Кунин Владимир Владимирович. Русские на Мариенплац

   Однако стекло было не без изъяна: вглядевшись в него, Нартай и Эдик все-таки сумели различить за ним чей-то неясный, тоже черно-коричневый, силуэт.
   – Документы, – сказал им силуэт.
   Нартай и Эдик просунули свои документы в узкую щель. После нескольких томительных минут их документы выползли обратно на свет Божий и из-за черно-коричневого стекла снова раздался голос, начисто лишенный интереса к хозяевам документов:
   – И что вы хотите?
   Нартай коротко рассказал толстому черно-коричневому стеклу о попытке похищения танка, о трогательной и случайной встрече с артистом Петровым, благородно согласившимся показать ему дорогу на Мюнхен к ближайшим официальным представителям Советской власти в Германии.
   Теперь он просит предоставить ему, старшему сержанту Сапаргалиеву, и его танку временное жилище и укрытие. Кроме того, танку – четыреста литров дизельного топлива «ДЛ» и пятьдесят пять литров моторного масла, ибо расход масла при движении по грунтовым дорогам составляет до трех литров в час. А так как они в поисках Советской власти двигались именно по таким дорогам не менее пятнадцати часов, то в танке этого масла осталось только на то, чтобы смазать им швейную машину…
   Хорошо бы еще перед обратной дорогой домой, в Россию, заменить топливные и масляные фильтры, но тут он, старший сержант Сапаргалиев, и сам понимает, что в Генеральном консульстве СССР в Мюнхене может не оказаться таких фильтров, тем более что его танк Т-62 – конструкции устаревшей и давно снят с производства. Так что этой просьбой он не будет обременять наших советских дипломатов и попробует сам промыть эти фильтры.
   Ну, и естественно, обеспечить его, механика-водителя этого танка, старшего сержанта Нартая Сапаргалиева, нормальным пищевым довольствием, как и положено любому военнослужащему Советской Армии.
   В динамике послышался усталый вздох и черно-коричневое стекло спокойно и рассудительно сказало:
   – Вы куда пришли, граждане? В ясли? В детский сад? Или в первый класс начальной школы для дефективных детей? Вы что тут нам сказки рассказываете? Да если бы в Западной группе войск произошло такое ЧП, мы уже через два часа получили бы из Бонна информацию от нашего военного атташе! А вы заявляете, что это было двое суток тому назад… Не смешите, граждане! Уж если, как вы говорите, вы – русские, то я вам, извините, по-русски и посоветую: не надо нам вешать лапшу на уши. Мы здесь не для этого сидим. У нас и без ваших фантазий дел хватает.
   – Но у меня же боевая машина на руках! – крикнул Нартай. – Вот формуляр, технический паспорт!..
   И Нартай стал просовывать в щель между стеклом и подоконником толстый танковый формуляр.
   – Уберите, уберите, – невидимка вытолкнул формуляр обратно. – Мы здесь видели документы и почище сделанные. И на якобы угнанные самолеты, и на продажу урана, и на тонны наркотиков… Всякое бывало. Чего только ваш брат не придумает.
   – Но у меня же демобилизация через двадцать один день! – вскричал Нартай.
   – Судя по вашему виду, вы себя уже давно сами демобилизовали, – насмешливо проговорило коричневое стекло и сурово добавило: – А теперь хотите обратно домой, к маме. Не получилось в Германии, давай, дескать, попробую вернуться обратно в Союз… Вы будете бегать туда-сюда, а мы должны ставить вас на довольствие и отправлять в Советский Союз за государственный счет? Не выйдет, граждане. Наше государство – не дойная корова.
   Мутная волна ненависти к этому еле различимому темно-коричневому силуэту за стеклом захлестнула до сих пор молчавшего Эдика:
   – Но вы хоть потрудитесь проверить факты, о которых вам говорит товарищ Сапаргалиев!
   – Это он для вас «товарищ», а для нас он – «гражданин неясной ориентации». Как, впрочем, и вы тоже, гражданин Петров.
   – Вот и выясните эту самую «ориентацию», черт бы вас всех побрал!.. – рявкнул Эдик.
   И тут непроницаемое коричневое стекло металлическим голосом произнесло классическую российскую фразу, обычно венчающую любой спор на разновысоких уровнях:
   – Па-апрашу очистить помещение, граждане!!!
   – А что если у меня в танке секретные документы стратегического значения?! – в отчаянии прокричал Нартай.
   Но тут за стеклом зазвонил телефон. Нартай и Эдик услышали, как коричневый силуэт поднял трубку:
   – Генеральное консульство Советского Союза… – и тут же перешел на немецкий язык с вологодским акцентом: – Яа-а… Генау! Момент маль… Битте, вартен!
   И снова по-русски, уже к Эдику и Нартаю:
   – Я кому сказал, граждане? Прошу покинуть помещение.
   – Но вы хоть проверьте! – взмолился Нартай. – Это же все-таки – танк!!!
   – Проверим, проверим. Будет ли только вам от этого лучше?
   – Адрес хоть запишите, куда сообщить!.. – сказал Эдик.
   – Надо будет – под землей найдем, – раздраженно проговорило толстое черно-коричневое стекло. – А пока прошу немедленно выйти. Я занят!
 
   Ошеломленные, раздавленные и растерянные, Нартай и Эдик оказались на улице. Еще не веря в происшедшее, тупо смотрели друг на друга. Потом Эдик закурил сигарету, глухо сказал Нартаю:
   – Я всякий раз пытаюсь понять причины – почему я уехал… И всякий раз, когда об этом задумываюсь, мне становится не по себе. А вдруг я ошибся? Вдруг за этими обидными мелочами не заметил главного, настоящего? Ради которого стоило… Ну, в общем, ты понимаешь. А эти мелочи все громоздятся и громоздятся и вырастают в какую-то огромную, непробиваемую стену, за которой уже ничего не видно – ни главного, ни настоящего. И ты сам под этой стеной становишься таким маленьким, таким беззащитным…
   Эдик нервно затянулся, показал глазами на дверь консульства:
   – Вот эта стена еще на один метр выросла…
   – Тут я тебя, пожалуй, понимаю, – сказал Нартай. – А знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется?
   – Знаю. Оказаться в Алма-Ате.
   – Нет, Эдька!!! – В узких глазах Нартая сверкнули бешеные огоньки. – Сейчас больше всего на свете мне хотелось бы подогнать сюда мою «шестьдесят вторую», да как жахнуть по ихнему черному стеклу из пушки БК-четвертым кумулятивным снарядом, чтобы хоть на секунду увидеть рыло того мудака, который сейчас с нами разговаривал!..
   Эдик взял Нартая за руку, повел его за угол, на Карлштрассе:
   – Развоевался… Господи! Да разве в этом дело, Нартайчик?!
 
   Однако, чтобы не компрометировать свое государство, еще на обратном пути в «Китцингер-хоф», в электричке, было решено сказать старикам Китцингерам, что в консульстве приняли их хорошо, отнеслись с пониманием и сочувствием, обещали в самое ближайшее время все выяснить и помочь танку вернуться на родину. К сожалению (и все дипломаты были этим очень огорчены!), у них в Советском консульстве крайне мало места и пока негде разместить ни Нартая, ни его танк. И, если можно, некоторое время Нартай с танком побудут в «Китцингер-хофе». Спать Нартай может или в танке, или в комнатке у Эдика. А за пользование сараем как укрытием для танка они, конечно, заплатят столько, сколько скажут фрау и герр Китцингеры. Тут – никаких проблем!
   Выслушав все это без особого восторга, Наташа сухо сказала:
   – Идите мойте руки и садитесь обедать.
   А старый Петер трусливо промолчал. Даже по-русски не выругался.
   Когда выпили по стакану легкого белого вина и Наташа стала раскладывать салат по тарелкам, она увидела узкие диковатые остановившиеся глаза Нартая и сердце ее переполнилось жалостью к этому кривоногому малышу, так похожему на китайца.
   Она неумело погладила его по голове и негромко произнесла:
   – Кушай, сыночку… Кушай.
   И то ли от прикосновения старухиной руки, то ли от неожиданно спавшего напряжения и внезапно навалившейся усталости, то ли от всего этого вместе взятого, но лучший механик-водитель танка Т-62 во всей Западной группе войск, старший сержант Советской армии Нартай Сапаргалиев, двадцати одного года от роду, о котором новобранцы дивизии слагали легенды и сказки, а старослужащие и командиры всех рангов до генерала включительно относились с опасливым почтением, вдруг уронил коротко стриженную голову на руки и горько-горько, по-детски, заплакал…

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
рассказанная Катей, – о том, как Нартай и Эдик нашли ее на мюнхенском Хауптбанхофе…

   …Когда они подошли ко мне – я их сразу узнала. Поэтому и не шарахнулась от них. А то на этом Хауптбанхофе, за те три ночи, что я там провела, я такого навидалась и наслушалась, что в пору было бежать оттуда без оглядки. А только куда?.. Вот и приходилось выслушивать… От предложения тут же, за углом, стоя «переспать» за чашку кофе и брецель – такой баварский кренделек с солью, до роскошной возможности отдаться одновременно троим в их автомобиле за сумасшедшую сумму в десять марок!..
   Про Эдика я уже знала, что он русский, из Московского цирка, и мы с Джеффом как-то пару раз смотрели его номер на Мариенплац. Джефф, помню, был в восторге!.. Потом у Эдика вдруг появился вот этот тип – Нартай. Раскладывал реквизит, собирал деньги, короче – ассистировал… Я еще тогда сказала Джеффу: конечно, с такими сборами, которые делает этот московский циркач, можно позволить себе и ассистента! Бегает такой небольшой, узкоглазенький, в настоящем баварском костюмчике… Знаете, такие штанишки короткие замшевые на лямочках – «ледерхозе» называются, жилеточка расшитая, шляпка с султанчиком, «штрюмпфе» – носки такие высокие до колена, башмаки… Ну, вы сами видели. Здесь даже старики в таких ходят.
   – Это мне тетя Наташа и дядя Петя Китцингеры на день рождения подарили, – с удовольствием вставил Нартай.
   – Ладно, помолчи. Ты свое отговорил, – прервала его Катя. – Ну, короче, подходят они ко мне… Надо сказать, подходят они ко мне жутко не вовремя! Я, может, придатки немного застудила, может, так всегда при беременности бывает, не знаю, но я через каждые полчаса в туалет бегала. Причем каждый раз с огромной сумкой тети Хеси и гитарой. Оставить нельзя ничего даже на секунду!
   И вот они подходят ко мне именно в тот момент, когда мне только впору до писсуара добежать. И говорят, нормально, по-русски:
   – Привет! Тебе помочь?
   – Ага… – говорю. – Постерегите вещи, а то я сейчас описаюсь!
   Бросаю им сумку, гитару и ходу в туалет!
   Возвращаюсь, стоят над моими шмотками. Эдька покуривает, Нартай в одной руке держит пакет, наверное, с едой, второй рукой от дыма отмахивается.
   – Ну, не люблю я этого, не люблю! – снова влез Нартай. – Он же одну за другой смолит!.. Лучше бы выпивал, как я.
   – Господи! Да уймись ты… Дай досказать-то! – снова оборвала его Катя. – Ну, познакомились… Я их уже видела, они – меня. Рассказала я им в трех словах про себя, про Джеффа. Они так поглядели друг на друга, поглядели и говорят:
   – Ладно, Катерина. Поехали с нами. Сегодня переночуешь у нас, а завтра что-нибудь придумаем. Здесь тебе, конечно, оставаться нельзя.
   – А вы-то чего сюда забрели? – спрашиваю.
   – Мы после работы пришли сюда какой-нибудь жратвы на ужин купить. А отсюда прямо на метро и домой…
   Тут, что есть – то есть… В субботу и воскресенье или после шести часов вечера, когда все магазины закрыты, на Хауптбанхофе можно купить все, что твоей душе угодно. Раза в полтора-два дороже, но – никаких проблем.
   – А где же твой реквизит? – спрашиваю. – Я видела ты всегда с чемоданом на Мариенплац приезжал…
   – А чемодан и есть мой реквизит. Я его теперь в одном ресторанчике оставляю. У меня там кельнерша знакомая появилась, вот она и договорилась с хозяином этого кабачка.
   – Пять марок хозяину – и все дела, – говорит Нартай. – Зато не надо его с собой таскать семнадцать километров туда и семнадцать обратно.
   – Это вы так далеко живете? – удивилась я.
   – Что ты!.. – говорит Эдик. – Разве это далеко? Двадцать пять минут на С-бане…
   – И там два с небольшим километра от станции, – добавляет Нартай и говорит так строго: – Все! Кончаем чирикать. Поехали. Ты, Екатерина, держи пакет с харчем, мне давай гитару, а свою сумку – Эдику. Он у нас лось здоровый!..
   Сели в электричку, покатили. Разговорились помаленьку. Оказалось, что мы с Эдиком в один день в Мюнхен прилетели. Только он из Москвы, а я из Израиля.
   – И на кой тебе черт Израиль нужен был? – спрашивает меня Нартай. – Чего тебе в Ленинграде не сиделось?!
   – А тебе зачем Германия понадобилась? – спрашиваю я его.
   – Мне Германия была совершенно ни к чему! Я здесь – случайно.
   – А я там была случайно… – отвечаю я ему.
   Ну, не вступать же в длинные объяснения, оправдания, споры?
   – Хорошо поговорили, содержательно, – смеется Эдик.
   Я обращаю внимание на руки Нартая – грязные-прегрязные, какие-то потрескавшиеся, со ссадинами, с чернотой вокруг ногтей.
   – Что у тебя с руками?
   – Не отмываются.
   – А ты с мылом пробовал?
   – Довольно старая хохмочка, – говорит Нартай.
   – Это руки труженика и пролетария, – вступается за него Эдик. – В радиусе десяти километров от нашего хутора Нартайчик известен, как великий механик по всем сельхозмашинам и тракторам любой конструкции! Кулибин, Ползунов, Вестингауз, а также Томас Альва Эдиссон в сравнении с ним – просто маленькие дети.
   …Когда шли уже от станции по лесной тропинке, я сказала Эдику:
   – Слушай, ты же неплохо зарабатываешь. Вокруг тебя всегда толпа, какая мне и не снилась! Неужели ты не можешь заработать на старенький автомобиль? Вы же так далеко живете…
   Эдик рассмеялся и сказал загадочную для меня тогда фразу:
   – Я тут подрядился было на одно дельце, чтобы заработать на машину, но в качестве гонорара получил Нартая.
   По лесной тропинке Эдик шел впереди, за ним я, за мною – Нартай. Темень, треск сухих веточек под ногами, луна еле-еле голубовато посверкивает сквозь кроны деревьев…
   – На меня нечего бочку катить, – сказал Нартай. – Я здесь ненадолго. Так что тебе все равно о машине надо думать… Кстати, не грех бы еще разок в консульство наведаться. Мы завтра не работаем на Мариенплац?
   – Нет.
   – Шён гут! Я тогда завтра с утра возьму твой велосипед и уеду к Зергельхуберам на озеро. Я им еще на прошлой неделе обещал перебрать их дизелек на сейнере. А то он у них совсем не тянет. Зергельхубер уже купил весь ремонтный комплект – вкладыши, поршни, кольца. Лишь бы там коленчатый вал не пришлось растачивать… Я до обеда там поработаю, а к трем часам двинем в город. О'кей?
   – О'кей, о'кей… – говорит ему Эдик. – А как ты договорился с этим капиталистом от рыбного промысла?
   – Он обещал сто пятьдесят марок.
   – А такой ремонт стоит около тысячи. Если не больше.
   – Ну, и плевать! Я же по-черному вкалываю, без налогов! И потом, мне это самому просто в охотку!
   – Ох, нерасчетливый ты тип, Сапаргалиев! – вздохнул Эдик. – Не быть тебе богатым и зажиточным.
   – Ты у нас очень расчетливый. Нормальные люди покупают в Кауфмаркте мясо за шесть марок и живут неделю, горя не знают. А артист Петров покупает скампи в чесночном соусе по десять марок за сто грамм. Знаешь, Катя, когда Эдька первый раз привез полкило этих скампи в «Китцингер-хоф» и выставил их на стол вместе с куском копченого угря марок за сорок, наши старики чуть сознание не потеряли! Тетя Наташа, бедная, молитвы шепчет, а дядя Петя от изумления так надрался, что мы его потом полночи откачивали!
   – Ну, есть грех, есть грех… Люблю я скампи! Но это мой единственный недостаток, Катя. Скажи ей, Нартай!
   – Как же, единственный… Слушай его больше.
   И эти два представителя нашего родного российского дурачья – не умеющего ни экономить, ни по достоинству оценивать свой труд, ни воспринять уклады чужой жизни, даже когда они чрезвычайно полезны и разумны, – вдруг стали мне так симпатичны, что просто комок в горле застрял…
   Иду между ними по лесной тропинке, слушаю их трепотню, понимаю, что они немного передо мной выдрючиваются, а все равно, не могу сдержаться – слезы так и катятся, так и катятся. Хорошо, что темно и ни черта не видно.
   – А эти ваши «дядя Петя» и «тетя Наташа» – они, что, русские? – спрашиваю, чтобы не молчать.
   – Что ты! – говорит Нартай. – Натуральные немцы. Баварцы…
   – Правда, Наташа, когда-то, лет пятьдесят тому назад, была украинкой, – говорит Эдик. – Но сейчас… Тут Нартай прав – они натуральные баварцы.
 
   Пока я принимала душ, ребята соорудили ужин. Даже с выпивкой.
   Спать они меня уложили в комнатке Эдика. Сами улеглись у Нартая, в пристройке, которую соорудили всего лишь три недели тому назад. Чистенько, уютно…
   Я в три секунды отключилась.
 
   Проснулась – ни свет, ни заря. Слышу за стенкой шепот Эдика:
   – Да подождет этот твой… Как его?
   – Зергельхубер! – шипит Нартай. – Но я же обещал ему…
   – Подождет этот Зергельхубер до завтра! Не сдохнет. А то ты сейчас уедешь, а я, как дурак, буду один со стариками разговаривать. Мало ли что они подумают… Неохота каким-то козлом выглядеть и девку в дурацкое положение ставить.
   – Тихо ты! Услышит же…
   – Да дрыхнет она без задних ног!.. Не уезжай, Нартайчик, прошу тебя. Останься. Ты же знаешь Наташу! Она губки подожмет и станет смотреть в сторону. И будет делать вид, что ничего не понимает. За старика-то я не боюсь. Он свой мужик…
   – А ты сразу скажи ей: «Не волнуйтесь, тетя Наташа, мы и за нее будем вам платить двести марок в месяц. И с троих у вас уже будет получаться – шестьсот!» А она каждый пфенниг считает… Я уже обещал, что приеду. Он ждет, понимаешь?
   – У тебя телефон его есть?
   – Кого?
   – Ну, этого… Как его?!
   – Зергельхубера?
   – Да.
   – Есть.
   – Ну, пойди к старикам, позвони ему сейчас от них. Скажи: «Эндшульдиген зи, битте, герр… Как его?.. Битте, вартен зи бис морген. Хойте их нихт канн арбайтен. Их бин хойте кранк…» Или еще что-нибудь придумай. Сходи, позвони. Все-таки вдвоем разговаривать всегда легче… А, Нартайчик?
   – Ладно… – шипит Нартай. – Черт с тобой. Пойду звонить… А ты не грохочи здесь, дай ей хоть отоспаться. Она вчера шла по лесу и плакала. Я видел, просто говорить не хотел.
   – Ну вот… А ты собираешься уехать.
   – Ладно. Повтори-ка, как мне сказать по-немецки… Погоди! Я лучше запишу русскими буквами.
   И слышу через тоненькую деревянную стенку, как Эдик начинает диктовать Нартаю, что сказать этому Зергельхуберу.
 
   Как они уломали стариков Китцингеров оставить меня пожить в их сарае – я до сих пор толком не знаю!
   Но они умудрились дотолковаться с Наташей и Петером – при том, что Эдик тогда по-немецки говорил примерно так же, как Наташа по-русски, а Нартай со старым Петером общался лишь при помощи русских матюгов, технической терминологии и откровенной симпатии друг к другу. Когда они в «Китцингер-хофе» вдвоем – их водой не разольешь! Вот приедете к нам – сами увидите.
   Короче, слышу – ушли… Я вскочила, физиономию ополоснула, собрала свою сумку, сделала, на всякий случай, «морду лица» – глаза чуть подмазала, губы припудрила. И сижу. И жду. И ни одной мысли в голове. Где сегодня ночевать?.. Как жить дальше?.. Почему Джефф не отвечает?..
   Сижу в состоянии какого-то утреннего отупения, и только одно желание чуть шевелится в башке: вот сейчас снова прилечь, заснуть тихонечко, и больше уже никогда не просыпаться.
   Нет, думаю, не годится. Найдут мой труп в этой каморке – кто виноват?! Сразу же возьмут за шкирку Эдика и Нартая. А они тут ни при чем. Покойница сама хотела тихого конца… Но ведь это еще доказать надо! У покойницы не спросишь. «Бедная, бедная девочка… Такая была молодая, такая красивая… Ну-ка, ну-ка, что нам тут вскрытие покажет?.. Ах, она была еще и беременна?! Даже на третьем месяце?..» И обвинят ни в чем не повинных Нартая и Эдика черт-те в чем и сошлют их ни за что, ни про что в какую-нибудь ихнюю германскую Воркуту лет на десять-пятнадцать…
   Нет! Тут сдохнуть я просто не имею права! С моей стороны по отношению к этим ребятам – это было бы колоссальным свинством.
   Часа через полтора приходит Эдик и говорит:
   – Пошли.
   Я сумку на плечо, гитару в руку, а Эдик мне и говорит:
   – Нет, это ты все оставь. Это тебе сейчас ни к чему. Паспорт захвати на всякий случай. Он у тебя с собой?
   – А где же еще? – говорю.
   И показываю ему свой паспорт. Он покрутил его в руках и так удивленно спрашивает:
   – Что за паспорт-то?
   – Обыкновенный, – говорю. – Израильский.
   – У тебя даже паспорт израильский?.. – удивляется Эдик.
   – А ты что думал? Что я на экскурсию туда ездила?
   – Ну и дела! – говорит Эдик. – Пошли…
   Выходим мы из его комнатки и оказываемся в огромном сарае. Я вчера с вечера, в темноте и не сообразила, где мы. Думала – дом, как дом…
   А в этом сарае – чего только нет! И сеялки, и веялки, и…
   Батюшки!.. Танк стоит!!! Стоит себе настоящий танк, с пушкой и пулеметами, со всякими гусеницами. А я до этого танки только на постаментах и на картинках видела.
   – Ой, – говорю. – Это что же такое?
   – Это памятник моему идиотизму, – говорит Эдик. – Пошли!
   Я немного очухалась и спрашиваю:
   – А мы сейчас куда идем, Эдик?
   – Завтракать, – говорит он. – Знакомиться и завтракать.
 
   Вот с тех пор мы вместе и завтракаем…
   Обедаем чаще всего в городе. В «Мак-Дональдсе» или «Бюргер-Кинге». Когда «набрасывают» побольше – в «Виннервальде» или «Нордзее». Там слегка подороже, но вкуснее, разнообразней…
   А ужинаем почти всегда в «Китцингер-хофе». Если возвращаемся пораньше, то со стариками. Если поздно, когда старики уже спят (а они рано ложатся), то тогда у меня в «келлере». «Келлер» – это такой подвал под основным домом. «Подвал» – одно название. На самом деле, это такой низкий-низкий первый этаж по-нашему. Там у них прачечная расположена, и автоматическая система отопления стоит, и так называемая «гастциммер» – гостевая комната с душем, с горячей водой, с туалетом… Даже кухонька маленькая с электрической плитой и холодильником. Нам бы в России такие подвалы!
   Там я живу. Петер, правда, поначалу хотел в сарае мне пристроить комнатку, рядом с ребятами. Но тут Наташа встала на дыбы! Как это девушка, да еще беременная, будет жить практически под одной крышей с двумя молодыми мужиками?!
   Во-первых, это неприлично. Во-вторых, мало ли что может вдруг понадобиться беременной девушке, чего мужикам знать не положено? А в-третьих, это вполне может не понравиться Джеффу, если он, конечно, когда-нибудь приедет за своей беременной девушкой…
   Так что пусть Катя лучше живет в «келлере» и чувствует себя там хозяйкой, а не стоит по утрам в одной очереди с мужчинами в сарайный туалет. И вообще, женщине не место рядом с танком, трактором и разным железом!
   Тем более что Наташа очень хорошо помнит, как во время войны, когда немцы взяли их Тетеревку, они с матерью почти в таком же подвале прятали целую соседскую семью евреев – и старого Арона, и его дочку Цилю – мамину подругу, и Цилиных детей – Мишку и Сонечку.
   Конечно, в том подвале не было ни кухни, ни отопления, а «ходить» по-большому и по-маленькому нужно было в обыкновенное ведро, но ничего… Прекрасно уживались!
   И если бы потом их дом не сожгли вместе со старым Ароном, Цилей, Мишкой и Сонечкой, а Наташу не отправили бы в Германию – так все, вообще, было бы очень даже хорошо!..
   И Наташа об этом всегда помнила.
   Поэтому уже здесь, в «Китцингер-хофе», в пятьдесят третьем году, когда они с Петером были еще совсем молодыми, а цены на строительные материалы – смешно сказать, какие маленькие! – и они тогда еще надеялись, что у них появятся дети, и Петер взялся перестраивать старый родительский дом, – это она, Наташа, настояла на том, чтобы подвал был вполне пригоден для обитания.

ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как иногда при отборе материала для будущего киносценария сценариста вдруг начинают посещать размышления о самом себе, очень мешающие работе, а также тормозящие полет авторской фантазии, столь необходимой для избранного им ремесла…

   Теперь, когда я достаточно подробно узнал все три истории героев (а я уже привык считать их Своими Героями, ибо каждый из них мне оказался глубоко симпатичным) и наконец добрался до момента, когда лохматая эмигрантская судьба причудливо свела их воедино под одной крышей, мне нужно было серьезно подумать, что со всем этим делать дальше?
   Если бы я все-таки взялся про все это писать киносценарий, я уже мог бы попытаться подвести предварительные итоги. Подчеркиваю – предварительные. Чтобы понять, какие реальные события, произошедшие с этими ребятами, могут пойти в дело, какими можно безжалостно пожертвовать и что я могу присочинить к финалу, чтобы из всей этой истории не торчали волевые авторские уши.
   Итак, что же у нас есть под руками? Мы имеем троих Героев с четко очерченными характерами, со своими, абсолютно различными путями в эмиграцию, и довольно неясный и расплывчатый образ изрядно пожилого и временами излишне сентиментального Автора, который в сценарии никому не нужен. Разве что при очень вычурном построении сюжета.
   Так как Автор – профессиональный киносценарист, привыкший писать коротко и сжато (сценарий почти никогда не превышает семидесяти страниц на пишущей машинке через два интервала), то, судя по тому, сколько места у Автора заняла экспозиция и представление Героев читателям, – Автор явно не силен в построении композиции романа. Он даже в своих рабочих записях воспользовался украденным у сэра Артура Конан Дойла приемом. То и дело Автор, словно доктор Ватсон, задает идиотские вопросы своим Героям, чтобы они, подобно Шерлоку Холмсу, могли на них интересно и квалифицированно отвечать.