Выяснилось, что они все трое будут сопровождать Нартайчика до Бреста, а там произойдет официальная передача танка представителям нового Российского военного командования.
Там же, в Бресте, Нартайчика будет ждать самолет Президента Казахстана, который завтра уже прилетит туда вместе с матерью и отцом Нартая. И в их присутствии будет организована торжественная встреча и митинг по случаю «возвращения прапорщика Н.Сапаргалиева из длительной зарубежной командировки».
– Вот митинга только не надо, ладно?! – с унылой злобой говорит Нартай. – Папа, мама и я. И все! Имел я в виду ваши торжественные встречи…
Потом показывает на меня, Наташу и Петера и говорит:
– А нельзя, чтобы и они со мной до Бреста поехали? Я вижу, у вас тут места – хоть отбавляй…
Но все трое восприняли это, как шутку, рассмеялись, а старший немец говорит Петеру:
– Вот видите, герр Китцингер, как хорошо, что мы тогда не очень поверили в вашу легенду о покупке танка в Эрфурте! Вот и наш русский коллега вам это подтвердит. Да, Алексей?
Тут наш Леша так смутился, пожал плечами, а мы с Нартаем только переглянулись и ничего не сказали.
Кто бы мог подумать, что Леша – их коллега?! Ай, да Леша, ай, да молодец!.. А с виду такой милый паренек, по-немецки чешет, как Бог…
Бедная Наташа так плакала, что ей даже с сердцем нехорошо стало. Проглотила пару таблеток – у нее всегда с собой целая аптека для Петера, – полегчало.
Тут нам и пришло время выметаться из вагона.
Нартай бросился на стариков, целует их, висит на Петере, тоже плачет и только одно твердит:
– Я приеду, тетя Наташа… я приеду, дядя Петя… я приеду…
Наташа ревет в голос, Петер сопит, матюгается, а у меня комок в глотке – молчу, как задавленный, слова не могу вымолвить…
Выползли на станционную платформу, стоим, поддерживаем друг друга.
Нартайчик, в ледерхозах с лямочками, в жилетке, в шляпке с перышком – висит на вагонных поручнях, смотрит на нас заплаканными глазами и уже ничего не говорит.
И поезд уходит…
На следующий день мы с Петером посадили Наташу в машину, и Петер повез ее к врачу. Так ей было плохо всю ночь. Особенно, после того, как мы посмотрели последние известия нашей Баварской программы по телевизору, где увидели и себя, и танк, и Нартайчика. И отъезд они, оказывается, снимали, а мы тогда на платформе этого и не заметили!..
Вот после всего этого старуха и вовсе поплохела – давление, сердцебиение, дышать нечем… всю ночь с ней провозились.
Здесь не как в России. Здесь врача на дом не вызывают. Едут к врачу, даже если у вас температура за сорок! Конечно, если вы совсем загибаетесь, то тогда к вам приедет «Нотартц» – вроде нашей «Скорой помощи», и отвезет вас в больницу. А так, извольте сами ехать к доктору…
Вот Петер и повез Наташу в наш районный центр. К доктору Ляйтелю – они всегда у него лечатся.
Перед отъездом Петер сунул мне в карман трубку своего ненаглядного радиотелефона и сказал:
– Обязательно позавтракай. Булочки еще совсем теплые… Животных я уже всех накормил, а ты, если у тебя до репетиции останется время, погоняй лошадь на корде по кругу. Пока не пропотеет. Совсем застоялась… А потом я привезу Наташу домой, и мы с тобой вместе приготовим обед. А она пусть отдыхает. О'кей?
– О'кей! – говорю. – Все сделаю. Не волнуйся. Сейчас главное – Наташа. Не думай больше ни о чем.
– Не могу не думать, – говорит Петер без всякого русского мата, и я, оказывается, его очень хорошо понимаю!
Может, были на одну волну настроены?..
– Здоровье моей Наташи очень связано с тем, о чем я теперь все время думаю, – говорит Петер. – Я знаю, что вся жизнь состоит из приобретений и потерь. Но наступает старость, когда приобретать уже ничего не надо – поздно. Но и терять нельзя ни за что! Особенно страшно, когда потери вдруг начинают быстро идти одна за другой. Сначала – Катя, вчера – Нартай… Наступит время – и ты уйдешь. И жизнь кончится.
– О, черт тебя подери, Петер! – кричу я ему. – Да поезжай ты к доктору Ляйтелю! Наташа ведь в машине ждет!..
Они уезжают, а я иду на конюшню.
Накинул уздечку на теплую лошадиную морду, защелкнул на уздечке карабин длинной корды, вывел конягу на свежий воздух.
Гоняю кобылку по кругу, и все мне кажется, что сейчас вот-вот из сарая выйдет перемазанный Нартайчик с разводным ключом или отверткой в руке, так скептически посмотрит на меня и нахально заявит:
– Ну кто так гоняет лошадей, Эдька?! Ты же понятия не имеешь, как это делается! Чему тебя только в цирке твоем учили? Вот когда копыта коней моих предков…
А в это время, со стороны дома, покажется Катька и скажет ему со своей ироничной улыбочкой:
– Нартайчик, солнце мое, не морочь Эдику голову и, пожалуйста, направь копыта коней своих предков в мою комнату. На гитаре опять разболтался басовый колок – совсем струну не держит. Сделай что-нибудь, Кулибин ты наш казахский… Только на тебя и надежда – армейский ты наш Томас-Альва Эдиссон! Ты же – тормоз Вестингауза… Помоги бедной еврейской девочке из местечка «Китцингер-хоф».
…Бежит кобылка по кругу, всхрапывает, что-то у нее под брюхом екает, и ее короткая шерстка пошла уже темными потными пятнами. И стою я один в центре взрыхленного круга, словно на цирковом манеже, намотал на руку конец сыромятной корды, а вокруг меня бегает лошадка…
И нет никакой Катьки, и Нартая нет…
Наверное, уже к Варшаве подъезжает.
Тут у меня в кармане телефонная трубка зазуммерила. Не останавливая лошадь, вынул я трубочку, нажал на кнопку.
– Я-а, битте! – говорю.
– Грюссготт, герр Китцингер!.. – слышу.
– Ентшульдиген зи битте, – говорю. – Герр Китцингер ист нихт цу хаузе.
Дескать, «извините, господина Китцингера нет дома…»
А из трубки по-русски:
– Эдуард Александрович?
– Да, – говорю, а сам кручусь за лошадью на одном месте с кордой в руке.
– Здравствуйте, Эдуард Александрович. Это Федор Николаевич Грибов – Генеральный консул России в Мюнхене.
– Здравствуйте, Федор Николаевич, – говорю. – Секундочку! Извините, я только лошадь остановлю, а то она меня совсем замотала.
– Что-о-о?! – удивляется консул.
– Я говорю – лошадь остановлю! Я ее по кругу гоняю, а то застоялась, бедняга… Тпр-р-ру!!! Стоять, кому говорят, холера!
А кобыла развеселилась, прыгает дурища. Еле-еле утихомирил. Подошла ко мне и давай меня за воротник куртки зубами прихватывать! Всю шею мне обслюнила.
– Иди отсюда! – говорю. – Извините, Федор Николаевич… Разыгралась, дура такая!
– Ничего, ничего, – говорит Федор Николаевич. – Я подожду.
Наконец, отогнал я лошадь, говорю в трубку:
– Слушаю вас, Федор Николаевич.
– Эдуард Александрович, я еще вчера кое-что хотел вам сказать, но время, если помните, было так уплотнено…
– Уж и не знаю, чего было так торопиться! – разозлился я. – К чему нужна была такая спешка?! Просто до неприличия!..
– Верно, – вздыхает Федор Николаевич. – Верно, Эдуард Александрович. Но тут мы уже не могли ничего поделать. Это была прерогатива военных – и наших, и немецкой стороны, и они по своим соображениям составили такой плотный график.
– Черт бы побрал их график! – говорю.
– Но звоню я вам, Эдуард Александрович, совсем по другому поводу. Я примерно представляю схему вашего пребывания в Германии. Частный вызов, просьба об убежище, ауслендербехерде… И так далее. Так?
– Что-то в этом роде, – осторожно говорю я.
– Так вот, я еще вчера хотел вам сказать – если вы надумаете вернуться в Москву, – милости просим. Поможем во всех направлениях. Тем более, вы – заслуженный артист РСФСР, лауреат многих международных конкурсов артистов цирка, воевали в Афганистане… А за границу сможете ездить с цирком и из России. Санкций к вам никаких не будет – это я вам гарантирую. Подумайте… Сегодня и Солженицын, и Ростропович, и даже ваш тезка Эдуард Лимонов собираются вернуться на Родину. Так что, подумайте, Эдуард Александрович. И звоните мне в любое время. Хорошо?
Хотел я было сказать этому симпатичному мужику: «Хорошо, Федор Николаевич. Обязательно подумаю и позвоню…», а потом вдруг понял, что раз он ко мне с открытой душой, то и я не должен вилять хвостом и вешать ему лапшу на уши!
Вот уж, как в кино – сразу и Афган вспомнился, и тот узбечонок с вывернутыми на землю кишками, и Юлька, и все, все, все…
– Спасибо вам, Федор Николаевич, – говорю. – Очень я вам благодарен за этот звонок. Только, наверное, в Москву я уже не вернусь. Нет у меня там никого. А здесь – два старых, не очень здоровых человека, которым я могу понадобиться в любую минуту. Они теперь совсем одни остались…
На том и распрощались.
А я снова погнал кобылу по кругу…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
Там же, в Бресте, Нартайчика будет ждать самолет Президента Казахстана, который завтра уже прилетит туда вместе с матерью и отцом Нартая. И в их присутствии будет организована торжественная встреча и митинг по случаю «возвращения прапорщика Н.Сапаргалиева из длительной зарубежной командировки».
– Вот митинга только не надо, ладно?! – с унылой злобой говорит Нартай. – Папа, мама и я. И все! Имел я в виду ваши торжественные встречи…
Потом показывает на меня, Наташу и Петера и говорит:
– А нельзя, чтобы и они со мной до Бреста поехали? Я вижу, у вас тут места – хоть отбавляй…
Но все трое восприняли это, как шутку, рассмеялись, а старший немец говорит Петеру:
– Вот видите, герр Китцингер, как хорошо, что мы тогда не очень поверили в вашу легенду о покупке танка в Эрфурте! Вот и наш русский коллега вам это подтвердит. Да, Алексей?
Тут наш Леша так смутился, пожал плечами, а мы с Нартаем только переглянулись и ничего не сказали.
Кто бы мог подумать, что Леша – их коллега?! Ай, да Леша, ай, да молодец!.. А с виду такой милый паренек, по-немецки чешет, как Бог…
Бедная Наташа так плакала, что ей даже с сердцем нехорошо стало. Проглотила пару таблеток – у нее всегда с собой целая аптека для Петера, – полегчало.
Тут нам и пришло время выметаться из вагона.
Нартай бросился на стариков, целует их, висит на Петере, тоже плачет и только одно твердит:
– Я приеду, тетя Наташа… я приеду, дядя Петя… я приеду…
Наташа ревет в голос, Петер сопит, матюгается, а у меня комок в глотке – молчу, как задавленный, слова не могу вымолвить…
Выползли на станционную платформу, стоим, поддерживаем друг друга.
Нартайчик, в ледерхозах с лямочками, в жилетке, в шляпке с перышком – висит на вагонных поручнях, смотрит на нас заплаканными глазами и уже ничего не говорит.
И поезд уходит…
На следующий день мы с Петером посадили Наташу в машину, и Петер повез ее к врачу. Так ей было плохо всю ночь. Особенно, после того, как мы посмотрели последние известия нашей Баварской программы по телевизору, где увидели и себя, и танк, и Нартайчика. И отъезд они, оказывается, снимали, а мы тогда на платформе этого и не заметили!..
Вот после всего этого старуха и вовсе поплохела – давление, сердцебиение, дышать нечем… всю ночь с ней провозились.
Здесь не как в России. Здесь врача на дом не вызывают. Едут к врачу, даже если у вас температура за сорок! Конечно, если вы совсем загибаетесь, то тогда к вам приедет «Нотартц» – вроде нашей «Скорой помощи», и отвезет вас в больницу. А так, извольте сами ехать к доктору…
Вот Петер и повез Наташу в наш районный центр. К доктору Ляйтелю – они всегда у него лечатся.
Перед отъездом Петер сунул мне в карман трубку своего ненаглядного радиотелефона и сказал:
– Обязательно позавтракай. Булочки еще совсем теплые… Животных я уже всех накормил, а ты, если у тебя до репетиции останется время, погоняй лошадь на корде по кругу. Пока не пропотеет. Совсем застоялась… А потом я привезу Наташу домой, и мы с тобой вместе приготовим обед. А она пусть отдыхает. О'кей?
– О'кей! – говорю. – Все сделаю. Не волнуйся. Сейчас главное – Наташа. Не думай больше ни о чем.
– Не могу не думать, – говорит Петер без всякого русского мата, и я, оказывается, его очень хорошо понимаю!
Может, были на одну волну настроены?..
– Здоровье моей Наташи очень связано с тем, о чем я теперь все время думаю, – говорит Петер. – Я знаю, что вся жизнь состоит из приобретений и потерь. Но наступает старость, когда приобретать уже ничего не надо – поздно. Но и терять нельзя ни за что! Особенно страшно, когда потери вдруг начинают быстро идти одна за другой. Сначала – Катя, вчера – Нартай… Наступит время – и ты уйдешь. И жизнь кончится.
– О, черт тебя подери, Петер! – кричу я ему. – Да поезжай ты к доктору Ляйтелю! Наташа ведь в машине ждет!..
Они уезжают, а я иду на конюшню.
Накинул уздечку на теплую лошадиную морду, защелкнул на уздечке карабин длинной корды, вывел конягу на свежий воздух.
Гоняю кобылку по кругу, и все мне кажется, что сейчас вот-вот из сарая выйдет перемазанный Нартайчик с разводным ключом или отверткой в руке, так скептически посмотрит на меня и нахально заявит:
– Ну кто так гоняет лошадей, Эдька?! Ты же понятия не имеешь, как это делается! Чему тебя только в цирке твоем учили? Вот когда копыта коней моих предков…
А в это время, со стороны дома, покажется Катька и скажет ему со своей ироничной улыбочкой:
– Нартайчик, солнце мое, не морочь Эдику голову и, пожалуйста, направь копыта коней своих предков в мою комнату. На гитаре опять разболтался басовый колок – совсем струну не держит. Сделай что-нибудь, Кулибин ты наш казахский… Только на тебя и надежда – армейский ты наш Томас-Альва Эдиссон! Ты же – тормоз Вестингауза… Помоги бедной еврейской девочке из местечка «Китцингер-хоф».
…Бежит кобылка по кругу, всхрапывает, что-то у нее под брюхом екает, и ее короткая шерстка пошла уже темными потными пятнами. И стою я один в центре взрыхленного круга, словно на цирковом манеже, намотал на руку конец сыромятной корды, а вокруг меня бегает лошадка…
И нет никакой Катьки, и Нартая нет…
Наверное, уже к Варшаве подъезжает.
Тут у меня в кармане телефонная трубка зазуммерила. Не останавливая лошадь, вынул я трубочку, нажал на кнопку.
– Я-а, битте! – говорю.
– Грюссготт, герр Китцингер!.. – слышу.
– Ентшульдиген зи битте, – говорю. – Герр Китцингер ист нихт цу хаузе.
Дескать, «извините, господина Китцингера нет дома…»
А из трубки по-русски:
– Эдуард Александрович?
– Да, – говорю, а сам кручусь за лошадью на одном месте с кордой в руке.
– Здравствуйте, Эдуард Александрович. Это Федор Николаевич Грибов – Генеральный консул России в Мюнхене.
– Здравствуйте, Федор Николаевич, – говорю. – Секундочку! Извините, я только лошадь остановлю, а то она меня совсем замотала.
– Что-о-о?! – удивляется консул.
– Я говорю – лошадь остановлю! Я ее по кругу гоняю, а то застоялась, бедняга… Тпр-р-ру!!! Стоять, кому говорят, холера!
А кобыла развеселилась, прыгает дурища. Еле-еле утихомирил. Подошла ко мне и давай меня за воротник куртки зубами прихватывать! Всю шею мне обслюнила.
– Иди отсюда! – говорю. – Извините, Федор Николаевич… Разыгралась, дура такая!
– Ничего, ничего, – говорит Федор Николаевич. – Я подожду.
Наконец, отогнал я лошадь, говорю в трубку:
– Слушаю вас, Федор Николаевич.
– Эдуард Александрович, я еще вчера кое-что хотел вам сказать, но время, если помните, было так уплотнено…
– Уж и не знаю, чего было так торопиться! – разозлился я. – К чему нужна была такая спешка?! Просто до неприличия!..
– Верно, – вздыхает Федор Николаевич. – Верно, Эдуард Александрович. Но тут мы уже не могли ничего поделать. Это была прерогатива военных – и наших, и немецкой стороны, и они по своим соображениям составили такой плотный график.
– Черт бы побрал их график! – говорю.
– Но звоню я вам, Эдуард Александрович, совсем по другому поводу. Я примерно представляю схему вашего пребывания в Германии. Частный вызов, просьба об убежище, ауслендербехерде… И так далее. Так?
– Что-то в этом роде, – осторожно говорю я.
– Так вот, я еще вчера хотел вам сказать – если вы надумаете вернуться в Москву, – милости просим. Поможем во всех направлениях. Тем более, вы – заслуженный артист РСФСР, лауреат многих международных конкурсов артистов цирка, воевали в Афганистане… А за границу сможете ездить с цирком и из России. Санкций к вам никаких не будет – это я вам гарантирую. Подумайте… Сегодня и Солженицын, и Ростропович, и даже ваш тезка Эдуард Лимонов собираются вернуться на Родину. Так что, подумайте, Эдуард Александрович. И звоните мне в любое время. Хорошо?
Хотел я было сказать этому симпатичному мужику: «Хорошо, Федор Николаевич. Обязательно подумаю и позвоню…», а потом вдруг понял, что раз он ко мне с открытой душой, то и я не должен вилять хвостом и вешать ему лапшу на уши!
Вот уж, как в кино – сразу и Афган вспомнился, и тот узбечонок с вывернутыми на землю кишками, и Юлька, и все, все, все…
– Спасибо вам, Федор Николаевич, – говорю. – Очень я вам благодарен за этот звонок. Только, наверное, в Москву я уже не вернусь. Нет у меня там никого. А здесь – два старых, не очень здоровых человека, которым я могу понадобиться в любую минуту. Они теперь совсем одни остались…
На том и распрощались.
А я снова погнал кобылу по кругу…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как однажды рождественским вечером…
Очевидно, прежде, чем я доберусь до того, что же произошло однажды рождественским вечером, мне придется рассказать со слов Эдика, что этому вечеру предшествовало.
Наташа проболела шесть дней.
Доктор Ляйтель прописал ей полный покой и постельный режим, и Петер с Эдиком, с утра и до позднего вечера, колготились по «Китцингер-хофу», разрываясь между приготовлением обеда, кормлением свиней и оленей, чисткой овечьего загона, уходом за развеселой лошадью и утренними поездками к станции за теплыми булочками.
Справедливости ради нужно заметить, что и Петер, и Эдик все эти дни пребывали в искреннем изумлении – как это старая, толстенькая Наташа обычно умудрялась делать все то же самое гораздо быстрее, аккуратней и лучше?!
На седьмой день Наташа проснулась в шесть утра, сделала зарядку, приняла душ, завела «форд» и сама поехала за теплыми булочками. И жизнь в «Китцингер-хофе» вошла в свою постоянную, привычную колею.
Ассистировать Эдику теперь было некому, и он раз за разом прогонял свой номер, меняя очередность трюков и комбинаций так, чтобы можно было снова выйти на Мариенплац, но уже без ассистента.
Репетировал он в сарае, на том месте, где еще совсем недавно по-хозяйски стоял танк Нартая и отчего огромный сарай казался тесным и неприспособленным ни для чего другого, кроме танкового жилья.
Теперь не было ни Нартая, ни танка. И сарай снова стал большим и просторным…
Как только Наташа встала на ноги, Эдик на следующий же день внимательно посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что его верхняя губа вернулась в свои первоначальные размеры, погрузил в «фольксваген» чудо-столик и сумку с костюмом для выступления и поехал в Мюнхен.
У него были две действующие лицензии на эту неделю, и, несмотря на «нетуристскую» погоду, он все-таки рассчитывал кое-что заработать.
Народу на Мариенплац и Кауфингерштрассе было мало – всех отпугнул то и дело возникавший мелкий осенний дождь и холодный ветер.
Лучшее место для работы уличного артиста – под двумя деревьями между сексшопом и интераптекой – к счастью, было свободно, и Эдик с удовольствием его занял.
Переоделся он еще в машине и теперь расставлял свой столик и подсовывал под ножки небольшие деревянные клинышки, добиваясь абсолютно горизонтальной столешницы.
Потом вставил в отверстия стола трости с кубиками, выложил прямо на каменные плиты пластмассовый голубой подносик для денег, приветливо улыбнулся трем-четырем остановившимся зевакам и положил кисти рук на кубики, которые теперь были намного выше его головы.
И медленно, только за счет силы рук, его тело начало всплывать наверх, так же медленно переворачиваться в стойку на двух руках, а потом плавно уходить вправо, переводя Эдика в стойку на одной руке.
Номер начался.
Когда он закончил первую комбинацию и встал на столик ногами, чтобы сменить две трости на одну с вертушкой, раздались аплодисменты. Эдик благодарно поклонился. Вокруг него уже стояло человек тридцать, а в голубой пластмассовый подносик с глухим стуком стали падать первые монетки.
К концу второй комбинации в толпе было уже человек шестьдесят.
Когда же, после третьей, самой тяжелой комбинации, номер закончился – голубой подносик был почти покрыт монетками самых разных достоинств. Эдик сделал задний сальто-мортале со стола на плиты Кауфингерштрассе, раскланялся и стал ссыпать монеты с подносика в сумку.
«Совсем неплохо… Марок восемьдесят. Лишь бы дождь опять не начался. Тогда успею еще пару раз отработать…» – подумал он.
– Хелло! – услышал он над своей головой.
Эдик поднял глаза и увидел седого элегантного человека лет пятидесяти, в длинной, чуть выше колен кожаной осенней куртке и ярком, пижонском шелковом шарфике на шее.
– Хелло, – ответил ему Эдик и выпрямился.
– Герр Эдвард Петров? – улыбнулся седой.
– Да… – машинально по-русски ответил Эдик и на всякий случай вынул из сумки лицензию. Мало ли, кто-то еще, кроме полиции, хочет проверить у него разрешение на сегодняшнюю работу.
– Нет, нет! Мне это не нужно, – рассмеялся седой. – Вы говорите по-немецки?
– Немного…
– И вы не узнаете меня?
– Нет, – смутился Эдик. – Извините…
– Что было в Брюсселе в восемьдесят четвертом году и в Париже в восемьдесят седьмом? – спросил седой, глядя Эдику прямо в глаза.
– В восемьдесят четвертом в Брюсселе – фестиваль цирков Европы, а в восемьдесят седьмом в Париже – международный конкурс артистов эстрады и цирка, – сразу ответил Эдик.
– Правильно! – обрадовался седой человек в ярком легкомысленном шарфике. – Абсолютно верно!.. Теперь вы меня узнаете?
На какое-то мгновение Эдику показалось, что он знает этого человека, и уж точно где-то видел его! Но сколько ни вглядывался в моложавое, чуть жестковатое, улыбающееся лицо седого – память ему отказывала…
– Нет… Простите меня, пожалуйста!
– О'кей, о'кей… ничего страшного! Судя по тому, что вы сейчас работаете на Мариенплац, в вашей жизни за последнее время, наверное, было много событий, – сказал седой и протянул Эдику руку. – Я – Рихард Краузе. В Брюсселе я был одним из организаторов фестиваля, а в Париже – председателем жюри конкурса! Теперь вспомнили?
Вот теперь Эдик вспомнил этого седого! На всех конкурсных просмотрах в Париже этот Краузе сидел в белом смокинге в центре стола, предназначенного для жюри, и его боялись, как огня. В семидесятых годах Рихард Краузе был лучшим жонглером мира, и о его технике жонглирования и резкости суждений ходили легенды.
Это он, Рихард Краузе, в своем неизменном белом смокинге потом вручал в Париже русскому эквилибристу Эдуарду Петрову Главный приз по разряду «акробаты-эквилибристы» и что-то долго, дольше, чем кому бы то ни было из награжденных, говорил Эдику со своей жесткой улыбкой, внимательно глядя на него холодными голубыми глазами…
– Вы были тогда в белом смокинге, – сказал Эдик и пожал руку Рихарду Краузе.
– Ну, наконец-то! – радостно воскликнул Краузе.
Это произошло первого декабря.
Все остальное – в порядке хронологии.
Третьего декабря рано утром из Алма-Аты в «Китцингер-хоф» позвонил Нартай.
– Эдька! – кричал он истошно. – Ты знаешь, откуда я звоню?! Из приемной Президента! Это мне его помощник устроил – Равиль Мухамеджанов, а так – хрен бы я дозвонился!.. Мы с ним когда-то в техникуме учились, только он был на два курса старше… И моя мама здесь! Она с тетей Наташей поговорить хочет… Дай ей трубочку! А потом дашь мне дядю Петю, я с ним по-немецки поговорю, а то Равиль, гад ползучий, не верит, что я немецкий знаю!.. Я после Нового года на подготовительные курсы в авто-дорожный институт иду!.. Как ты там, Эдик?!
По второй телефонной трубке Эдик с Петером слышали, как плакала мама Нартая в Алма-Ате и все время говорила Наташе только одно:
– Спасибо… спасибо… спасибо…
А Наташа плакала в «Китцингер-хофе» и отвечала ей тоже только одним русским словом:
– Спасибо… спасибо… спасибо!..
– Содержательный разговорчик, да?! – орал Нартай.
– Не вопи, – сказал ему Эдик. – Мы тебя очень хорошо слышим.
– Я вас тоже, – тихо сказал Нартай. – Это я кричу на нервной почве… Дай дядю Петю!
И Нартай долго болтал на своем ужасающем немецком языке с Петером, явно демонстрируя маме и помощнику Президента свое знание немецкого, а потом неожиданно скис и дрогнувшим голосом негромко сказал по-русски:
– Все… Больше не могу… – и всхлипнул.
Подбородок у Петера затрясся, он громко откашлялся и закричал из «Китцингер-хофа» в Алма-Ату:
– Приезжай, малыш!!! Мы ждем тебя!..
Седьмого декабря господин Эдуард Петров получил по почте официальное приглашение из цирка «Кроне».
Приглашение было напечатано на роскошном бланке с большой золотой короной, сквозь которую выглядывали морды льва, слона, лошади и тигра. Наверху короны было написано «Circus Krone», а внизу по короне шла надпись «Eure Gunst unser Streben». Под золотой короной, через весь бланк вилась голубая лента с впечатанными в нее золотыми буквами:
DER CIRCUS DEN DIE «KRONE»
GANZE WELT KENNT
Причем слово «Кроне» было выдавлено на бумаге большими рельефными буквами.
В письме господин Эдуард Петров приглашался на работу в цирк «Кроне» с оплатой в пятьсот марок за каждое выступление при гарантированных двадцати шести выходах на манеж в месяц. Выплата – каждую пятницу. Реквизит и костюмы за счет артиста, проживание на гастролях – в цирковых вагончиках со всеми удобствами, оборудованных по последнему слову техники.
Если условия устраивают господина Эдуарда Петрова, то дирекция цирка приглашает его на дальнейшие переговоры и подписание контракта по адресу – Циркус-Кронештрассе, 1-6, Мюнхен, телефон… И так далее.
В конце письма сообщалось, что обычное приглашение артиста в цирк «Кроне» происходит иначе – артист должен представить фотографии и видеозапись своего номера или пройти предварительный просмотр перед специальной комиссией.
Господину Петрову ничего этого делать не надо по двум причинам: во-первых, он достаточно известен в цирковом мире как один, из лучших эквилибристов последних лет, а во-вторых, Генеральный директор Управления всеми цирками Баварии господин Рихард Краузе уже имел честь просмотреть номер господина Петрова и дал этому номеру самые высокие аттестации.
Десятого декабря, когда я еще болтался по Москве в ожидании разрешения на командировку в Германию, здесь, в Мюнхене, между цирком «Кроне» и артистом в жанре «эквилибр» Эдуардом Петровым был заключен контракт с таким длинным перечнем прав и обязанностей, как «цирка», так и «артиста», что, не дочитав и до середины, Эдик плюнул на оставшуюся часть и расписался повсюду, где было проставлено – «унтершрифт». «Подпись», по-нашему…
Открытие зимнего сезона цирка «Кроне» совпадало с началом Рождественских праздников, и до премьеры у Эдика оставалось не так много времени – всего две недели.
А нужно было срепетировать номер с оркестром, расставить музыкальные акценты в началах и концах комбинаций, вместе с дирижером подумать, какие трюки потребуют оркестровых пауз, что давать на первый выход Эдика в манеж, какая музыка пойдет на финальный уход с манежа, и многое другое…
Кроме оркестра, номер нужно было увязать с коверными клоунами, поискать вместе с ними симпатичные и не отвлекающие от основного номера репризы в коротких перерывах между комбинациями. Чтобы репризы эти не выглядели самодовлеющими и в то же время давали бы Эдику возможность передохнуть.
Срочно пришлось заказать цирковым реквизиторам твердый пол – полтора метра на полтора – для столика, чтобы его тоненькие ножки не увязали бы в мягком ковре покрывающих манеж опилок. И это обошлось Эдику в такую сумму, что он только охнул и с нежностью вспомнил Пал Петровича – союзгосцирковского умельца, изобретателя, творца и запойного бессребреника.
Нужно было многократно прогнать номер с униформистами – чтобы вынос и унос реквизита происходил в хорошем темпе, четко и слаженно.
Прорепетировать со шпрехшталмейстром финальные поклоны, или, как говорят в цирке, «комплименты».
Короче говоря, дел было по горло!
Четырнадцатого декабря, к тому же, в Мюнхен прилетел я, и несчастный Эдик, ни слова не говоря мне о своей занятости в цирке, а уж тем более и о контракте, вынужден был разрываться между «Китцингер-хофом», цирком и моим отельчиком на Терезиенштрассе!..
А я еще, старый толстокожий дуралей (не дай Бог, баварцы услышат!), въедался в него со своими дотошными расспросами, и он самоотверженно отвечал мне на все мои дурацкие вопросы и без устали рассказывал мне, рассказывал, рассказывал…
Двадцать четвертого декабря он приехал ко мне рано утром и, наконец, поведал мне то, о чем я написал выше. И про цирк, и про все остальное.
– Что же ты мне про цирк «Кроне» ничего не говорил?! – возмутился я. – Что же ты молчал, что у тебя нет ни одной свободной минутки?..
– Ну что я буду талмудить вам голову своими проблемами? Вы приехали по делам своего кино – смотреть отснятый материал, работать с режиссером, что-то, наверное, переделывать. Я вот смотрю, у вас в пишущей машинке лист вставлен…
– Да плевать на эту пишущую машинку! – закричал я. – И на все это кино мне тоже наплевать! Кино – это только повод… Я к вам приехал, пойми ты это!.. Ну нет у нас еще свободного выезда! Не было у меня другой легальной возможности прилететь… А буду я работать с режиссером или нет, переделаю какую-нибудь сцену или напишу новую – грош цена всем моим усилиям… И сколько бы я ни надувал щеки и ни старался бы играть в мэтра от кино, у которого больше тридцати фильмов за плечами, – все равно будет так, как того захотят продюсер и режиссер!.. Мне ли этого не знать?.. И поэтому, заявляю тебе совершенно ответственно, я приехал к вам! К тебе, к Нартаю, к Кате… Ко многому я опоздал, но не моя в том вина… А ты мне еще с цирком темнить взялся! Ну надо же?!
– Честно говоря, с цирком я просто боялся сглазить… – тихо проговорил Эдик. – А вот вчера увидел афиши своего номера, взял в руки программку для зрителей со своей фамилией и понял – обратного хода нет. Ладно, не казнитесь… На мою премьеру вы не опоздали.
Он вытащил из куртки три очень красивых больших пригласительных билета с золотыми коронами, вьющимися голубыми лентами и выдавленными на картоне рельефными буквами. Отложил два билета в сторону и сказал:
– Так… Эти два приглашения для моих стариков – Наташи и Петера, а вот это – вам. Так что вы никуда не опоздали.
– А когда эта твоя чертова премьера?! – снова закричал я.
– Завтра, – улыбнулся Эдик. – Завтра, двадцать пятого декабря – в первый день Рождества. А вот и ваша фамилия. Видите? Они ее как-то на компьютере впечатали. Здорово, правда?.. Кстати! Вчера из Америки звонил Джефф. Катька родила мальчика – девять фунтов. Это сколько же по-нашему в килограммах будет, не знаете?..
Пятого января я вернулся домой, в Москву.
Наташа проболела шесть дней.
Доктор Ляйтель прописал ей полный покой и постельный режим, и Петер с Эдиком, с утра и до позднего вечера, колготились по «Китцингер-хофу», разрываясь между приготовлением обеда, кормлением свиней и оленей, чисткой овечьего загона, уходом за развеселой лошадью и утренними поездками к станции за теплыми булочками.
Справедливости ради нужно заметить, что и Петер, и Эдик все эти дни пребывали в искреннем изумлении – как это старая, толстенькая Наташа обычно умудрялась делать все то же самое гораздо быстрее, аккуратней и лучше?!
На седьмой день Наташа проснулась в шесть утра, сделала зарядку, приняла душ, завела «форд» и сама поехала за теплыми булочками. И жизнь в «Китцингер-хофе» вошла в свою постоянную, привычную колею.
Ассистировать Эдику теперь было некому, и он раз за разом прогонял свой номер, меняя очередность трюков и комбинаций так, чтобы можно было снова выйти на Мариенплац, но уже без ассистента.
Репетировал он в сарае, на том месте, где еще совсем недавно по-хозяйски стоял танк Нартая и отчего огромный сарай казался тесным и неприспособленным ни для чего другого, кроме танкового жилья.
Теперь не было ни Нартая, ни танка. И сарай снова стал большим и просторным…
Как только Наташа встала на ноги, Эдик на следующий же день внимательно посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что его верхняя губа вернулась в свои первоначальные размеры, погрузил в «фольксваген» чудо-столик и сумку с костюмом для выступления и поехал в Мюнхен.
У него были две действующие лицензии на эту неделю, и, несмотря на «нетуристскую» погоду, он все-таки рассчитывал кое-что заработать.
Народу на Мариенплац и Кауфингерштрассе было мало – всех отпугнул то и дело возникавший мелкий осенний дождь и холодный ветер.
Лучшее место для работы уличного артиста – под двумя деревьями между сексшопом и интераптекой – к счастью, было свободно, и Эдик с удовольствием его занял.
Переоделся он еще в машине и теперь расставлял свой столик и подсовывал под ножки небольшие деревянные клинышки, добиваясь абсолютно горизонтальной столешницы.
Потом вставил в отверстия стола трости с кубиками, выложил прямо на каменные плиты пластмассовый голубой подносик для денег, приветливо улыбнулся трем-четырем остановившимся зевакам и положил кисти рук на кубики, которые теперь были намного выше его головы.
И медленно, только за счет силы рук, его тело начало всплывать наверх, так же медленно переворачиваться в стойку на двух руках, а потом плавно уходить вправо, переводя Эдика в стойку на одной руке.
Номер начался.
Когда он закончил первую комбинацию и встал на столик ногами, чтобы сменить две трости на одну с вертушкой, раздались аплодисменты. Эдик благодарно поклонился. Вокруг него уже стояло человек тридцать, а в голубой пластмассовый подносик с глухим стуком стали падать первые монетки.
К концу второй комбинации в толпе было уже человек шестьдесят.
Когда же, после третьей, самой тяжелой комбинации, номер закончился – голубой подносик был почти покрыт монетками самых разных достоинств. Эдик сделал задний сальто-мортале со стола на плиты Кауфингерштрассе, раскланялся и стал ссыпать монеты с подносика в сумку.
«Совсем неплохо… Марок восемьдесят. Лишь бы дождь опять не начался. Тогда успею еще пару раз отработать…» – подумал он.
– Хелло! – услышал он над своей головой.
Эдик поднял глаза и увидел седого элегантного человека лет пятидесяти, в длинной, чуть выше колен кожаной осенней куртке и ярком, пижонском шелковом шарфике на шее.
– Хелло, – ответил ему Эдик и выпрямился.
– Герр Эдвард Петров? – улыбнулся седой.
– Да… – машинально по-русски ответил Эдик и на всякий случай вынул из сумки лицензию. Мало ли, кто-то еще, кроме полиции, хочет проверить у него разрешение на сегодняшнюю работу.
– Нет, нет! Мне это не нужно, – рассмеялся седой. – Вы говорите по-немецки?
– Немного…
– И вы не узнаете меня?
– Нет, – смутился Эдик. – Извините…
– Что было в Брюсселе в восемьдесят четвертом году и в Париже в восемьдесят седьмом? – спросил седой, глядя Эдику прямо в глаза.
– В восемьдесят четвертом в Брюсселе – фестиваль цирков Европы, а в восемьдесят седьмом в Париже – международный конкурс артистов эстрады и цирка, – сразу ответил Эдик.
– Правильно! – обрадовался седой человек в ярком легкомысленном шарфике. – Абсолютно верно!.. Теперь вы меня узнаете?
На какое-то мгновение Эдику показалось, что он знает этого человека, и уж точно где-то видел его! Но сколько ни вглядывался в моложавое, чуть жестковатое, улыбающееся лицо седого – память ему отказывала…
– Нет… Простите меня, пожалуйста!
– О'кей, о'кей… ничего страшного! Судя по тому, что вы сейчас работаете на Мариенплац, в вашей жизни за последнее время, наверное, было много событий, – сказал седой и протянул Эдику руку. – Я – Рихард Краузе. В Брюсселе я был одним из организаторов фестиваля, а в Париже – председателем жюри конкурса! Теперь вспомнили?
Вот теперь Эдик вспомнил этого седого! На всех конкурсных просмотрах в Париже этот Краузе сидел в белом смокинге в центре стола, предназначенного для жюри, и его боялись, как огня. В семидесятых годах Рихард Краузе был лучшим жонглером мира, и о его технике жонглирования и резкости суждений ходили легенды.
Это он, Рихард Краузе, в своем неизменном белом смокинге потом вручал в Париже русскому эквилибристу Эдуарду Петрову Главный приз по разряду «акробаты-эквилибристы» и что-то долго, дольше, чем кому бы то ни было из награжденных, говорил Эдику со своей жесткой улыбкой, внимательно глядя на него холодными голубыми глазами…
– Вы были тогда в белом смокинге, – сказал Эдик и пожал руку Рихарду Краузе.
– Ну, наконец-то! – радостно воскликнул Краузе.
Это произошло первого декабря.
Все остальное – в порядке хронологии.
Третьего декабря рано утром из Алма-Аты в «Китцингер-хоф» позвонил Нартай.
– Эдька! – кричал он истошно. – Ты знаешь, откуда я звоню?! Из приемной Президента! Это мне его помощник устроил – Равиль Мухамеджанов, а так – хрен бы я дозвонился!.. Мы с ним когда-то в техникуме учились, только он был на два курса старше… И моя мама здесь! Она с тетей Наташей поговорить хочет… Дай ей трубочку! А потом дашь мне дядю Петю, я с ним по-немецки поговорю, а то Равиль, гад ползучий, не верит, что я немецкий знаю!.. Я после Нового года на подготовительные курсы в авто-дорожный институт иду!.. Как ты там, Эдик?!
По второй телефонной трубке Эдик с Петером слышали, как плакала мама Нартая в Алма-Ате и все время говорила Наташе только одно:
– Спасибо… спасибо… спасибо…
А Наташа плакала в «Китцингер-хофе» и отвечала ей тоже только одним русским словом:
– Спасибо… спасибо… спасибо!..
– Содержательный разговорчик, да?! – орал Нартай.
– Не вопи, – сказал ему Эдик. – Мы тебя очень хорошо слышим.
– Я вас тоже, – тихо сказал Нартай. – Это я кричу на нервной почве… Дай дядю Петю!
И Нартай долго болтал на своем ужасающем немецком языке с Петером, явно демонстрируя маме и помощнику Президента свое знание немецкого, а потом неожиданно скис и дрогнувшим голосом негромко сказал по-русски:
– Все… Больше не могу… – и всхлипнул.
Подбородок у Петера затрясся, он громко откашлялся и закричал из «Китцингер-хофа» в Алма-Ату:
– Приезжай, малыш!!! Мы ждем тебя!..
Седьмого декабря господин Эдуард Петров получил по почте официальное приглашение из цирка «Кроне».
Приглашение было напечатано на роскошном бланке с большой золотой короной, сквозь которую выглядывали морды льва, слона, лошади и тигра. Наверху короны было написано «Circus Krone», а внизу по короне шла надпись «Eure Gunst unser Streben». Под золотой короной, через весь бланк вилась голубая лента с впечатанными в нее золотыми буквами:
DER CIRCUS DEN DIE «KRONE»
GANZE WELT KENNT
Причем слово «Кроне» было выдавлено на бумаге большими рельефными буквами.
В письме господин Эдуард Петров приглашался на работу в цирк «Кроне» с оплатой в пятьсот марок за каждое выступление при гарантированных двадцати шести выходах на манеж в месяц. Выплата – каждую пятницу. Реквизит и костюмы за счет артиста, проживание на гастролях – в цирковых вагончиках со всеми удобствами, оборудованных по последнему слову техники.
Если условия устраивают господина Эдуарда Петрова, то дирекция цирка приглашает его на дальнейшие переговоры и подписание контракта по адресу – Циркус-Кронештрассе, 1-6, Мюнхен, телефон… И так далее.
В конце письма сообщалось, что обычное приглашение артиста в цирк «Кроне» происходит иначе – артист должен представить фотографии и видеозапись своего номера или пройти предварительный просмотр перед специальной комиссией.
Господину Петрову ничего этого делать не надо по двум причинам: во-первых, он достаточно известен в цирковом мире как один, из лучших эквилибристов последних лет, а во-вторых, Генеральный директор Управления всеми цирками Баварии господин Рихард Краузе уже имел честь просмотреть номер господина Петрова и дал этому номеру самые высокие аттестации.
Десятого декабря, когда я еще болтался по Москве в ожидании разрешения на командировку в Германию, здесь, в Мюнхене, между цирком «Кроне» и артистом в жанре «эквилибр» Эдуардом Петровым был заключен контракт с таким длинным перечнем прав и обязанностей, как «цирка», так и «артиста», что, не дочитав и до середины, Эдик плюнул на оставшуюся часть и расписался повсюду, где было проставлено – «унтершрифт». «Подпись», по-нашему…
Открытие зимнего сезона цирка «Кроне» совпадало с началом Рождественских праздников, и до премьеры у Эдика оставалось не так много времени – всего две недели.
А нужно было срепетировать номер с оркестром, расставить музыкальные акценты в началах и концах комбинаций, вместе с дирижером подумать, какие трюки потребуют оркестровых пауз, что давать на первый выход Эдика в манеж, какая музыка пойдет на финальный уход с манежа, и многое другое…
Кроме оркестра, номер нужно было увязать с коверными клоунами, поискать вместе с ними симпатичные и не отвлекающие от основного номера репризы в коротких перерывах между комбинациями. Чтобы репризы эти не выглядели самодовлеющими и в то же время давали бы Эдику возможность передохнуть.
Срочно пришлось заказать цирковым реквизиторам твердый пол – полтора метра на полтора – для столика, чтобы его тоненькие ножки не увязали бы в мягком ковре покрывающих манеж опилок. И это обошлось Эдику в такую сумму, что он только охнул и с нежностью вспомнил Пал Петровича – союзгосцирковского умельца, изобретателя, творца и запойного бессребреника.
Нужно было многократно прогнать номер с униформистами – чтобы вынос и унос реквизита происходил в хорошем темпе, четко и слаженно.
Прорепетировать со шпрехшталмейстром финальные поклоны, или, как говорят в цирке, «комплименты».
Короче говоря, дел было по горло!
Четырнадцатого декабря, к тому же, в Мюнхен прилетел я, и несчастный Эдик, ни слова не говоря мне о своей занятости в цирке, а уж тем более и о контракте, вынужден был разрываться между «Китцингер-хофом», цирком и моим отельчиком на Терезиенштрассе!..
А я еще, старый толстокожий дуралей (не дай Бог, баварцы услышат!), въедался в него со своими дотошными расспросами, и он самоотверженно отвечал мне на все мои дурацкие вопросы и без устали рассказывал мне, рассказывал, рассказывал…
Двадцать четвертого декабря он приехал ко мне рано утром и, наконец, поведал мне то, о чем я написал выше. И про цирк, и про все остальное.
– Что же ты мне про цирк «Кроне» ничего не говорил?! – возмутился я. – Что же ты молчал, что у тебя нет ни одной свободной минутки?..
– Ну что я буду талмудить вам голову своими проблемами? Вы приехали по делам своего кино – смотреть отснятый материал, работать с режиссером, что-то, наверное, переделывать. Я вот смотрю, у вас в пишущей машинке лист вставлен…
– Да плевать на эту пишущую машинку! – закричал я. – И на все это кино мне тоже наплевать! Кино – это только повод… Я к вам приехал, пойми ты это!.. Ну нет у нас еще свободного выезда! Не было у меня другой легальной возможности прилететь… А буду я работать с режиссером или нет, переделаю какую-нибудь сцену или напишу новую – грош цена всем моим усилиям… И сколько бы я ни надувал щеки и ни старался бы играть в мэтра от кино, у которого больше тридцати фильмов за плечами, – все равно будет так, как того захотят продюсер и режиссер!.. Мне ли этого не знать?.. И поэтому, заявляю тебе совершенно ответственно, я приехал к вам! К тебе, к Нартаю, к Кате… Ко многому я опоздал, но не моя в том вина… А ты мне еще с цирком темнить взялся! Ну надо же?!
– Честно говоря, с цирком я просто боялся сглазить… – тихо проговорил Эдик. – А вот вчера увидел афиши своего номера, взял в руки программку для зрителей со своей фамилией и понял – обратного хода нет. Ладно, не казнитесь… На мою премьеру вы не опоздали.
Он вытащил из куртки три очень красивых больших пригласительных билета с золотыми коронами, вьющимися голубыми лентами и выдавленными на картоне рельефными буквами. Отложил два билета в сторону и сказал:
– Так… Эти два приглашения для моих стариков – Наташи и Петера, а вот это – вам. Так что вы никуда не опоздали.
– А когда эта твоя чертова премьера?! – снова закричал я.
– Завтра, – улыбнулся Эдик. – Завтра, двадцать пятого декабря – в первый день Рождества. А вот и ваша фамилия. Видите? Они ее как-то на компьютере впечатали. Здорово, правда?.. Кстати! Вчера из Америки звонил Джефф. Катька родила мальчика – девять фунтов. Это сколько же по-нашему в килограммах будет, не знаете?..
Пятого января я вернулся домой, в Москву.