Лазутин Иван. Сержант милиции

Толик и поставил на стойку кружку.
"Выходом под занавес" у атамана было принято называть третью
рискованную кражу после двух неудавшихся.
Князь ничего не ответил и продолжал пристально всматриваться в
глубину вокзала.
Стараясь смягчить чем-нибудь неприятное молчание, Толик снова
вспомнил про сумку старика.
- А все-таки зря, ты, Князь, не прихватил нюхательный табачок.
Вот бы дед дорогой тосковал без него.
- Зато я кое-что захватил. Уральское сальце. Ветчинка. Люблю пиво
под ветчинку, - вмешался Серый и, подмигнув левым глазом, вытащил из
кармана кусок ветчины, завернутый в чистую холщовую тряпку.
Князь и Толик видели эту тряпку торчавшей из правого кармана
старика.
Князь молча, сверху вниз, посмотрел на Серого, потом на ветчину.
Но его молчание для Серого было хуже всякой брани. Он охотнее бы
принял крепкую оплеуху главаря, чем этот взгляд. Все так же молча
Князь вырвал из рук Серого ветчину и бросил ее в урну.
- Ты что, засыпаться хочешь? - тихо, почти шепотом спросил он и
улыбнулся так, что от его кривой улыбки Серый втянул голову в плечи.
Серый не отвечал. Ни Князь, ни Толик не заметили, какими жадными
глазами взглянул он на урну с вокзальными отбросами.
- Подлюга! Сколько раз я тебя уродовал, а ты все за свое, -
прошипел Князь.
- Гражданка, потерявшая ребенка по имени Нина, зайдите в детскую
комнату отделения милиции вокзала, - разнесся под сводами мощный голос
диктора.
А через пять минут Князь, Толик и Серый видели, как мимо них
прошла та самая молодая женщина, которая совсем недавно металась у
билетных касс в поисках дочери. На ее глазах стояли слезы. Прижимая к
груди девочку, она шла, в зал транзитных пассажиров. Ее чемодан нес
молоденький сержант милиции. Он был доволен не меньше матери.
- На выход под занавес не больше десяти минут. Начнем с этого, -
сказал Князь и показал глазами на высокого юношу у буфета.
Это был Алексей Северцев. Стоя в очереди в камеру хранения
ручного багажа, он захотел пить, и это привело его в буфет. Поставив
чемодан, он попросил бутылку фруктовой воды.
Князь взглядом дал знак Толику и Серому, чтоб они пока отошли.
Когда будет нужно, он их позовет.
- Разве московские гости пьют фруктовую воду?
Алексей повернулся на голос, прозвучавший мягко и приятно. Перед
ним стоял незнакомый интеллигентный мужчина.
Незнакомец улыбнулся и продолжал в дружеском тоне:
- Пиво! Рекомендую! Такого пива, дружище, ты у себя в деревне не
пил.
Северцев застенчиво кивнул головой и вместо фруктовой воды
попросил кружку пива.
- А первое дело к пиву - это бутерброд с икоркой, - мягко поучал
Князь. - Нужно, брат, привыкать к столичной культуре.
Северцев благодарно улыбнулся и заказал бутерброд с икрой. По
натуре он быстро сходился с людьми, а сосед за стойкой ему показался
добродушным и общительным.
После выпитой кружки глаза Северцева заблестели, и ему захотелось
поговорить, высказать свое первое впечатление о Москве. Он заказал еще
две кружки.
- Прошу вас выпить со мной.
- Не смею отказаться. С удовольствием. Только прежде нужно
познакомиться. А то неприлично, пьем, вроде бы как приятели, а друг
друга не знаем. - Князь протянул руку и представился: - Константин
Сергеевич, инженер Московского индустриального завода, ну, а для вас
просто Костя.
- Алексей Северцев. Приехал поступать в университет.
- О, по такому торжественному поводу, - Князь повернулся к
буфетчице, - налей-ка нам, красавица, по сто грамм московской. Вы не
возражаете, - обратился он к Северцеву, - если мы выпьем за ваше
поступление? Хорошая, говорят, примета.
Алексей замялся.
- Нет, нет, что вы!.. Я только с поезда, мне нужно ехать в
университет.
- Чепуха! Сто грамм для такой фигуры - как слону дробина. Пока
доедете - все выветрится. Ну, за наше знакомство и за ваше
поступление.
Князь чокнулся и, почувствовав на своем плече чью-то руку,
обернулся. Сзади стояли Толик и Серый.
- О! Ваше студенческое крещение мы можем провести в настоящем
студенческом кругу. Знакомьтесь. Мой старый приятель Толик Люхин,
студент Московского юридического института, большой знаток уголовного
права и криминалистики. А это - Геннадий Серов, или просто Серый.
Способностей самых заурядных. Хотел стать хирургом, да душонка
слабовата. Из операционной его всегда выносили на носилках. При виде
крови с ним делается дурно. Теперь студент-фармацевт. Не огорчайся,
Серый, аптекарь из тебя получится потрясающий.
Пока Северцев знакомился с Толиком и Серым, Князь заказал по сто
граммов водки и для них.
Северцев еще раз попытался отказаться, но тут его новые знакомые
выразили такую обиду и так принялись уговаривать, что устоять он не
смог.
- Ну, друзья, пьем! Пьем за новую студенческую единицу. - Князь
чокнулся со всеми и, морщась и фыркая, поднес ко рту дрожащей рукой
стакан. Пил он тяжело, с дрожью, как пьют алкоголики.
Выпил и Северцев.
Подкладывая ему бутерброд с икрой, Князь сказал:
- Хорошо, Алешенька, что ты встретил меня и моих друзей. Мы тебе
можем помочь. Москва - это столица. Да, кстати, в Московском
университете у меня дядя, правда, не директор, но делами ворочает
большими. Будут недоразумения - рассчитывай на меня.
Северцев уже чувствовал опьянение. Тронутый вниманием своих новых
знакомых, он не находил слов благодарности.
- Спасибо вам. Я очень рад, что встретил вас. Только мне пора
ехать. Ведь я еще не определился с общежитием. А знакомых в Москве
нет.
- Голубчик! - самым искренним упреком перебил его Князь. - У тебя
в Москве есть новые друзья! Ты что, не веришь в возможности своих
друзей!
- Нет, почему? Я рад, что познакомился с вами, но мне не хотелось
бы стеснять вас.
- Толик, Алеше с дороги нужно отдохнуть. Ты это можешь
организовать? - спросил Князь с видом некоторой озабоченности.
Толик ответил спокойно и, как всегда, не глядя в глаза тому, с
кем разговаривает:
- Отдельная дачная комната с окнами в сад и чистая постель в его
распоряжении.
Ответом Толика Князь был доволен.
- Ну вот, а ты волновался. Только учти, Алеша, до сентября еще
полтора месяца. Придется пока без стипендии. Выдержишь?
- Ничего, выдержу. В прошлом отчетном году получили неплохо, по
десять рублей и по килограмму-меду на трудодень. Хватит на харчи и на
квартиру.
Словно что-то подсчитывая в уме, Князь сморщил лоб и поднял глаза
к потолку.
- Это я на всякий случай, Алешенька. Москва хоть и большая
деревня, а у тетки не пообедаешь.
С буфетчицей за всех рассчитывался Толик. Когда Северцев полез в
карман за деньгами, Князь остановил его:
- Не горячись, Алеша, твои тугрики тебе еще пригодятся. А сейчас,
братцы, я предлагаю перейти в ресторанчик и перехватить чего-нибудь
горяченького. Только не здесь, не на вокзале. Алешенька, тебе не
показалось, что на этом вокзале пахнет онучами и лошадиным потом?
Северцев улыбнулся, но ничего не ответил.
- Э, брат, чтоб это унюхать - нужно быть москвичом. Ты взгляни -
нет почти ни одного солидного пассажира, одни мешки, котомки да
деревянные сундуки с воблой и кренделями. Уж если в ресторан, то лучше
"Чайки" не найдешь. Там стены дышат ландышем, а официанточки!.. Эх,
Алешенька, начинай жить по-студенчески, по-столичному, а главное -
держись за друзей и умей ценить дружбу.
Упоминание о ресторане в первую минуту насторожило Северцева, но
когда Князь упрекнул его за неуважение к друзьям, он махнул на все
рукой и решил предоставить себя во власть своих новых знакомых.
Перед выходом, когда он нагнулся и хотел взять с пола свой
чемодан, Князь вежливо и настойчиво отстранил его руку и с упреком
посмотрел на Толика.
- Ты только сегодня невнимателен или вообще невоспитан? Алеша
устал с дороги, а ты не можешь поднести его чемоданчик.
Толик молча взял чемодан Северцева, и все четверо направились к
выходу.
Северцев захмелел быстро. По его счастливой улыбке можно было
судить, что ему все нравилось: Москва, новые друзья, шум города и этот
особенный, лихорадочный тонус движения людей и машин, который
свойствен только столице.

5

Было три часа дня, когда Виктор Ленчик со
студентками-однокурсницами ожидал электропоезд на Малаховку, где у его
родителей была дача. В воздухе дрожало знойное марево. У тележек с
газированной водой стояли длинные очереди. Люди спешили скорей
вырваться из раскаленных стен города в дачную свежесть Подмосковья.
Прохаживаясь по перрону, в широкополой соломенной шляпе, Виктор
рассказывал спутницам о том, как профессор Киселев на экзамене по
уголовному процессу незаслуженно снизил ему отметку. Высокий ростом,
Ленчик был красив. Кожа его нежного, холеного лица была
бледновато-матовой. Говорил он быстро и запальчиво, отчего его и без
того выразительные и нервные губы дрожали в изломах, сдвигались в
гримасах пренебрежения и иронии. Длинный серый пиджак, узенькие
короткие брюки, зеленый галстук с ярко-красной полосой посредине
обращали внимание прохожих. Даже маленькие темные усики, напоминающие
крылья бабочки, и те как бы кричали: "Взгляните!" И кое-кто
"взглядывал".
- Я отвечал ему блестяще! Обоснованные положения, богатые
иллюстрации и, представьте себе, - тройка. Да, да тройка! Нет, это
возмутительно! Гробить за то, что я не посещал его скучные лекции, -
это хамство!
У входа в вокзал Ленчика остановил сержант милиции Захаров. Взяв
под козырек, он вежливо проговорил:
- Молодой человек, ведь есть же урна для этого...
- Какая урна? Причем здесь урна? - удивился Ленчик, точно не
понимая, о чем идет речь.
- Та, мимо которой вы бросили окурок.
- Ах, вот оно что, окурок, - с издевкой в тоне и с медовой
улыбочкой протянул Ленчик, незаметно кося взглядом на девушек. У него
мелькнула мысль: "Завтра девчонки обязательно разнесут по факультету,
как Ленчик ловко разыграл милиционера". Увлеченный этой своей ролью,
он сочувственно покачал головой: - Вот ведь беда-то какая - промазал.
Метился в урну, и на вот тебе - промах. Пардон. - Ленчик круто
повернулся и, вскинув голову, направился к девушкам.
- Гражданин, вернитесь, - приказал Захаров.
Не повернувшись на оклик, Ленчик прибавил шагу.
- Гражданин! - строже и громче окликнул Захаров и короткой трелью
свистка остудил пыл Ленчика.
Ленчик вернулся. Всем своим возмутившимся существом он как бы
вопрошал: "Ну что ты привязался? Чего тебе нужно, Степа-лепа?.."
- Я вас слушаю, - в голосе Ленчика по-прежнему слышалась издевка.
Это высокомерие в тоне и барские манеры выхоленного молодчика не
столько взбудоражили в Захарове его мужское самолюбие, сколько обдали
грязью милицейский мундир, службу, пост... "Ах, ты так, пижон? Тогда
держись! Будем разговаривать по инструкции..."
- Поднимите окурок.
- Что-о-о?
- Поднимите окурок!
- Да, но рядом с урной два окурка, и я вряд ли узнаю, какой из
них мой. - На лице Ленчика появилась презрительная усмешка.
Строгий тон милиционера не допускал шуток.
- Последний раз предупреждаю, гражданин, поднимите окурок!
Девушки засмеялись.
Мгновенно Ленчик вообразил, какой гомерический хохот они
поднимут, когда он, Ленчик, кого девушки зовут Чайльд-Гарольдом, будет
подбирать окурки.
- Товарищ милиционер, - с расстановкой ответил Ленчик тоном,
каким обычно взрослые отчитывают провинившихся детей, - научитесь
уважать достоинство молодых людей, когда они в обществе девушек!
Сержант хотел что-то сказать, но Ленчик перебил его:
- Конечно, в ваших милицейских кодексах этого нет, а следовало бы
вам с этими неписанными нормами познакомиться. Это, во-первых.
Во-вторых, там, где валяются окурки и мусор - там есть дворники и
милиционеры!
Довольный собой и тем, с каким замиранием следили за ним девушки,
Ленчик снял шляпу, гордо тряхнул шевелюрой и пошел прочь. Сержант
снова достал свисток. Раздалась тревожная трель.
- Придется прочитать ему лекцию об этикете, - небрежно бросил
Ленчик девушкам и снова подошел к сержанту. - Чем могу быть полезен?
- Ваши документы.
- Зачем они вам? Причем тут документы?
- Гражданин, ваши документы! Слово "гражданин" на Ленчика
подействовало гипнотически.
- Пожалуйста, - и он подал студенческий билет. - Я полагаю, что
студенту вы сделаете скидку? Я понимаю. Я виноват, - уже тихо, чтобы
его не слышали девушки, говорил Ленчик. - Но войдите в мое положение.
Ведь я был не один...
- Ваш паспорт.
- С собой не ношу.
- Пройдемте!
- Простите, но куда и зачем? И что я такого сделал? Какой-то
несчастный окурок и вдруг... Вы простите меня, товарищ сержант, - уже
юлил Ленчик и покорно шел за сержантом.
Спутницы Ленчика спрятались за театральную кассу и ждали, что
будет дальше.
Проходя мимо комнаты, где размещалась оперативная группа, Захаров
увидел через полуоткрытую дверь лейтенанта Гусеницина. Нахохлившись,
он что-то писал. Перед ним сидел широкоплечий молодой человек с
забинтованной головой.
В дежурной комнате Ленчику предложили заплатить штраф. Денег не
оказалось. Он попросил разрешения позвонить. Ему разрешили.
Ленчик быстро набрал номер телефона, и заискивающий тон, которым
он только что обращался к сержанту, сменился повелительным:
- Мама, у меня неприятность! Меня задержала на вокзале милиция.
Что? Детали потом! Мне нужны деньги заплатить штраф. Мама, еще раз
повторяю - подробности потом! А сейчас поторопитесь в отделение
милиции на вокзал. Захватите с собой деньги!
- Кто ваши родители? - спросил дежурный лейтенант.
- Отец - профессор, мать - домохозяйка.
- На каком факультете учитесь?
- На юридическом.
- Так, так, значит, будущий блюститель законности. Странно,
учитесь в Московском университете, а заявляете, что милиция создана
для того, чтобы подбирать мусор и окурки. Ну что ж, сообщим в деканат,
в комсомольскую организацию. Пусть помогут вам пересмотреть ваши
взгляды. Вы комсомолец?
- Да, - уныло ответил Ленчик, и его лицо заметно вытянулось. Он
вспомнил недавнее комсомольское собрание курса, где его
"прорабатывали" за отрыв от коллектива и, как выразилась Лена
Туманова, за "чванливый аристократизм и самомнение".
И нужно же случиться этой скандальной истории! Всего-навсего
какой-то жалкий окурок!..
- Товарищ лейтенант, не делайте этого, - упавшим голосом просил
Ленчик. - Поймите меня, я не мог поднять окурок. Ведь я был с
девушками.
С минуту в дежурной комнате стояло молчание.
- Понимаю вас, вы были с девушками. Причина уважительная. Верно.
Но сейчас вы без девушек. Сейчас вы можете поднять окурок? -
неожиданно спросил лейтенант.
Этим вопросом Ленчик был смят.
- Ну как? - повторил лейтенант.
Несколько секунд Ленчик топтался на месте, поправляя галстук,
откашливался и, наконец, заговорил:
- Конечно, если это нужно. И потом я отлично понимаю, товарищ
лейтенант, что будет в Москве, если каждый начнет бросать мусор. Но я
вас прошу...
Лейтенант не дал договорить.
- Сержант, проводите гражданина. Он понял свою ошибку и он ее
исправит.
Захаров молча кивнул Ленчику, и тот покорно последовал за ним.
У злосчастной урны сержант взглядом указал на землю:
- Пожалуйста.
Озираясь по сторонам, Ленчик нагнулся, но когда дотронулся до
окурка, за его спиной раздался взрыв хохота девушек. Кровь бросилась
ему в лицо. Распрямившись, он со злостью швырнул окурок в урну. Но тот
с силой ударился о железную обочину и отскочил еще дальше в сторону.
Это была мучительная минута. Ленчик растерялся, но сержант так же
спокойно и невозмутимо посоветовал:
- Не волнуйтесь. Попробуйте сделать это еще раз и поспокойнее.
Всей пятерней Ленчик сгреб окурок и, стиснув зубы, осторожно
опустил его в урну.
А несколько минут спустя, когда Виктор Ленчик сидел на широкой
скамье в дежурной комнате и чувствовал себя так, как будто его голого
высекли на Манежной площади, новенькая легковая машина "ЗИС" плавно
остановилась у вокзала, и из нее вывалилось тучное тело Виктории
Леопольдовны Ленчик.
Широкополая соломенная шляпа с цветными перьями, ярко накрашенные
губы, цветное газовое платье, с драгоценными каменьями перстни и
золотые кольца, нанизанные на пухлых пальцах - все это переливалось,
играло различными оттенками и напоминало громадную морскую медузу,
которая при ярком солнечном освещении несет в себе все цвета радуги.
Было что-то до тупости властное в лице этой уже немолодой женщины,
которая, по всему видно, в продолжение многих лет злоупотребляла
косметикой. Еле заметные продолговатые шрамики на лице говорили о том,
что Виктория Леопольдовна прибегала и к пластической операции
омолаживания.
Виктора, своего единственного сына, она любила фанатично, и если
бы он когда-нибудь позвонил ей, что он на луне, и сообщил, что ему
угрожает опасность, то и здесь Виктория Леопольдовна поставила бы на
ноги все, чтобы через полчаса быть на луне.
- Саша, сходи на рынок и посмотри, нет ли чего-нибудь из дичи.
Только не задерживайся. Через десять минут будь на месте, - бросила
она шоферу и быстро направилась в вокзал.
Шофер Саша был безответным двадцатидвухлетним парнем, который
хорошо знал, что его фактическим хозяином является не профессор Андрей
Александрович Ленчик, а Виктория Леопольдовна. Выпадали дни, когда с
утра и до самого вечера ему приходилось колесить по всем комиссионным
Москвы за какой-нибудь модной горжеткой или оригинальными римскими
сандалетами, которые, по словам знакомых Виктории Леопольдовны, должны
быть где-то и кем-то проданы. Попытался однажды Саша пошутить, что
добытые заграничные застежки не стоят сожженного бензина, так Виктория
Леопольдовна прочитала ему такое внушение, что он твердо решил впредь
свое удивление носить в себе. Зато в шоферском кругу, простаивая
часами у подъездов, Саша иногда отводил душу: каких только словечек и
эпитетов не находил он для своего "хозяина". Викторию Леопольдовну он
терпел только потому, что глубоко уважал кроткого и доброго Андрея
Александровича.
Когда Виктория Леопольдовна вошла в дежурную комнату милиции, ее
сын, уже забыв пережитый стыд, о чем-то беседовал с сержантом.
- Что случилось? Сколько вам нужно штрафу? - с гонором обратилась
она к лейтенанту и достала из сумки сторублевую бумажку.
- Мама, не волнуйся, - сказал ей Виктор и совсем тихо, чтоб
никто, кроме нее, не слышал, добавил: - Это тебе не с папой.
- Хватит? - бросила Виктория Леопольдовна сторублевку перед
лейтенантом, но тот спокойно вложил деньги в студенческий билет
Ленчика и, не глядя на Викторию Леопольдовну, так же спокойно
возвратил ему документ.
- Так вот, товарищ будущий юрист, если образованные люди начнут
так некультурно вести себя, то что же останется делать неучам? Но коль
уж вы поняли свою ошибку - на первый раз прощается. Можете быть
свободны.
Выходя, Ленчик раскланялся, а мать негодующе хлопнула дверью, не
распрощавшись.
- Крючкотворы!..
Виктория Леопольдовна хотела было спросить сына, за что его
задержали, но он не дал ей и рта раскрыть.
- Я тороплюсь. Обо всем расскажу вечером.
И исчез в толпе.

6

Подозрительно осмотрев соседей по купе, старик уралец поплотней
уселся на нижней полке рядом со своим чемоданом, который поставил на
попа к стенке, и отвернулся к окну.
Набирая скорость, поезд покидал Москву.
Многолюдный перрон, привокзальные постройки, тоннели, мосты - все
оставалось позади. А через полчаса, когда за окном уже ничего, кроме
игрушечных дач, не попадалось на глаза, начался обычный вагонный
разговор: куда, откуда, каковы виды на урожай, какие цены на фрукты...
Рядом с уральцем сидела полная, лет сорока, женщина. Зажав зубами
шпильки, она поправляла сползающий с головы новый шелковый с красными
маками полушалок и, прихорашиваясь перед зеркалом, говорила о том,
какой только нет в Москве мануфактуры...
- Это ужась, ужась!.. И бязь, и сатин, и майя... А ситец - какой
хошь. Про шелк и говорить нечего, все как есть завалено, как радуга,
переливается, да только не по нашему карману, зуб не берет.
- Брось, тетка, прибедняться, - донесся откуда-то сверху мужской
голос. - Погляди, платок-то на тебе какой, жар-птицей горит, а все
плачете. Ситец, ситец... Знаем мы вас. Небось тысчонку с одного только
базара выручила да из деревни, поди, приехала не с пустым карманом.
Говоривший, стоя на четвереньках на самой верхней полке, мастерил
себе местечко на ночь. Хотя третья полка даже в общих вагонах
предназначена для вещей, парень, видать, не растерялся и захватил ее
целиком.
- А то как же, тыщу, держи карман шире! Это небось вы тыщами
гребете, а мы весь прошлый год работали за палочку.
- Эх, маманя, маманя, несознательный вы человек, радио не
слушаете, газет не читаете, а стало быть, перспективы не видите, -
вздохнул парень, слезая с полки.
Тут в разговор встрял мужичок неопределенных лет и обросший
густой щетиной.
- Ну и Москва!.. Правда, что Москва! Перехожу трете-дня улицу
возля вокзала, да как на грех загляделся не туда, а он как подкатит ко
мне да как дуднет изо всех сил - я аж мешок с чугуном чуть не упустил.
Ох, и напужал же, сукин сын.
- Это что!.. Это только напужал, - отозвался с типичным
тамбовским говорком пожилой мужчина, сидевший за столиком. Круто
посолив две разрезанные половинки огурца, он усердно, до пены, натирал
их друг о друга. - Вот меня одновa в Тамбове хлобыстнуло, дак
хлобыстнуло. Так вдарило, что я с покрова до самого Михаилы архангела
провалялся с сотрясением мозгов. Жалко мне стало тогда шофера, семья у
него большая, ну я всю вину и взял на себя. А не то ям? тюрьмы не
миновать бы.
Парень, забыв что-то, снова полез на верхнюю полку. Скандируя
тамбовский говор, он спросил:
- А тебе, отец, жана из сяла смятану носила в мяшке или в
махотке?
Сказал и сам рассмеялся.
Парень с верхней полки был, видимо, из породы Теркиных. В дороге
такие люди - первые балагуры, весельчаки и заводилы.
Сделав вид, что не слышал эту шутку, тамбовец расправил свои
давно не стриженные усы и принялся, аппетитно похрустывая, уплетать
огурец с ржаным хлебом. Аромат огурца поплыл по купе и заставил всех
на некоторое время замолчать.
Всем захотелось огурцов.
Уж так, видно, устроен человек. Живя десятками лет в городе, он
порой не знает, кто проживает над его квартирой этажом выше. Другое
дело в поезде. Проехал день - и почти родня. Хоть и тесно в вагоне и
за курение от женщин влетает, а посмотришь в окно и видишь: не
каменная стена соседнего дома перед тобой, а даль. Без конца и края
слегка холмистая даль. Все открыто, все нараспашку. На десятки
километров лежит перед тобой русская равнина, перекатывая на солнце
свои пшеничные волны поспевающих хлебов. Где-нибудь высоко-высоко в
небе парит на распластанных крыльях степной орел. А иногда, как
реликвия дедовской старины, раскрылится где-нибудь на пригорке за
деревней ветряная мельница, да так вдруг шевельнет в душе память
далекого детства, что в такие минуты хочется обнять все: и небо, и
землю, и людей на этой земле... А если кто-нибудь в купе намекнет
"поддержать компанию" в честь отъезда из столицы, то тут не устоит и
строгий диетик. Даже чересчур экономные жены и те в такие минуты
добреют. Вмиг сооружается столик, со всех сторон поступают хлеб,
консервы, огурцы, колбаса... Выпили по рюмке, по другой... и вдруг
один, что посмелее да поголосистее, затянул песню. Не поддержать ее
нельзя. Сама душа в это время становится песней. Через минуту песню
подхватили другие, и вот она рвется в открытые окна, в просторную
степь. И нет на душе у человека в эту минуту ни тайн, ни дурных
мыслей...
В вагоне один лишь старик уралец не вступал в общий разговор.
Прошел уже час, а он все сидел и не отрывал глаз от окна.
Высокий молодой человек лет двадцати трех, худощавый и
длинноволосый, подсел к нему и попытался разогнать его грусть.
- Далеко едем, папаша?
- Отсюда не видать, - ответил уралец, не поворачивая головы.
Его соседке в цветастом платке стало жалко сконфуженного юношу, и
она ответила за деда:
- Мы домой, в Верхнеуральск.
Дед строго посмотрел на соседку, но молодой человек, не поняв
значения этого взгляда, обрадованно воскликнул:
- О, да нам вместе! У меня туда назначение. На завод. Может быть,
вы мне о городе расскажете, ведь вы, очевидно, местный, уралец?
Старик молчал. Юноше стало неудобно. Он понял, что с ним не хотят
разговаривать. Бесцельно шаря по карманам, он вытащил бритвенное
лезвие и от нечего делать стал подрезать ногти.
Увидев в руках молодого человека лезвие, старик нащупал ремень
своей полевой сумки и вкрадчивым голосом спросил:
- Ты вот ответь мне сначала - зачем у тебя эта бритовка?
Молодой человек недоуменно смотрел на деда.
- Да, да. Зачем? Ни один путевый человек бритвой ногти не
обрезает.
- Папаша, вы явно не в духе, - сказал молодой человек и
застенчиво улыбнулся.
- Знаем мы эти разговорчики. Говорил я в Москве с одним субчиком.
Про все говорил: и про Урал, и про брата, и про Пролетарскую улицу. До
того договорился, что чуть без сумки не остался. Тоже вот с такой
бритовкой ходит.
Видя, что разговора не получилось, молодой человек извинился и
полез на свою среднюю полку, сопровождаемый все тем же подозрительным
взглядом уральца.
- Да, так оно будет верней, - бойко заключил дед и, отвернувшись
снова к окну, добавил: - И сумка будет целей.
Последних слов уральца молодой человек не слышал. Улыбнувшись
причудам старика, он поудобней лег на своей полке, положил голову на