Лазутин Иван. Сержант милиции

фамилии и адреса. Максаковых в это время дома не было. Нужно
торопиться - уйдет. За зеркалом нашел письмо от какой-то Кати
Смирновой. Письмо написано месяц назад из дома отдыха "Лебедь",
адресовано Толику. На штампе стоит: "Красновидово Московской области".
Связался по телефону с директором дома отдыха. Подняли документацию и
нашли московский адрес Кати Смирновой. Какое письмо она написала
Толику! А ведь кому? Вору! Когда-нибудь я покажу его Наташе, пусть
знает, что значит любить по-настоящему. Катю нашел быстро.
Отрекомендовался старым другом Толика. Поверила. Любовь слепа. А когда
она узнала, что Толик арестован по недоразумению, за скандал в
ресторане, как она переживала! Если б знал этот бандит, как его
любят!.. Она просила меня помочь Толику. Я ответил, что одному мне это
сделать трудно, нужно разыскать его друзей. Катюша сказала, что для
этого нужно ехать в Клязьму к Князю. Князь! - кличка приметная. Он
живет на даче. Клязьма! Князь!.. Он где-то рядом!.. Не знаю, кто в эту
минуту больше волновался: я или Катя? Кате нужно было идти на работу,
но она (умница!) куда-то позвонила и отпросилась. Поехали в Клязьму.
Бедняжка, по наивности она верит, что Толика взяли за скандал в
ресторане. Она даже сказала, что его не нужно сердить, у него плохие
нервы. Очень огорчена, что его могут долго продержать. Дорогой
разговорились. Оказывается, живет Катюша вдвоем с
матерью-пенсионеркой. Работает на механическом заводе и учится в
вечернем техникуме.
Всю дорогу рассказывал небылицы о трогательной дружбе с Толиком,
когда я жил в Москве. О себе сказал, что недавно приехал из Одессы.
Верит. Верит всему и даже влюбленно загорается, когда начинаю
рассказывать о добродетелях Толика. Кощунствовал, но что поделаешь:
работа. Оказывается, в нашем деле приходится иногда бывать и артистом.
Расспрашивала о скандале в ресторане, развел, как писатель. Получилось
так, что Толик ни капли не виноват. Так увлекся, что Катюша стала
злиться на грубость милиционеров.
Но вот, наконец, и Клязьма. Незаметно ощупал оружие - все в
порядке. Не трушу, но волнуюсь.
А как хорошо за городом! Бор, воздух, зелень! Когда же всего
этого я буду хлебать досыта хоть один месяц в году? Ничего, дай
закончить университет, а там посмотрим. На Черное море поеду...
Молил бога, чтобы Князь был дома. Если нет, то можно спугнуть.
Может догадаться, что провокация.
Но вот и дача. Старенькая, запущенная, покосившаяся. Все затянуто
плющом, кустарником и чем-то таким, что, кажется, называют
чертополохом. По всему чувствуется, что нет руки хозяина. Стучим...
Открывает молодая, лет тридцати, женщина. В ярком халате, заспанная,
зевает. С Катей поздоровалась, как со знакомой. Спросил Князя. Дама
посмотрела настороженно и ответила, что его нет дома и что он уже две
недели назад уехал к тетке в Рязань. Две недели? Загибаешь, красавица.
Ты тоже, оказывается, в курсе дела. Северцева ограбили всего неделю
назад, позавчера Князь был на квартире у Толика, а ты мне - две
недели... Нет, двоим ночью сюда идти рискованно: работают хором. В
разговор особенно не пускался, но вел себя нарочно несколько
вульгарно. Кажется, даже подмигнул ей. Попросил бумага и карандаш.
Стрельнул при этом глазами на Катюшу, дескать, при ней нельзя
говорить, лучше напишу. Поняла и вынесла бумагу и карандаш. Освоилась
и закурила. Глазами так и играет. Кокетничает. Пусть-пусть, хорошо,
значит, принимает за своего. Видно, что не особенно хитра. В записке
написал: "Толика застукали, сейчас в Таганке. Будь осторожен. Связь
держи с его марой. Просит папирос". Ни имени, ни фамилии в записке не
поставил. Попросил, чтоб сегодня же записку переправили в Рязань (при
этом хитровато подмигнул и опять покосился в сторону Катюши). Никогда
не знал, что могу так здорово подмигивать. На прощанье дама лукаво и
обещающе бросила, чтоб заходил. Пообещал зайти. Начало хорошее. Она
мне верит и, кажется, что-то от меня ждет... Но вот Князь, что он
подумает, когда прочитает записку? А впрочем, ничего страшного. Приход
"мары" Толика (Катюши) - за меня, предупреждение об опасности - и за,
и против. Ди-а-лек-ти-ка!
Когда возвращались назад, Катюша всю дорогу была очень грустная.
Раза два удерживал ее от слез. Спрашивала, как добиться свидания с
Толиком. Что-то невнятно путал и успокаивал тем, что дня через три его
выпустят обязательно. Расставаясь с ней, назначил ей свидание на
послезавтра вечером у метро Маяковская в семь часов.
После Клязьмы заехал в отделение. Там ждала меня гражданка
Максакова - мать Толика. Голова в бинтах. Плачет. Допросил.
Оказывается, что вчера вечером заходил пьяный Князь, адреса она его не
знает. Перевернул в комнате все вверх дном - искал какую-то золотую
медаль. "Какую-то!.." Мать!.. Всей беды ты еще не знаешь. Медали Князь
не нашел. Матери и сестре Толика Князь нанес тяжелые побои. Это
обыграть. Психологически.
1. Вызвать судебно-медицинскую экспертизу к Максаковым.
Необходимо заключение о характере и степени телесных повреждений. (На
это 1 час.)
2. Еще раз допросить Толика. При допросе хорошенько обыграть
визит Князя за медалью. Подать его с накалом. Поссорить друзей!
Вызвать гражданку Максакову - может, будет необходима очная ставка.
3. Вечером, как только стемнеет, с Карпенко в Клязьму! А может
быть, придется подежурить там несколько ночей. Третьего не брать -
суета. Карпенко хитер, как лис, и силен, как Иван Поддубный. Итак,
впереди Князь! Ты слышишь, Гусеницин Хведор, - Князь!.."
На этом записи обрывались. Сколько прошло времени, Наташа не
заметила, но вдруг ей показалось, что она очень долго читала эти
короткие, как выстрел фразы, в каждой из которых поднимался Николай.
Ее смелый, умный, гордый Николай.
Дверь за ее спиной открылась, и в комнате запахло борщом. Наташа
вздрогнула и, как трусливый воришка, которого поймали с поличным,
быстро захлопнула блокнот. Она пугливо втянула голову в плечи и, как
вкопанная, продолжала стоять на одном месте.
Смущения Наташи Мария Сергеевна не заметила. Разливая по тарелкам
дымящийся борщ, она жаловалась:
- Ну, вот вы теперь сами посудите, Наташа, что это за работа?
Мука!.. Ни тебе вовремя пообедать, ни тебе спокойно, как люди,
отдохнуть. Ждала его к обеду, а он только что звонил и сказал, что
обедать не придет, а может быть, задержится и до утра.
Наташа посмотрела на Марию Сергеевну и прочла на ее лице
отпечаток постоянных волнений, ожиданий, огорчений. И все это из-за
него, из-за Николая.
Обедали молча. Изредка хлопотливая Мария Сергеевна то извинялась
за то, что у них нет необходимой сервировки, то пододвигала соль и
предлагала подсолить, если не солоно, то спрашивала, не подлить ли
еще... На все это Наташа отвечала автоматически. Из головы не выходили
дневниковые записи. "Мать ничего этого не знает. И хорошо, что не
знает. Хватит с нее и того, от чего она и так уже почти седая", -
думала Наташа и, чтобы не обидеть Марию Сергеевну, доела тарелку борща
до конца. От второго она отказалась.
Провожая Наташу, Мария Сергеевна засуетилась и разволновалась.
Наташу тронула эта неподдельная доброта. Она излучалась из глаз
матери, звучала в простых, приветливых словах и проступала в той
бесхитростной растерянности, с какой обычно простая рабочая женщина
принимает культурного человека. А здесь, тем более: ведь эту девушку
любил ее сын. Как тут не растеряться?
Вернувшись домой, Наташа почувствовала себя усталой. А когда
вспомнила, что завтра суд, на который ее вызывают как свидетеля, то
готова была провалиться от стыда. Она уже отчетливо видела себя
публично рассказывающей суду, как они вдвоем с матерью гадали. "Все
это гадко, низко... Скорей бы все кончилось..." Наташа расслабленно
опустилась в кресло и положила голову на спинку. В эту минуту она
походила на больного человека, которому даже малейшее движение может
причинить страдание.
Заснула она поздно, почти на рассвете. Всю ночь душили кошмары, в
которых Николаю грозила опасность. Наташа хотела помочь, но не могла,
пыталась кричать - не было голоса, силилась бежать - подламывались
ноги...

42

Северцев лежал на койке и слушал неутомимого одессита, который на
экзаменах получил тройку за письменное сочинение и этим уже был
обречен к отчислению. Вдруг в дверь робко постучали.
- Да, да, - слегка гнусавя, протянул одессит.
В комнату вошла Лариса.
Одета она была в легкое платье, подол и рукава которого своей
яркой расцветкой походили на узорчатые крылья желтой бабочки.
Маленький и тонкий одессит, который еще и раньше несколько раз
как бы между прочим приставал к Алексею с расспросами о Ларисе и даже
пытался кокетничать с ней, когда она заходила неделю назад, продолжал
лежать на койке, и то время как другие встали.
Встал даже Туз. Подхватив костыли - одна нога Туза была
ампутирована выше колена, - он поспешно заплевал самокрутку из
орловского самосада, расправил гимнастерку и вытянулся, как бывалый
солдат при виде командира. Туз только что поселился в комнате и, как
всякий новичок, чувствовал еще неловкость.
У окна стоял высокий грузин Автандил Ломджавая. Расправляя тонкие
и черные, как уголь, усики, он не сводил глаз с Ларисы. По-русски он
говорил с сильным акцентом, а поэтому старался больше молчать.
- Мальчики, сегодня интересный процесс! Судят одну цыганку за
кражу. И как соучастника - студента с нашего факультета, Ленчика. Это
ужасно интересно, пойдемте, может, пробьемся.
- Вам что - никогда не приходилось видеть цыганку на скамье
подсудимых? О девушка, тогда вы не знаете Молдаванки!.. Щто там
говорить, вы не знаете Одессы! - Вместо "что" одессит произносил
"щто". Он гордился тем, что Одесса - единственный город, где говорят
на своем, отличном от других, диалекте: протяжном до певучести и с
излишеством шипящих. А о черном рынке Одессы он рассказывал взахлеб:
чего там только нет! На нем можно купить все: начиная от новейших
заграничных тканей до первоклассного автомобиля.
- Дело не в одной цыганке, - пояснила Лариса. - Ленчика защищает
Ядов. А это, если вы в курсе дела, - новый Плевако. Когда он выступает
в суде, публика не умещается в зале.
- Интересно, интересно. Щто-то я первый раз слышу это имя,
Ядов...
Одессит со своим шипением и слегка сощуренным правым глазом,
которым он не то подмигивал, не то подсмеивался, Ларисе не понравился
с первой встречи. Теперь же ей хотелось как можно быстрей уйти вдвоем
с Алексеем. Она даже пожалела, что пустилась в разговор с этим
нагловатым и развязным молодым человеком.
Алексей сидел молча на койке и не вступал в разговор.
- Ну пойдемте же, Леша, - обратилась Лариса к Алексею и,
посмотрев на часы, заторопилась. - Пойдемте быстрее, суд начнется
через десять минут. До свиданья, мальчики. - Лариса почти вытолкнула
Северцева из комнаты.
Переходя улицу, она спросила:
- Вы когда-нибудь дружили с девушкой?
"Что ей ответить?" Он даже не знал, что лучше: дружил или не
дружил. Подумав, решил сказать правду: если соврешь, Лариса будет
расспрашивать, кто она, где она, какая собой...
- Нет, не дружил.
- Давайте с вами дружить.
Эти слова Лариса произнесла просто, свободно.
- Давайте, - ответил Алексей, и ему стало так легко, как будто он
только что забросил на стог огромный, в полкопны, навильник сена, с
которым, шатаясь, шел добрых три десятка метров.
Зал судебного заседания был переполнен. И несмотря на то, что
окна были открыты настежь, в нем стояла парная духота. Процесс по делу
о краже драгоценностей проходил оживленно. Рассказ подсудимой о том,
как она встретила в парке незнакомого чернявого молодого человека, как
ему гадала и как потом он послал ее погадать своей девушке, то и дело
прерывался смехом публики.
Рассказывая, цыганка оживленно жестикулировала. Несколько раз она
даже пыталась выйти из-за деревянной загородки, специально отведенной
для подсудимых, но всякий раз наталкивалась на часового и, обжигая его
ненавистным взглядом, возвращалась на прежнее место. Это ограниченное
для ее бродячей степной натуры пространство угнетало цыганку. В своих
разноцветных одеждах она походила на яркую привязанную за ногу птицу,
которая бьет крыльями, а взлететь не может.
Судьей был худощавый мужчина средних лет с энергичным волевым
лицом, какие обычно рисуют на плакатах и выбивали на серебряных
полтинниках, где изображен рабочий с поднятым над наковальней молотом.
Уже более десяти лет он занимал председательское кресло в суде,
перевидел всяких типов: опасных и неопасных. Встречал и таких, которые
прикидывались дурачками, рассчитывая, что суд подойдет к ним помягче;
проходили через его руки и чудаки, на которых нельзя было смотреть без
улыбки... Но с таким анекдотическим случаем судья столкнулся впервые.
Красный и потный от напряжения, он кусал губы, чтобы не рассмеяться.
Слева от него сидела молоденькая девушка со смешинками в глазах. Всего
второй раз она участвовала в суде народным заседателем. Не в силах
сдержаться, девушка то и дело отворачивалась в сторону. Закрывая лицо
руками, в которых был зажат носовой платок, и, делая вид, что вытирает
пот с лица, она беззвучно давилась смехом. Справа от судьи сидел
второй заседатель старичок лет шестидесяти пят чистенький, с тремя
медалями на груди, гладко выбритый и аккуратно, на пробор,
причесанный. Бессменно пятый год он избирался народным заседателем
участка. К своим судебным обязанностям старичок относился не только
добросовестно, но даже с каким-то фанатизмом священнодействия. Ни
улыбки, ни скучного зевка, ни рассеянного взгляда нельзя было заметить
на его худощавом и благородном лице. Обычно, когда он слушал показания
подсудимого и свидетелей, речи обвинителя и защитника, то весь
становился воплощением мудрого внимания. До сегодняшнего дня судья мог
бы поручиться, что все комики мира бессильны рассмешить Вячеслава
Корнеевича, когда идет судебное заседание. Но на этот раз в седых усах
народного заседателя тоже появилась улыбка.
Вместо того чтобы признать свою вину и просить у суда смягчения
приговора, гадалка - ее звали Нанной - обвиняла! Она так принялась
отчитывать Ленчика, что судья вынужден был оборвать ее и просил
отвечать по существу.
Раздраженно махнув рукой на судейский стол, стоявший на
возвышении, гадалка гневно говорила:
- Зачем мешать, гражданин судья? Я тебе не мешаю, когда ты
говоришь, не мешай и ты мне. Виноват во всем этот Ленечка. Если б не
послал он меня к своей девушке, откуда бы достала я золото? Из-за него
я уже две недели в тюрьме страдаю и никакого прибытку не вижу. Вы,
гражданин судья, учтите, сколько бы я за это время честным гаданьем
денег заработала?
Судья старался выяснить, что это: искреннее непонимание своей
вины или тонкая игра в темного человека? И он решил терпеливо ждать.
На лицах посетителей улыбки появлялись все реже, запал гадалки
проходил. Вскоре она совсем выдохлась и замолкла. Только черные глаза
ее с зеленоватым пламенем в глубине зрачков еще продолжали метать
гнев.
Дальше суд пошел обычным порядком, спокойно. Судья вызвал Ленчика
и предложил ему рассказать историю с гадалкой.
Рассказывал Ленчик медленно, трогательно. Глядя на его кроткое,
убитое горем лицо, не одна женщина в зале горько и сочувственно
вздохнула: "Вот она любовь-то до чего доводит".
У многих присутствующих Ленчик вызвал сочувствие. Они решили,
что, влюбленный несколько лет в Лугову, он никак не мог подумать, что
эта легкая, милая шутка обойдется так плачевно. Ленчик ничего не
скрывал, но та правда, которую он говорил суду, была рассчитана на
сочувствие к себе.
После допроса Ленчика были вызваны по очереди Елена Прохоровна и
Наташа. Они повторили то, что суду было уже известно. Наташа, вся
полыхавшая от стыда, после того как ее предупредили, что за ложные
показания она будет отвечать по статье 95-й Уголовного кодекса, стала
совсем пунцовой. Что-то позорное и омерзительно-гадкое чувствовала она
в своем положении.
Когда пытка допроса кончилась, Наташа села на свободное место в
первом ряду и не подняла головы до конца заседания.
Государственный обвинитель говорил недолго и "по существу".
Именем советского закона он обвинял гадалку в квартирной краже, а
Ленчика в подстрекательстве к "морально-наказуемому поступку, который
вылился в преступление".
За обвинителем выступил защитник гадалки. Лысый, маленький и
юркий, к защите он приступил с чувством, какое должен был испытывать
Сизиф, когда в сотый раз начинал поднимать на островерхую гору камень,
откуда этот камень наверняка скатится. Юридически он почти не находил
оснований просить у суда даже смягчения для своей подзащитной, но
когда коснулся личности гадалки, то начал метать молнии красноречия.
Он даже помолодел, стал выше ростом и значительнее с виду. Ссылаясь на
темноту и неграмотность подзащитной, на ее национальную страсть к
блестящим безделушкам, адвокат так разжалобил цыганку, что та вскочила
со скамьи и затараторила:
- Правильно говоришь, дорогой, хорошо говоришь. Давай дальше так,
давай. Душа горит, руки и ноги дрожат, когда вижу золотые кольца и
сережки. Клянусь колодой карт сербиянки, гражданин судья, что правду
говорит защитник.
По залу пробежал легкий смешок. А гадалка не умолкала. Теперь она
уже повторялась, браня Ленчика.
Судья остановил подсудимую и кивком головы попросил адвоката
продолжать.
Смех публики и выходка подзащитной несколько остудили запал
адвоката. Потирая ладонью лысину и уставившись в потолок, он говорил
уже медленнее, вяло и кончил обычным обращением: просил судей
снисходительнее подойти к его подзащитной, над которой еще тяготеют
дурные национальные предрассудки, против которых одна она бороться
бессильна. Конец речи был туманный и неопределенный.
Зато Ядов, адвокат Ленчика, показал на этом процессе свой
блестящий талант юриста и оратора. Несмотря на молодость - Ядову было
тридцать три года, - имя его в юридическом мире Москвы гремело. После
одного очень сложного и затянувшегося процесса по делу об убийстве
из-за ревности, на котором он провел успешную защиту, Ядов стал
адвокатом "нарасхват". С тех пор прошло уже шесть лет. За эти годы он
не раз защитой "с помпой" освежал свою популярность и славу. За мелкие
дела, как правило, он почти не брался, поэтому многим, знающим его
привычки, было невдомек, почему он взял дело о квартирной краже,
которое по плечу даже студенту-стажеру.
Суд над гадалкой и Ленчиком Ядова волновал: он знал, что на эту
защиту придут студенты-юристы Московского университета, где он вел
семинары по уголовному процессу. Избалованный славой и
сплетнями-небылицами, в которых он фигурировал юридическим львом среди
адвокатов Московской коллегии защитников, Ядов решил показать на
процессе все, что можно выжать из тех "смягчающих вину обстоятельств",
на которые он думал опереться. Тем более, здесь была замешана любовь.
А о любви он говорить умел красиво.
Особенностью защиты Ядова было то, что он несколько раз в течение
речи умел очень тонко, вовремя и красиво перейти от юридического
обоснования невинности к психологической оценке личности подзащитного.
Средний адвокат делает проще - всю речь он делит условно на две части:
в начале детально анализирует состав преступления, делает юридические
выводы, а потом уже переходит к характеристике личности подсудимого,
перечисляет его заслуги в прошлом, указывает на его достоинства,
положительные душевные качества... У юристов это называется "бить на
слезу", хотя сам адвокат в такие минуты твердо убежден, что "Москва
слезам не верит".
Во время защиты Ядов играл. Играл, как опытный жонглер. Из одной
руки у него вылетал шар, предназначенный подавлять разум, из другой -
шар, который должен размягчать душу. Эти шары, слегка касаясь рук
опытного, уверенного в себе артиста, одновременно летали в воздухе и
гипнотизировали зал. Зал, но не судей. В этом-то и был весь секрет
громкого имени Ядова. Судьи понимали всю красоту и гибкость его
защиты, ценили его ораторское искусство, любовались им, но в
совещательной комнате, где приговор выносился от имени Российской
республики, ничто не могло затуманить ясности их рассудка.
Играл Ядов и сейчас, защищая Ленчика. Там, где юридическая норма
бесстрастно-логически обращалась только к рассудку судей, там Ядов
двигал вслед закону другую силу - эмоциональный заряд.
В зале стояла тишина. Студентки, пришедшие посмотреть своего
учителя "в деле", не сводили с него восторженных взглядов, и это Ядов
чувствовал. В свои тридцать три года он иногда еще по-молодому
волновался рядом с хорошенькой девятнадцатилетней студенткой. До сих
нор он был холост, и по поводу этого затянувшегося холостячества
ходили разные толки: то грустные, то смешные.
Убедительно обосновав юридическую сторону дела и доказав, что в
действиях Ленчика не было не только прямого преступного умысла, но
даже маленького намека на косвенный умысел, Ядов продолжал:
- Если влюблен молодой человек, влюблен много лет и просит руки
своей любимой... Просит руки и, наконец, получает от нее согласие, то
разве он допустит даже в мыслях что-нибудь недоброе, грязное и злое по
отношению к своей невесте? Если мы считаемся с логикой жизни, то
логику сердца, логику чувств не опрокинешь. Такова жизнь. Что же
толкнуло моего юного подзащитного подослать к своей невесте гадалку?
Месть? Ревность? Расплата за неверность? Нет, к счастью, не эти
чувства двигали им в эту счастливую для него минуту. Да, да -
счастливую минуту. Мой подзащитный переживал апогей счастья: Ленчик и
Лугова были уже помолвлены и готовились к своему свадебному
путешествию на Урал. До свадьбы оставались считанные дни. Но в
последнее время невеста стала колебаться. Мой подзащитный с ужасом
замечал, что свадьба может не состояться. И тут-то подвернулся случай:
гадалка. Простая случайность. Видя, что его чаша весов колеблется, он
не устоял. Он бросил на эту чашу маленький золотник своего сердца.
Гаданье!.. Милая, невинная шутка, которую потом, когда мой подзащитный
стал бы супругом Луговой, они с улыбкой вспоминали, как что-то
светлое, неизбитое и юное...
Все чаще и чаще, прибегая к образам и сравнениям, которые
переплетались с афористическими высказываниями классиков литературы,
Ядов вдруг сделал неожиданную продолжительную паузу и, словно
напившись досыта тишиной зала, продолжал оперировать юридическими
терминами.
В этом-то и была особенность его тактики: логическое он умело
чередовал с психологическим.
Доказав отсутствие вины в действиях Ленчика, Ядов неожиданно
оборвал свою речь:
- Там, где нет вины, граждане судьи, там нет наказания.
Сказал и, в последний раз окинув с трибуны зал, сел за
адвокатский столик.
Первыми зааплодировали студентки, потом подхватил весь зал.
Было во внешности Ядова что-то артистическое, но это
артистическое не походило на дешевенькое, избитое кривлянье тех
адвокатов (а они еще попадаются), которые всю вторую половину защиты,
когда "бьют на слезу", ведут или в тоне трагического завывания, или
добрых полчаса мелодраматически и сентиментально причитают и кончают
неизменно тем, что взывают к "великодушию советского правосудия".
Высокий и стройный, в черном костюме и с черным галстуком, Ядов
был внешне элегантен. Его правильные черты лица, высокий с крутыми
залысинами лоб и никогда не улыбающиеся глаза (с виду он больше
казался строгим, чем добрым) даже у самого придирчивого физиономиста
могли бы оставить твердое впечатление, что перед ним человек умный и
волевой.
...Кончился суд тем, что цыганку приговорили к трем годам лишения
свободы, а Ленчику вынесли общественное порицание.
Никогда Наташа не питала такого гадливого чувства к Ленчику, как
теперь, после суда. Особенно после речи адвоката, который сказал
неправду, что она дала согласие выйти за Ленчика замуж. Два часа в
душном, переполненном зале, где сотни глаз упирались в нее ежеминутно,
ей показались пыткой. И все из-за кого? Из-за Ленчика, которого она
никогда не любила.
Уже у самого выхода из зала суда Наташа услышала приглушенный
голос Ленчика:
- Наташа, мне нужно с тобой поговорить.
Она даже не повернулась. Ей было стыдно стоять с ним рядом. В
течение всего суда он выглядел жалким и растоптанным.
- Наташа! - почти выдохнул Ленчик над самым ее ухом и слегка
коснулся ее локтя. От этого прикосновения она почувствовала что-то
брезгливое.
Наташа круто повернулась и, глядя под ноги, отрубила озлобленно:
- Подлец!
- Что ты говоришь?
Смерив Ленчика презрительным взглядом, она повернулась. Она не
шла, а почти бежала.
Ленчик проводил ее взглядом до самой калитки. Он понял, что это
был настоящий конец. Уж если ее не тронули слова адвоката, который
раскрыл, как он, Виктор, любит ее, то все дальнейшие попытки к
примирению только еще раз унизят и опозорят его. А ведь он с таким
трудом добился, чтоб его послали работать в Верхнеуральск!
- Успокойся, сынуля, все обошлось благополучно. Поедем скорей
домой. И я умоляю тебя: не связывайся больше с этой невоспитанной
дурой. Ведь она тебя ни в грош не ставит.
Ленчик молча посмотрел на мать. Это была минута, когда ему
особенно хотелось сорвать на ком-то свою обиду. И он собрался все