Лазутин Иван. Сержант милиции

меня, может быть, не поймете, а когда сами станете отцом, поймете
очень хорошо, особенно, если у вас будет дочь.
Николай слушал не перебивая. Когда она закончила, он сухо
ответил:
- Я обещаю вам не беспокоить вашу дочь.
Теребя пальцами бахрому скатерти, Елена Прохоровна после
минутного молчания тихо проговорила:
- Да, я вас об этом очень прошу.
- До свидания, - попрощался Николай и направился к выходу.
На душе у него было тяжело. Медленно спускаясь по лестнице, он
испытывал чувство человека, которого отхлестали по щекам и плюнули в
лицо за то, что он хотел сделать что-то большое и доброе.
На улице остановил такси и приказал шоферу ехать в парк.
- В какой?
- Все равно, только побыстрей. Впрочем - в Центральный.
Всю дорогу перед глазами стояло лицо Наташи. Оно то улыбалось, то
упрекало за что-то. А из-за спины ее так, чтоб она не видела,
показывалось счастливое и самодовольное лицо Ленчика. Оно дразнило,
хихикало...
Рабочий день москвичей кончился. Утомленные в душных помещениях,
они спешили на воздух, на травку, в холодок, плывущий с Москва-реки. В
парк приходили целыми семьями. В то время, когда жены и дети доедали
по третьей порции мороженого, отцы и мужья, удобно развалившись в
креслах и покряхтывая от удовольствия, опустошали бутылку за бутылкой
жигулевского пива. Молодежь до тошноты кружилась на чертовом колесе,
на самолетах, на каруселях... На качелях взвивались так высоко, что
если далее смотреть снизу, и то замирает дух. Кажется: вот-вот, еще
одно усилие, один нажим ногами, и лодка, заняв вертикальное положение,
перевернется. Но лодки не переворачивались. На громадной открытой
танцплощадке шло массовое обучение танцам. Визг, смех, возгласы,
музыка - все это сливалось в общий монотонный гул вечернего парка
столицы.
Вино Николай пил редко, только по большим праздникам. Самым
неприятным в праздничных компаниях были для него первые тосты.
Мужчинам в этих случаях, как правило, наливали водку, и пить
приходилось до конца. Никто из друзей и товарищей по службе никогда не
видел Николая пьяным. Даже мать и та не помнила случая, чтобы сын
когда-нибудь вернулся домой нетрезвым. Сейчас же, после разговора с
Еленой Прохоровной, он решил выпить, чтобы хоть вином смягчить ту
тоску и обиду, которые щемили сердце и не давали покоя.
Николай вошел в ресторан и сел за маленький свободный столик. Он
даже не обратил внимания, что ему пришлось долго ждать официантку. А
когда та подошла с извинениями, он смотрел на нее отсутствующим
взглядом, не понимая, чего от него хотят.
- Я вас слушаю, молодой человек.
Николай заказал водку, пиво и салат.
Только теперь он заметил, что вокруг было много людей. На
соседних больших столах возвышались бутылки с коньяком и
массандровскими выдержанными винами. Стояли вазы с яблоками и
конфетами.
За столом слева лихо кутила расфранченная молодежь. Звучали
задорные тосты, мимо, в ритм танго, проплывали посоловевшие от
выпитого вина пары. Справа, за столом пожилых людей, было спокойно.
Возраст и положение заставляли их вести себя солиднее. По выражениям
их лиц, то озабоченным, то сосредоточенным, было видно, что разговор у
них дедовой.
Николай выпил стопку водки и закурил. Курил быстро, жадно,
ощущая, как с каждой минутой по его телу расплывается щекочущий озноб
опьянения.
После второй стопки в глазах его уже светился холодный блеск. Он
вздрогнул, когда кто-то сбоку неожиданно положил ему на плечо руку и
проговорил над самым ухом:
- Слушай, дружище, видишь за столиком напротив пара. Нам
неудобно, а ты, видать, из рабочих. Потом у нас компания, а ты один,
тебе это легче. Подсядь к ним и постарайся хорошенько угостить этого
солдата. Вот тебе... В заказе не стесняйся, можешь расходовать всю и
по своему усмотрению.
Молодой человек в длинном клетчатом пиджаке совал Николаю
сторублевую бумажку.
Николай отстранил руку незнакомца.
- Спасибо, у меня есть свои деньги. Прошу вас, отойдите.
- Зря, зря, работяга, упираешься. - Человек в клетчатом скривил
губы и отошел к своему столику, за которым через минуту раздался взрыв
хохота.
Только теперь Николай заметил за маленьким столиком молодую пару.
Один лишь взгляд, внимательный взгляд на эту пару, и Николай уже питал
к ней необъяснимое расположение. По виду сержанту было не более
двадцати двух лет, в его застенчивой улыбке влюбленного проступала
доверчивость, граничащая с детской наивностью. Девушка была еще
моложе.
Николай прислушался к их разговору.
От рюмки десертного вина девушка разрумянилась и была возбуждена.
Не замечая в этом зале никого, кроме своего друга, она громко
рассказывала:
- Ты знаешь, Ваня, как я счастлива, что учусь в Московском
университете! Ты этого не поймешь... Нет, ты это должен понять, я тебя
знаю. Сколько писем я получаю из деревни! А на днях получила большущее
послание от девчонок нашей бригады. Ты знаешь, кто его написал?
- Кто?
- Дуся. Ты ведь знаешь, какая она боевая, а поэтому можешь
представить, что это за письмо. Вот придем в общежитие, я тебе его
почитаю.
- Что они пишут?
- Они пишут, что умрут, а добьются, чтоб их послали в Москву на
Сельскохозяйственную выставку. Не письмо, а целый агрономический
трактат. Я читала его девчонкам с биологического. Они пришли в
восторг.
Девушка откинулась на спинку стула и восторженно произнесла:
- А правда, какие у нас хорошие девчонки! Сколько лет ты уже не
видел их?
- Три года. Тогда они были еще вот, - и сержант поднял ладонь в
уровень со столом.
- О! Приедешь, посмотришь, какие это "вот".
- Березка наша растет?
- Березка? Ты ее сейчас не узнаешь. Она уже выше дома. А когда я
окончу университет, когда пройдет целых четыре года, - взгляд девушки
улетал куда-то далеко-далеко, - она будет высокая-высокая. Настоящая,
большая, наша сибирская береза...
- Машенька.
- Что?
- Почему ты вдруг стала такая грустная?
- Так. Я знаю, что у своих пушек ты меня забываешь. А вот я тебя
никогда. Даже в читальне...
- Разве я не надоел тебе своими письмами, Машенька?
- Письма... Я не хочу одних писем. Я хочу, чтоб ты был рядом со
мной. Уж очень у тебя служба длинная. Сколько тебе еще осталось?
- Полгода.
- Как долго. А отпуска тебе дают редко. Ты, наверное, плохой
солдат. Плохой? Правда? Ну признайся.
Растроганный сержант ничего не ответил. Маша о чем-то задумалась,
потом ласково посмотрела на него.
- Ты знаешь, Ваня... - Девушка неожиданно остановилась. К их
столику подошел тот самый молодой человек в клетчатом пиджаке, который
предлагал Николаю сторублевую бумажку.
- Прошу прощения за беспокойство, - улыбнулся он Машеньке. -
Сержант, прошу вас на минуту выйти со мной. Я вам дам один маленький
дружеский совет. Видите, над вами хохочут за соседним столом. Прошу.
Сержант покраснел до ушей. Осмотрев свое обмундирование, он не
нашел ничего такого, что могло бы вызывать смех. Но конфуз его не
уменьшился.
Ничего не ответив, он встал и пошел за незнакомцем, который
скрылся за тяжелыми портьерами, где находился туалет.
Все это Николай видел. Первый раз в жизни ему хотелось схватиться
с этой оравой пошляков. Он уже намеревался встать, опираясь на стол
своими тяжелыми, как гири, кулаками, но, подумав, решил пока не
вмешиваться.
Николай видел, как к Машеньке подсели два изрядно выпивших
молодых хлыща с соседнего стола. Один из них - брюнет с усиками -
развязно начал:
- Слушайте, девушка, весь вечер мы любуемся вами. Вы
очаровательны! Вы можете гораздо интереснее проводить вечера, чем в
обществе этого, простите, кажется, ефрейтора? Что общего у вас с этим
солдафоном?
Отвернувшись, Машенька молчала.
- Вы можете быть украшением блестящей компании. Прошу прощения,
кто приходится вам этот солдат? - продолжал приставать брюнет с
усиками.
- Он мой жених, - резко ответила Машенька и снова отвернулась в
сторону.
- Он? Ваш жених? - захихикал другой, блондин с длинными, завитыми
в крупные волны волосами.
- Что вам нужно? Оставьте меня, пожалуйста.
- Слушайте, русалка. Вы только подумайте над тем, что вы сейчас
сказали. Вы можете рассчитывать на большее, чем может дать вам этот
вояка. Яхта, машина, подмосковная дача, лучшие курорты юга - все будет
у вас, если вы только захотите.
- Ничего мне не нужно. Убирайтесь, пожалуйста, отсюда, или я
позову милиционера.
- Это невозможно. Вы созданы для того, чтобы вами любовались.
Если вы не хотите добровольно стать нашим другом - мы вас украдем, -
не унимался брюнет с усиками.
- Я позову официанта!
Брюнет назойливо приставал:
- Девушка! Гнев вас делает еще красивей. Топните ножкой - и я
поцелую след на паркете. Скажите, чем мы вас огорчили?
Больше Николай не выдержал. Он подошел к молодым людям сзади и,
взяв их за руки особой милицейской хваткой, спокойно произнес:
- Мне нужно вас обоих на одну минутку. Прошу пройти со мной.
- Простите, кто вы такой? Что за манера обращения? - взвизгнул
брюнет с усиками, почувствовав, что его рука попала в тиски.
Длинноволосый блондин вскрикнул:
- Отпустите руку!
- Пройдемте со мной! - уже строго сказал Николай. Его
атлетическая фигура в голубой тенниске рядом с узкоплечими франтами
казалась особенно внушительной.
Блондин, стараясь не показать своего страха, обратился к другому:
- Эдик, интересно, что он имеет нам сообщить?
- Не уходите, девушка, - сказал Николай Машеньке, - ваш друг
сейчас придет.
За портьерой, где у зеркала над щетками и одеколоном дремал
старый швейцар, Николай остановился и положил руки на плечи хлыщей. Со
стороны могло показаться, что он хочет обнять своих лучших друзей.
Дрожа от волнения, Николай медленно проговорил:
- Если вы еще раз, хоть один только раз подойдете к этой девушке
и к этому сержанту!.. Или даже просто посмотрите на них своими
сальными глазами... Я вас!.. - Он крепко стиснул пальцами их затылки,
свел лбы и с ожесточением принялся тереть друг о друга.
- Отпустите. Что мы такого сделали? - взмолился брюнет с усиками.
- Я обещаю вам, - лепетал блондин с выпученными от боли глазами.
- Вы поняли меня?! - дрожа всем телом, спросил Николай.
- Поняли, поняли...
- Не подойдем, обещаем...
На шум подошел старик швейцар. Николай без особого усилия посадил
молодых людей на стулья, стоявшие здесь же и обратился к швейцару:
- Папаша, мои друзья захмелели. Приведите их, пожалуйста, в
божеский вид. Не жалейте нашатыря.
Когда Захаров вернулся к своему столику, сержант уже рассчитался
с официантом. Взволнованная Машенька подошла к Николаю и смущенно
сказала:
- Я вам очень признательна. Вы нас так выручили. До свиданья. -
Но недовольная такой сухой благодарностью, она приложила руку к груди
и проговорила: - Вы уходите отсюда. Я боюсь за вас, ведь их так много,
а вы один.
- Ничего, не беспокойтесь.
Через пять минут, допив водку и рассчитавшись с официанткой,
Николай направился к выходу. Когда он проходил мимо столика "золотой
молодежи", вдогонку ему раздалось:
- Явный рецидивист. Нужно сдать его в милицию!
Николай повернулся. Сидевшие за столом замерли. Ничего не сказав,
он вышел из кафе.
Вскоре после ухода Захарова к столу, за которым продолжала кутить
"золотая молодежь", подошел Виктор Ленчик. Его встретили бурно:
- Наконец-то!..
- Гарольду браво!..
- Штрафная!..
- За тобой тост!..
Виктор покровительственно обвел взглядом стол и, когда голоса
смолкли, произнес:
- Выпьем за наши гробы, сделанные из столетних дубов! Из тех
дубов, которые посадили только сегодня!
Тост был принят восторженно.
- Оригинально!..
- Бесподобно!..
- Браво!..
- Чудненько!.. - пищала с размалеванным ртом химическая
блондинка.

38

Наташа стояла у дома Николая. Было поздно. Не переставая, шел
дождь. Наброшенный на плечи плащ с откинутым капюшоном промок
насквозь. Голова Наташи была непокрытой, и дождевые капли, напитав
волосы, как морскую губку, ручейками стекали за воротник, бежали по
щекам. Она вся продрогла, но под навес не уходила. На сердце было так
горько, тоскливо и пусто, что и дождь, и холод, и возможный грипп
казались ей сущими пустяками. Она ждала Николая.
Два часа назад, когда Мария Сергеевна сказала, что сына нет дома
и она не знает, скоро ли он вернется, Наташа, спустившись со второго
этажа, остановилась недалеко от подъезда и решила, что не сойдет с
этого места хоть до утра. Пусть дождь промочит ее до костей, пусть
будет какой угодно холод - она дождется его! Изредка она поднимала
взгляд на окна комнаты Захаровых, в которых уже больше часа, как погас
свет. Она это делала совсем ни к чему - Николай не мог пройти
незамеченным. Стояла и ждала. Не заметила даже, как к ней подошла
пожилая дворничиха и принялась жалеть:
- Детка, что ты мокнешь-то? Нешто горе какое? Ведь так ненароком
простудишься.
Наташа не ответила. Голос дворничихи звучал как что-то
потустороннее, не относящееся к ней. Она даже не шелохнулась.
Дворничиха неуклюже потопталась на месте, сказала еще несколько слов и
скрылась в темноте подъезда.
За спиной раздались чьи-то тяжелые неровные шаги. Что-то словно
кольнуло Наташу. Она обернулась. Шел Николай. Он шел незнакомой
походкой усталого человека, с виду намного постаревший. Он был в одной
тенниске и весь мокрый.
Николай ничего не замечал. Он уже хотел свернуть к подъезду, как
почувствовал, что чья-то рука сжала его локоть.
- Наташа... - во взгляде Николая вспыхнула хмельная радость. Он
выпрямился, точно сбросив с плеч тяжелый груз. - Наташа. Ты пришла...
Но это продолжалось лишь несколько мгновений. Лицо его так же
внезапно потухло, как и засветилось. Обидное, горькое чувство
отвергнутого человека прогнало секундный восторг.
Небрежно повернувшись, Николай оперся о железную решетку ограды.
Догадка, как искра, обожгла Наташу. "Неужели? Нет, не может
быть..."
- Ты пьян?
Николай с тоской посмотрел на Наташу. Что ей ответить? Что?
Какими словами выразить боль и обиду, которые после разговора с Еленой
Прохоровной сжимали его железными обручами?
- Да, я пьян. И буду пить... Буду!..
По тону Николая Наташа почувствовала, что с ним неладно.
- Ты у меня был сегодня?
- Был. Заносил конспекты.
- А меня ты не хотел видеть?
- Нет. Не хотел. Многое я теперь не должен хотеть. Просто не имею
права.
- Коля, ты весь промок, можешь заболеть.
- А зачем тебе мое здоровье? - Николай желчно улыбнулся.
- Что ты говоришь? Зачем ты меня мучаешь?
- Мы слишком разные. А потом, ведь ты скоро... - Николай хотел
сказать, что он от всей души желает ей счастья с Ленчиком и что
никогда больше не побеспокоит ее, но не решился. - Прощай.
Мягко отстранив Наташу, он пошел к подъезду.
Почти у самых дверей парадного она догнала его.
- Что ты делаешь?!
- Оставь меня. Оставь. Это моя последняя просьба.
Слезы Николая Наташа видела впервые.
Пьяно покачнувшись, он отвел ее руки и с горькой улыбкой,
исказившей лицо, начал медленно читать, глядя мимо Наташи:
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань...
Прочитал и захохотал. Захохотал тихо, желчно, нервно... Но это
был скорее не смех, а приглушенные рыданья. "Пришла проститься,
пожалеть пришла? Или еще помучить? Уезжаешь? Что ж, скатертью
дорожка". Оборвав внезапно смех, Николай сурово посмотрел на Наташу.
- Прощай, больше мы не должны видеться.
Круто повернулся и скрылся в темноте подъезда.
Наташа осталась одна.
- Да он парень-то вроде бы ничего, смиренный, - откуда-то со
стороны донесся мягкий и добрый голос дворничихи.
Даже не взглянув в сторону, откуда раздался голос, Наташа
повернулась и медленно пошла на неоновые огни метро. Ее душили слезы.
Она пришла сюда рассказать Николаю, как измучилась за этот месяц
разлуки, как ей трудно жить без него, как опостылел ей Ленчик. Но он
не захотел ее слушать. Ушел...
Не легко было и Николаю.
Из распахнутого настежь окна он видел, как Наташа, ссутулившись,
брела через площадь. Два чувства боролись в нем. Одно шептало, чтоб он
сейчас же, не теряя ни секунды, бросился за ней следом: "Догони! Верни
ее. Пообещай сделать все, что она потребует. Поклянись, что только она
одна в целом свете для тебя и радость и счастье..." Другое чувство
приказывало: "Куда? Ни шагу! Забудь все! Она не любит".
Победило второе чувство. Следом за Наташей, которая уже скрылась
в метро, Николай не бросился.
Дождь постепенно кончался. Промытая асфальтированная площадь
казалась отполированной. В разрывах клочковатых туч время от времени
проглядывала луна.
Почувствовав на себе взгляд матери, Николай повернулся. Лицо ее
было скорбное, печальное, каким оно бывает у матерей, когда к их детям
приходит беда.
- Опять, поди, поссорились?
Николай ничего не ответил.
- Не по себе ты, сынок, дерево рубишь. Как-никак, ее отец был
генерал. Нашел бы девушку попроще.
Николай по-прежнему молчал.
- Смотри сам, как знаешь, - вздохнула мать и, достав из шкафа
чистое белье, положила его на стол. - На, переоденься, на тебе сухой
нитки нет.
Только теперь Мария Сергеевна поняла, что сын был пьян.
- А вот это уже совсем ни к чему. Отец этого никогда не делал.
Водочка, она к добру не приведет, она не таких губит, богатырей
валит...
Когда Мария Сергеевна ушла за ширму, Николай потушил общий свет,
включил настольную лампу и переоделся. Спать не хотелось.
Снова подошел к окну.
"Мама, если бы ты могла помочь своим советом, если б... Спи
лучше, родная..." Чувствуя, что просто так, молча, он не в силах
оставаться наедине со своей тоской, Николай тихо, словно разговаривая
с Наташей, запел:

Фонари одиноко горят.
Спят фонтаны и спит мостовая,
Москвичи утомленные спят,
Москвичи отдыхают.
В небе месяц повис голубой,
Как в косе ее шелковый бант.
Спи, Москва, бережет твой покой
Милицейский сержант.

Это был модный в последнее время "Милицейский вальс". Слова песни
в эту минуту Николаю были особенно близки. Он глядел на площадь, но
видел не машины и запоздалых прохожих, а совсем другое. Он видел
Каменный мост. На мосту пустынно. Время близится к рассвету. В тишине
ночи мерно раздаются твердые шаги постового. Это идет тот самый
сержант, который подходил к нему, когда Николай стоял на мосту с
Наташей.
- Что же ты не ложишься? Ведь завтра на работу, - донесся из-за
ширмы голос матери.
Видение моста, сержанта исчезло. Очутившись снова в этом
реальном, тесном мирке своей комнатки, Николай еще резче почувствовал
боль утраты любимой девушки. Слова песни выходили не из груди, а прямо
из сердца.

Лишь от тех, кто сегодня влюблен,
Кто в аллеях рассвет ожидает,
Отвернется сержант... Ведь и он
Хорошо понимает...
Понимает, кто с чистой душой,
Кто отъявленный плут, или франт...
Спи, Москва, бережет твой покой
Милицейский сержант.

Песня, в которой переплетались два мотива: колыбельное
убаюкивание родного города и прощальная тоска, обращенная к любимой,
растрогала и мать. Она лежала за своей ширмочкой и глотала слезы.
Песня будила в ее сердце те же чувства, которыми была переполнена душа
сына.

Завтра снова рабочий день,
И забот у нас завтра немало,
Спи и ты, на бульваре сирень,
Ты ведь тоже устала...
Ну, а если случится - другой
Снимет с кос ее девичьих бант...
Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант.

То, что предстало воображению Николая на этот раз, - защемило его
сердце особенно больно. Красивый балкон с чугунными узорчатыми
перилами обвит плющом. Сквозь него на лицо Наташи пятнами падает
лунный свет. Завернувшись в клетчатое одеяло, она сидит в кресле и, не
мигая, рассеянным взглядом смотрит в темноту ночи.

...Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант...

Долго еще стоял у окна Николай и смотрел на уснувшую Москву. Не
спала и мать. Поворачиваясь с боку на бок, она тяжело вздыхала и
уснула только на заре.
Такое уж сердце матери - горе сына в нем отдается эхом.

39

Елена Прохоровна вышла на балкон. Любуясь толстым загорелым
карапузом, который возился в песке, она вдруг заметила, как, скользя
взглядом по окнам второго этажа, двориком медленно шла молодая
цыганка.
- Смотри, смотри, Наташенька, какая красавица! Какое удивительное
лицо! А костюм, костюм!
Наташа вышла на балкон в то время, когда цыганка поравнялась с
окнами их квартиры. Глаза цыганки вспыхнули тем особенным зеленоватым
блеском, который в них уже светился, когда Ленчик пообещал ей часы.
Напротив окон Луговых цыганка остановилась.
- Зря мать не слушаешь, красавица, - таинственно заговорила она.
- Мать всем сердцем добра желает. Сердце матери, как колода карт
сербиянки - никогда не обманет.
Наташа смутилась и повернулась к матери.
- О чем это она?
- Чего отворачиваешься? Смотри мне в глаза, всю правду скажу. Я
не цыганка, я сербиянка. Сохнет твое сердце по червонному королю, да
мать стоит на твоем пути.
Не обращая внимания на подошедшую дворничиху, цыганка продолжала:
- Секрет твоей жизни в глазах твоих спрятан. Не все его видят,
красавица, сама ты не знаешь себя. А год этот в жизни твоей будет
большим годом, тяжелым годом. Ведет тебя сердце в глубокий омут. Разум
не видит этого омута, а мать ты не слушаешь. Благородный король у ног
твоих, спасти тебя хочет, но гонишь ты его. Из богатой семьи этот
благородный король, и тебя он любит, но сердце твое не лежит к нему...
Заинтригованная гаданьем, Елена Прохоровна стояла растерянная.
Потом, словно опомнившись, замахала руками:
- Подождите, постойте, я спущусь к вам и проведу вас в
квартиру...
Прямо в халате и в комнатных туфлях она сошла во двор и через
несколько минут вернулась с цыганкой.
Вначале Наташа хотела уйти, но что-то ее удержало. "Послушаю, из
любопытства", - мысленно оправдывалась она и стала вдумываться в то,
что сказала гадалка.
Елена Прохоровна была так возбуждена, что не знала, куда посадить
столь необычного гостя.
- Пожалуйста, садитесь.
- Когда гадают, сидеть нельзя. А ну, дай свою руку, сиротка. Чего
боишься?
- Откуда вы знаете, что я сирота? - спросила Наташа, но ее вопрос
остался без ответа.
В течение нескольких минут цыганка внимательно рассматривала
линии Наташиной ладони. Мать и дочь не спускали с ворожейки удивленных
глаз.
- Ну, говорите же, - не выдержала Елена Прохоровна.
- Два короля любят тебя, - начала, наконец, цыганка. - Казенный
человек и благородный король. Всем сердцем ты стремишься к казенному
человеку. Правильно говорю?
- Правильно, - смущенно пролепетала Наташа и покраснела.
- Краснеть не надо, ручку позолоти, не идет дальше гаданье.
Елена Прохоровна достала из сумки двадцатипятирублевую бумажку.
- Вот вам, пожалуйста.
- Беду предчувствует сердце материнское и верно предчувствует.
Только мать может спасти тебя от погибели. Хоть двадцать два года тебе
и ученая ты, а погубишь ты свою жизнь, если мать не послушаешь, злые
люди окружают казенного человека, смерть за плечами его ходит. А замуж
выйдешь за него, будешь жить в большой бедности, на тридцатом году
овдовеешь, сама в постель сляжешь. Несчастье тебе принесет этот
казенный человек. Другое дело - благородный король. Под счастливой
звездой он родился, большая слава его ждет впереди. Но не лежит твое
сердце к нему. Гонишь ты его от себя и мучаешь. Счастье свое сама от
себя отталкиваешь. Пожалеешь, да поздно будет. Попомнишь меня,
сербиянку...
Елена Прохоровна расслабленно села в кресло. Ее бледное лицо
вытянулось.
- Продолжайте, продолжайте, ради бога, - просила она.
Разбросав на столе карты, цыганка продолжала:
- Ждет тебя дальняя дорога в чужую сторону. Но не дома родного
боишься покинуть ты, а казенного человека. Вот он червонный король - и
в сердце твоем и все мысли твои перепутал. Любишь ты его, очень
любишь, но не надолго, скоро разлюбишь. Гордый он, и характер у него
тяжелый, работа у него опасная и бедность его сокрушает. А вот
благородный король в ногах твоих, хлопочет о тебе и ночью и днем.
Будете с ним скоро в дальней дороге. Сильно тебя любит, но и ты его
полюбишь. Замуж за него выйдешь, будет у вас трое детей. Проживете вы
с ним большой век, до восьмидесяти лет. Много внуков будет у вас, и
вечное счастье будет жить в вашем доме, люди завидовать вам будут...
Глаза цыганки остановились на золотом перстне с рубином, который
рядом с обручальным кольцом слабо сидел на пальце Елены Прохоровны.
- А ну, сними перстень, на золоте гадать буду.
Повелительный тон ворожейки еще сильнее подействовал на Елену
Прохоровну, которая теперь воспринимала ее слова как голос самой
судьбы. Она была суеверной женщиной.
Проворно сняв перстень и кольцо, она подала их цыганке...
- Может быть, еще нужны золотые вещи? У меня есть кое-что другое.
Только вы погадайте и мне, скажите, что и меня ожидает впереди?
- Чем больше золота, тем больше скажу.
Елена Прохоровна высыпала на стол содержимое шкатулки, которую
она достала из шкафа. Глаза цыганки снова вспыхнули зеленоватым
фосфорическим блеском, лицо стало сосредоточенней. В азарте гаданья
она уже не просила, а приказывала:
- А ну, красавицы, быстро мне стакан воды, щепотку соли,
полотенце и простыню!