Страница:
- Ого! Сколько же вам?
- Десять. Здорово?
- Да, порядочно, - ответил Николай, не зная, что еще можно
ответить в таком случае. Просто ничего не сказать, повернуться и уйти
- нехорошо. Смаковать и дружески хихикать, что вот, мол, рад встрече -
пошло.
- Ничего, Максаков, будешь работать с зачетом, вернешься лет
через пять. Только мне тогда уж больше не попадайся, - строго сказал
Захаров.
- Попробуем, - отозвался Толик и попросил папиросу. Вид у него
был арестантский: русская окладистая бородка, стриженая голова,
расстегнутый ворот.
Николай знал, что передавать что-либо заключенным через решетку
нельзя, инструкция этого не разрешает. Но отказать человеку в затяжке
табака в минуту, когда он, может быть, в последний раз видит родной
город - невозможно, все-таки десять лет не шуточки.
Махнув рукой провожающим, которые не поняли причину его задержки
и нетерпеливо ожидали у третьего вагона, Николай просунул сквозь
решетку полпачки "Беломорканала" и спички.
- Гражданин следователь, а я на вас не в обиде. Уж такая ваша
работа. Попрошу вас еще об одном, если не сочтете за трудность -
бросьте в почтовый ящик вот это письмецо.
Николай взял просунутый сквозь решетку серый измятый треугольник
письма и, положив его в карман, пообещал отправить.
- А вы далеко?
- До Ленинграда, - ответил Николай и, уходя, сказал, что на
следующей большой станции подойдет к его окну.
Место у Николая было купированное. С такими удобствами он ехал
первый раз. Шелковые занавески, на полу коврик, все металлическое
блестело, все деревянное было полировано, кругом зеркала...
Уложив вещи, все вышли на перрон. До отхода поезда оставалось
пять минут. В эти последние минуты, как обычно, разговор не клеился.
Все уже переговорено, все наказано, обещано, уже в десятый раз Мария
Сергеевна просила, чтоб он берег свое здоровье, потеплее одевался,
чтоб дорогой не брал сырого молока, а то, говорят, с него немудрено и
болезнь подхватить...
Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход.
Николай обнял мать. Сейчас она показалась ему особенно маленькой и
старой. На глазах ее не было ни слезинки. Что-то горячее подкатилось к
его горлу. По-русски, три раза поцеловав мать, он крепко пожал руки
провожавшим друзьям и вошел в тамбур.
Поезд еще не успел тронуться, как из толпы появился Григорьев.
"Пришел! Вспомнил!" - радость, как волной, обожгла Николая.
Всклокоченный и потный майор догнал вагон, который все быстрее и
быстрее плыл мимо многолюдного перрона, и на ходу пожал Захарову руку.
- Смотри, не подкачай. На белом коне возвращайся в Москву!
Пиши...
Николай был растроган. Высунувшись из тамбура, он махал фуражкой.
Видел, как за поездом семенила мать, как она что-то смахнула со
щеки... Последним потерялся из виду малиновый околыш милицейской
фуражки Карпенко.
За первые полчаса, проведенные в вагоне, волнение проводов
улеглось. Вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить.
Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони и прочел
адрес, написанный химическим карандашом, который, как видно, при
письме слюнили.
Письмо адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и
расплылись. "Наверное, от пота. Носил в грудном кармане..." Николай
решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.
Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с
косичками, которые она аккуратно укладывает венчиком, с ямочками на
румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной
девушкой, хохотушкой. Особенно когда улыбается. Но если внимательно
всмотреться в ее глаза - печальные и умные, то видна в них душа
большая, правда, еще не оформившаяся до конца, но такая, в которой уже
ясно проступают черты сильной и цельной натуры. Такая может любить и
быть преданной.
"Все-таки интересно, что же он ей пишет?" Николай хотел было
раскрыть письмо, но здесь же устыдил себя за любопытство.
Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти
чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.
Вагон равномерно стучал по рельсам, за окном назад убегали
телеграфные столбы. Обычная дорожная картина. Сосед по купе,
краснощекий бритый толстяк в подтяжках, от которого попахивало
водочкой, лежал на нижней полке и, покачиваясь в такт упругим толчкам
вагона, просматривал последний номер "Крокодила". Обе верхние полки
были свободны. С соседом Николай еще не обмолвился ни единым словом.
"Нет, тут не простое любопытство, - думал Николай. - Тут другое.
И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может
быть хорошим парнем". Николай разорвал конверт и развернул письмо. Все
тем же химическим карандашом было написано:
"Здравствуй, дорогая Катя!
Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда
не встретимся. На прощанье хочу сказать тебе, что люблю тебя... Больше
я уже так никого не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Я
ненавижу себя за свое прошлое, и презираю то, чем гордился раньше. Я
знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты
знала, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать
сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с
зачетом, то этот срок можно отработать за 5-6 лет. А ты меня знаешь.
Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по 2-3 нормы.
Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.
Прощай, Катюша. Не вспоминай меня. Так будет лучше. Если можешь,
прости за все. Анатолий".
В этом коротком письме было еще что-то такое, что не написано в
словах, но проступало между строчек. Преступник, проклинающий свое
прошлое. Исповедь человека, который вдруг понял смысл и красоту жизни,
а поняв, потянулся всем сердцем, всем своим существом к добру, к
правде, к свету. Таким Николаю представился Толик, когда тот писал эти
строки. В эту минуту он был уверен, что в письме - правда. Правда,
купленная ценой первой большой любви в ее самом чистом и нежном цвету.
Такая любовь спасительна.
Стук чего-то упавшего заставил Николая вздрогнуть. Его сосед,
засыпая, столкнул на пол книгу. Глядя на толстяка, Николай прочитал
про себя:
Быть сытым - больше вам не надо,
Есть жвачка - и блаженны вы...
Здесь же поймал себя на мысли: "Что такое, неужели у меня, как у
Григорьева, тоже болезнь? У того - к афоризмам, у меня - к стихам. А
потом, зачем так плохо думать о людях?" Представив себе, как спящий
сосед измотался перед отъездом, когда ему, может быть, пришлось не
спать двое - трое суток, Николай осудил себя за эти пришедшие на ум
стихи.
На первой же станции, в Клину, Николай опустил письмо Толика в
почтовый ящик. Вместе с треугольником в конверт он вложил еще
маленькую записку, в которой разборчивым почерком написал: "Катюша!
Если вы вздумаете ответить на это письмо, то ответ должен быть только
хорошим. Адрес Максакова Анатолия вы можете узнать через месяц в
Главном управлении лагерей МВД СССР, которое находится на улице
Герцена. Во имя всего доброго - плохих писем не посылайте. С этой
просьбой к вам обращается неизвестный вам пассажир, который едет в
одном поезде с Максаковым. Только вагоны у нас разные: я - в
купированном, он - за решеткой. Письмо это он просил опустить в
почтовый ящик. Простите за любопытство, но я его прочитал и вложил в
новый конверт".
Вернувшись в купе, Захаров от нечего делать взял со столика книгу
соседа, который, по-детски полуоткрыв рот, сладко всхрапывал.
"Счастливец, - подумал Николай, листая книгу. - Наверное, какой-нибудь
главный бухгалтер или начальник треста". Роман принадлежал известному
в стране писателю Стогову и имел довольно странное и интригующее
название: "Зори бывают разные". Перед титульным листом был помещен
портрет автора. Всматриваясь в крупные черты по-русски простоватого и
доброго лица Стогова, Захаров подумал: "Какие все-таки в твоих романах
- счастливые концы. Всегда у тебя обязательно кончается свадьбой и
здоровыми детишками. А ведь в жизни часто бывает совсем по-другому.
Бывает и так: умом летишь, а сердцем падаешь. А впрочем, может быть,
ты и прав. Мой роман и роман Толика еще не окончены, а поэтому незачем
вешать голову: все еще впереди!.."
И тут Захаров вспомнил старую пословицу, которую однажды слышал
от матери: когда ты потерял деньги - ты не потерял ничего, когда ты
потерял друзей - ты потерял половину, когда ты потерял надежду - ты
потерял все...
С тех пор как Наташа переступила порог Верхнеуральской школы и
начала свой первый урок по литературе в восьмом классе, прошло почти
три года.
Много воды утекло за это время, на многое Наташа стала смотреть
другими глазами. Самым тяжелым воспоминанием для нее был Николай. Все
письма, написанные ему за первые полгода жизни в Верхнеуральске и
адресованные на милицию, канули, как в воду. Только одно вернулось с
короткой припиской на конверте: "Адресат выбыл". Писала Наташа и на
домашний адрес Николая, но и эти письма оставались без ответа.
Молчание это она понимала: такие, как Николай, если уходят, то не
возвращаются. Все яснее и яснее становилось для нее, как глубоко и
несправедливо она его обидела. Она все больше убеждалась, что прошлое
вернуть невозможно. Писать ему перестала совсем. Из письма матери
Наташа узнала, что Николай, по слухам, женился и в милиции уже не
работает. Эта новость была тяжела, но и ее она пережила. Все свои
тревоги и тоску о том, что могло бы быть, но чего не случилось, она
топила в работе.
Еще будучи студенткой, Наташа проявляла большую любовь к устному
народному творчеству. Ее доклады по русскому фольклору отличались
самостоятельностью и глубиной. Руководители семинаров предрекали ей
успех в науке и считали, что если на кафедре русского фольклора в этом
году будет принят только один аспирант, то самым достойным
претендентом, несомненно, явится Лугова. Но к удивлению всех, от
аспирантуры Наташа отказалась. А когда профессор Вознесенский укорял
ее, что она зарывает заживо в землю талант филолога-фольклориста,
отказываясь от аспирантуры, Наташа твердо заявила, что плохо знает
жизнь и потому ей непременно нужно несколько лет поработать.
Но были и другие причины, по которым Наташа так резко изменила
свои планы, отказавшись от аспирантуры. В душе она питала надежду, что
на Урал с ней поедет и Николай. Но все получилось не так. В ту
последнюю встречу, когда она больше часа под дождем ждала его, чтоб
высказать, что тревожило и мучило ее, он даже не захотел говорить.
Перед отъездом она намеревалась зайти к нему, но в последнюю минуту
решила лучше объяснить все письмом из Верхнеуральска. Объяснилась, но
безответно.
Когда в школе наступили летние каникулы, Наташа написала матери,
что в Москву она этим летом не приедет, и приглашала ее к себе в
гости. Елена Прохоровна не поверила. Вначале она подумала, что дочь
шутит и хочет приехать без предупреждения, как снег на голову, но
следующее большое письмо рассеяло ее предположения. Наташа писала, что
все это лето намерена провести с фольклорной экспедицией от Уральского
университета.
В нежелании дочери приехать на каникулы в Москву Елена Прохоровна
видела только одно - дочь стала забывать мать.
Упреки и обиду Наташа переживала остро, но никак не могла
победить в себе новую страсть - уральский фольклор. Все лето она
кочевала по уральским селам. В старинных кержацких песнях и былинах
перед ней вставала история края, который раньше заселялся
преимущественно политическими ссыльными, беглецами и людьми,
бросавшими свои истощенные клочки где-нибудь в Рязанщине или
Тамбовщине, чтобы испытать счастье на "вольных землях". Только сильные
доходили до этих "вольных земель". И эта сила и широта человеческой
души выливалась в песнях и пословицах.
Каких только людей не приходилось встречать в деревнях,
заброшенных на сотни километров от железной дороги! Но самое
примечательное, что бросалось в глаза Наташе, это то, что все эти
большие, сильные люди были по-детски чисты и как-то особенно добры.
Мать не могла понять этих восторгов дочери. И когда приехала в
Верхнеуральск, сразу же заскучала и через две недели вернулась в
Москву. А Наташа догнала экспедицию - и снова песни, сказания,
легенды...
Так прошло два лета. Наступило третье, а Наташа упорно не
приезжала в Москву. Никто не знал, да и не мог себе представить, что
все эти два с лишним года она, как одержимая, была во власти
уральского фольклора. Три большие связки тетрадей, которые уже начали
желтеть от времени, хранились как драгоценность. И как ей хотелось
показать собранное сокровище профессору Вознесенскому! Она даже
представляла, сколь велика будет радость его, когда он увидит все это.
В первые месяцы жизни на Урале Наташа получала письма каждые два
- три дня. И почти все от Ленчика. Наташа не дочитывала их до конца:
они были утомительные и длинные. Некоторые она, даже не распечатывая,
бросала в печку.
В письмах Ленчика повторялось одно и то же: цитаты из романов,
выдержки из стихов, клятвенные заверения.
А одно письмо он целиком посвятил оправданию интриги с гадалкой.
В нем были громкие высказывания о любви - о такой любви, которая
толкает на подвиги и на преступления. Если Андрей, сын Тараса Бульбы,
писал Ленчик, мог из-за любви к женщине даже изменить родине, то его
поступок по сравнению с тем, что сделал Андрей, - только милая,
безобидная шутка.
Все это Наташе давно надоело, и она ответила - это было ее первое
письмо Ленчику - коротенькой запиской, в которой посоветовала хоть
капельку уважать себя и иметь достоинство, чтобы не писать писем,
которые она не будет читать.
После этого Ленчик замолчал. Молчал два года, до тех пор, пока
снова не расположил к себе Елену Прохоровну. А мир между ними наступил
просто: вначале он открыткой поздравил ее с Новым годом, потом, в день
рождения, осмелился позвонить по телефону и, уловив в голосе
именинницы благожелательность, через полчаса собственной персоной
ввалился к Луговым с корзиной цветов. А цветы и лихая память не живут
под одной крышей. Так Ленчик снова завоевал утраченные симпатии.
Со временем скандальная история с гадалкой забывалась, и в памяти
Елены Прохоровны оставалась только яркая речь Ядова. Постепенно она
стала убеждать себя, что в случившемся прежде всего виновата сама:
если б не выложила тогда перед гадалкой драгоценности, никакой кражи и
не произошло бы. А там, глядишь, дело пошло бы к свадьбе...
Обо всем этом Елена Прохоровна писала Наташе, пытаясь помирить ее
с Ленчиком, и советовала серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе:
ведь годы идут.
После таких писем от матери вновь стали приходить надушенные
конверты от Ленчика. О своей вине в истории с цыганкой в них не было
ни слова. Ленчик изменил тактику. Наташе казалось, что здесь не
обошлось без совета Елены Прохоровны. Письма были веселые, без нытья и
любовных заклинаний.
На одно из таких посланий Наташа даже ответила. Она просила
поподробней узнать о Николае: где он, что с ним, его адрес. "Не мог же
он так легко разлюбить меня и полюбить другую! А если женился, то
сделал это назло, очертя голову..." Эта тайная мысль не давала покоя,
она приходила часто, хотя Наташа стыдилась ее и упрекала себя в
малодушии.
Через месяц - это было в мае - пришел ответ от Ленчика. Из него
Наташа узнала ужасное. Ленчик писал, что он очень долго разыскивал
Николая и наконец нашел. С матерью он уже давно не живет и
окончательно спился. Три года назад Захарова командировали учиться в
Ленинград, но после одной пьяной скандальной истории, которая чуть не
кончилась тюрьмой, его исключили из партии и отчислили из училища.
Вернувшись в Москву, он снова хотел поступить в вокзальную милицию, но
его не приняли. Потом связался с какой-то пожилой вдовой, которая
торгует пивом на Пресне, и перешел жить к ней, У нее двое детей, и она
лет на шесть старше его. Пьет он запоями.
Сцена встречи с Николаем была описана подробно. Это случилось в
воскресенье. Барак на окраине Москвы Ленчик насилу нашел. Адрес он
взял у матери Николая. Старуха окончательно убита горем, живет в
большой нужде. Когда он постучал в комнату, которую указали соседи,
никто не ответил, хотя за дверью слышался мужской голос. Открыв дверь
без разрешения, Ленчик в первую минуту растерялся: на полу, пьяный,
ползал Николай. Он силился встать, но не мог. Ленчик подошел к нему и
хотел помочь подняться, но тот уставился на него такими дикими
оловянными глазами и разразился такой площадной руганью, что слушать
ее было стыдно даже мужчине. Ленчика Николай не узнал даже тогда,
когда тот напомнил ему, что раньше они были знакомы. Упоминал все о
какой-то пропитой кофте, грозил какой-то Варьке...
Много других горьких подробностей сообщил Ленчик, и каждая из них
была тяжела для Наташи. Виновницей во всем она считала себя.
Первое впечатление от письма было настолько тяжелое, что Наташа
хотела все бросить и немедленно ехать в Москву. Найти Николая и спасти
его. Спасти во что бы то ни стало! Ведь он ее так любил! Он ее
послушается и станет таким же чистым и твердым, каким был раньше.
Воображение уже несло ее в Москву. Одна за другой проплывали картины
спасительного милосердия. И почему-то чаще всего Николай вспоминался
таким, каким она видела его в последний раз: дождь, а он пьяный и в
глазах слезы... Старалась заслонить эту картину другими светлыми
эпизодами их дружбы, но она выпирала отовсюду, становилась все ярче.
Здесь же перед глазами вставал образ матери - неумолимой, строгой и
властной. Вот она повторяет слова: "Никогда! Никогда этого не будет,
пока я жива!"
Это было в то время, когда Николай работал, учился и не пил. А
сейчас? Что подумает о ней мать теперь, если узнает о ее намерении?
Она этого не переживет. А потом эта... его жена Варька. Ведь она,
наверное, не даст даже повидаться с ним. Пишет же Ленчик, что она
из-за ревности ошпарила кипятком свою соседку.
...Так проходили недели. Наташа поздно ложилась спать и рано
вставала. Похудела и как-то внутренне потухла. Илья Филиппович и Марфа
Лукинична, жена его, видели, что она тает на глазах, но не могли
понять отчего. Ученики приносили своей любимой учительнице цветы и
провожали гурьбой до самого дома. Внутренний надлом в Наташе
почувствовали все: ученики, учителя, знакомые. Но причины не знал
никто. Поделиться же своим горем Наташа не хотела.
За обедом Марфа Лукинична подкладывала Наташе ее любимые
грибочки, соленые огурцы, мороженую клюкву, но та ела мало.
А однажды Марфа Лукинична застала Наташу плачущей. Она тоже
принялась плакать и жалеть, допытываясь, что с ней приключилось?
Откуда налетел этот "вихорь"? Не в силах больше оставаться наедине со
своим горем, Наташа все рассказала. Марфа Лукинична слушала и
сокрушенно вздыхала.
- Да разве ты поможешь ему слезами, только себя горем-то убьешь.
Хватит по целому лету за песнями ездить. Поезжай-ка в Москву, разыщи
его, и, бог даст, все обойдется по-хорошему. Небось, ведь не без
головы, одумается.
- А если не одумается? Если я его потеряла? - спрашивала Наташа и
умоляюще смотрела на Марфу Лукиничну, ожидая утешительного слова.
- Бывает и так, голубушка. Ведь любовь, она штука особая, ее
рукой не поймаешь. Бывает и так, что полюбится сатана пуще красного
сокола, а бывает и наоборот. По-всякому бывает, раз на раз не угодишь.
Так-то вот, дитятко.
Весь этот вечер Наташа и Марфа Лукинична просидели в горенке и
обо многом переговорили. Марфа Лукинична рассказывала про свою горькую
долю, когда она девкой жила в работницах, о том, как Илья Филиппович
посватал ее, а выдавать за него не хотели: беден был. Сколько было
слез ею пролито, как она убивалась, как уговаривала отца!..
Скрывать горькую новость, которую узнала от Наташи, Марфе
Лукиничне было трудно. Как ни крепилась, но не вытерпела и на второй
же день рассказала все Илье Филипповичу. Тот пообещал не подать и
вида, что знает об этом, но тоже не удержался. Однажды вечером, спустя
неделю, он подошел к столику, за которым Наташа склонилась над
тетрадками со школьными сочинениями. Нахмурив свои густые спутанные
брови, Илья Филиппович часто моргал. В душе его давно гнездилась
жалость к Наташе, а вот слов подходящих, таких, чтобы выразить в них
все: и отцовскую нежность, и заботу, и добрый совет, не находилось.
- Хватит вам, Наталья Сергеевна, себя казнить-то, - начал он. -
Твердый человек с рельсов не сойдет. А этот сошел. Значит, середка в
нем не та. Подыщем вам здешнего, уральца. Будет не хуже любого
москвича.
Наташа чувствовала, что вместе с печальной новостью от Ленчика
горе вошло не только в ее сердце, но и во весь барышевскнй дом.
Принимая от почтальона письма, Марфа Лукинична стала незаметно
крестить их и что-то пришептывать: а вдруг и в этом что-нибудь плохое?
Не дай бог! Раньше к почтальону выходил сам Илья Филиппович. Бывало
еще из окна завидит его, шагающего с пузатой сумкой, и уже спешит
навстречу, басовито причитая:
- Наталья Сергеевна, приготовьтесь танцевать. Чую печенкой, что
из Москвы.
Теперь же он старался избегать встречи с почтальоном.
Все чаще и чаще Илья Филиппович стал заходить после работы в
заводской клуб и покупать билеты в кино. Если Наташа еще не
возвратилась из школы, он клал билеты на видное место в ее комнате.
Если она была дома, он потихоньку, тяжело припадая, подходил к ней
сзади и, положив на стол билеты, виновато и неуклюже просил:
- Наталья Сергеевна, говорят, уж очень хорошее кино. Сходили бы,
а то все сидите и сидите над книгами. И отдохнуть бы не мешало.
Эта забота трогала Наташу. В такие минуты она снова чувствовала
себя маленькой девочкой, которую балует отец.
- Пойду только в том случае, если пойдете со мной и вы, -
отвечала Наташа, совсем не подозревая, сколько радости и гордости
вселяет она этими словами в душу старика. Не в силах скрыть своего
ликования, Илья Филиппович шел на кухню и делился радостью с Марфой
Лукиничной.
Марфа Лукинична в кино почти не ходила: или некогда, или
недомогала, а если и соберется в полгода раз, то, намаявшись за день
по хозяйству, как правило, засыпала через пять минут после того, как в
зрительном зале тух свет. Все попытки Ильи Филипповича сбить с нее
сон, толчки локтем в бок и просьбы, чтоб она не позорила его перед
людьми, были напрасны. Марфа Лукинична на минуту брала себя в руки, но
вскоре ее голова снова беспомощно клонилась на грудь. Таким сладким,
как в кино, сон ей никогда не казался. Зато любила Марфа Лукинична
слушать длинными зимними вечерами рассказы Наташи. Живыми из этих
рассказов вставали люди, которые боролись, страдали, любили...
Из клуба Марфа Лукинична ждала Наташу с нетерпением: уж так было
заведено, что Наташа подробно рассказывала содержание картины. А
рассказывала она с большим искусством. С неменьшим интересом слушал и
Илья Филиппович, хотя всего полчаса назад весь этот сюжет проплыл
перед его глазами на экране.
Бывали случаи, когда Наташа пропускала в рассказе какую-нибудь
мелочь. В таких случаях Илья Филиппович начинал кашлять, ворочаться,
нетерпеливо ерзал на скамейке. Уж больно ему хотелось напомнить то,
что опущено. Но подсказывать не решался - знал, что Марфа Лукинична не
даст ему и рта раскрыть.
Иногда вечерами Наташа читала что-нибудь вслух.
Так в дружбе и согласии, как в хорошей семье, приходило время.
Илья Филиппович и Марфа Лукинична привыкли к своей квартирантке, как к
родной дочери.
А сколько смеха было, когда Наташа училась доить корову! И
сейчас, когда после этого дня прошло уже два года, Илья Филиппович не
мог вспомнить о нем без улыбки. Как ни старалась Наташа нажимать на
тугие коровьи соски так, чтоб звонкая струйка молока била в ведро, а
не на землю, у нее этого не получалось. Молоко лилось на туфли, на
чулки, на юбку. Наташа злилась, кусала губы. Но доить корову она
все-таки научилась и научилась хорошо.
Однажды в доме вспыхнул небольшой семейный скандал. Было это
перед Новым годом. Придя из школы, Наташа увидела, что Марфа Лукинична
домывала пол в ее комнате. Сняв валенки, в одних чулках, на цыпочках,
Наташа прошла к дивану. Прилегла, закутала ноги старым клетчатым
платком и стала читать Куприна. В голландке дружно потрескивали дрова,
на стене бойко и торопливо отстукивали ходики, на цепочке которых
рядом с гирькой, изображавшей сосновую шишку, висел ржавый замок.
Читая, Наташа вдруг услышала из соседней комнаты тяжелый вздох. "Моет
уже в кухне", - машинально отметила она, и ей стало стыдно: старый
человек моет, а она разлеглась с книжечкой.
На переодевание ушло не больше минуты, гораздо больше времени
потребовалось упросить Марфу Лукиничну помочь ей. В Москве Наташа пол
никогда не мыла, поэтому около часа возилась над широкими сосновыми
половицами. Не успела она закончить, как пришел Илья Филиппович.
Впустив с собою облако морозного пара, который белыми клочьями пополз
над теплым а влажным полом, он так и замер:
- Что это за новая мода?
Редко за последние годы Илья Филиппович повышая на жену голос. Не
зная, как оправдаться, Марфа Лукинична молча, с подоткнутой юбкой,
виновато стояла посреди кухни.
- Я и то говорила - не твое это дело, да разве ее урезонишь. Из
- Десять. Здорово?
- Да, порядочно, - ответил Николай, не зная, что еще можно
ответить в таком случае. Просто ничего не сказать, повернуться и уйти
- нехорошо. Смаковать и дружески хихикать, что вот, мол, рад встрече -
пошло.
- Ничего, Максаков, будешь работать с зачетом, вернешься лет
через пять. Только мне тогда уж больше не попадайся, - строго сказал
Захаров.
- Попробуем, - отозвался Толик и попросил папиросу. Вид у него
был арестантский: русская окладистая бородка, стриженая голова,
расстегнутый ворот.
Николай знал, что передавать что-либо заключенным через решетку
нельзя, инструкция этого не разрешает. Но отказать человеку в затяжке
табака в минуту, когда он, может быть, в последний раз видит родной
город - невозможно, все-таки десять лет не шуточки.
Махнув рукой провожающим, которые не поняли причину его задержки
и нетерпеливо ожидали у третьего вагона, Николай просунул сквозь
решетку полпачки "Беломорканала" и спички.
- Гражданин следователь, а я на вас не в обиде. Уж такая ваша
работа. Попрошу вас еще об одном, если не сочтете за трудность -
бросьте в почтовый ящик вот это письмецо.
Николай взял просунутый сквозь решетку серый измятый треугольник
письма и, положив его в карман, пообещал отправить.
- А вы далеко?
- До Ленинграда, - ответил Николай и, уходя, сказал, что на
следующей большой станции подойдет к его окну.
Место у Николая было купированное. С такими удобствами он ехал
первый раз. Шелковые занавески, на полу коврик, все металлическое
блестело, все деревянное было полировано, кругом зеркала...
Уложив вещи, все вышли на перрон. До отхода поезда оставалось
пять минут. В эти последние минуты, как обычно, разговор не клеился.
Все уже переговорено, все наказано, обещано, уже в десятый раз Мария
Сергеевна просила, чтоб он берег свое здоровье, потеплее одевался,
чтоб дорогой не брал сырого молока, а то, говорят, с него немудрено и
болезнь подхватить...
Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход.
Николай обнял мать. Сейчас она показалась ему особенно маленькой и
старой. На глазах ее не было ни слезинки. Что-то горячее подкатилось к
его горлу. По-русски, три раза поцеловав мать, он крепко пожал руки
провожавшим друзьям и вошел в тамбур.
Поезд еще не успел тронуться, как из толпы появился Григорьев.
"Пришел! Вспомнил!" - радость, как волной, обожгла Николая.
Всклокоченный и потный майор догнал вагон, который все быстрее и
быстрее плыл мимо многолюдного перрона, и на ходу пожал Захарову руку.
- Смотри, не подкачай. На белом коне возвращайся в Москву!
Пиши...
Николай был растроган. Высунувшись из тамбура, он махал фуражкой.
Видел, как за поездом семенила мать, как она что-то смахнула со
щеки... Последним потерялся из виду малиновый околыш милицейской
фуражки Карпенко.
За первые полчаса, проведенные в вагоне, волнение проводов
улеглось. Вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить.
Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони и прочел
адрес, написанный химическим карандашом, который, как видно, при
письме слюнили.
Письмо адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и
расплылись. "Наверное, от пота. Носил в грудном кармане..." Николай
решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.
Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с
косичками, которые она аккуратно укладывает венчиком, с ямочками на
румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной
девушкой, хохотушкой. Особенно когда улыбается. Но если внимательно
всмотреться в ее глаза - печальные и умные, то видна в них душа
большая, правда, еще не оформившаяся до конца, но такая, в которой уже
ясно проступают черты сильной и цельной натуры. Такая может любить и
быть преданной.
"Все-таки интересно, что же он ей пишет?" Николай хотел было
раскрыть письмо, но здесь же устыдил себя за любопытство.
Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти
чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.
Вагон равномерно стучал по рельсам, за окном назад убегали
телеграфные столбы. Обычная дорожная картина. Сосед по купе,
краснощекий бритый толстяк в подтяжках, от которого попахивало
водочкой, лежал на нижней полке и, покачиваясь в такт упругим толчкам
вагона, просматривал последний номер "Крокодила". Обе верхние полки
были свободны. С соседом Николай еще не обмолвился ни единым словом.
"Нет, тут не простое любопытство, - думал Николай. - Тут другое.
И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может
быть хорошим парнем". Николай разорвал конверт и развернул письмо. Все
тем же химическим карандашом было написано:
"Здравствуй, дорогая Катя!
Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда
не встретимся. На прощанье хочу сказать тебе, что люблю тебя... Больше
я уже так никого не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Я
ненавижу себя за свое прошлое, и презираю то, чем гордился раньше. Я
знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты
знала, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать
сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с
зачетом, то этот срок можно отработать за 5-6 лет. А ты меня знаешь.
Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по 2-3 нормы.
Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.
Прощай, Катюша. Не вспоминай меня. Так будет лучше. Если можешь,
прости за все. Анатолий".
В этом коротком письме было еще что-то такое, что не написано в
словах, но проступало между строчек. Преступник, проклинающий свое
прошлое. Исповедь человека, который вдруг понял смысл и красоту жизни,
а поняв, потянулся всем сердцем, всем своим существом к добру, к
правде, к свету. Таким Николаю представился Толик, когда тот писал эти
строки. В эту минуту он был уверен, что в письме - правда. Правда,
купленная ценой первой большой любви в ее самом чистом и нежном цвету.
Такая любовь спасительна.
Стук чего-то упавшего заставил Николая вздрогнуть. Его сосед,
засыпая, столкнул на пол книгу. Глядя на толстяка, Николай прочитал
про себя:
Быть сытым - больше вам не надо,
Есть жвачка - и блаженны вы...
Здесь же поймал себя на мысли: "Что такое, неужели у меня, как у
Григорьева, тоже болезнь? У того - к афоризмам, у меня - к стихам. А
потом, зачем так плохо думать о людях?" Представив себе, как спящий
сосед измотался перед отъездом, когда ему, может быть, пришлось не
спать двое - трое суток, Николай осудил себя за эти пришедшие на ум
стихи.
На первой же станции, в Клину, Николай опустил письмо Толика в
почтовый ящик. Вместе с треугольником в конверт он вложил еще
маленькую записку, в которой разборчивым почерком написал: "Катюша!
Если вы вздумаете ответить на это письмо, то ответ должен быть только
хорошим. Адрес Максакова Анатолия вы можете узнать через месяц в
Главном управлении лагерей МВД СССР, которое находится на улице
Герцена. Во имя всего доброго - плохих писем не посылайте. С этой
просьбой к вам обращается неизвестный вам пассажир, который едет в
одном поезде с Максаковым. Только вагоны у нас разные: я - в
купированном, он - за решеткой. Письмо это он просил опустить в
почтовый ящик. Простите за любопытство, но я его прочитал и вложил в
новый конверт".
Вернувшись в купе, Захаров от нечего делать взял со столика книгу
соседа, который, по-детски полуоткрыв рот, сладко всхрапывал.
"Счастливец, - подумал Николай, листая книгу. - Наверное, какой-нибудь
главный бухгалтер или начальник треста". Роман принадлежал известному
в стране писателю Стогову и имел довольно странное и интригующее
название: "Зори бывают разные". Перед титульным листом был помещен
портрет автора. Всматриваясь в крупные черты по-русски простоватого и
доброго лица Стогова, Захаров подумал: "Какие все-таки в твоих романах
- счастливые концы. Всегда у тебя обязательно кончается свадьбой и
здоровыми детишками. А ведь в жизни часто бывает совсем по-другому.
Бывает и так: умом летишь, а сердцем падаешь. А впрочем, может быть,
ты и прав. Мой роман и роман Толика еще не окончены, а поэтому незачем
вешать голову: все еще впереди!.."
И тут Захаров вспомнил старую пословицу, которую однажды слышал
от матери: когда ты потерял деньги - ты не потерял ничего, когда ты
потерял друзей - ты потерял половину, когда ты потерял надежду - ты
потерял все...
С тех пор как Наташа переступила порог Верхнеуральской школы и
начала свой первый урок по литературе в восьмом классе, прошло почти
три года.
Много воды утекло за это время, на многое Наташа стала смотреть
другими глазами. Самым тяжелым воспоминанием для нее был Николай. Все
письма, написанные ему за первые полгода жизни в Верхнеуральске и
адресованные на милицию, канули, как в воду. Только одно вернулось с
короткой припиской на конверте: "Адресат выбыл". Писала Наташа и на
домашний адрес Николая, но и эти письма оставались без ответа.
Молчание это она понимала: такие, как Николай, если уходят, то не
возвращаются. Все яснее и яснее становилось для нее, как глубоко и
несправедливо она его обидела. Она все больше убеждалась, что прошлое
вернуть невозможно. Писать ему перестала совсем. Из письма матери
Наташа узнала, что Николай, по слухам, женился и в милиции уже не
работает. Эта новость была тяжела, но и ее она пережила. Все свои
тревоги и тоску о том, что могло бы быть, но чего не случилось, она
топила в работе.
Еще будучи студенткой, Наташа проявляла большую любовь к устному
народному творчеству. Ее доклады по русскому фольклору отличались
самостоятельностью и глубиной. Руководители семинаров предрекали ей
успех в науке и считали, что если на кафедре русского фольклора в этом
году будет принят только один аспирант, то самым достойным
претендентом, несомненно, явится Лугова. Но к удивлению всех, от
аспирантуры Наташа отказалась. А когда профессор Вознесенский укорял
ее, что она зарывает заживо в землю талант филолога-фольклориста,
отказываясь от аспирантуры, Наташа твердо заявила, что плохо знает
жизнь и потому ей непременно нужно несколько лет поработать.
Но были и другие причины, по которым Наташа так резко изменила
свои планы, отказавшись от аспирантуры. В душе она питала надежду, что
на Урал с ней поедет и Николай. Но все получилось не так. В ту
последнюю встречу, когда она больше часа под дождем ждала его, чтоб
высказать, что тревожило и мучило ее, он даже не захотел говорить.
Перед отъездом она намеревалась зайти к нему, но в последнюю минуту
решила лучше объяснить все письмом из Верхнеуральска. Объяснилась, но
безответно.
Когда в школе наступили летние каникулы, Наташа написала матери,
что в Москву она этим летом не приедет, и приглашала ее к себе в
гости. Елена Прохоровна не поверила. Вначале она подумала, что дочь
шутит и хочет приехать без предупреждения, как снег на голову, но
следующее большое письмо рассеяло ее предположения. Наташа писала, что
все это лето намерена провести с фольклорной экспедицией от Уральского
университета.
В нежелании дочери приехать на каникулы в Москву Елена Прохоровна
видела только одно - дочь стала забывать мать.
Упреки и обиду Наташа переживала остро, но никак не могла
победить в себе новую страсть - уральский фольклор. Все лето она
кочевала по уральским селам. В старинных кержацких песнях и былинах
перед ней вставала история края, который раньше заселялся
преимущественно политическими ссыльными, беглецами и людьми,
бросавшими свои истощенные клочки где-нибудь в Рязанщине или
Тамбовщине, чтобы испытать счастье на "вольных землях". Только сильные
доходили до этих "вольных земель". И эта сила и широта человеческой
души выливалась в песнях и пословицах.
Каких только людей не приходилось встречать в деревнях,
заброшенных на сотни километров от железной дороги! Но самое
примечательное, что бросалось в глаза Наташе, это то, что все эти
большие, сильные люди были по-детски чисты и как-то особенно добры.
Мать не могла понять этих восторгов дочери. И когда приехала в
Верхнеуральск, сразу же заскучала и через две недели вернулась в
Москву. А Наташа догнала экспедицию - и снова песни, сказания,
легенды...
Так прошло два лета. Наступило третье, а Наташа упорно не
приезжала в Москву. Никто не знал, да и не мог себе представить, что
все эти два с лишним года она, как одержимая, была во власти
уральского фольклора. Три большие связки тетрадей, которые уже начали
желтеть от времени, хранились как драгоценность. И как ей хотелось
показать собранное сокровище профессору Вознесенскому! Она даже
представляла, сколь велика будет радость его, когда он увидит все это.
В первые месяцы жизни на Урале Наташа получала письма каждые два
- три дня. И почти все от Ленчика. Наташа не дочитывала их до конца:
они были утомительные и длинные. Некоторые она, даже не распечатывая,
бросала в печку.
В письмах Ленчика повторялось одно и то же: цитаты из романов,
выдержки из стихов, клятвенные заверения.
А одно письмо он целиком посвятил оправданию интриги с гадалкой.
В нем были громкие высказывания о любви - о такой любви, которая
толкает на подвиги и на преступления. Если Андрей, сын Тараса Бульбы,
писал Ленчик, мог из-за любви к женщине даже изменить родине, то его
поступок по сравнению с тем, что сделал Андрей, - только милая,
безобидная шутка.
Все это Наташе давно надоело, и она ответила - это было ее первое
письмо Ленчику - коротенькой запиской, в которой посоветовала хоть
капельку уважать себя и иметь достоинство, чтобы не писать писем,
которые она не будет читать.
После этого Ленчик замолчал. Молчал два года, до тех пор, пока
снова не расположил к себе Елену Прохоровну. А мир между ними наступил
просто: вначале он открыткой поздравил ее с Новым годом, потом, в день
рождения, осмелился позвонить по телефону и, уловив в голосе
именинницы благожелательность, через полчаса собственной персоной
ввалился к Луговым с корзиной цветов. А цветы и лихая память не живут
под одной крышей. Так Ленчик снова завоевал утраченные симпатии.
Со временем скандальная история с гадалкой забывалась, и в памяти
Елены Прохоровны оставалась только яркая речь Ядова. Постепенно она
стала убеждать себя, что в случившемся прежде всего виновата сама:
если б не выложила тогда перед гадалкой драгоценности, никакой кражи и
не произошло бы. А там, глядишь, дело пошло бы к свадьбе...
Обо всем этом Елена Прохоровна писала Наташе, пытаясь помирить ее
с Ленчиком, и советовала серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе:
ведь годы идут.
После таких писем от матери вновь стали приходить надушенные
конверты от Ленчика. О своей вине в истории с цыганкой в них не было
ни слова. Ленчик изменил тактику. Наташе казалось, что здесь не
обошлось без совета Елены Прохоровны. Письма были веселые, без нытья и
любовных заклинаний.
На одно из таких посланий Наташа даже ответила. Она просила
поподробней узнать о Николае: где он, что с ним, его адрес. "Не мог же
он так легко разлюбить меня и полюбить другую! А если женился, то
сделал это назло, очертя голову..." Эта тайная мысль не давала покоя,
она приходила часто, хотя Наташа стыдилась ее и упрекала себя в
малодушии.
Через месяц - это было в мае - пришел ответ от Ленчика. Из него
Наташа узнала ужасное. Ленчик писал, что он очень долго разыскивал
Николая и наконец нашел. С матерью он уже давно не живет и
окончательно спился. Три года назад Захарова командировали учиться в
Ленинград, но после одной пьяной скандальной истории, которая чуть не
кончилась тюрьмой, его исключили из партии и отчислили из училища.
Вернувшись в Москву, он снова хотел поступить в вокзальную милицию, но
его не приняли. Потом связался с какой-то пожилой вдовой, которая
торгует пивом на Пресне, и перешел жить к ней, У нее двое детей, и она
лет на шесть старше его. Пьет он запоями.
Сцена встречи с Николаем была описана подробно. Это случилось в
воскресенье. Барак на окраине Москвы Ленчик насилу нашел. Адрес он
взял у матери Николая. Старуха окончательно убита горем, живет в
большой нужде. Когда он постучал в комнату, которую указали соседи,
никто не ответил, хотя за дверью слышался мужской голос. Открыв дверь
без разрешения, Ленчик в первую минуту растерялся: на полу, пьяный,
ползал Николай. Он силился встать, но не мог. Ленчик подошел к нему и
хотел помочь подняться, но тот уставился на него такими дикими
оловянными глазами и разразился такой площадной руганью, что слушать
ее было стыдно даже мужчине. Ленчика Николай не узнал даже тогда,
когда тот напомнил ему, что раньше они были знакомы. Упоминал все о
какой-то пропитой кофте, грозил какой-то Варьке...
Много других горьких подробностей сообщил Ленчик, и каждая из них
была тяжела для Наташи. Виновницей во всем она считала себя.
Первое впечатление от письма было настолько тяжелое, что Наташа
хотела все бросить и немедленно ехать в Москву. Найти Николая и спасти
его. Спасти во что бы то ни стало! Ведь он ее так любил! Он ее
послушается и станет таким же чистым и твердым, каким был раньше.
Воображение уже несло ее в Москву. Одна за другой проплывали картины
спасительного милосердия. И почему-то чаще всего Николай вспоминался
таким, каким она видела его в последний раз: дождь, а он пьяный и в
глазах слезы... Старалась заслонить эту картину другими светлыми
эпизодами их дружбы, но она выпирала отовсюду, становилась все ярче.
Здесь же перед глазами вставал образ матери - неумолимой, строгой и
властной. Вот она повторяет слова: "Никогда! Никогда этого не будет,
пока я жива!"
Это было в то время, когда Николай работал, учился и не пил. А
сейчас? Что подумает о ней мать теперь, если узнает о ее намерении?
Она этого не переживет. А потом эта... его жена Варька. Ведь она,
наверное, не даст даже повидаться с ним. Пишет же Ленчик, что она
из-за ревности ошпарила кипятком свою соседку.
...Так проходили недели. Наташа поздно ложилась спать и рано
вставала. Похудела и как-то внутренне потухла. Илья Филиппович и Марфа
Лукинична, жена его, видели, что она тает на глазах, но не могли
понять отчего. Ученики приносили своей любимой учительнице цветы и
провожали гурьбой до самого дома. Внутренний надлом в Наташе
почувствовали все: ученики, учителя, знакомые. Но причины не знал
никто. Поделиться же своим горем Наташа не хотела.
За обедом Марфа Лукинична подкладывала Наташе ее любимые
грибочки, соленые огурцы, мороженую клюкву, но та ела мало.
А однажды Марфа Лукинична застала Наташу плачущей. Она тоже
принялась плакать и жалеть, допытываясь, что с ней приключилось?
Откуда налетел этот "вихорь"? Не в силах больше оставаться наедине со
своим горем, Наташа все рассказала. Марфа Лукинична слушала и
сокрушенно вздыхала.
- Да разве ты поможешь ему слезами, только себя горем-то убьешь.
Хватит по целому лету за песнями ездить. Поезжай-ка в Москву, разыщи
его, и, бог даст, все обойдется по-хорошему. Небось, ведь не без
головы, одумается.
- А если не одумается? Если я его потеряла? - спрашивала Наташа и
умоляюще смотрела на Марфу Лукиничну, ожидая утешительного слова.
- Бывает и так, голубушка. Ведь любовь, она штука особая, ее
рукой не поймаешь. Бывает и так, что полюбится сатана пуще красного
сокола, а бывает и наоборот. По-всякому бывает, раз на раз не угодишь.
Так-то вот, дитятко.
Весь этот вечер Наташа и Марфа Лукинична просидели в горенке и
обо многом переговорили. Марфа Лукинична рассказывала про свою горькую
долю, когда она девкой жила в работницах, о том, как Илья Филиппович
посватал ее, а выдавать за него не хотели: беден был. Сколько было
слез ею пролито, как она убивалась, как уговаривала отца!..
Скрывать горькую новость, которую узнала от Наташи, Марфе
Лукиничне было трудно. Как ни крепилась, но не вытерпела и на второй
же день рассказала все Илье Филипповичу. Тот пообещал не подать и
вида, что знает об этом, но тоже не удержался. Однажды вечером, спустя
неделю, он подошел к столику, за которым Наташа склонилась над
тетрадками со школьными сочинениями. Нахмурив свои густые спутанные
брови, Илья Филиппович часто моргал. В душе его давно гнездилась
жалость к Наташе, а вот слов подходящих, таких, чтобы выразить в них
все: и отцовскую нежность, и заботу, и добрый совет, не находилось.
- Хватит вам, Наталья Сергеевна, себя казнить-то, - начал он. -
Твердый человек с рельсов не сойдет. А этот сошел. Значит, середка в
нем не та. Подыщем вам здешнего, уральца. Будет не хуже любого
москвича.
Наташа чувствовала, что вместе с печальной новостью от Ленчика
горе вошло не только в ее сердце, но и во весь барышевскнй дом.
Принимая от почтальона письма, Марфа Лукинична стала незаметно
крестить их и что-то пришептывать: а вдруг и в этом что-нибудь плохое?
Не дай бог! Раньше к почтальону выходил сам Илья Филиппович. Бывало
еще из окна завидит его, шагающего с пузатой сумкой, и уже спешит
навстречу, басовито причитая:
- Наталья Сергеевна, приготовьтесь танцевать. Чую печенкой, что
из Москвы.
Теперь же он старался избегать встречи с почтальоном.
Все чаще и чаще Илья Филиппович стал заходить после работы в
заводской клуб и покупать билеты в кино. Если Наташа еще не
возвратилась из школы, он клал билеты на видное место в ее комнате.
Если она была дома, он потихоньку, тяжело припадая, подходил к ней
сзади и, положив на стол билеты, виновато и неуклюже просил:
- Наталья Сергеевна, говорят, уж очень хорошее кино. Сходили бы,
а то все сидите и сидите над книгами. И отдохнуть бы не мешало.
Эта забота трогала Наташу. В такие минуты она снова чувствовала
себя маленькой девочкой, которую балует отец.
- Пойду только в том случае, если пойдете со мной и вы, -
отвечала Наташа, совсем не подозревая, сколько радости и гордости
вселяет она этими словами в душу старика. Не в силах скрыть своего
ликования, Илья Филиппович шел на кухню и делился радостью с Марфой
Лукиничной.
Марфа Лукинична в кино почти не ходила: или некогда, или
недомогала, а если и соберется в полгода раз, то, намаявшись за день
по хозяйству, как правило, засыпала через пять минут после того, как в
зрительном зале тух свет. Все попытки Ильи Филипповича сбить с нее
сон, толчки локтем в бок и просьбы, чтоб она не позорила его перед
людьми, были напрасны. Марфа Лукинична на минуту брала себя в руки, но
вскоре ее голова снова беспомощно клонилась на грудь. Таким сладким,
как в кино, сон ей никогда не казался. Зато любила Марфа Лукинична
слушать длинными зимними вечерами рассказы Наташи. Живыми из этих
рассказов вставали люди, которые боролись, страдали, любили...
Из клуба Марфа Лукинична ждала Наташу с нетерпением: уж так было
заведено, что Наташа подробно рассказывала содержание картины. А
рассказывала она с большим искусством. С неменьшим интересом слушал и
Илья Филиппович, хотя всего полчаса назад весь этот сюжет проплыл
перед его глазами на экране.
Бывали случаи, когда Наташа пропускала в рассказе какую-нибудь
мелочь. В таких случаях Илья Филиппович начинал кашлять, ворочаться,
нетерпеливо ерзал на скамейке. Уж больно ему хотелось напомнить то,
что опущено. Но подсказывать не решался - знал, что Марфа Лукинична не
даст ему и рта раскрыть.
Иногда вечерами Наташа читала что-нибудь вслух.
Так в дружбе и согласии, как в хорошей семье, приходило время.
Илья Филиппович и Марфа Лукинична привыкли к своей квартирантке, как к
родной дочери.
А сколько смеха было, когда Наташа училась доить корову! И
сейчас, когда после этого дня прошло уже два года, Илья Филиппович не
мог вспомнить о нем без улыбки. Как ни старалась Наташа нажимать на
тугие коровьи соски так, чтоб звонкая струйка молока била в ведро, а
не на землю, у нее этого не получалось. Молоко лилось на туфли, на
чулки, на юбку. Наташа злилась, кусала губы. Но доить корову она
все-таки научилась и научилась хорошо.
Однажды в доме вспыхнул небольшой семейный скандал. Было это
перед Новым годом. Придя из школы, Наташа увидела, что Марфа Лукинична
домывала пол в ее комнате. Сняв валенки, в одних чулках, на цыпочках,
Наташа прошла к дивану. Прилегла, закутала ноги старым клетчатым
платком и стала читать Куприна. В голландке дружно потрескивали дрова,
на стене бойко и торопливо отстукивали ходики, на цепочке которых
рядом с гирькой, изображавшей сосновую шишку, висел ржавый замок.
Читая, Наташа вдруг услышала из соседней комнаты тяжелый вздох. "Моет
уже в кухне", - машинально отметила она, и ей стало стыдно: старый
человек моет, а она разлеглась с книжечкой.
На переодевание ушло не больше минуты, гораздо больше времени
потребовалось упросить Марфу Лукиничну помочь ей. В Москве Наташа пол
никогда не мыла, поэтому около часа возилась над широкими сосновыми
половицами. Не успела она закончить, как пришел Илья Филиппович.
Впустив с собою облако морозного пара, который белыми клочьями пополз
над теплым а влажным полом, он так и замер:
- Что это за новая мода?
Редко за последние годы Илья Филиппович повышая на жену голос. Не
зная, как оправдаться, Марфа Лукинична молча, с подоткнутой юбкой,
виновато стояла посреди кухни.
- Я и то говорила - не твое это дело, да разве ее урезонишь. Из