Страница:
машину и задавили человека. За рулем сидел Ленчик.
Ленчик стоял перед раскрытыми окнами в своей комнате и не сводил
глаз с нового многоэтажного дома, который еще не был полностью
заселен.
Виктория Леопольдовна, усевшись в кресле, рассматривала журнал
мод.
- Сплошная безвкусица! Никакой фантазии! То, что в Париже уже
сдали в архив, у нас выдают за крик моды! Ох, эти Нюшки!
Виктор не слушал матери. Он думал о своем, но сказал, как бы
отвечая на ее слова:
- Да! С тех пор как перед нашими окнами вымахали это здание, мне
кажется, что мы живем в колодце.
- Полно тебе, Витенька. Как-никак, мы занимаем больше пятидесяти
квадратных метров. Лифт, ванна, телефон, холодильник. Чего тебе не
хватает?
- Дикари тоже радовались, когда научились в своих пещерах
разводить костры. Но дикарям это простительно, они не знали, что
жилища можно делать из дерева и обогревать их специальными печами. А я
- человек, и радость дикарей меня не утешает!
- Об этом ты говори с отцом.
- Что с ним говорить? Разве он сам не понимает, что мы очутились
на задворках у этого дома? Может ли тут родиться светлая мысль, когда
взгляд закован в бетон? Вот уже два года, как я не написал ни одной
светлой поэтической строки.
- А удобно ли отцу настаивать на квартире в новом доме, когда у
нас довольно терпимые условия?
- Чепуха! Неудобно будет, когда с балконов десятого этажа на
голову нам начнут бросать окурки.
- Я сама задыхаюсь в этом колодце, но что поделаешь, если у тебя
отец такой бессердечный человек. Что ему семья, когда для него
существует одна работа.
Неожиданно осененная какой-то мыслью, Виктория Леопольдовна
подошла к окну.
- Это ужасно! Это ужасно! Теперь-то я, наконец, поняла, почему у
меня последнее время такое подавленное состояние. От нас загородили
солнце! Да, да, загородили. Ты прав, мы очутились в колодце! Все
понятно. Все понятно...
Когда Виктория Леопольдовна вышла из комнаты, Виктор поднес к
глазам бинокль и направил его в сторону нового дома. Пока он бродил
любопытным взглядом по балконам и заглядывал в окна квартир, Виктория
Леопольдовна разговаривала с супругом по телефону.
- Вечные совещания! Я жду тебя, немедленно приезжай. Совершенно
неотложный разговор. Наконец-то у меня открылись глаза на такие
ужасные вещи, мимо которых я спокойно проходила два года.
На одном из балконов десятого этажа Ленчик задержал бинокль.
Профиль и прическа девушки показались ему очень знакомыми. Он ждал,
когда девушка повернется, чтобы лучше рассмотреть ее. "Неужели она? А
кто же тогда он?" - Словно мучая Ленчика, девушка долго не меняла
положения. Наконец она повернулась. Это была не Наташа. Но то
волнение, с которым он ждал ответа на свои предположения, не улеглось.
Недоброе предчувствие, которое Ленчик испытывал все эти дни, не давало
ему покоя. Тяжелый военный бинокль упал из его рук на зеркало,
лежавшее на столе,
- Ведь все равно она обо всем узнает, - простонал он, склонясь
головой на треснувшее зеркало.
На стук прибежала Виктория Леопольдовна.
- О боже, что с тобой! Продолжается цепь несчастий. Разбито
стекло. Это не к добру...
Ленчик медленно, пошатываясь, встал и, не глядя на мать, процедил
сквозь зубы:
- Если мы не переедем в новый дом, я сниму себе угол в сыром
подвале и буду чахнуть. Только тогда вы оба с отцом, может быть,
поймете кое-что. Но будет поздно!
- Виктор, что с тобой? Что ты хочешь?
- Двести рублей и машину на всю ночь.
- Витенька...
- Мне нужно рассеяться. Неси быстрее деньги и звони отцу, чтоб
немедленно высылал машину.
- Я сейчас все сделаю, только ты успокойся.
Когда мать вышла, Ленчик резким рывком дернул шнур гардин и,
занавесив окно, опустился в кресло. Через минуту Виктория Леопольдовна
тихо положила перед сыном деньги и собралась уходить. Но не успела она
сделать и двух шагов, как Виктор остановил ее и попросил том
энциклопедии со словом "галлюцинация".
- Только быстрей! Может быть, это просто игра воображения.
Через минуту в дверях послышались шаги. Ленчик открыл глаза и
увидел перед собой не мать, а неизвестного человека средних лет.
- Вы будете гражданин Ленчик Виктор Андреевич? - спросил
вошедший.
- Я...
- Вы арестованы. Прошу следовать за мной. - Неизвестный предъявил
ордер на арест.
- Зачем? За что? - со страхом попятился Ленчик.
- Разберемся в отделении.
На улице Ленчика ждала машина, но только не отцовская, а
милицейская.
Стоя на балконе, Николай Захаров заметил, как внизу, через
дворик, усаженный молодыми липами, шел мужчина и, задрав голову,
смотрел на верхние этажи. Вот он остановился взглядом, кажется, на
Захарове. "Чего он смотрит? Неужели думает, что я какой-нибудь ловкач,
который въехал в новый дом с черного хода, а на балкон вышел, чтоб
махнуть рукой своему шоферу: дескать, свободен, можешь катить на все
четыре стороны... Неужели он подумал то же, что иногда ошибочно думал
и я, проходя мимо таких же добротных домов?"
Повернувшись, Николай увидел на соседнем балконе пожилого, лет
пятидесяти, человека. Одет он был в новую штапельную пижаму с
красно-желтыми полосами. Положив свои крупные, узловатые кисти рук на
перила, он смотрел вниз. "Чему он улыбается? Неужели он, как и я
первое время, чувствует себя не в своей тарелке от такой роскошной
квартиры? А может быть, он переселился сюда из какого-нибудь
тишинского полуподвала? Хороший сосед. А руки! Руки!.. Разве это не
биография его?"
И действительно. Несмотря на то что сосед в штапельной пижаме
только что принял душ или ванну - это можно было заключить по его
раскрасневшемуся лицу, шее и еще не просохшим волосам, - на больших
кистях его рук остались несмываемые никаким мылом следы масла и
металла.
Захарову было приятно, что рядом, за стенкой, живет не
какая-нибудь мещанка с нервным и бледным лицом, с собачками и
клетчатыми пледами, а простой рабочий, один вид которого уже
располагал к себе. Он даже и пижаму-то, наверное, купил только потому,
что получил новую квартиру.
Ощущение физической силы, соседство с рабочим, у которого такое
открытое русское лицо, высота, с которой он смотрит на город, - все
это вместе сливалось в одно большое, невыразимое чувство, от которого
Николаю хотелось что-то делать, с кем-то спорить, что-то утверждать.
Он даже не заметил, как на балконе появилась Наташа.
- Ты о чем думаешь? - спросила она, видя, как твердо сжаты у
Николая губы.
- О чем я думал? Ты хочешь знать?
- О чем, Коля?
- Сказал бы, да слов подходящих не подберу.
- А ты займи у других, - пошутила она.
- У других? Можно! - Николай прошел в комнату, взял с этажерки
томик Горького и позвал Наташу.
- Если б актер, играющий горьковского Протасова, перед тем, как
во втором действии выйти на сцену, мог хоть в десятой доле
почувствовать то, что чувствую сейчас я, своей игрой он потряс бы
зал...
Наташа удивленно подняла глаза.
- Ты что, не помнишь Протасова, этого влюбленного в жизнь
человека?
- Я решительно ничего не понимаю. Причем тут Протасов?
- Может быть, тебе и трудно понять это чувство. А вот ему,
рабочему, что стоит на соседнем балконе, оно будет понятно без труда.
Оно им выстрадано, оно его ведет...
Строго посмотрев на Наташу, Николай раскрыл книгу и, с минуту
подумав, точно что-то вспоминая, начал читать:
- "Я вижу, как растет и развивается жизнь, как она, уступая
упорным исканиям мысли моей, раскрывает передо мною свои глубокие,
свои чудесные тайны. Я вижу себя владыкой многого; я знаю, человек
будет владыкой всего! Все, что растет, становится сложнее; люди все
повышают свои требования к жизни и к самим себе... Когда-то под лучом
солнца вспыхнул к жизни ничтожный и бесформенный кусок белка,
размножился, сложился в орла и льва, и человека; наступит время, из
нас, людей, из всех людей, возникнет к жизни величественный стройный
организм - человечество!.. Тогда у всех клеток его будет прошлое,
полное великих завоеваний мысли, - наша работа! Настоящее - свободный,
дружный труд для наслаждения трудом, и будущее - я его чувствую, я его
вижу - оно прекрасно. Человечество растет и зреет. Вот жизнь, вот
смысл ее!..
Мы - дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает
гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно - океан
энергии, красоты и опьяняющей душу радости!.."
Николай замолк. Глаза его были широко раскрыты и блестели
по-особенному. Брови, изогнувшись, походили на два соколиных крыла на
взлете
Съежившись, Наташа затаила дыхание. Она боялась произнести слово.
Николай заговорил снова:
- Это более, чем талантливо! Только за одно то, что Горький, как
факел, поднял душу нового человека-творца, который осознал и видит,
что он, а не кто-нибудь другой, хозяин жизни, за одно это Горький уже
велик! Что ты так смотришь? Ты хочешь сказать, что Протасов -
дворянин, сын генерала, а мы-де, мол, живем в другую эпоху? Все это
так! Но пойми ты также и то, что люди плачут и радуются, умирают и
рождаются сегодня так же, как они радовались и плакали, умирали и
рождались тысячу лет назад. Пойми, что я говорю о чувстве, о большом
чувстве хозяина жизни. Это чувство знакомо мне и тому рабочему,
который живет за этой стеной. Если ты будешь возражать...
Но Наташа не возражала. Она все поняла. А поняв, почувствовала
себя точно раздавленной той силой, которая исходила от Николая.
Спустя несколько минут ей вдруг стало легко и радостно. С
выступившим на глазах бисером слезинок она приблизилась к Николаю, но,
словно напугавшись чего-то, вдруг отшатнулась и вышла на балкон.
Солнце уже село. В окнах домов и на столбах зажигались огни.
Москва дневная уступала место Москве вечерней. Николай только теперь
вспомнил, что, входя в квартиру, забыл поинтересоваться почтой. Третий
день он ждал писем. Сквозь дырки железного ящика пестрела цветная
обложка "Огонька". "Литературную газету" он узнал по шрифту заголовка.
Кроме газеты и журнала, в ящике оказались еще письмо и открытка.
Открытка была от матери. Она писала, что едет благополучно и
подъезжает к Ростову, но волнуется, как он там хозяйничает без нее.
Дальше шли обычные наказы.
Письмо было толстое и местное. Почерк на конверте был незнакомый.
- Может, я мешаю? - спросила Наташа, заметив на лице Николая
строгую сосредоточенность, с какой обычно распечатывают письма с
незнакомым почерком.
Николай ничего не ответил. И только прочитав первые строки,
улыбнулся:
- Слушай, буду читать.
В широких спортивных брюках и в большой мужской сорочке, рукава
которой закрывали кончики пальцев, Наташа походила на подростка.
Забравшись коленками на стул, она положила голову на ладони. Не
спуская глаз с Николая, она была полна тихой и ровной радости.
Николай начал:
"Здравствуйте, уважаемый Николай Александрович!
Письмо пишет вам ваш бывший подследственный Анатолий Максаков.
Как видите, вместо десяти лет пробыл в лагере всего два с половиной
года. Работал с зачетом. Давал по 200 -300 процентов в смену. Вот уже
полгода, как я вернулся в Москву. За хорошую работу был помилован. Все
два с половиной года лагерной жизни я переписывался с Катюшей. То
письмо, которое я просил вас опустить в почтовый ящик, она получила с
вашей маленькой записочкой. Ее она хранит и сейчас. Вы советовали ей
писать мне хорошие письма и подсказали, как можно найти мой адрес.
Большое вам за это спасибо.
Катюша нашла мой адрес и писала мне очень хорошие письма. Сейчас
она работает техником на заводе, помогла и мне устроиться на этот же
завод слесарем-сборщиком. Вот уже четыре месяца, как я работаю. Работа
мне нравится. Катя мой начальник. Зарабатываю неплохо. Уже месяц, как
меня перевели по шестому разряду. Все хорошо, но есть маленькая
загвоздка. Родители Кати против нашей женитьбы. Мать ее даже заявила:
или я, или он. Вот и подумай - что тут делать. Причину, конечно, вы
знаете, я отбывал срок, а это, сами понимаете, мало кому понравится.
Я просил Катюшу поговорить с матерью по-хорошему, но она
горячится, возгордилась и ушла к тетке.
Вот уже полмесяца, как она ушла из дому и ни разу туда не
появлялась. Пожениться мы, конечно, поженимся, но со скандалом, а
обижать родителей мне не хотелось бы.
Посоветуйте, Николай Александрович, как нам поступить и как нам
уговорить стариков по-доброму.
Это, во-первых. Во-вторых, приглашаю вас на свадьбу, которую мы с
Катюшей наметили на середину августа.
Еще раз большое вам спасибо за ту маленькую записку, которую вы
вложили в письмо Катюше.
Ваш адрес я узнал у того усатого старшины, с которым вы меня
привезли в отделение.
С приветом к вам Анатолий Максаков.
Катя тоже хочет что-то написать вам".
На другом листке было написано уже другим, круглым почерком.
"Дорогой, Николай Александрович!
Если б вы знали, как мы часто вас вспоминаем! Толя спит и во сне
видит, что бы такого сделать для вас хорошего. Хотя в прошлом он и
имеет большие провинности, но вообще он очень хороший, к тому же
большой фантазер. А однажды он мне даже сказал, что если бы он
очутился с вами в бою и вас ранило, он вас вытащил бы из любого огня.
А то, что он пишет вам насчет моих родителей, - все это мы
утрясем сами. Толя преувеличивает. Свою мать я знаю лучше, чем он,
пошумит-пошумит и смирится, А нам жизнь жить. Вчера она не вытерпела и
пришла сама, велела идти домой и сказала, чтоб я "не дурила", А тете,
у которой я сейчас живу, сказала, что раз пришлись друг другу по
сердцу, - что же с ними сделаешь, пусть женятся. Меня ругает, а сама
готовит приданое. Так что не утруждайте себя, Николай Александрович,
советом, о котором вас просит Толя.
Самое главное - приглашаем вас с вашей супругой на нашу свадьбу,
о дне которой я вам сообщу.
Прошу вас, ответьте на наше письмо хоть маленькой открыточкой.
С приветом к вам и глубоким уважением. Катя".
Ниже стоял адрес.
Когда Николай кончил читать, Наташа встала со стула и вышла на
балкон. Тронутый письмом, Николай думал: "Вот любовь. Эх, если б
тогда..." Повернувшись, он увидел, что Наташи в комнате не было. Он
прошел на кухню и, не найдя ее там, вышел на балкон. Она стояла, низко
опустив голову.
- Что с тобой? - Николай слегка коснулся плеча Наташи. - Чем ты
расстроена?
- О Кате я немного знала и раньше, - тихо проговорила она. -
Как-то раз после нашей ссоры на Каменном мосту, когда я не вытерпела и
принесла тебе домой книги, я случайно заглянула в твой дневник. Он
лежал на столе. Пока Мария Сергеевна на кухне собирала обед, мне
тайком удалось прочитать в нем несколько страниц. Там было и о Катюше.
Я еще тогда поняла, что она прекрасный человек. Ну, а сейчас ты видишь
сам...
Наташа умолкла и опустила взгляд в темноту еще неосвещенного
дворика.
- Что же сейчас? - спросил Николай, начиная понимать причину
такой резкой перемены в ее настроении.
- Что сейчас? - Наташа подняла голову, и лицо ее вдруг стало
строгое и даже гордое. - А сейчас, когда я сравнила себя с Катюшей, то
поняла, что я не стою ее ногтя.
Сказала и резко отвернулась.
- Не нужно об этом, Наташа.
- Не нужно? Нет, нужно! Она сильная! Она не побоялась любить
бывшего вора! Мне стыдно. Больно за себя! Ведь я тоже тебя любила. Но
я испугалась, послушалась матери... А Катя не стыдится. Она из-за него
даже ушла от родителей. А вот я тогда не могла этого сделать. Ведь ты
об этом подумал, когда читал письмо? Скажи, об этом?
- Наташа...
- Нет, ты скажи - можно любить такую?
- Какую?
- Такую, как я? Такую, которая ушла от тебя, когда моя любовь
тебе была особенно нужна, и которая пришла к тебе теперь, когда ты...
- Такую, как ты, любить можно, - сухо перебил ее Николай и отвел
взгляд в сторону.
Наташа подняла на него глаза и положила руки на его плечи. Так
она делала всегда, когда ей становилось невмочь сдерживать чувства.
Взгляды их встретились.
- Коля, ты меня любишь?
Николай молчал.
- Любишь все так же?
Молча Николай продолжал смотреть ей в глаза.
Это молчание и пристальный взгляд, в котором, как ей показалось,
затаились и любовь, и тоска, отмело все печальные думы. Наташа вся
точно преобразилась. В одну минуту к ней вернулась ее восторженная
радость, которой она кипела перед тем, как Николай прочитал письмо.
- Коля, милый, если б ты знал, как я сейчас счастлива. Как я
завидую поэтам. Так и хочется говорить стихами! Смотри, Наташа
порывисто повернула голову, вон Кремль. Вон купол нашего университета!
Даже Каменный мост виден отсюда. Помнишь последнюю встречу на нем?
- Я помню каждую нашу встречу. Даже школьные. Могу наизусть
повторить все, что ты говорила восемь лет назад.
- Коля, потуши свет. Посмотрим на Москву из темноты.
Николай потушил. Теперь город выглядел еще красивей. Он полыхал
заревами световых реклам, переливался волнами разноцветных огней и
казался бесконечным. Плечом к плечу они стояли у каменных перил
балкона и молчали.
А цепи огней, то плавно поднимаясь, то круто опускаясь, обозначая
контур земного рельефа и высоту зданий, убегали к горизонту и, образуя
в ночном небе своим мягким отсветом подобие голубого сияния, тонули
вдали. Вся жизнь и дыхание многомиллионного города, как в магическом
кристалле, отражалась в огнях. Огни зеленые, огни красные, огни
желтые, просто огни... Они мерцали, плыли, дразнили, манили...
- Коля, - заговорила Наташа первой, - у тебя бывали такие минуты,
когда большего, лучшего ничего не хочется, когда даже страшно
подумать, что в твоей жизни может хоть что-нибудь измениться?
- Бывали.
- Часто?
- Не очень.
- А сейчас?
- Не знаю...
- А у меня это сейчас. Пусть будет так вечно! Красиво и ты рядом.
Наташа повернулась к Николаю и снова положила ему на плечи руки.
- Нагнись, я тебе что-то скажу, - прошептала она.
Николай слегка склонил голову. Наташа прикоснулась губами к его
щеке и также шепотом, стыдливо проговорила:
- Если у нас будет сын, он обязательно станет таким, как ты. Я
так хочу.
Николай хотел ответить, но промолчал и только мягко отстранил ее
руки.
Его минутное замешательство и растерянность не ускользнули от
Наташи, но истолковала она их по-своему.
Желая доказать, как она любит Николая, Наташа подошла к телефону
и позвонила матери, что ночевать домой не придет.
Этот разговор Николай слышал. Он вошел в комнату и включил свет.
- Наташа, не нужно, ты должна пойти домой, - сказал он виновато и
впервые заметил у нее под глазами мелкую сетку морщинок. Раньше их не
было.
- Почему? - Глаза Наташи округлились, в них застыло неясное
предчувствие большой беды, которая уже чем-то дала знать о своем
приходе. В какой-то миг она прочла во взгляде Николая совсем
незнакомый ей холодок и страх. Это было выражение глаз человека,
который скорее может пожалеть, чем полюбить. - Я люблю тебя! Я хочу
быть всегда с тобой. Все эти три года я была верна тебе...
- Уже поздно... - голос Николая прозвучал отчужденно.
- Как поздно? Ты о чем говоришь?
- Об этом лучше после, а сейчас я провожу тебя...
- Нет, ты об этом скажешь сейчас. Ты не имеешь, права молчать, -
с дрожью в голосе проговорила Наташа.
Николай достал папиросу, долго мял ее пальцами. Закурил.
- Я женат! - сказал он внезапно. Сказал сухо, резко, точно,
размахнувшись со всего плеча, расколол огромным колуном сухое осиновое
полено. - Ты знаешь, что я любил тебя. И знаешь, как любил! Как бы мы
были счастливы, если бы захотела ты. Впрочем, что говорить об этом
сейчас, когда уже все решено...
В комнате повисла гнетущая тишина.
- Зачем же ты тогда пришел? - Наташа, как слепая, ощупала спинку
стула и, не сводя глаз с одной точки, бессильно опустилась на него.
- Лена написала, что ты больна, а больных друзей навещают.
"Женат", - губы Наташи дрогнули в кривой и горькой усмешке.
Николай испытывал потребность рассказать все, чтобы раз и
навсегда разрубить то, что для Наташи было узлом, связывающим их
судьбы. Он знал, что это жестоко, особенно после такой трогательной
встречи, но это было необходимо. Избегая ее взгляда, он начал:
- Это произошло совсем случайно, восемь месяцев назад. Был
обычный морозный вечер. Правда, потом он для меня стал необычным. Я
пошел на каток. На наш с тобой каток. Помнишь его? После твоего
отъезда я два года ни с кем не встречался. Не скажу, чтоб возненавидел
женщин только за то, что ты ушла от меня. Нет, я просто слишком сильно
тебя любил, чтоб забыть все так скоро. Мне было трудно найти нового
друга. Но я чувствовал, что начинаю задыхаться в своем одиночестве.
Быть в двадцать семь лет одному и не видеть рядом близкого человека -
это очень горько. Но я уклонился... - Николай вынул папиросу и
взглянул на Наташу. Она сидела не шелохнувшись с пепельно-серым лицом
и пересохшими губами. - В этот январский вечер мой тренер поручил мне
обучить фигурному катанию одну студентку. Ее звали, как и тебя,
Наташей. Только я с первого вечера стал называть ее Наталкой, она из
Полтавы. Ученицей она оказалась способной. Я даже поражался, как тонко
она чувствовала мое малейшее движение. Мы стали встречаться позднее.
Многие находили, что она красивая. Мне это нисколько не льстило. В ней
я хотел видеть не только внешнюю красоту, но и душу. Я искал в ней
товарища. А потом? А потом она помогла мне забывать то, что один я был
не в силах. Она из простой крестьянской семьи. Ей двадцать лет, она
учится на третьем курсе медицинского института. Она умеет петь
украинские песни, готовить полтавские вареники и любит меня. О том,
как она может любить, - знаем только мы. Ранней весной мы поженились.
А сейчас ждем ребенка.
Николай замолк. Вспомнилось письмо Лены. После некоторой паузы он
продолжал:
- Мне тяжело, Наташенька, обо всем этом говорить тебе, но я не
хочу лгать, с Наталкой я счастлив.
- Что ж, я рада за тебя, - сказала Наташа, и собственный голос ей
показался чужим, идущим откуда-то из-за спины.
Николай ничего не ответил.
Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из
комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще
не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощанье что-то особенное,
большое, то, что могло б сохраниться в его памяти навсегда. В эту
минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное и убитое горем
лицо.
- Коля, - ласково и печально проговорила Наташа, - ты ни в чем не
виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила
одного и вряд ли кого смогу...
Говорить дальше она не могла, мешали слезы. Но, сделав последние
усилия, она продолжала:
- Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не
думай обо мне плохо...
Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях
задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали,
пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.
Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это слегка
наклонившись. Прядь его волос коснулась лица Наташи.
Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в
Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось
больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы
скатившиеся по ее щекам.
Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был долгим,
прощальным.
- Не провожай меня, Коля. Мне так легче.
Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа
заслоняла собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался
подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке,
который уже бьется под ее сердцем. "Нет, нет, милая, это минутная
слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня
одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить" - говорил он сам
с собой.
Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки.
Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за
городом, на лесной поляне они играли в салки. Быстрая и неуловимая,
Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что
больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на
пять и высунула язык: "Э-э, э-э, не догнать, не догнать!" Тут он ее и
сфотографировал. Но даже и в этой смешной мимике ее лицо было для него
таким милым, таким родным, как будто они прожили всю жизнь и жить друг
без друга не смогут.
Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он
не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К
телефону подошел с внутренней дрожью.
"Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава", - послышался из трубки
полусонный голос телефонистки.
"Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя". - Николай начал дуть
в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.
И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в
отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье,
просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки...
Выждав паузу, Николай прокричал в трубку:
- А как он?
- Кто "он"? - нарочно переспросила Наталка, словно не понимая,
что "он" - это был тот, кому они уже давно придумали имя.
- Егорушка.
- Бьет ножкой, - ответила Наталка и тут же капризно добавила: -
Весь в тебя, такой же неспокойный...
Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам,
голос телефонистки, похожий на звуки хлопающего на ветру
полуоторванного с крыши листа железа, обрезал разговор на самом
волнующем месте.
Последние слова Наталки были: "Жду тебя, приезжай быстрей..."
После резкого щелчка из трубки понеслись неприятные короткие
гудки.
Николай облегченно вздохнул полной грудью.
- Бьет ножкой... Сын!.. Егорушка...
Наташа шла по пыльному неасфальтированному переулку, какие
нередко еще можно встретить в Москве, свернув с широкой и
благоустроенной улицы. Она даже не заметила, как очутилась здесь.
Начинался дождь. Первые капли его были крупные, редкие... Как
мышата в мякину, они ныряли в теплую, серую пыль, оставляя за собой
неглубокие воронки. Ныряли бесшумно, бесследно поглощаемые разогретой
за день удушливой массой. Яснолобые камни мостовой, здесь и там
темнели чернильными кляксами от расплывшихся капель.
Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года
назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам,
перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от
большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось
идти, - теперь ей было все равно.
Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты,
забивались под арки домов, ныряли в подъезды... А Наташа все шла и шла
в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания.
Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно
пожираемые зноем сухости. В поединке с пепельной пылью они выходили
победителями. Теперь это была уже не пыль, а земля. Посеревшая и
пересохшая от дневной жары она жадно впитывала живительную дождевую
влагу. Вот она пьет, пьет, пьет... И, кажется, никак не может
напиться.
- Солнце, воздух и вода нам полезны!.. - речитативом, насмешливо
пробасил кто-то из подъезда, в темноте которого плавал огонек
папиросы.
Наташа не повернулась на голос. Она его даже не слышала.
В следующую минуту тог же хрипловатый бас послал ей вдогонку:
- Помогает нам всегда от всех болезней!.. - Пропел и захохотал
нехорошим, с дребезгом, смехом.
Наташа по-прежнему ничего не слышала. Что ей до того, какими
удивленными глазами смотрели на нее прохожие? Промокшая до нитки, она
плелась тихо, словно только что выписалась из больницы.
Не дойдя квартала до дома, она вдруг остановилась. Из
распахнутого окна первого этажа доносилась музыка. Там, в комнате,
было весело. Там танцевали и пели. И, как крутые, с оттяжкой, удары
ременного кнута по обнаженной спине, из окон плыли слова забытого
"Милицейского вальса":
...Ну, а если случится - другой
Снимет с кос ее шелковый бант...
Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант.
1953-1956 гг.
Москва.
Ленчик стоял перед раскрытыми окнами в своей комнате и не сводил
глаз с нового многоэтажного дома, который еще не был полностью
заселен.
Виктория Леопольдовна, усевшись в кресле, рассматривала журнал
мод.
- Сплошная безвкусица! Никакой фантазии! То, что в Париже уже
сдали в архив, у нас выдают за крик моды! Ох, эти Нюшки!
Виктор не слушал матери. Он думал о своем, но сказал, как бы
отвечая на ее слова:
- Да! С тех пор как перед нашими окнами вымахали это здание, мне
кажется, что мы живем в колодце.
- Полно тебе, Витенька. Как-никак, мы занимаем больше пятидесяти
квадратных метров. Лифт, ванна, телефон, холодильник. Чего тебе не
хватает?
- Дикари тоже радовались, когда научились в своих пещерах
разводить костры. Но дикарям это простительно, они не знали, что
жилища можно делать из дерева и обогревать их специальными печами. А я
- человек, и радость дикарей меня не утешает!
- Об этом ты говори с отцом.
- Что с ним говорить? Разве он сам не понимает, что мы очутились
на задворках у этого дома? Может ли тут родиться светлая мысль, когда
взгляд закован в бетон? Вот уже два года, как я не написал ни одной
светлой поэтической строки.
- А удобно ли отцу настаивать на квартире в новом доме, когда у
нас довольно терпимые условия?
- Чепуха! Неудобно будет, когда с балконов десятого этажа на
голову нам начнут бросать окурки.
- Я сама задыхаюсь в этом колодце, но что поделаешь, если у тебя
отец такой бессердечный человек. Что ему семья, когда для него
существует одна работа.
Неожиданно осененная какой-то мыслью, Виктория Леопольдовна
подошла к окну.
- Это ужасно! Это ужасно! Теперь-то я, наконец, поняла, почему у
меня последнее время такое подавленное состояние. От нас загородили
солнце! Да, да, загородили. Ты прав, мы очутились в колодце! Все
понятно. Все понятно...
Когда Виктория Леопольдовна вышла из комнаты, Виктор поднес к
глазам бинокль и направил его в сторону нового дома. Пока он бродил
любопытным взглядом по балконам и заглядывал в окна квартир, Виктория
Леопольдовна разговаривала с супругом по телефону.
- Вечные совещания! Я жду тебя, немедленно приезжай. Совершенно
неотложный разговор. Наконец-то у меня открылись глаза на такие
ужасные вещи, мимо которых я спокойно проходила два года.
На одном из балконов десятого этажа Ленчик задержал бинокль.
Профиль и прическа девушки показались ему очень знакомыми. Он ждал,
когда девушка повернется, чтобы лучше рассмотреть ее. "Неужели она? А
кто же тогда он?" - Словно мучая Ленчика, девушка долго не меняла
положения. Наконец она повернулась. Это была не Наташа. Но то
волнение, с которым он ждал ответа на свои предположения, не улеглось.
Недоброе предчувствие, которое Ленчик испытывал все эти дни, не давало
ему покоя. Тяжелый военный бинокль упал из его рук на зеркало,
лежавшее на столе,
- Ведь все равно она обо всем узнает, - простонал он, склонясь
головой на треснувшее зеркало.
На стук прибежала Виктория Леопольдовна.
- О боже, что с тобой! Продолжается цепь несчастий. Разбито
стекло. Это не к добру...
Ленчик медленно, пошатываясь, встал и, не глядя на мать, процедил
сквозь зубы:
- Если мы не переедем в новый дом, я сниму себе угол в сыром
подвале и буду чахнуть. Только тогда вы оба с отцом, может быть,
поймете кое-что. Но будет поздно!
- Виктор, что с тобой? Что ты хочешь?
- Двести рублей и машину на всю ночь.
- Витенька...
- Мне нужно рассеяться. Неси быстрее деньги и звони отцу, чтоб
немедленно высылал машину.
- Я сейчас все сделаю, только ты успокойся.
Когда мать вышла, Ленчик резким рывком дернул шнур гардин и,
занавесив окно, опустился в кресло. Через минуту Виктория Леопольдовна
тихо положила перед сыном деньги и собралась уходить. Но не успела она
сделать и двух шагов, как Виктор остановил ее и попросил том
энциклопедии со словом "галлюцинация".
- Только быстрей! Может быть, это просто игра воображения.
Через минуту в дверях послышались шаги. Ленчик открыл глаза и
увидел перед собой не мать, а неизвестного человека средних лет.
- Вы будете гражданин Ленчик Виктор Андреевич? - спросил
вошедший.
- Я...
- Вы арестованы. Прошу следовать за мной. - Неизвестный предъявил
ордер на арест.
- Зачем? За что? - со страхом попятился Ленчик.
- Разберемся в отделении.
На улице Ленчика ждала машина, но только не отцовская, а
милицейская.
Стоя на балконе, Николай Захаров заметил, как внизу, через
дворик, усаженный молодыми липами, шел мужчина и, задрав голову,
смотрел на верхние этажи. Вот он остановился взглядом, кажется, на
Захарове. "Чего он смотрит? Неужели думает, что я какой-нибудь ловкач,
который въехал в новый дом с черного хода, а на балкон вышел, чтоб
махнуть рукой своему шоферу: дескать, свободен, можешь катить на все
четыре стороны... Неужели он подумал то же, что иногда ошибочно думал
и я, проходя мимо таких же добротных домов?"
Повернувшись, Николай увидел на соседнем балконе пожилого, лет
пятидесяти, человека. Одет он был в новую штапельную пижаму с
красно-желтыми полосами. Положив свои крупные, узловатые кисти рук на
перила, он смотрел вниз. "Чему он улыбается? Неужели он, как и я
первое время, чувствует себя не в своей тарелке от такой роскошной
квартиры? А может быть, он переселился сюда из какого-нибудь
тишинского полуподвала? Хороший сосед. А руки! Руки!.. Разве это не
биография его?"
И действительно. Несмотря на то что сосед в штапельной пижаме
только что принял душ или ванну - это можно было заключить по его
раскрасневшемуся лицу, шее и еще не просохшим волосам, - на больших
кистях его рук остались несмываемые никаким мылом следы масла и
металла.
Захарову было приятно, что рядом, за стенкой, живет не
какая-нибудь мещанка с нервным и бледным лицом, с собачками и
клетчатыми пледами, а простой рабочий, один вид которого уже
располагал к себе. Он даже и пижаму-то, наверное, купил только потому,
что получил новую квартиру.
Ощущение физической силы, соседство с рабочим, у которого такое
открытое русское лицо, высота, с которой он смотрит на город, - все
это вместе сливалось в одно большое, невыразимое чувство, от которого
Николаю хотелось что-то делать, с кем-то спорить, что-то утверждать.
Он даже не заметил, как на балконе появилась Наташа.
- Ты о чем думаешь? - спросила она, видя, как твердо сжаты у
Николая губы.
- О чем я думал? Ты хочешь знать?
- О чем, Коля?
- Сказал бы, да слов подходящих не подберу.
- А ты займи у других, - пошутила она.
- У других? Можно! - Николай прошел в комнату, взял с этажерки
томик Горького и позвал Наташу.
- Если б актер, играющий горьковского Протасова, перед тем, как
во втором действии выйти на сцену, мог хоть в десятой доле
почувствовать то, что чувствую сейчас я, своей игрой он потряс бы
зал...
Наташа удивленно подняла глаза.
- Ты что, не помнишь Протасова, этого влюбленного в жизнь
человека?
- Я решительно ничего не понимаю. Причем тут Протасов?
- Может быть, тебе и трудно понять это чувство. А вот ему,
рабочему, что стоит на соседнем балконе, оно будет понятно без труда.
Оно им выстрадано, оно его ведет...
Строго посмотрев на Наташу, Николай раскрыл книгу и, с минуту
подумав, точно что-то вспоминая, начал читать:
- "Я вижу, как растет и развивается жизнь, как она, уступая
упорным исканиям мысли моей, раскрывает передо мною свои глубокие,
свои чудесные тайны. Я вижу себя владыкой многого; я знаю, человек
будет владыкой всего! Все, что растет, становится сложнее; люди все
повышают свои требования к жизни и к самим себе... Когда-то под лучом
солнца вспыхнул к жизни ничтожный и бесформенный кусок белка,
размножился, сложился в орла и льва, и человека; наступит время, из
нас, людей, из всех людей, возникнет к жизни величественный стройный
организм - человечество!.. Тогда у всех клеток его будет прошлое,
полное великих завоеваний мысли, - наша работа! Настоящее - свободный,
дружный труд для наслаждения трудом, и будущее - я его чувствую, я его
вижу - оно прекрасно. Человечество растет и зреет. Вот жизнь, вот
смысл ее!..
Мы - дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает
гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно - океан
энергии, красоты и опьяняющей душу радости!.."
Николай замолк. Глаза его были широко раскрыты и блестели
по-особенному. Брови, изогнувшись, походили на два соколиных крыла на
взлете
Съежившись, Наташа затаила дыхание. Она боялась произнести слово.
Николай заговорил снова:
- Это более, чем талантливо! Только за одно то, что Горький, как
факел, поднял душу нового человека-творца, который осознал и видит,
что он, а не кто-нибудь другой, хозяин жизни, за одно это Горький уже
велик! Что ты так смотришь? Ты хочешь сказать, что Протасов -
дворянин, сын генерала, а мы-де, мол, живем в другую эпоху? Все это
так! Но пойми ты также и то, что люди плачут и радуются, умирают и
рождаются сегодня так же, как они радовались и плакали, умирали и
рождались тысячу лет назад. Пойми, что я говорю о чувстве, о большом
чувстве хозяина жизни. Это чувство знакомо мне и тому рабочему,
который живет за этой стеной. Если ты будешь возражать...
Но Наташа не возражала. Она все поняла. А поняв, почувствовала
себя точно раздавленной той силой, которая исходила от Николая.
Спустя несколько минут ей вдруг стало легко и радостно. С
выступившим на глазах бисером слезинок она приблизилась к Николаю, но,
словно напугавшись чего-то, вдруг отшатнулась и вышла на балкон.
Солнце уже село. В окнах домов и на столбах зажигались огни.
Москва дневная уступала место Москве вечерней. Николай только теперь
вспомнил, что, входя в квартиру, забыл поинтересоваться почтой. Третий
день он ждал писем. Сквозь дырки железного ящика пестрела цветная
обложка "Огонька". "Литературную газету" он узнал по шрифту заголовка.
Кроме газеты и журнала, в ящике оказались еще письмо и открытка.
Открытка была от матери. Она писала, что едет благополучно и
подъезжает к Ростову, но волнуется, как он там хозяйничает без нее.
Дальше шли обычные наказы.
Письмо было толстое и местное. Почерк на конверте был незнакомый.
- Может, я мешаю? - спросила Наташа, заметив на лице Николая
строгую сосредоточенность, с какой обычно распечатывают письма с
незнакомым почерком.
Николай ничего не ответил. И только прочитав первые строки,
улыбнулся:
- Слушай, буду читать.
В широких спортивных брюках и в большой мужской сорочке, рукава
которой закрывали кончики пальцев, Наташа походила на подростка.
Забравшись коленками на стул, она положила голову на ладони. Не
спуская глаз с Николая, она была полна тихой и ровной радости.
Николай начал:
"Здравствуйте, уважаемый Николай Александрович!
Письмо пишет вам ваш бывший подследственный Анатолий Максаков.
Как видите, вместо десяти лет пробыл в лагере всего два с половиной
года. Работал с зачетом. Давал по 200 -300 процентов в смену. Вот уже
полгода, как я вернулся в Москву. За хорошую работу был помилован. Все
два с половиной года лагерной жизни я переписывался с Катюшей. То
письмо, которое я просил вас опустить в почтовый ящик, она получила с
вашей маленькой записочкой. Ее она хранит и сейчас. Вы советовали ей
писать мне хорошие письма и подсказали, как можно найти мой адрес.
Большое вам за это спасибо.
Катюша нашла мой адрес и писала мне очень хорошие письма. Сейчас
она работает техником на заводе, помогла и мне устроиться на этот же
завод слесарем-сборщиком. Вот уже четыре месяца, как я работаю. Работа
мне нравится. Катя мой начальник. Зарабатываю неплохо. Уже месяц, как
меня перевели по шестому разряду. Все хорошо, но есть маленькая
загвоздка. Родители Кати против нашей женитьбы. Мать ее даже заявила:
или я, или он. Вот и подумай - что тут делать. Причину, конечно, вы
знаете, я отбывал срок, а это, сами понимаете, мало кому понравится.
Я просил Катюшу поговорить с матерью по-хорошему, но она
горячится, возгордилась и ушла к тетке.
Вот уже полмесяца, как она ушла из дому и ни разу туда не
появлялась. Пожениться мы, конечно, поженимся, но со скандалом, а
обижать родителей мне не хотелось бы.
Посоветуйте, Николай Александрович, как нам поступить и как нам
уговорить стариков по-доброму.
Это, во-первых. Во-вторых, приглашаю вас на свадьбу, которую мы с
Катюшей наметили на середину августа.
Еще раз большое вам спасибо за ту маленькую записку, которую вы
вложили в письмо Катюше.
Ваш адрес я узнал у того усатого старшины, с которым вы меня
привезли в отделение.
С приветом к вам Анатолий Максаков.
Катя тоже хочет что-то написать вам".
На другом листке было написано уже другим, круглым почерком.
"Дорогой, Николай Александрович!
Если б вы знали, как мы часто вас вспоминаем! Толя спит и во сне
видит, что бы такого сделать для вас хорошего. Хотя в прошлом он и
имеет большие провинности, но вообще он очень хороший, к тому же
большой фантазер. А однажды он мне даже сказал, что если бы он
очутился с вами в бою и вас ранило, он вас вытащил бы из любого огня.
А то, что он пишет вам насчет моих родителей, - все это мы
утрясем сами. Толя преувеличивает. Свою мать я знаю лучше, чем он,
пошумит-пошумит и смирится, А нам жизнь жить. Вчера она не вытерпела и
пришла сама, велела идти домой и сказала, чтоб я "не дурила", А тете,
у которой я сейчас живу, сказала, что раз пришлись друг другу по
сердцу, - что же с ними сделаешь, пусть женятся. Меня ругает, а сама
готовит приданое. Так что не утруждайте себя, Николай Александрович,
советом, о котором вас просит Толя.
Самое главное - приглашаем вас с вашей супругой на нашу свадьбу,
о дне которой я вам сообщу.
Прошу вас, ответьте на наше письмо хоть маленькой открыточкой.
С приветом к вам и глубоким уважением. Катя".
Ниже стоял адрес.
Когда Николай кончил читать, Наташа встала со стула и вышла на
балкон. Тронутый письмом, Николай думал: "Вот любовь. Эх, если б
тогда..." Повернувшись, он увидел, что Наташи в комнате не было. Он
прошел на кухню и, не найдя ее там, вышел на балкон. Она стояла, низко
опустив голову.
- Что с тобой? - Николай слегка коснулся плеча Наташи. - Чем ты
расстроена?
- О Кате я немного знала и раньше, - тихо проговорила она. -
Как-то раз после нашей ссоры на Каменном мосту, когда я не вытерпела и
принесла тебе домой книги, я случайно заглянула в твой дневник. Он
лежал на столе. Пока Мария Сергеевна на кухне собирала обед, мне
тайком удалось прочитать в нем несколько страниц. Там было и о Катюше.
Я еще тогда поняла, что она прекрасный человек. Ну, а сейчас ты видишь
сам...
Наташа умолкла и опустила взгляд в темноту еще неосвещенного
дворика.
- Что же сейчас? - спросил Николай, начиная понимать причину
такой резкой перемены в ее настроении.
- Что сейчас? - Наташа подняла голову, и лицо ее вдруг стало
строгое и даже гордое. - А сейчас, когда я сравнила себя с Катюшей, то
поняла, что я не стою ее ногтя.
Сказала и резко отвернулась.
- Не нужно об этом, Наташа.
- Не нужно? Нет, нужно! Она сильная! Она не побоялась любить
бывшего вора! Мне стыдно. Больно за себя! Ведь я тоже тебя любила. Но
я испугалась, послушалась матери... А Катя не стыдится. Она из-за него
даже ушла от родителей. А вот я тогда не могла этого сделать. Ведь ты
об этом подумал, когда читал письмо? Скажи, об этом?
- Наташа...
- Нет, ты скажи - можно любить такую?
- Какую?
- Такую, как я? Такую, которая ушла от тебя, когда моя любовь
тебе была особенно нужна, и которая пришла к тебе теперь, когда ты...
- Такую, как ты, любить можно, - сухо перебил ее Николай и отвел
взгляд в сторону.
Наташа подняла на него глаза и положила руки на его плечи. Так
она делала всегда, когда ей становилось невмочь сдерживать чувства.
Взгляды их встретились.
- Коля, ты меня любишь?
Николай молчал.
- Любишь все так же?
Молча Николай продолжал смотреть ей в глаза.
Это молчание и пристальный взгляд, в котором, как ей показалось,
затаились и любовь, и тоска, отмело все печальные думы. Наташа вся
точно преобразилась. В одну минуту к ней вернулась ее восторженная
радость, которой она кипела перед тем, как Николай прочитал письмо.
- Коля, милый, если б ты знал, как я сейчас счастлива. Как я
завидую поэтам. Так и хочется говорить стихами! Смотри, Наташа
порывисто повернула голову, вон Кремль. Вон купол нашего университета!
Даже Каменный мост виден отсюда. Помнишь последнюю встречу на нем?
- Я помню каждую нашу встречу. Даже школьные. Могу наизусть
повторить все, что ты говорила восемь лет назад.
- Коля, потуши свет. Посмотрим на Москву из темноты.
Николай потушил. Теперь город выглядел еще красивей. Он полыхал
заревами световых реклам, переливался волнами разноцветных огней и
казался бесконечным. Плечом к плечу они стояли у каменных перил
балкона и молчали.
А цепи огней, то плавно поднимаясь, то круто опускаясь, обозначая
контур земного рельефа и высоту зданий, убегали к горизонту и, образуя
в ночном небе своим мягким отсветом подобие голубого сияния, тонули
вдали. Вся жизнь и дыхание многомиллионного города, как в магическом
кристалле, отражалась в огнях. Огни зеленые, огни красные, огни
желтые, просто огни... Они мерцали, плыли, дразнили, манили...
- Коля, - заговорила Наташа первой, - у тебя бывали такие минуты,
когда большего, лучшего ничего не хочется, когда даже страшно
подумать, что в твоей жизни может хоть что-нибудь измениться?
- Бывали.
- Часто?
- Не очень.
- А сейчас?
- Не знаю...
- А у меня это сейчас. Пусть будет так вечно! Красиво и ты рядом.
Наташа повернулась к Николаю и снова положила ему на плечи руки.
- Нагнись, я тебе что-то скажу, - прошептала она.
Николай слегка склонил голову. Наташа прикоснулась губами к его
щеке и также шепотом, стыдливо проговорила:
- Если у нас будет сын, он обязательно станет таким, как ты. Я
так хочу.
Николай хотел ответить, но промолчал и только мягко отстранил ее
руки.
Его минутное замешательство и растерянность не ускользнули от
Наташи, но истолковала она их по-своему.
Желая доказать, как она любит Николая, Наташа подошла к телефону
и позвонила матери, что ночевать домой не придет.
Этот разговор Николай слышал. Он вошел в комнату и включил свет.
- Наташа, не нужно, ты должна пойти домой, - сказал он виновато и
впервые заметил у нее под глазами мелкую сетку морщинок. Раньше их не
было.
- Почему? - Глаза Наташи округлились, в них застыло неясное
предчувствие большой беды, которая уже чем-то дала знать о своем
приходе. В какой-то миг она прочла во взгляде Николая совсем
незнакомый ей холодок и страх. Это было выражение глаз человека,
который скорее может пожалеть, чем полюбить. - Я люблю тебя! Я хочу
быть всегда с тобой. Все эти три года я была верна тебе...
- Уже поздно... - голос Николая прозвучал отчужденно.
- Как поздно? Ты о чем говоришь?
- Об этом лучше после, а сейчас я провожу тебя...
- Нет, ты об этом скажешь сейчас. Ты не имеешь, права молчать, -
с дрожью в голосе проговорила Наташа.
Николай достал папиросу, долго мял ее пальцами. Закурил.
- Я женат! - сказал он внезапно. Сказал сухо, резко, точно,
размахнувшись со всего плеча, расколол огромным колуном сухое осиновое
полено. - Ты знаешь, что я любил тебя. И знаешь, как любил! Как бы мы
были счастливы, если бы захотела ты. Впрочем, что говорить об этом
сейчас, когда уже все решено...
В комнате повисла гнетущая тишина.
- Зачем же ты тогда пришел? - Наташа, как слепая, ощупала спинку
стула и, не сводя глаз с одной точки, бессильно опустилась на него.
- Лена написала, что ты больна, а больных друзей навещают.
"Женат", - губы Наташи дрогнули в кривой и горькой усмешке.
Николай испытывал потребность рассказать все, чтобы раз и
навсегда разрубить то, что для Наташи было узлом, связывающим их
судьбы. Он знал, что это жестоко, особенно после такой трогательной
встречи, но это было необходимо. Избегая ее взгляда, он начал:
- Это произошло совсем случайно, восемь месяцев назад. Был
обычный морозный вечер. Правда, потом он для меня стал необычным. Я
пошел на каток. На наш с тобой каток. Помнишь его? После твоего
отъезда я два года ни с кем не встречался. Не скажу, чтоб возненавидел
женщин только за то, что ты ушла от меня. Нет, я просто слишком сильно
тебя любил, чтоб забыть все так скоро. Мне было трудно найти нового
друга. Но я чувствовал, что начинаю задыхаться в своем одиночестве.
Быть в двадцать семь лет одному и не видеть рядом близкого человека -
это очень горько. Но я уклонился... - Николай вынул папиросу и
взглянул на Наташу. Она сидела не шелохнувшись с пепельно-серым лицом
и пересохшими губами. - В этот январский вечер мой тренер поручил мне
обучить фигурному катанию одну студентку. Ее звали, как и тебя,
Наташей. Только я с первого вечера стал называть ее Наталкой, она из
Полтавы. Ученицей она оказалась способной. Я даже поражался, как тонко
она чувствовала мое малейшее движение. Мы стали встречаться позднее.
Многие находили, что она красивая. Мне это нисколько не льстило. В ней
я хотел видеть не только внешнюю красоту, но и душу. Я искал в ней
товарища. А потом? А потом она помогла мне забывать то, что один я был
не в силах. Она из простой крестьянской семьи. Ей двадцать лет, она
учится на третьем курсе медицинского института. Она умеет петь
украинские песни, готовить полтавские вареники и любит меня. О том,
как она может любить, - знаем только мы. Ранней весной мы поженились.
А сейчас ждем ребенка.
Николай замолк. Вспомнилось письмо Лены. После некоторой паузы он
продолжал:
- Мне тяжело, Наташенька, обо всем этом говорить тебе, но я не
хочу лгать, с Наталкой я счастлив.
- Что ж, я рада за тебя, - сказала Наташа, и собственный голос ей
показался чужим, идущим откуда-то из-за спины.
Николай ничего не ответил.
Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из
комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще
не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощанье что-то особенное,
большое, то, что могло б сохраниться в его памяти навсегда. В эту
минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное и убитое горем
лицо.
- Коля, - ласково и печально проговорила Наташа, - ты ни в чем не
виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила
одного и вряд ли кого смогу...
Говорить дальше она не могла, мешали слезы. Но, сделав последние
усилия, она продолжала:
- Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не
думай обо мне плохо...
Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях
задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали,
пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.
Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это слегка
наклонившись. Прядь его волос коснулась лица Наташи.
Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в
Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось
больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы
скатившиеся по ее щекам.
Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был долгим,
прощальным.
- Не провожай меня, Коля. Мне так легче.
Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа
заслоняла собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался
подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке,
который уже бьется под ее сердцем. "Нет, нет, милая, это минутная
слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня
одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить" - говорил он сам
с собой.
Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки.
Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за
городом, на лесной поляне они играли в салки. Быстрая и неуловимая,
Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что
больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на
пять и высунула язык: "Э-э, э-э, не догнать, не догнать!" Тут он ее и
сфотографировал. Но даже и в этой смешной мимике ее лицо было для него
таким милым, таким родным, как будто они прожили всю жизнь и жить друг
без друга не смогут.
Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он
не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К
телефону подошел с внутренней дрожью.
"Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава", - послышался из трубки
полусонный голос телефонистки.
"Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя". - Николай начал дуть
в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.
И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в
отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье,
просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки...
Выждав паузу, Николай прокричал в трубку:
- А как он?
- Кто "он"? - нарочно переспросила Наталка, словно не понимая,
что "он" - это был тот, кому они уже давно придумали имя.
- Егорушка.
- Бьет ножкой, - ответила Наталка и тут же капризно добавила: -
Весь в тебя, такой же неспокойный...
Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам,
голос телефонистки, похожий на звуки хлопающего на ветру
полуоторванного с крыши листа железа, обрезал разговор на самом
волнующем месте.
Последние слова Наталки были: "Жду тебя, приезжай быстрей..."
После резкого щелчка из трубки понеслись неприятные короткие
гудки.
Николай облегченно вздохнул полной грудью.
- Бьет ножкой... Сын!.. Егорушка...
Наташа шла по пыльному неасфальтированному переулку, какие
нередко еще можно встретить в Москве, свернув с широкой и
благоустроенной улицы. Она даже не заметила, как очутилась здесь.
Начинался дождь. Первые капли его были крупные, редкие... Как
мышата в мякину, они ныряли в теплую, серую пыль, оставляя за собой
неглубокие воронки. Ныряли бесшумно, бесследно поглощаемые разогретой
за день удушливой массой. Яснолобые камни мостовой, здесь и там
темнели чернильными кляксами от расплывшихся капель.
Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года
назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам,
перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от
большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось
идти, - теперь ей было все равно.
Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты,
забивались под арки домов, ныряли в подъезды... А Наташа все шла и шла
в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания.
Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно
пожираемые зноем сухости. В поединке с пепельной пылью они выходили
победителями. Теперь это была уже не пыль, а земля. Посеревшая и
пересохшая от дневной жары она жадно впитывала живительную дождевую
влагу. Вот она пьет, пьет, пьет... И, кажется, никак не может
напиться.
- Солнце, воздух и вода нам полезны!.. - речитативом, насмешливо
пробасил кто-то из подъезда, в темноте которого плавал огонек
папиросы.
Наташа не повернулась на голос. Она его даже не слышала.
В следующую минуту тог же хрипловатый бас послал ей вдогонку:
- Помогает нам всегда от всех болезней!.. - Пропел и захохотал
нехорошим, с дребезгом, смехом.
Наташа по-прежнему ничего не слышала. Что ей до того, какими
удивленными глазами смотрели на нее прохожие? Промокшая до нитки, она
плелась тихо, словно только что выписалась из больницы.
Не дойдя квартала до дома, она вдруг остановилась. Из
распахнутого окна первого этажа доносилась музыка. Там, в комнате,
было весело. Там танцевали и пели. И, как крутые, с оттяжкой, удары
ременного кнута по обнаженной спине, из окон плыли слова забытого
"Милицейского вальса":
...Ну, а если случится - другой
Снимет с кос ее шелковый бант...
Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант.
1953-1956 гг.
Москва.