откуда?! Один я был в танке! Это уж кому-то со страху два голоса почудились. Это просто я по-русски выражался! А то у нас только «шайзе» и «шайзе»… А кого сейчас этим «шайзе» удивишь, когда его и дети произносят, и телевидение им пользуется? Вот я и кричал всякие русские слова. Даже сейчас могу их повторить. Вот, например…
– Нет, нет, не надо, – говорит старший. – Я знаю эти слова.
– А нам стало известно, что это были совершенно разные голоса, – мило так говорит один из его помощников.
– Ну, конечно! – улыбается Петер. – Я уже давно заметил, что в этом русском тракторе неисправен усилитель. Вот он и искажает звучание!.. То на высоких частотах, то на низких работает. Отсюда и кажется, что там два разных голоса. А может, контакт в ларингофонах?.. Кстати, у вас нет знакомого специалиста – исправить мне этот усилитель? Только, чтобы он с меня три шкуры не содрал за ремонт…
– Нет у нас знакомого специалиста, – сухо отвечает старший. – А вот белый «порш» девятьсот сорок четвертой модели с двумя молодыми людьми вы здесь ни разу не встречали за последнее время?
Тут мы все так и присели, как говорится, на задние лапы! Что делать? Говорить? Не говорить?..
Наташа понимает, что для нее, наконец, наступила долгожданная возможность прорваться на манеж со своим сольным номером, и так радостно восклицает:
– Встречали, встречали! Мало того…
– Мало того, – тут же прерывает ее Петер. – Они у нас спрашивали, не сдаем ли мы комнаты с пансионом. А мы с женой ответили – нет. Они и уехали.
Уж больно быстро прервал Петер Наташу!.. Старший задумчиво так смотрит на Петера, на Наташу, на нас с Джеффом и Катькой, и по его физиономии видно, что он и сейчас не поверил ни одному слову.
Но он улыбается, желает Катьке и Джеффу счастливого пути, а нам с угрожающей вежливостью говорит по-немецки и по-русски:
– Ну, а с вами я прощаюсь ненадолго. Думаю, что мы встретимся в ближайшее время.
И они уезжают.
Мы звоним к Зергельхуберам на озеро, говорим, что гроза миновала и Нартай может вернуться в «Китцингер-хоф».
А Сузи Зергельхубер отвечает, что Нартай сейчас вернуться не может, потому что Уве на сейнере, Клаус на службе, а Лори забрала «мерседес» и увезла Нартая за пятнадцать километров от дома на другую сторону озера, где у них есть летнее бунгало. Там у Лори стоит ее неисправный мотоцикл и, может быть, Нартай сумеет его починить…
Наташа с отвращением вешает трубку, ханжески поджимает губки:
– Ох, эта Лори!.. Мало ей старшего сына Моосгрубера, мало ей племянника Бирбихлеров, мало этой сучке того студента из Мюнхена – Себастьяна, мало ей младшего Пентенриддера! Теперь этой потаскушке еще и наш Нартайчик понадобился! Бедный мальчик!..
– Хотел бы я быть таким бедным! – ржет Петер. – Не знаю, починит ли наш Нартай ее мотоцикл, но то, что он вернется из этого бунгало настоящим мужчиной – за это я ручаюсь!
– Тьфу, козел старый! – сплевывает Наташа. – У тебя всю жизнь только одно на уме. При Кате бы постеснялся…
– Но это же надо ценить, Наташа! Это же прекрасно! – говорит ей Катька.
– Что же тут прекрасного?! – возмущается Наташа. – Я сорок лет подряд ни одной ночи не могла провести по-человечески! Я же только два года хоть немного начала отдыхать от него!.. И то – лезет!
Мы с Джеффом с большим уважением посмотрели на старого, ржущего Петера, а Наташа, отплевываясь, посадила Катьку в свой «форд» и увезла ее в банк. Снимать деньги с Катькиного счета к завтрашнему отъезду.
У Катьки там после всех платежей: кранкенферзихирунг – это страховка по болезни, за квартиру, на питание (тут мы обычно сбрасывались поровну) – еще оставалось марок восемьсот пятьдесят. Она последнее время меньше работала на Мариенплац. Уже тяжеловато ей было… Ну, а билет на самолет Джефф ей из Америки привез. Там у него какие-то военные льготы, да и вообще, билет туда и обратно иногда стоит меньше, чем в одну сторону.
Надо сказать, что за эти пару дней Катька изменилась до неузнаваемости! Раньше, вы же знаете, ей палец в рот не клади. Она кого угодно в секунду отошьет. А тут… Другой человек! Абсолютно!
Носит свой живот по «Китцингер-хофу» в состоянии полной прострации, смотрит сквозь тебя в никуда, отвечает не сразу – через паузу, со всем соглашается, не хохмит, даже гитару в руки не берет!
Только, время от времени, очнется и начинает так тревожно оглядываться – здесь ли Джефф?.. Увидит его, вздохнет так судорожно, на глазах слезы. Шмыгает носом и снова уплывет куда-то. Ну, не в себе человек!..
Мы с Джеффом, как двое ханыг после пьяного толковища у нашей московской пивной, – у него фингал под глазом величиной с блюдце, у меня губа верхняя вздулась так, что про Мариенплац на неделю забыть нужно. А это минус почти пятьсот марок…
Через час вернулись Наташа с Катькой, привезли «Абендцайтунг» – газета такая вечерняя. Там на первой странице про вчерашнее нападение на наш вонхайм всякие страсти были написаны. И что в отражении атаки нацистов приняли участие широкие слои местного населения. Фамилии наши были не названы, и про танк, слава Богу, упомянуто тоже не было. Наверно, ихние спецслужбы газете хвост прижали.
Поздно вечером, когда уже все легли спать, слышу подъехала машина, хлопнула дверца, и машина сразу же укатила. А через полминуты – тихий стук в мою дверь. Я как раз лежал, читал «Абендцайтунг».
– Войдите, – говорю.
Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай.
Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держится. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти незнакомый.
Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю:
– Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали?
– Меня Лори привезла… – отвечает, а сам еле шевелит губами. – У тебя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь…
Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставившись в одну точку, отдышался и говорит мне:
– Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался… Она говорит, что у нее никого лучше меня не было.
– Сколько раз ты ее трахнул? – спрашиваю я его напрямик.
А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас прихожу!
– Восемь раз… – говорит Нартай. – Нет, девять!.. Последний раз сейчас по дороге, в машине.
– Ну, ты – гигант!!! – искренне восхитился я.
– Она говорит, что теперь любит только меня…
– Еще бы! А ты?
– А я молчу.
– Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно.
– Не могу, Эдик… Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее только хочу, понимаешь?..
– Понимаю.
– Я ее теперь все время хочу! – говорит Нартай и встает.
– Ну, хорошо же!
– Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь, что ли?!
Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет!
– Кошмар какой-то! – говорит Нартай. – Мне же в таком состоянии даже к людям не выйти…
– Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе отдохнуть надо.
– Я хотел в танке прибраться… – говорит Нартай. – После вчерашней катавасии там бардак жуткий – и гильзы стреляные, и что-то там во время гонки грохнулось, я даже не посмотрел – что, и потом, когда мы тот автобус тормознули, тоже что-то разлетелось…
– Хорошо, – говорю. – Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ примешь потом. Тебе помочь?
– Нет, нет, я сам справлюсь, – отвечает он и на слабых своих ножонках идет к двери.
Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает:
– Ты человек опытный в этом деле, Эдик… Ты мне честно скажи, девять раз – это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю – сколько надо, и поэтому…
– Ты – сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи ебарь-террорист – вот, что я тебе скажу!!! Девять раз – это на троих баб за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! – заорал я.
– Спасибо, Эдик, – говорит Нартай. – Я уж думал, что после Флорки, помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь…
И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я снова ложусь читать «Абендцайтунг».
Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и охая, залезает в танк, как возится там…
Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный броней:
– Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!!
Я – газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку! Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу:
– Что случилось, Нартайчик?!
– Тихо ты! – слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос Нартая. – Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быстро! И люк за собой закрой…
Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю, совсем перетрахался малый…
Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделения, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумуляторами и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренного пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в огромной, рыхлой куче немецких денег!..
Будто кто-то сгреб со всего «Китцингер-хофа» опавшие осенние листья и вывалил их в наш танк.
А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там тысячи и тысячи марок!
– Мамочка родная!!! – ахаю я. – Что же это?! Что же это такое?
Нартай поднимает на меня потрясенные глаза и шепотом говорит:
– Это… документы, Эдик… Секретные… Стратегические…
– Что-о-о?!
– Вот… – Нартай разгребает денежную кучу и вытаскивает из-под нее небольшой металлический ящик с распахнутой крышкой и сломанным замком. Такой маленький обычный канцелярский сейфик. – Я его в коробку для запасных пулеметных лент спрятал, а кронштейн коробки сломался… Видишь?
И показывает мне оторвавшуюся от щитка пустую коробку для лент.
– Он из нее и выпал… А потом его, наверное, мотало по всему днищу, било по броне, замок и не выдержал…
– Как же ты вчера ночью не увидел? – спрашиваю. – Когда уже домой вернулись…
– Я светильник не включал. Старик через башенный люк вылез, я – через свой, лобовой… Эдик! Эдик!.. – и неожиданно, со слезами на глазах, начинает говорить на казахском языке!
Я только разбираю, что он все время повторяет – «Эдик!», «Эдик!».
– Нартайчик, миленький… Я ничего не понимаю! – говорю.
– Я тоже… – шепчет Нартай.
Сидим, как два оглушенных идиота в этой ужасной куче денег, смотрим друг на друга и слова сказать не можем.
И тут я начинаю все, все понимать про эти деньги! Только боюсь Нартаю сказать. Он же столько времени охранял этот вонючий канцелярский ящик! Так хотел уберечь эти «Военные», «Стратегические», «Совершенно Секретные», чтобы они никому, никогда не причинили вреда!.. Он так хотел спасти мир.
Стянул я с себя рубашку, застегнул на все пуговицы, завязал на горловине рукавами – получился мешок. Сгребли туда эти бундесмарки, утрамбовали, выключили светильники, задраили люки и поволокли мешок в его комнату.
Вывалили эти воровские бабки на кровать, и он, с таким отрешенным видом, в совершенно сомнамбулическом состоянии, медленно так ворошит эту кучу… Ну, все, думаю, чокнулся паренек…
А он вдруг застыл на месте, словно его парализовало, а потом как подпрыгнет, как заблажит:
– Ах, суки грязные!!! Дешевки позорные!!! Говна кусок, мать вашу в гроб, в душу!.. Сволота немытая, пьянь подзаборная!.. Стрелять их, стрелять!.. На куски рвать!.. Гады-ы-ы!..
И тычет мне в нос десятимарковую бумажку, и кричит не своим голосом:
– Читай!!! Читай, что здесь написано!..
А там, на этой купюре, что-то чернилами накарябано.
– Тихо, Нартайчик, тихо, родненький… Успокойся, дружочек ты мой, – говорю. – Не могу я прочитать. Здесь не по-нашему написано.
– Здесь по-моему написано! – хрипит Нартай. – По-казахски!.. Здесь написано: «Это деньги мои. Н.С.» Нартай Сапаргалиев! Видишь?!
И тяжело дыша, начинает рыться в этой чудовищной денежной куче. Ну, абсолютно, как собака, когда кротовую нору разрывает!
Достает еще одну десятимарковую бумажку со своей подписью, потом еще…
Скомкал в кулаке свои тридцать марок, выбросил их в общую кучу и опустился на пол рядом с кроватью. И так горестно спрашивает:
– Как?.. Как они могли?..
Слава Богу, думаю, сам догадался. Не я ему нож в спину всадил.
Заварил я кофейку, набухал побольше сахару, чтобы поддержать его силы, заставил выпить чашечку. Успокоился немного…
– Как жить, Эдик, после всего этого? – спрашивает. – На эти деньги должны были построить памятник нашим ребятам, которые во вторую мировую погибли и в вашем сраном Афганистане… Святое дело. А они…
– Пей, пей кофеек, – говорю. – Прихлебывай. Жаль, водки нет!
– Нет, – говорит Нартай. – Хорошо, что кофе, а не водка… Я, как вспомню эту постоянно налитую рожу нашего полкового начфина, так мне блевать охота. У него по харе было видно, что на нем клейма негде ставить!.. А вот, что наш полкаш… Сергеев… В жизни бы не поверил! Такой мужик был – танк хорошо водил, не шустрил ни перед кем… Точно, этот жлобяра-начфин его по пьянке огулял! Е-мое, чтоб не сказать хуже, в кого теперь верить?..
Потом взялись считать деньги. Часа полтора считали, все сбивались, начинали заново считать… Ну, не держали мы в руках никогда столько денег! Их там, в конце концов, оказалось семьдесят четыре тысячи триста сорок марок.
– Весь полк обокрал… – говорит Нартай и так аккуратно складывает десятки к десяткам, двадцатки к двадцаткам, пятидесятки к пятидесяткам. – Почти сто танковых экипажей! А нам еще был ракетный дивизион придан, автобат, строители, ремонтники… Три тысячи живых людей обманули! И меня, бляди, соучастником сделали. Лишь бы я им в своем танке эти деньги через границу перевез… А я, как мудак, трясусь над этим ящиком! Как же – «Документы»! «Совершенно секретные»! «Служу Советскому Союзу»!.. А когда вы нас с танком спиз… Когда мы с танком границу не прошли, они обгадились со страху, и нас заложили… Это после того, что мы на всех смотрах, на всех инспекторских проверках, маневрах для них же уродовались! Мы с танком корячимся, а им, сукам рваным, ворюгам дешевым, – звания, оклады, должности!..
То он слова вымолвить не мог, то его теперь было не остановить. Ладно, думаю, пусть выговаривается. Молчать хуже. Я и стараюсь в нем эту болтовню поддержать:
– Что же ты теперь с этими деньгами делать будешь? – спрашиваю.
А он достает из-под кровати большую картонную коробку – он неделю назад своей старшей сестре какие-то фасонистые сапоги на осенней распродаже в магазине «Дайхманн» купил, выкидывает эти сапоги из коробки и начинает укладывать туда пачки денег.
– Что-нибудь придумаю, – говорит.
Я смотался к себе в комнатку, захватил сегодняшний «Абендцайтунг», вернулся к нему и показываю:
– Гляди, что написано… Новое Российское министерство иностранных дел все свое посольство в Бонне и все консульства в полном составе поменяло! И вот уже фотография новой вывески у нашего мюнхенского консулата… Смотри: «Генеральное консульство России в Мюнхене». Понял? Не «Союза Советских Социалистических Республик», а России! Может быть, хоть что-то переменилось?.. Может, сдать эти бабки нашим новым официальным властям? А?
– А вот на-ко, выкуси! – говорит Нартай и сует мне в нос маленькую, смуглую фигу. – Ты эти новые власти видел?! Ты про них что-нибудь знаешь?! А может, они хуже прежних?! Нет уж, хрен вам! Раз я теперь один за эти деньги отвечаю, я сам и решу, что с ними делать!
…А наутро сидим, завтракаем вшестером – Петер, Наташа, Катька, Джефф, Нартайчик и я.
Самолет у Катьки с Джеффом только в шесть часов вечера, времени у нас еще навалом, сидим, треплемся про будущее Катькино житье-бытье в Америке.
Петер все похмелиться порывается – он с вечера перекушал малость, и клянчит у Наташи хотя бы бутылку пива. А она ему не дает. Ну, как обычно…
И вдруг Нартай спрашивает:
– Джефф! У тебя бабки есть?
– Нет, – говорит Джефф. – Они уже умерли. Но с ребенком нам будет помогать моя мама.
– Вот бестолочь! – говорит Нартай. – Я тебя спрашиваю – у тебя деньги есть?
– Сколько тебе? – и Джефф тут же с готовностью лезет в карман.
– Тьфу ты! – начинает злиться Нартай. – Я тебя спрашиваю – в Америке у тебя есть деньги? На что вы собираетесь ребенка воспитывать?
– А-а-а… – наконец врубается Джефф, обнимает Катьку за плечи и улыбается. – Нет, Нартай. В Америке у меня денег нет. Только ежемесячное жалование. И сейчас, в связи с женитьбой на Кате, оно у меня станет долларов на двести меньше. Но я думаю, что нам его хватит. Первые два или три года будет немножко трудно, но потом…
– Потом – суп с котом, – обрывает его Нартай. – Для ребенка первые три года – самое главное! Это я по своим сестрам знаю. Ладно…
Он наклоняется, достает из-под стола большую обувную коробку фирмы «Дайхманн» и ставит ее на стол.
– Вот вам с Катькой свадебный подарок от всего личного состава бывшей советской воинской части сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. Даже не столько вам, сколько вашему будущему ребенку. И чтобы ему ни в чем никакого отказа! Ребенок – есть ребенок…
И снимает крышку с коробки, А там…
Знаете, в телевизионных американских боевиках почти всегда действует такой деловой чемоданчик – атташе-кейс. С миллионом долларов. Кто-то обязательно открывает его, а там – пачки, пачки… И вот, сколько бы раз ни смотрел, все равно – производит впечатление! Хоть нас всю жизнь и воспитывали в презрении к деньгам и почтении к идее.
Бедных наших стариков – Наташу и Петера, мюнхенский отдел по борьбе с терроризмом и организованной преступностью, или как он у них называется, совершенно заколебал!
Приехали к нам в «Китцингер-хоф» три хмыря в штатском, двое моего возраста, один постарше, и как взяли Петера и Наташу в перекрестный допрос – откуда у них русский танк?! Где купили? Когда купили? У кого купили? На каком фломаркте? Как его использовали до случая с «вонхаймом»? Кто в вашем доме живет, кроме вас? Кто такие? Почему? Ну, и так далее…
Причем, все так вежливо, любезно, со своими профессиональными подходами – дескать, вы, конечно, очень помогли полиции! Не будь вас с вашим танком, все могло кончиться гораздо хуже. И правительство Баварии уже знает обо всем этом, и даже, насколько нам известно, уже готовится к официальным благодарственным торжествам, где вас будут чествовать, как одних из самых героических граждан Баварии… И все-таки, откуда у вас русский танк?
Но наши ребята – Наташа и Петер, тоже, как говорит Нартай, – не пальцем деланные. Уперлись рогом в свою версию, которую мы когда-то вместе сочинили, и хрен их с этого места сдвинешь!
Наташу Петер вообще сразу из этого дела исключил. Он нам потом по-тихому объяснил – почему. Потому, что Наташа, несмотря на то, что была рождена украинкой, сегодня – типичная религиозная баварская немка, уже пятьдесят лет воспитанная в честности и уважении к порядку и ко всяким законам, и она может расколоться в любую минуту. Или ляпнуть что-нибудь такое, от чего потом не открестишься.
А он, Петер, понимает, что все порядки и законы устанавливают и пишут обыкновенные люди. И иногда они очень даже могут ошибаться. Поэтому не меньше половины этих законов – дурацкие! Которые только мешают людям нормально жить. А то откуда бы появился тот самый знаменитый немецкий бюрократизм, от которого люди чуть ли не во всем мире стонут?
Вот Петер и заявил этим хмырям, что Наташа ничего не знает и к русскому танку никакого отношения не имеет. Он один, без всякой Наташи, недавно ездил в Эрфурт хоронить старого товарища, с которым был когда-то вместе в русском плену (а он, действительно, был недавно в Эрфурте на похоронах) и на обратном пути, уже когда возвращался домой, прямо на дороге у какого-то русского танкиста за две тысячи марок купил этот танк.
Но купил его не в качестве боевого оружия, а как обыкновенный трактор. Для работы в поле. Потому что нормальный новый трактор стоит не меньше двадцати тысяч марок, а старому трактору Петера, который у него уже восемнадцать лет, пришел полный пиздец.
Это слово Петер сказал по-русски, и тогда старший из отдела по борьбе с терроризмом вдруг неожиданно рассмеялся! Оказалось, он по-русски чешет, как дай нам Бог говорить по-немецки…
На вопрос, как звали русского танкиста, Петер ответил, что был пьян и имени его не запомнил. Помнит только, что они с ним выпили еще немножко, и русский ушел к себе в Советскую Россию. А Петер целый день отсыпался в танке, а потом ночью, чтобы никого не пугать, пригнал танк в «Китцингер-хоф». На то он, слава Богу, и танкист! Вот документы, пожалуйста!..
А то, что там в пушке оказался холостой заряд, он об этом даже и не знал. Он со дня на день собирался снять с танка вооружение и выкинуть его к чертям собачьим, но все как-то руки не доходили. Свиньи, олени, куры – хозяйство большое, работы уйма…
Я-то думаю, что эти ребята не поверили ни одному слову Петера. Но деваться им было некуда, других доказательств у них в этот момент не было, а танк, по словам Петера, был его частной собственностью. А здесь к частной собственности относятся с уважением. Не то, что у нас… Вот им и оставалось только попросить Петера показать им танк изнутри.
Но тут Петер поскреб в затылке и заявил, что сейчас это сделать невозможно. После боя у вонхайма он задраил все люки, крепко выпил и куда-то по пьянке задевал основной башенный ключ и теперь сам найти не может. Так что, майне либер херрен, приезжайте через пару дней, он отыщет этот чертов ключ и непременно покажет все, что есть внутри его танка. То есть – трактора…
Что же касается того, что в его доме живут посторонние люди, так это никакие не посторонние. Господин Эдуард Петров официально снимает у них комнату. Вот его анмельдунг (прописка), его аусвайс, его лицензии на право выступать на Мариенплац, вот его счет в банке, страховки… Тут все в порядке! А то, что к нему приехали на пару дней его друзья – лейтенант американской армии мистер Джеффри Келли и его невеста госпожа Катерина Гуревич, подданная государства Израиль, вообще никого волновать не должно. Вот их документы, а вот и они сами! Познакомьтесь, пожалуйста! Заодно можете и попрощаться. Они завтра улетают в Штаты. А больше в «Китцингер-хофе» не живет никто.
Нартайчик в это время отсиживался на озере у Зергельхуберов. Клаус и Уве еще с ночи забрали его к себе, строго-настрого приказав о нем ничего не говорить. Это после того, как мы им все как на духу выложили. Не будешь же таким людям, как Клаус и Уве, лапшу на уши вешать?!
– Но из танка по «громкой связи», говорят, звучало два голоса, – заметил старший. – Один – ваш, а второй – русский…
Тут наш Петер такой цирк развел, что мы просто в осадок выпали! Он и расхохотался, и закашлялся, и руками замахал, и давай глаза вытирать – вроде у него от смеха слезы выступили, артист старый!
– Да что вы?! – говорит. – Откуда?! Один я был в танке! Это уж кому-то со страху два голоса почудились. Это просто я по-русски выражался! А то у нас только «шайзе» и «шайзе»… А кого сейчас этим «шайзе» удивишь, когда его и дети произносят, и телевидение им пользуется? Вот я и кричал всякие русские слова. Даже сейчас могу их повторить. Вот, например…
– Нет, нет, не надо, – говорит старший. – Я знаю эти слова.
– А нам стало известно, что это были совершенно разные голоса, – мило так говорит один из его помощников.
– Ну, конечно! – улыбается Петер. – Я уже давно заметил, что в этом русском тракторе неисправен усилитель. Вот он и искажает звучание!.. То на высоких частотах, то на низких работает. Отсюда и кажется, что там два разных голоса. А может, контакт в ларингофонах?.. Кстати, у вас нет знакомого специалиста – исправить мне этот усилитель? Только, чтобы он с меня три шкуры не содрал за ремонт…
– Нет у нас знакомого специалиста, – сухо отвечает старший. – А вот белый «порш» девятьсот сорок четвертой модели с двумя молодыми людьми вы здесь ни разу не встречали за последнее время?
Тут мы все так и присели, как говорится, на задние лапы! Что делать? Говорить? Не говорить?..
Наташа понимает, что для нее, наконец, наступила долгожданная возможность прорваться на манеж со своим сольным номером, и так радостно восклицает:
– Встречали, встречали! Мало того…
– Мало того, – тут же прерывает ее Петер. – Они у нас спрашивали, не сдаем ли мы комнаты с пансионом. А мы с женой ответили – нет. Они и уехали.
Уж больно быстро прервал Петер Наташу!.. Старший задумчиво так смотрит на Петера, на Наташу, на нас с Джеффом и Катькой, и по его физиономии видно, что он и сейчас не поверил ни одному слову.
Но он улыбается, желает Катьке и Джеффу счастливого пути, а нам с угрожающей вежливостью говорит по-немецки и по-русски:
– Ну, а с вами я прощаюсь ненадолго. Думаю, что мы встретимся в ближайшее время.
И они уезжают.
Мы звоним к Зергельхуберам на озеро, говорим, что гроза миновала и Нартай может вернуться в «Китцингер-хоф».
А Сузи Зергельхубер отвечает, что Нартай сейчас вернуться не может, потому что Уве на сейнере, Клаус на службе, а Лори забрала «мерседес» и увезла Нартая за пятнадцать километров от дома на другую сторону озера, где у них есть летнее бунгало. Там у Лори стоит ее неисправный мотоцикл и, может быть, Нартай сумеет его починить…
Наташа с отвращением вешает трубку, ханжески поджимает губки:
– Ох, эта Лори!.. Мало ей старшего сына Моосгрубера, мало ей племянника Бирбихлеров, мало этой сучке того студента из Мюнхена – Себастьяна, мало ей младшего Пентенриддера! Теперь этой потаскушке еще и наш Нартайчик понадобился! Бедный мальчик!..
– Хотел бы я быть таким бедным! – ржет Петер. – Не знаю, починит ли наш Нартай ее мотоцикл, но то, что он вернется из этого бунгало настоящим мужчиной – за это я ручаюсь!
– Тьфу, козел старый! – сплевывает Наташа. – У тебя всю жизнь только одно на уме. При Кате бы постеснялся…
– Но это же надо ценить, Наташа! Это же прекрасно! – говорит ей Катька.
– Что же тут прекрасного?! – возмущается Наташа. – Я сорок лет подряд ни одной ночи не могла провести по-человечески! Я же только два года хоть немного начала отдыхать от него!.. И то – лезет!
Мы с Джеффом с большим уважением посмотрели на старого, ржущего Петера, а Наташа, отплевываясь, посадила Катьку в свой «форд» и увезла ее в банк. Снимать деньги с Катькиного счета к завтрашнему отъезду.
У Катьки там после всех платежей: кранкенферзихирунг – это страховка по болезни, за квартиру, на питание (тут мы обычно сбрасывались поровну) – еще оставалось марок восемьсот пятьдесят. Она последнее время меньше работала на Мариенплац. Уже тяжеловато ей было… Ну, а билет на самолет Джефф ей из Америки привез. Там у него какие-то военные льготы, да и вообще, билет туда и обратно иногда стоит меньше, чем в одну сторону.
Надо сказать, что за эти пару дней Катька изменилась до неузнаваемости! Раньше, вы же знаете, ей палец в рот не клади. Она кого угодно в секунду отошьет. А тут… Другой человек! Абсолютно!
Носит свой живот по «Китцингер-хофу» в состоянии полной прострации, смотрит сквозь тебя в никуда, отвечает не сразу – через паузу, со всем соглашается, не хохмит, даже гитару в руки не берет!
Только, время от времени, очнется и начинает так тревожно оглядываться – здесь ли Джефф?.. Увидит его, вздохнет так судорожно, на глазах слезы. Шмыгает носом и снова уплывет куда-то. Ну, не в себе человек!..
Мы с Джеффом, как двое ханыг после пьяного толковища у нашей московской пивной, – у него фингал под глазом величиной с блюдце, у меня губа верхняя вздулась так, что про Мариенплац на неделю забыть нужно. А это минус почти пятьсот марок…
Через час вернулись Наташа с Катькой, привезли «Абендцайтунг» – газета такая вечерняя. Там на первой странице про вчерашнее нападение на наш вонхайм всякие страсти были написаны. И что в отражении атаки нацистов приняли участие широкие слои местного населения. Фамилии наши были не названы, и про танк, слава Богу, упомянуто тоже не было. Наверно, ихние спецслужбы газете хвост прижали.
Поздно вечером, когда уже все легли спать, слышу подъехала машина, хлопнула дверца, и машина сразу же укатила. А через полминуты – тихий стук в мою дверь. Я как раз лежал, читал «Абендцайтунг».
– Войдите, – говорю.
Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай.
Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держится. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти незнакомый.
Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю:
– Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали?
– Меня Лори привезла… – отвечает, а сам еле шевелит губами. – У тебя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь…
Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставившись в одну точку, отдышался и говорит мне:
– Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался… Она говорит, что у нее никого лучше меня не было.
– Сколько раз ты ее трахнул? – спрашиваю я его напрямик.
А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас прихожу!
– Восемь раз… – говорит Нартай. – Нет, девять!.. Последний раз сейчас по дороге, в машине.
– Ну, ты – гигант!!! – искренне восхитился я.
– Она говорит, что теперь любит только меня…
– Еще бы! А ты?
– А я молчу.
– Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно.
– Не могу, Эдик… Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее только хочу, понимаешь?..
– Понимаю.
– Я ее теперь все время хочу! – говорит Нартай и встает.
– Ну, хорошо же!
– Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь, что ли?!
Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет!
– Кошмар какой-то! – говорит Нартай. – Мне же в таком состоянии даже к людям не выйти…
– Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе отдохнуть надо.
– Я хотел в танке прибраться… – говорит Нартай. – После вчерашней катавасии там бардак жуткий – и гильзы стреляные, и что-то там во время гонки грохнулось, я даже не посмотрел – что, и потом, когда мы тот автобус тормознули, тоже что-то разлетелось…
– Хорошо, – говорю. – Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ примешь потом. Тебе помочь?
– Нет, нет, я сам справлюсь, – отвечает он и на слабых своих ножонках идет к двери.
Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает:
– Ты человек опытный в этом деле, Эдик… Ты мне честно скажи, девять раз – это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю – сколько надо, и поэтому…
– Ты – сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи ебарь-террорист – вот, что я тебе скажу!!! Девять раз – это на троих баб за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! – заорал я.
– Спасибо, Эдик, – говорит Нартай. – Я уж думал, что после Флорки, помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь…
И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я снова ложусь читать «Абендцайтунг».
Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и охая, залезает в танк, как возится там…
Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный броней:
– Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!!
Я – газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку! Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу:
– Что случилось, Нартайчик?!
– Тихо ты! – слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос Нартая. – Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быстро! И люк за собой закрой…
Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю, совсем перетрахался малый…
Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделения, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумуляторами и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренного пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в огромной, рыхлой куче немецких денег!..
Будто кто-то сгреб со всего «Китцингер-хофа» опавшие осенние листья и вывалил их в наш танк.
А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там тысячи и тысячи марок!
– Мамочка родная!!! – ахаю я. – Что же это?! Что же это такое?
Нартай поднимает на меня потрясенные глаза и шепотом говорит:
– Это… документы, Эдик… Секретные… Стратегические…
– Что-о-о?!
– Вот… – Нартай разгребает денежную кучу и вытаскивает из-под нее небольшой металлический ящик с распахнутой крышкой и сломанным замком. Такой маленький обычный канцелярский сейфик. – Я его в коробку для запасных пулеметных лент спрятал, а кронштейн коробки сломался… Видишь?
И показывает мне оторвавшуюся от щитка пустую коробку для лент.
– Он из нее и выпал… А потом его, наверное, мотало по всему днищу, било по броне, замок и не выдержал…
– Как же ты вчера ночью не увидел? – спрашиваю. – Когда уже домой вернулись…
– Я светильник не включал. Старик через башенный люк вылез, я – через свой, лобовой… Эдик! Эдик!.. – и неожиданно, со слезами на глазах, начинает говорить на казахском языке!
Я только разбираю, что он все время повторяет – «Эдик!», «Эдик!».
– Нартайчик, миленький… Я ничего не понимаю! – говорю.
– Я тоже… – шепчет Нартай.
Сидим, как два оглушенных идиота в этой ужасной куче денег, смотрим друг на друга и слова сказать не можем.
И тут я начинаю все, все понимать про эти деньги! Только боюсь Нартаю сказать. Он же столько времени охранял этот вонючий канцелярский ящик! Так хотел уберечь эти «Военные», «Стратегические», «Совершенно Секретные», чтобы они никому, никогда не причинили вреда!.. Он так хотел спасти мир.
Стянул я с себя рубашку, застегнул на все пуговицы, завязал на горловине рукавами – получился мешок. Сгребли туда эти бундесмарки, утрамбовали, выключили светильники, задраили люки и поволокли мешок в его комнату.
Вывалили эти воровские бабки на кровать, и он, с таким отрешенным видом, в совершенно сомнамбулическом состоянии, медленно так ворошит эту кучу… Ну, все, думаю, чокнулся паренек…
А он вдруг застыл на месте, словно его парализовало, а потом как подпрыгнет, как заблажит:
– Ах, суки грязные!!! Дешевки позорные!!! Говна кусок, мать вашу в гроб, в душу!.. Сволота немытая, пьянь подзаборная!.. Стрелять их, стрелять!.. На куски рвать!.. Гады-ы-ы!..
И тычет мне в нос десятимарковую бумажку, и кричит не своим голосом:
– Читай!!! Читай, что здесь написано!..
А там, на этой купюре, что-то чернилами накарябано.
– Тихо, Нартайчик, тихо, родненький… Успокойся, дружочек ты мой, – говорю. – Не могу я прочитать. Здесь не по-нашему написано.
– Здесь по-моему написано! – хрипит Нартай. – По-казахски!.. Здесь написано: «Это деньги мои. Н.С.» Нартай Сапаргалиев! Видишь?!
И тяжело дыша, начинает рыться в этой чудовищной денежной куче. Ну, абсолютно, как собака, когда кротовую нору разрывает!
Достает еще одну десятимарковую бумажку со своей подписью, потом еще…
Скомкал в кулаке свои тридцать марок, выбросил их в общую кучу и опустился на пол рядом с кроватью. И так горестно спрашивает:
– Как?.. Как они могли?..
Слава Богу, думаю, сам догадался. Не я ему нож в спину всадил.
Заварил я кофейку, набухал побольше сахару, чтобы поддержать его силы, заставил выпить чашечку. Успокоился немного…
– Как жить, Эдик, после всего этого? – спрашивает. – На эти деньги должны были построить памятник нашим ребятам, которые во вторую мировую погибли и в вашем сраном Афганистане… Святое дело. А они…
– Пей, пей кофеек, – говорю. – Прихлебывай. Жаль, водки нет!
– Нет, – говорит Нартай. – Хорошо, что кофе, а не водка… Я, как вспомню эту постоянно налитую рожу нашего полкового начфина, так мне блевать охота. У него по харе было видно, что на нем клейма негде ставить!.. А вот, что наш полкаш… Сергеев… В жизни бы не поверил! Такой мужик был – танк хорошо водил, не шустрил ни перед кем… Точно, этот жлобяра-начфин его по пьянке огулял! Е-мое, чтоб не сказать хуже, в кого теперь верить?..
Потом взялись считать деньги. Часа полтора считали, все сбивались, начинали заново считать… Ну, не держали мы в руках никогда столько денег! Их там, в конце концов, оказалось семьдесят четыре тысячи триста сорок марок.
– Весь полк обокрал… – говорит Нартай и так аккуратно складывает десятки к десяткам, двадцатки к двадцаткам, пятидесятки к пятидесяткам. – Почти сто танковых экипажей! А нам еще был ракетный дивизион придан, автобат, строители, ремонтники… Три тысячи живых людей обманули! И меня, бляди, соучастником сделали. Лишь бы я им в своем танке эти деньги через границу перевез… А я, как мудак, трясусь над этим ящиком! Как же – «Документы»! «Совершенно секретные»! «Служу Советскому Союзу»!.. А когда вы нас с танком спиз… Когда мы с танком границу не прошли, они обгадились со страху, и нас заложили… Это после того, что мы на всех смотрах, на всех инспекторских проверках, маневрах для них же уродовались! Мы с танком корячимся, а им, сукам рваным, ворюгам дешевым, – звания, оклады, должности!..
То он слова вымолвить не мог, то его теперь было не остановить. Ладно, думаю, пусть выговаривается. Молчать хуже. Я и стараюсь в нем эту болтовню поддержать:
– Что же ты теперь с этими деньгами делать будешь? – спрашиваю.
А он достает из-под кровати большую картонную коробку – он неделю назад своей старшей сестре какие-то фасонистые сапоги на осенней распродаже в магазине «Дайхманн» купил, выкидывает эти сапоги из коробки и начинает укладывать туда пачки денег.
– Что-нибудь придумаю, – говорит.
Я смотался к себе в комнатку, захватил сегодняшний «Абендцайтунг», вернулся к нему и показываю:
– Гляди, что написано… Новое Российское министерство иностранных дел все свое посольство в Бонне и все консульства в полном составе поменяло! И вот уже фотография новой вывески у нашего мюнхенского консулата… Смотри: «Генеральное консульство России в Мюнхене». Понял? Не «Союза Советских Социалистических Республик», а России! Может быть, хоть что-то переменилось?.. Может, сдать эти бабки нашим новым официальным властям? А?
– А вот на-ко, выкуси! – говорит Нартай и сует мне в нос маленькую, смуглую фигу. – Ты эти новые власти видел?! Ты про них что-нибудь знаешь?! А может, они хуже прежних?! Нет уж, хрен вам! Раз я теперь один за эти деньги отвечаю, я сам и решу, что с ними делать!
…А наутро сидим, завтракаем вшестером – Петер, Наташа, Катька, Джефф, Нартайчик и я.
Самолет у Катьки с Джеффом только в шесть часов вечера, времени у нас еще навалом, сидим, треплемся про будущее Катькино житье-бытье в Америке.
Петер все похмелиться порывается – он с вечера перекушал малость, и клянчит у Наташи хотя бы бутылку пива. А она ему не дает. Ну, как обычно…
И вдруг Нартай спрашивает:
– Джефф! У тебя бабки есть?
– Нет, – говорит Джефф. – Они уже умерли. Но с ребенком нам будет помогать моя мама.
– Вот бестолочь! – говорит Нартай. – Я тебя спрашиваю – у тебя деньги есть?
– Сколько тебе? – и Джефф тут же с готовностью лезет в карман.
– Тьфу ты! – начинает злиться Нартай. – Я тебя спрашиваю – в Америке у тебя есть деньги? На что вы собираетесь ребенка воспитывать?
– А-а-а… – наконец врубается Джефф, обнимает Катьку за плечи и улыбается. – Нет, Нартай. В Америке у меня денег нет. Только ежемесячное жалование. И сейчас, в связи с женитьбой на Кате, оно у меня станет долларов на двести меньше. Но я думаю, что нам его хватит. Первые два или три года будет немножко трудно, но потом…
– Потом – суп с котом, – обрывает его Нартай. – Для ребенка первые три года – самое главное! Это я по своим сестрам знаю. Ладно…
Он наклоняется, достает из-под стола большую обувную коробку фирмы «Дайхманн» и ставит ее на стол.
– Вот вам с Катькой свадебный подарок от всего личного состава бывшей советской воинской части сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. Даже не столько вам, сколько вашему будущему ребенку. И чтобы ему ни в чем никакого отказа! Ребенок – есть ребенок…
И снимает крышку с коробки, А там…
Знаете, в телевизионных американских боевиках почти всегда действует такой деловой чемоданчик – атташе-кейс. С миллионом долларов. Кто-то обязательно открывает его, а там – пачки, пачки… И вот, сколько бы раз ни смотрел, все равно – производит впечатление! Хоть нас всю жизнь и воспитывали в презрении к деньгам и почтении к идее.