Кунин Владимир Владимирович. Русские на Мариенплац

   Обновленная республика булыжными шагами топала по головам своих подданных в светлое рыночное будущее.
   Моя приятельница дала в Германию факс с точным указанием числа и времени моего прилета в Мюнхен и на прощание тихо сказала:
   – Боже мой… Как бы мне хотелось тоже улететь отсюда к чертовой матери! Хоть на всю жизнь, хоть на месяц, хоть на недельку…
   Я промолчал и нежно погладил ее по седеющей голове. Пятнадцать лет тому назад она была поразительно красива!
 
   Возвращаясь домой, я заехал в валютный магазин гостиницы «Украина» и за двадцать три доллара купил для Наташи Китцингер прелестно вышитое большое украинское декоративное полотенце ручной работы. Так называемый рушник. А для Петера, надеюсь, никогда не виданную и не питую им «Горилку с перчиком».
   Потом поставил машину в гараж, отнес рушник и «Горилку» домой и пешком отправился на Старый Арбат, благо он от моего дома совсем рядом – только Бородинский мост перейти.
   Там за пять немецких марок я приобрел внушительную матрешку с лицом Горбачева и уже дома поместил «Горилку» для старого Петера в эту самую матрешку. Да простит меня Михаил Сергеевич…
   А наутро улетел в Мюнхен.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
расказанная Автором, – о том, как он узнал, что не только в России, но и во всем мире, после длительного застоя, в очень короткое время может произойти много волнующих событий…

   К моему неописуемому удивлению и, надо сказать, к великой радости, в Мюнхенском аэропорту меня встретил Эдик Петров!
   Мы бросились навстречу друг другу, обнялись, какое-то время стыдливо промедлили, а потом по русскому обычаю трижды расцеловались.
   – Черт возьми, Эдик! Вы кого-то провожаете?!
   – Нет. Я вас встречаю. Давайте, давайте свой чемодан сюда! И сумку давайте… А это что? Пишущая машинка? Ну, ее можете тащить сами… Идемте, идемте! А то я там запарковался немножко через задницу – а это тридцать марок штрафа!
   Мы сели в «фольксваген-пассат» Эдика и быстро укатили от штрафного места.
   Навстречу нам мчался сухой, прохладный Мюнхен.
   – Как Нартай, Катя?.. Как старики Китцингеры? – нетерпеливо спрашивал я.
   – Все в порядке, не волнуйтесь. Вам все кланяются. Я вам потом все, все расскажу!.. Не торопитесь. В Москве снег?
   – Нет. Слякоть…
   – Тогда, в августе, мы за вас так переволновались! Все телевизионные программы были забиты репортажами из Москвы – танки, самоходки, люди на броню лезут!.. Баррикады! Кошмар какой-то! Евтушенко из этого Белого дома выступает… Немцы по трем программам передают, австрийцы по двум… Швейцарцы по своему каналу, французы по своему! Английское Би-Би-Си, американское Си-эН-эН!.. Итальянцы на весь мир вопят – Горбачева убили!… Вроде бы даже списки деятелей культуры уже составлены – кого нужно уничтожать в первую очередь, кого во вторую… Ребята – Катька с Нартайчиком – все вас у того Белого дома высматривали. Режиссеров каких-то, писателей видели, а вас так и не разглядели.
   – Немудрено. Меня там не было, – сказал я. – Хотя все это происходило в трех шагах от моего дома.
   – Ну?! А я что им сказал?! Я так им и заявил с первого дня – не ищите! Кто хоть один раз в своей жизни отвоевал… Ну, и так далее. Правильно?
   – Наверное…
   Я вдруг почувствовал себя таким старым и таким усталым, что даже не сумел найти плавного перехода к другой теме. Я просто сказал:
   – Эдик, а мы не могли бы заехать куда-нибудь выпить?
   – Ну, конечно… – слегка растерялся Эдик. – Только я, к сожалению, не смогу составить вам компанию. У меня вечером работа… Но посидеть с вами, перекусить – запросто!
   – Тогда не надо, – сказал я. – Тогда лучше объясни, как ты узнал, что я прилетаю. А то все это выглядит чуточку фантастически.
   – Никакой фантастики! Вчера вечером позвонил Виктор – помните, тот толстый переводчик из кинофирмы? Вы меня еще в последний день с ним познакомили…
   – Помню.
   – А мы потом несколько раз встречались… Он нам кое-какие документы и справки на немецкий переводил. Он мне и сказал: «А ты знаешь, кто завтра прилетает?» Я говорю: «Не может быть!» А он говорит: «Точно! Факс получен». И сообщает мне номер вашего рейса и отель, где вы будете жить. Ну, я ему и говорю: «Витя! Ты скажи там в этой фирме, чтобы они свою машину не гоняли на аэродром». Я, дескать, сам встречу. Вот и все…
 
   Отельчик находился на Терезиенштрассе. Он был подешевле и похуже «Розенгартена», в котором я жил в августе, но это был все-таки почти самый центр мюнхенского Швабинга.
   Эдик затащил мои чемоданы в крохотную комнатку с узенькой постелью, телефоном и душем, и деловито посмотрел на часы:
   – Значит так… Виктор просил передать, что до пяти часов вечера вы свободны. А потом за вами заедут из фирмы, повезут знакомить с режиссером и смотреть уже отснятый материал. Вечером у вас ужин с их начальством. Сейчас ровно десять часов. По-мюнхенски. Так что времени у вас – навалом!
   – Эдик! – не выдержал я. – Все-таки ты жуткий сукин сын, Эдик! Почему ты мне не говоришь, что с Нартаем, с Катей, с этими вашими стариками – Наташей и Петером? Здоров ли ваш танк?..
   – Я же сказал вам, что все в порядке, – рассмеялся Эдик. – И я вам потом все подробно расскажу. Не торопитесь.
   – Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец, Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что какие-то подонки – неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших «люберов», – громят общежития иностранцев, жгут дома!..
   – Ну, вы даете! – чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. – Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше… А мне вы почему-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?
 
   Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике «Манон».
   Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку «Пейсаховку».
   Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только минеральную воду.
   – Эдик, – сказал я, прикончив свою «Пейсаховку». – Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.
   Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:
   – Успеете оклематься до вечера?
   – Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?
   – В пять.
   – Наверное, успею.
   – Вы перевели часы?
   – Да.
   – Ну, смотрите… – и Эдик заказал мне еще «доппель-водку».
   По нашим понятиям, этот «доппель» был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику:
   – Давай дальше.
   – А дальше… – продолжил Эдик, – возвращаемся мы как-то поздно вечером, часам к двенадцати, с Мариенплац в «Китцингер-хоф», а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра… А тут – не спят. И оба какие-то смурные. И Петер – трезвый, как стеклышко!
   – Эдик, – говорит мне Наташа. – Тут к тебе недавно приезжали два твоих друга.
   – На девятьсот сорок четвертом «порше», – мрачно так добавляет Петер. – Белого цвета…
   А «порш» – это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на полтораста марок… Тем более девятьсот сорок четвертый!
   – И оставили тебе это письмо, – говорит Наташа и протягивает мне сложенный вчетверо листок без конверта.
   Я разворачиваю этот листок и читаю: «Не забывай друзей, Эдик!» И подпись – «Саня и Яцек».
   – Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, – говорит Наташа.
   – Он и есть поляк, – говорю. – А второй?
   – А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.
   Мои – Катька с Нартайчиком – стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была… Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде – все прекрасно, и спрашиваю:
   – Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?
   – Почему «немного»? – обиделась Наташа. – Я теперь все понимаю. Он сказал: «Эдик получит это письмо – очень обрадуется!» Ты, действительно, рад, Эдик?
   – Я просто в восторге, – отвечаю.
   – Не похоже, – говорит Петер и уходит спать.
   Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:
   – А мне они не понравились. – И со значением добавляет: – И Петеру тоже! У них были лживые глаза.
   Она так и сказала – «лживые глаза». И вслед за Петером отправляется спать.
   А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как говорится, «у нас с собой было».
   Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.
   Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.
   – Это те самые? – спрашивает Катька.
   – Они, родимые… – говорю.
   Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает.
   – Может быть, рассказать все Клаусу? – спрашивает Катя. – Он все-таки полицейский. Пусть они примут какие-то меры…
   Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно – одни щелочки! А там такая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:
   – Советский человек – он повсюду советский! Наверное, это уже не вытравить. Куда угодно побежит жаловаться – в профком, в партком, в милицию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется… Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке – зонтик! Клаус – полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит… Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в «Китцингер-хофе», круглосуточный пост установил?
   – Ладно, не выступай, – говорит ему Катька. – Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения?
   Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:
   – Нет у меня сейчас никаких предложений… Я только одно знаю: мы сами себя должны защитить! И стариков наших сберечь… Я за этих стариков кому хочешь глотку перегрызу!
   – Погодите, погодите!.. – говорю я им. – Вы-то тут при чем? Ни Саня, ни Яцек тебя, Нартай, никогда не видели. Они видели только танк. А куда этот танк подевался – они понятия не имеют. Про тебя, Катька, они даже не слышали… Значит, остаюсь один я, кому они могут предъявить счет…
   – Во дурак! – говорит Катька. – А «ты» – это не «мы», что ли?
   – Ну, человек вверх ногами стоит, Катя! Несколько часов в день! – говорит Нартай. – Это же никакие мозга не выдержат!.. Я ему сколько раз говорил: «Не перегружайся, Эдик…» Ему же никак не дотумкать, что на Мариенплац мы приезжаем втроем, уезжаем втроем, а когда он работает, я вообще кручусь вокруг него, как вошь на гребешке! То-то нас так трудно всех троих вычислить…
   – Да, – говорю. – Я об этом не подумал. Извините, ребята…
   – Ладно! Что-нибудь сообразим, – говорит Нартай. – Иди, Катька, спать. Нет, подожди… Я тебя провожу. А ты, Эдик, не ложись пока. Я сейчас…
   Он уходит провожать Катерину, а я начинаю мыть посуду. А его все нет и нет. Я уже начинаю было волноваться, но тут дверь распахивается и на пороге возникает Нартай.
   – Ну-ка, помоги мне, Эдик.
   На одном плече у него автомат АК-47 – родной товарищ Калашников, на другом – солдатский вещевой мешок. В левой руке ракетница, в правой – цинковая коробка с патронами.
   Я снимаю у него с плеча вещмешок, а он тяжеленный, килограмм на двадцать! Беру у него из рук коробку с патронами и спрашиваю:
   – Ты чего это сюда весь арсенал из танка притащил?
   А он вместо ответа говорит:
   – Ты с вещмешком поосторожнее! Не бросай на пол. Положи на кровать.
   Освобождается от автомата, кладет ракетницу на стол и начинает разгружать вещмешок. Вытаскивает оттуда четыре снаряженных рожка для автомата, картонную коробку с сигнальными ракетами и пять осколочных гранат Ф-1.
   – Ты в своем уме?! – спрашиваю.
   А он не отвечает, сопит и в мешке роется. И вдруг вытаскивает оттуда здоровенный пушечный снаряд! И говорит:
   – Хорошо, что я парочку холостых зарядов захватил. Глядишь, и пригодятся… Я там на всякий случай орудие уже расчехлил и разблокировал. А один снаряд уже и в патронник заслал. С ним можно будет такой шухер устроить, что все «Сани» и «Яцеки» обосрутся от страха!.. А второй вот сюда приволок. Надо нам, Эдька, подумать с тобой, как из него мину сделать. И установить ее на подъезде к «Китцингер-хофу». С дистанционным управлением. И запрограммировать ее только на тот белый «порш». На девятьсот сорок четвертый. Сам понимаешься при Катьке не хотел… Одно дело – разговоры всякие, а другое – когда она реально увидит оружие. Начнет дергаться, нервничать. А в ее положении сейчас это категорически противопоказано! Я помню, когда моя старшая сестра была беременна…
   А я чуть не плачу от отчаяния!
   Вы знаете, у него даже на полсекунды сомнения не возникли – можно это делать или нельзя!.. Этот героический казахский малыш даже на мгновение не вспомнил – где мы, кто мы и что будет дальше. Он знал только одно – своих надо защищать любой ценой!!!
   И понял я, что от глобальной беды нас теперь может спасти только мое волевое решение. Я как заору на него:
   – А ну, неси это все обратно к чертовой матери, джигит хуев! Не хватает еще, чтобы ты тут, в центре Баварии, в девяносто первом году из пушки палил и дороги минировал!.. Ишь, партизан казахский выискался! И только попробуй сейчас вякнуть мне про «копыта коней моих предков»!..
   А на следующий день приезжает к нам Клаус Зергельхубер – тот полицейский, который сохнет по нашей Катьке, несмотря на уже довольно заметный ее животик, и рассказывает, что на севере Германии, в бывшей ГДР, молодые нацисты жгут и громят азилянтские вонхаймы – общежития для беженцев из Турции, из Румынии, из Союза, из Албании…. Ну, короче, отовсюду, откуда обычно бегут.
   И уже есть жертвы. И даже женщины и дети. А на такие акции полиции оружие не выдают. Запрещено. Только дубинки и водометы. Ну, еще каски и щиты прозрачные. У нацистов же – пистолеты, ножи, кастеты!.. Поэтому уже семьдесят четыре полицейских по кранкенхаузам валяются. По больницам, значит… А один полицейский – совсем пацан – уже умер. Его нацисты цепями забили.
   Но самое главное оружие у бритоголовых – бутылки с зажигательной смесью. И у этой смеси русское название – «Молотов-коктейль». Поэтому, думает Клаус, фашизм и коммунизм растут в одном огороде, на одной грядке.
   – Какое счастье, что у нас в Баварии этого произойти не может! – восклицает Наташа. И смотрит на Петера.
   Она хоть и хозяйка в доме, хоть и орет на Петера, и постоянно пытается им руководить, но в серьезных делах для нее Петер – царь, и бог, и воинский начальник. Как Петер скажет, так и будет.
   А Петер машет рукой и говорит:
   – Может! Эта зараза родилась в Баварии в тридцать третьем году, так почему бы ей не вернуться сюда в девяносто первом?
   И Клаус подтверждает:
   – К сожалению, может. Я поэтому сегодня и заехал к вам. У нас есть информация, что в Мюнхен прибыли представители северных нацистских группировок и ведут свою вонючую пропаганду среди наших идиотов.
   Смотрит так виновато на Катьку, на Нартайчика, на меня и говорит:
   – Может, посидите недельку в «Китцингер-хофе»? Не будете мотаться в Мюнхен? Мало ли что… А когда напряжение спадет, я вам первым скажу об этом. Хорошо? Здесь у нас тоже, конечно, не безопасно… Нас очень волнует новый вонхайм у нашей станции С-банн…
   – У станции? – удивились мы. – Где это? Мы давно на электричке не ездили. Как машину купили…
   – Его только две недели как построили на месте бывшего фломаркта. И уже заселили беженцами из Югославии. А там – одни старики, женщины и дети… Сто десять человек. И от «Китцингер-хофа» это всего два километра. Мало ли что наци в голову придет?..
   Нартай дергает меня сзади за рубашку, шипит в ухо:
   – Ну, что, миротворец сраный? Пацифист хренов!.. Дождался?! Так и будем сидеть, дерьма в рот набравши?!
   А я уже и не слышу его.
   У меня в глазах – слепящее ферганское солнце…
   …автоматная очередь по ушам хлещет…
   …и тот узбечонок с ракетницей, ползущий в пыли по собственным кровавым кишкам…
   Господи, думаю, да что же это?! Да куда же от этого спрятаться?! Ну, есть хоть какой-нибудь тихий уголок в этом чудовищном мире?..
   Потом слышу Клаус говорит:
   – Половина этих страстей подогревается со стороны. Отвлечь немецкую полицию на беспорядки, а самим в это время делать свой бизнес. Наркотики, автомобили, оружие, сигареты… И вроде бы это дело рук румынско-чешской и, извините, ребята, русско-польской мафии. Наши подонки прекрасно работают в контакте с вашими. Несмотря на основной нацистский лозунг – «Германия – только для немцев!».
   И в это время в кармане у Петера раздался телефонный звонок.
   Мы еще в первых числах октября с Катькой и Нартаем сбросились по сто марок и к семидесятилетию Петера, к шестому октября – ко дню его рождения, купили ему в подарок радиотелефон.
   А то, мало ли, – он в коровнике, или в загоне для оленей, или колбасу свою делает, или на тракторе где-то неподалеку от дома шурует, – а ему звонят! И обычный телефон, который в доме, он, конечно, не слышит.
   Вот мы ему и подарили классный радиотелефон со складной трубкой. Ее можно запросто в верхнем кармане куртки носить – такая она небольшая, плоская и удобная.
   Этот телефон в обычном магазине не меньше тысячи марок стоит! А Нартай как-то случайно познакомился с одним старым семипалатинским казахом, который тут, в Мюнхене, уже лет сорок пять ошивается – из бывшего мусульманского корпуса СС.
   Казах оказался хозяином небольшого радиомагазинчика у Хауптбанхофа. В таких магазинчиках все раза в полтора дешевле… Так после того, как Нартай с ним потрепался по-казахски, бывший эсэсовец нам еще процентов тридцать скинул. Нам телефон обошелся всего в двести восемьдесят марок…
   И наш старый Петруша так влюбился в этот телефон, что теперь ни на секунду с ним не расстается. Вот этот телефон у него в кармане и зазвонил.
   Петер вытаскивает трубку, раскладывает ее, и отвечает, как обычно:
   – Китцингер. Я-а! Битте…
   Слушает, что ему там в трубке говорят, смотрит в упор на Катьку и кричит:
   – О, шайзе!.. Момент! Момент маль, еби твою мать!!! Катя!.. Это тебя!.. Америка.
   И протягивает Катьке трубку. Катька вцепляется в нее двумя руками и орет благим матом на весь «Китцингер-хоф»:
   – Да! Да!.. Слушаю!!! – И вдруг совсем-совсем тихо говорит: – Это ты, Джефф?..

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
рассказанная Автором, – о том, как он лишний раз убедился, что даже хорошо придуманное кино не идет ни в какое сравнение с реальной жизнью…

   Несколько «доппель-„Пейсаховок“» сделали свое черное дело, но уже к пяти часам вечера я был почти трезв и, как мне казалось, совершенно готов к знакомству с режиссером и просмотру отснятого материала.
   И в этот вечер мне все положительно нравилось!
   И молодой долговязый режиссер в джинсах, с дорогой кубинской сигарой, чуточку провинциально играющий в Голливуд… И то, что он успел снять. И превосходный актер какого-то гамбургского театра, исполняющий роль немецкого инженера в далекой царской России… И современные ухоженные германские пейзажи, выдаваемые за русские просторы прошлого века…
   И крохотный просмотровый зальчик. И то, что в этом зальчике не было президента киностудии…
   И даже то, что его помощник перед просмотром вручил мне конверт с «тагесгельд» и шепотом извинился за то, что в связи с запуском моего сценария в производство, для фирмы наступили трудные времена и я буду получать не пятьдесят две марки в сутки, как в прошлый приезд, а только сорок пять… Оттого, дескать, и отельчик – не «Розенгартен».
   Даже это не смогло испортить мне настроения!
   Может быть, сказалось благотворное и сказочное действие старой еврейской шестидесятиградусной «Пейсаховки», помогающей евреям, несмотря ни на что, сохранять неистребимый оптимизм, оставаться ироничными и талантливыми, умеющими на пустом месте нафантазировать себе рай и выжить в кошмарном, реальном аду.
   Наверное, мне давно надо было начать пить «Пейсаховку».
   Да, где ее у нас в России достанешь? У нас и евреев-то почти не осталось. Только и слышно – уехал, уехал, уехал…
 
   – Каждый час аренды интерьера, в котором мы будем снимать эпизод приезда нашего героя к царю, стоит огромных денег! Поэтому нам надо его сократить до минимума. Но для этого мне будет необходима новая монтажная связочка к следующей сцене, – сказал мне режиссер при помощи верного толстого Виктора.
   О, сколько раз в жизни я это слышал!.. И как мне не хотелось кромсать один из лучших эпизодов сценария, а потом еще и подбирать этому мутанту монтажные костыли.
   – Нет проблем! – тем не менее легко ответил я.
   – Тогда давайте еще раз посмотрим последний ролик, – предложил режиссер. – Или вы хотите сразу начать разговор по эпизоду?
   – Нет, нет… Витенька, переведи ему, что я с удовольствием посмотрю еще раз последний ролик! – поторопился ответить я.
   А потом по рабской привычке понизил голос и тихо спросил у Виктора:
   – У вас здесь немножко выпить негде? Буфет какой-нибудь или…
   – Здесь – нет, – тихо и с сожалением ответил мне Виктор. – Но после просмотра запланирован ужин с президентом.
   – Ага… Очень хорошо! Тогда скажи им – пусть гасят свет поскорее и дают последний ролик на экран.
 
   Джеффри Келли прилетел в Мюнхен на следующий день после звонка в «Китцингер-хоф».
   Было еще совсем тепло, и в аэропорту Катя встречала его в праздничном просторном баварском платье старой Наташи Китцингер. Платье слегка скрывало достаточно заметный Катин живот, на котором уже месяц не сходились ни одни джинсы.
   Последнее время Катя даже на Мариенплац работала в этом платье. И преуспевала, как никогда!
   Хотя выглядело это, наверное, более, чем странно – стоит этакая, явно беременная, красивая, молоденькая 6аварочка в бабушкином, абсолютно фольклорном платье с жилеточкой и расшитым фартуком и поет русские романсы голосом грузинской певицы Нани Брегвадзе!
   Похудевший и осунувшийся Джефф сначала даже не узнал Катю.
   Он стоял со своей огромной сумкой в руке и растерянно оглядывался, пока Катя не подошла к нему вплотную и не сказала:
   – Джефф… Черт тебя подери, я тебя так долго ждала!..
   Джефф охнул, выронил сумку, увидел Катины глаза, Катин живот, и осторожно обнял ее.
   Так они стояли долго-долго. А потом Джефф слегка отстранился вбок, положил руку Кате на живот и тихо спросил:
   – Это мое?
   – Это – наше, – ответила Катя.
 
   Джефф понравился Эдику еще в аэропорту. Нартаю – только ко второй половине дороги на «Китцингер-хоф».
   В машине Катя с Джеффом сидели сзади. Эдик впереди – за рулем. Нартай – рядом с ним, по-казахски поджав под себя скрещенные ноги. Он упрямо смотрел только вперед и методично прикладывался к бутылочному горлышку своего любимого «Аугустинер-гольд».
   – Из писем Кати я про вас знаю все, – сказал Джефф Нартаю и Эдику.
   Катя положила голову на широкое плечо Джеффа и промурлыкала:
   – Еще бы… Я написала их, наверное, штук сто!
   – Одиннадцать, – уточнил Джефф.
   – И ты все их получил?! – поразился Эдик.
   – Конечно, – сказал Джефф. – Мы всю корреспонденцию получали по дипломатическим каналам нашего посольства в Москве.
   – Но я же писала в Америку! – удивилась Катя.
   – Но меня же в Америке не было! Одно письмо мне переслал Сэм Робинсон – он сейчас в Калифорнии, преподает в Сан-Диего, два письма – моя мама, а остальные письма уже автоматически пересылались мне в Россию. У нас для этого существует специальная служба.
   Нартай впервые повернулся назад, уставился на Джеффа злобными щелочками своих узких глаз:
   – Так какого же… хрена ты не отвечал на эти письма, гад ползучий?!
   – «Гад ползучий»… – с интересом повторил Джефф. – Это «змея», да?
   – Хуже! – мрачно сказал Нартай. – Мы тут, понимаешь, нервничаем! Можно сказать, на говно исходим, а он… Ну, кто ты после этого, раздолбай американский?!!
   – Так! – решительно сказал Джефф. – Потом ты мне все объяснишь – и что такое «раздолбай», и как можно «исходить на говно». Для меня это очень важно. Это как раз те языковые нюансы, которых мне очень не хватает. А сейчас я вам расскажу, что мне объяснил один наш сотрудник разведки из Вашингтона, когда я сказал ему, что, судя по Катиным письмам, она ни одного моего письма не получила… А с этим парнем мы когда-то служили в Монтрее. «Сколько ты послал писем из России в Германию?», – спросил он. «Столько, сколько и получил – одиннадцать», – говорю я. – «Ты посылал их через нашу службу?» – спросил этот парень. – «Нет, – говорю, – я вас боялся. Я посылал все мои письма нормальной советской почтой». – «Что-нибудь вкладывал в эти письма – фотографии, открытки?» – спрашивает он. – «Нет, – говорю. – Ничего я не вкладывал, кроме ста долларов в каждом письме»…
   – О, Боже… – простонала Катя и даже зажмурилась.
   Эдик захохотал так, что чуть было руль из рук не выпустил.