Страница:
чем больше она этого хотела, тем сильнее в ней просыпалась жажда
власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.
- Да, я забыла, - уже более спокойно сказала Елена Прохоровна. -
Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. - Сказала как бы между
прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью
полностью находится в ее руках.
- Кто его приглашал?
- Я.
- Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.
- Сегодня вечером ты будешь дома!
- Нет. Я пойду в театр. - На слове "театр" Наташа сделала
ударение.
На эту дерзость Елена Прохоровна ничего не ответила, и только
прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен,
что в этой скрытой борьбе она еще не пустила в ход все то, чем
располагает.
После напряженного минутного молчания, закрывая двери спальни,
Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:
- Ну что ж, поступай как знаешь. Ты взрослая, а мать - стара.
Только теперь Наташа вспомнила про утюг и сразу почувствовала
запах подпаленной материи. Это платье ей уже никогда не придется
надеть: оно было прожжено так, что никакие ухищрения портнихи не были
в состоянии его исправить.
Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда
Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они
медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей над набережной в
Москву-реку падали огненные столбы, дрожа и переливаясь на поверхности
воды.
Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.
Было тихо. Лишь изредка внезапно налетавший откуда-то ветерок
выхватывал из-под Наташиной косынки пушистый локон, бросал его ей в
глаза, щекотал губы. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала.
Молчать ей не следовало - она знала об этом хорошо, но никак не
решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под
влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что
счастье ее с Николаем из-за его работы в милиции невозможно, что
Николаю надо переменить профессию. Обо всем этом она и хотела сказать
сейчас. Хотела и не могла.
Наконец решилась.
- Николай, - сказала она, - ты никогда не был рабочим?
Николай, не понимая значения вопроса, поднял на нее глаза. Не
глядя в них, Наташа продолжала:
- А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий. Простой рабочий.
Как бы я ждала тебя по вечерам! Жду, и ты, усталый и чумазый,
вваливаешься в квартиру, просишь есть. Какие бы борщи я тебе
готовила... Я уже купила "Книгу о вкусной и здоровой пище".
Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, которая была рождена
большим чувством к любимому и которая сейчас могла стать сильнее
всяких рассудочных убеждений, Наташа хотела избежать лобовой атаки в
этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и
искренним - и прежде всего для себя самой, - что она не только верила
в истинность своих слов, но считала, что иного между нею и Николаем не
могло и быть.
Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа
ласково закончила:
- Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой
нужно смотреть да смотреть.
Такой ласковой и откровенной Наташа никогда не была. Никогда
Николай еще не чувствовал ее столь родной и близкой. Наивные слова о
борще, которым она собирается его кормить, тронули его до глубины
души. Если бы не здесь, на мосту, не в центре столицы, он взял бы ее
на руки и понес, как ребенка. Нес бы долго-долго, сколько хватило сил.
А сил у него много... Волнуясь и нервничая, он крепко сжал спичечный
коробок, который неизвестно почему очутился в его руках. Коробок
хрустнул, из него посыпались спички. Николай разжал кулак и улыбнулся.
- Ты виновата.
Но Наташа не обратила на это внимания.
- Сегодня я читала в "Комсомольской правде" об одном каменщике.
Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в
одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его. Ведь ты
сильный, умный.
Наташа оживилась:
- А как приятно его невесте. Ведь у него непременно должна быть
невеста, ему уже двадцать два года. Наверное, она сегодня ликовала,
когда шла по улицам: с газетных витрин на нее смотрел ее любимый...
Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то
новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.
- Коля, ну оставь свою работу. Сделай это для меня, ради нашего
счастья. Иначе мы не можем быть вместе. Ты знаешь характер моей мамы.
И ведь это не трудно: ты пойдешь на любой завод, даже в бригаду к
этому знатному каменщику. Правда, милый. Ты сделаешь?
Наташа замолкла. Она смотрела в сторону, где строился огромный
новый дом. Самого дома сейчас не было видно, но о размерах его можно
было судить по множеству электрических лампочек, рисующих на фоне
ночного неба силуэт здания.
- Этот дом, - продолжала Наташа, - виден из окна моей комнаты.
Когда мне станет грустно, я подойду к окну и увижу - там,
высоко-высоко, работаешь ты. Что ты молчишь? Почему ты такой мрачный?
Николай по-прежнему молчал. Он не знал, что ответить. Всего лишь
несколько минут назад, когда Наташа трогательно нарисовала перед ним
картину их счастливого будущего, он чувствовал себя стоящим на
гигантской скале, в поднебесной выси, у солнца и звезд. От этой высоты
захватывало дух. Под ним плыли облака... Но это было пять минут назад.
Теперь же он безжалостно, почти в одно мгновение был низвергнут с этой
сияющей высоты. Низвергнут в темную пропасть. И кем? Той, что мечтой
своей подняла его к солнцу. Наташей. Любимой Наташей...
Николай не смотрел на нее. Ему было обидно и тяжело. Раньше она
старалась убедить, доказать его ошибку в выборе профессии, кокетничая,
дразнила его милиционером, а теперь она просила, умоляла. В ее тихом
грудном голосе звучало обещание, что за одну эту уступку, если он
изменит свою работу, она для него сделает все, что он захочет.
- Наташа, - тихо заговорил Николай, - через полгода, а может
быть, и раньше, этот дом выстроят, и в него въедут жильцы. Бригада
твоего знатного каменщика перейдет на другое место и там будет строить
новый дом. И этот второй дом будет также выстроен, и в него, как и в
первый, вселятся москвичи. Будет время, когда благодарные потомки
вспомнят этого знаменитого каменщика и поставят ему памятник на той
самой набережной, где он заложил первые камни этого дома. Будет время,
когда сырой полуподвал станет печальным воспоминанием нашего
поколения. Тогда, может быть, не будет ни тюрем, не будет... Ты
улыбаешься? Да, не будет и милиционеров. Все люди будут хорошие,
честные, добрые. Не будет краж, убийств, безобразий... Тогда невесты
не будут уговаривать своих женихов, чтобы они не возились с ворами и
хулиганами. Но это не так скоро.
Николай говорил медленно, внешне спокойно. Но за этим видимым
спокойствием чувствовалось глубокое волнение.
- А сегодня, - продолжал он уже более резко и строже, глядя в
Москву-реку, - сегодня еще многие живут в трудных условиях, все они
пока в этот дом не войдут. И вот там-то, где трудно, где тесно,
подростки иногда играют в карты. Не в преферанс. В преферанс от
безделья играют на курортах да в мягких вагонах. Эти играют в очко. И
когда неудачник проигрывается, он идет в магазины, крутится у касс,
рыщет по аллеям парка... Как коршун, он вьется над добычей. И когда
наступает удобная минута, он ворует, грабит, а иногда даже... убивает
человека.
Переждав приглушенный раскат грома, который неожиданно прокатился
над Замоскворечьем, Николай продолжал:
- Я никогда не говорил тебе о своей работе. Да ты по-настоящему
никогда и не интересовалась ею. Но как ты можешь спокойно отнестись
хотя бы к тем негодяям, которых мы недавно задержали. Их было трое,
старшему двадцать два года, младшему восемнадцать. Все они здоровые,
из обеспеченных семей. Неделю назад в одном дачном поселке эта плесень
убила девятнадцатилетнюю девушку-студентку. Если бы ты видела, что они
с ней сделали...
За спиной Николай услышал шаги. Он обернулся. Мимо проходил
постовой милиционер. Его высокая фигура была затянута ремнями. Суровое
и худощавое уже немолодое лицо милиционера говорило, что за плечами у
него не один десяток лет напряженной и опасной работы.
По спокойной и ровной походке постового Николай понял, что они не
вызвали у него ни подозрения, ни опасения.
- Вот видишь, - сказал Николай, - сейчас уже глубокая ночь.
Москвичи давно спят, а он будет всю ночь ходить по этому мосту. Твой
молодой каменщик и его невеста могут без опасения встречать рассвет в
самых отдаленных аллеях парка.
- Я умоляла тебя, чтоб ты оставил свою работу, я хотела убедиться
до конца, что ты любишь меня, а ты... ты... - Наташа остановилась, ей
хотелось найти особые, сильные слова. Но эти слова не приходили. - Я
хочу быть твоей женой, но не могу быть женой милиционера. Ты должен
это понять и сделать выбор между мной и своей работой. И сделать это
сейчас же, если ты хочешь, чтобы мы были вместе. Больше к этому
разговору я не буду возвращаться...
Щеки Наташи пылали, она ждала, что он ответит. Наступило
тягостное молчание. Это было то молчание, которому предстояло или
отсчитать последние секунды их дружбы, или открыть новый счет их
счастливой жизни. Глаза Николая и Наташи встретились.
- Мой отец был чекист, - медленно, с расстановкой проговорил он.
- Старый чекист. Работал с Дзержинским. Погиб он на посту. Его убили
белогвардейцы. О нем мне много рассказывала мать. По этим рассказам я
полюбил отца. С детства я хотел походить на него, походить во всем.
Теперь я это могу. Я люблю тебя. И я люблю свою работу. Я хочу, чтоб
моей женой была ты. Но я никогда не брошу свою работу. Никогда!
- Ну, что ж, ты выбрал. До свиданья, - печально, почти шепотом и
с тихой усталостью произнесла Наташа и пошла в сторону
Александровского сада.
- Я провожу тебя.
Николай догнал ее и хотел сказать еще что-то, но Наташа строго и
холодно посмотрела на него и так же строго отрезала:
- Прошу тебя, оставь меня в покое. Оставь навсегда!
Наташа пошла вперед, а Николай остановился, потом вернулся на то
место, где они только что стояли, и не замечал, как крупные капли
дождя все чаще и чаще стали падать ему на кисти рук, которые он
положил на каменный парапет моста. Капли дождя падали на лицо, на
плечи... Невидящими глазами он устремился вдаль, где цепь фонарей
набережной сливалась в одну светящуюся линию и таяла в темноте ночи.
Зигзаги молний и раскаты грома стали учащаться. Наползли низкие тучи и
заволокли огоньки строящегося дома. Пошел сильный дождь, а Николай все
стоял и стоял у каменного парапета. В его ушах звучало последнее слово
"навсегда". Вдруг кто-то коснулся его плеча. Вздрогнув, он обернулся.
Из-под капюшона военного дождевого плаща на него смотрело лицо того
самого постового милиционера, который несколько минут назад проходил
мимо, когда здесь еще стояла Наташа.
- Товарищ, простудитесь. Идите-ка лучше домой, - мягким голосом
сказал милиционер.
Не зная, куда и зачем, Николай пошел в сторону, в которую ушла
Наташа. Пока он шел по мосту, постовой милиционер пристально смотрел
ему вслед, смотрел до тех пор, пока Николай не скрылся за нависающими
над тротуаром кронами тополей Александровского сада.
На душе у Наташи было тяжело. Дверь квартиры она открыла
бесшумно. В свою комнату шла на цыпочках, чтобы не разбудить мать. В
темноте гостиной она наткнулась на стул, с которого со звоном полетели
на пол какие-то пузырьки и склянки. Наташа вскрикнула и быстро
включила свет. На диване лежала мать. Лицо ее было страдальческое. На
голове лежало мокрое полотенце.
- Мама, что с тобой, ты больна?
Елена Прохоровна беспомощно простонала:
- Наташенька, подойди ко мне.
Наташа подошла к изголовью.
- Ты прости меня, доченька, - еле слышно проговорила мать. - Если
я иногда была неправа, ты не сердись. Приходил доктор. Утешить меня
ему было нечем. Опять сердце...
Елена Прохоровна подняла глаза и, заметив на щеках Натащи красные
пятна, взяла ее руку, поднесла к губам.
- Не сердись на меня, доченька. Я скоро умру. Ты знаешь мои
любимые цветы - розы и лилии. Посади их на моей могиле. А ограду
сделай, деревянную, легкую... Железную не нужно, она тяжелая.
Дальше крепиться Наташа не могла. Спазмы перехватили ее горло.
Встав на колени, она прижалась лицом к матери и тихо заплакала.
- Мама. Милая... Прости меня. Во всем виновата я. Я была неправа.
- Наташенька, я так хочу, чтоб ты была счастливой. Мне будет
спокойней умирать, зная, что судьбу свою ты связала с надежным
человеком. - Помолчав, Елена Прохоровна продолжала: - Несколько раз
звонил Виктор. Он обещал позвонить попозже.
Слабым прикосновением руки она гладила волосы Наташи.
- Я все сделаю так, как скажешь ты, мамочка. Сегодня я поняла,
что Николай меня не любит. Он любит только свою работу. С ним мы
никогда не будем вместе. Я так ошиблась в нем.
- Не расстраивайся, доченька, ступай отдыхай. Ведь завтра рано
вставать, у тебя экзамены. Да и я устала. Подай мне лекарство и иди.
Наташа подала пузырьки с лекарствами, поцеловала мать и пошла в
свою комнату.
Как только за Наташей закрылась дверь, лицо Елены Прохоровны
преобразилось. Тихо привстав, она накинула халат на плечи и неслышными
шагами вышла на кухню.
Болезнь Елены Прохоровны была тонко задуманной игрой. Она была
продолжением того дневного поединка между матерью и дочерью, в котором
мать временно отступила, решив сыграть на самом неотразимом - на
дочернем чувстве к больной матери.
Наташа стояла перед распахнутым окном в одной ночной рубашке и
чувствовала себя бесконечно несчастной. Ее душили слезы. Неизвестно,
сколько бы она простояла в этом оцепенении, если б не легкий стук из
гостиной.
Наташа бросилась к Елене Прохоровне.
- Мама! Не расстраивайся, родная. Побереги себя, я сделаю все,
чтоб тебе было хорошо.
Стоя на коленях перед матерью, которая теперь выглядела так же
болезненно и беспомощно, как и полчаса назад, Наташа рыдала. Волосы ее
были распущены, по щекам текли слезы.
- Не плачь, доченька, может, я поправлюсь. Врачи ведь иногда
ошибаются. Ну, а если... то ты уже взрослая, скоро будешь работать.
- Не надо, не надо, мамочка. Прости меня, я так несчастлива...
Комната Виктора Ленчика была заставлена статуэтками, красивыми
вазами и множеством мелких оригинальных безделушек, купленных в
комиссионных магазинах. На стене висел дорогой ковер, на ковре -
расписной фарфор, ружье, два старинных кавказских кинжала.
Уже полночь, но Виктор не спал. Окна комнаты были раскрыты
настежь. Над промытым дождем тополем, который замер перед окном,
висела молодая луна. Глядя на нее, Виктор задумался, потом, словно
что-то вспомнив, быстро подошел к письменному столу и принялся нервно
писать на большом листе. Это были стихи. Он писал, зачеркивал, снова
писал. Иногда подходил к зеркалу, проводил рукой по волосам, потом
опускался на диван и, закрыв глаза и что-то нашептывая, подбирал
рифму.
Испытывая трудности в подборе рифмы, он приятно и радостно
осознавал, что под пером рождается истинная поэзия. "В этой муке есть
своя прелесть и сладость", - думал Ленчик, подходя к столу. Ленчик
знал, что настоящим поэтам стихи даются нелегко, а потому старался
мучиться, как большие поэты - Пушкин, Лермонтов... Иногда, записав
счастливую строку, как и они, он рисовал на полях силуэты гор, женские
головки, скачущих всадников.
Виктория Леопольдовна открыла было дверь, но, поняв, что сын
переживает муки творчества, побоялась помешать его вдохновению.
Волосы Виктора были всклокочены, взгляд усталый, его клонило ко
сну. Откинувшись на спинку дивана, он уже смыкал глаза, но телефонный
звонок в гостиной заставил его очнуться.
Звонила Люда Туманова.
- Да, да, Люда. Вечер добрый. Собственно уже не вечер, а ночь.
Конспекты? - Виктор опустился в плюшевое кресло. Посасывая трубку,
которая давно потухла, он тоном наставника поучал: - Слушай, девочка,
разве можно в такую ночь думать о политэкономии? Ты помнишь, кажется у
Исаковского, сказано: "Когда цветет сирень, мне по ночам не спится?"
Что, что? Что-нибудь свое? Ну, тебе, как современнику, я готов
прочитать свою последнюю поэму. Я сегодня добр. Даже сейчас по
телефону.
Обрадованный тем, что его согласились слушать, Виктор начал
читать. Читал он усердно, размахивая руками, как на эстраде. Выражение
лица его при этом каждую минуту менялось. Свои стихи Ленчик читал
всегда с чувством. И не дай бог, если застенчивый слушатель из
вежливости подхваливал его: тогда Виктора не удержать, уморит любого.
Однако на этот раз ему не повезло - чтение быстро оборвалось.
- Что? Тебе не нравится? Ах, в другой раз? Раньше я всегда спорил
с Леонидом, когда он уверял, что ты синий чулок. Но теперь я вижу, что
спорил напрасно.
Виктор был оскорблен - его стихи не хотят слушать. И кто?
- Обижаться? На тех, кто обижен богом - грешно, - Ленчик бросил
трубку.
Виктория Леопольдовна наблюдала за сыном из коридора через
полуоткрытую стеклянную дверь из-за широких бархатных портьер. Это
была ее излюбленная позиция, откуда она могла не только подслушивать
тайны Виктора, но и видеть игру его выразительного лица. Особенно ее
волновали разговоры сына с Наташей Луговой, в которую, как она знала,
он уже давно был безнадежно влюблен. В эти минуты настроение сына эхом
отдавалось в сердце матери. Два чувства: материнская ревность и обида
за сына, с которым, по ее мнению, Наташа обращается жестоко, подмывали
ее, и она еле сдерживалась, чтобы не подбежать к телефону и не
наговорить дерзостей этой гадкой девчонке.
Оскорбленный разговором с Людой Тумановой, Виктор сидел в кресле.
Посмотрев на часы, он решил, что Наташа уже вернулась из театра.
Приосанившись перед зеркалом, он снова подошел к телефону. Номер
набрал с замирающим сердцем.
- Наташа? Это я, Виктор. Ну, как спектакль, понравился? А ты
знаешь, Наташа, я сегодня, как говаривал Есенин, "снесся золотым
словесным яйцом". Уверяю тебя - эта вещь тебе понравится. Угадай, кому
она посвящена? Не можешь угадать? Конечно тебе! Сгорать от любопытства
я тебя не заставлю. Извини, что не все, но кое-что я прочту тебе
сейчас.
Наташа, очевидно, что-то пыталась возразить, но Виктор увлекся и
не слушал ее.
- Признайся, Наташа, стихи по телефону, это ж очень оригинально.
Весьма мило, не правда ли?
Но не успел он прочитать и двух строк, как остановился,
непонимающе глядя на портьеры. По неосторожности Виктория Леопольдовна
высунулась из-за них больше, чем обычно.
- Короткие гудки! - раздраженно бросил Виктор.
- Телефонная неполадка. Перезвони, - отозвалась мать, делая вид,
что очутилась здесь случайно.
Виктор снова набрал номер.
- Алло, Наташа? Нас, очевидно, разъединили. Я и забыл спросить, с
кем ты была на спектакле? С Николаем?
Спросил и неестественно расхохотался.
Ленчик не верил в прочность дружбы Захарова и Луговой. Любовь
милиционера он считал чем-то вроде оскорбления для такой девушки, как
Наташа. Тем более, он не допускал возможности между ними брака. Но
зная характер и взгляды Наташи, в которых он часто обнаруживал самые
резкие неожиданности, Виктор, однако, чувствовал в этом милиционере
серьезного соперника. Для него Захаров был так же непонятен, как и
неприятен.
- Ты спрашиваешь, что смешного? Странная мысль взбрела мне в
голову. Был бы жив Лев Толстой, он непременно написал новый вариант
"Воскресения". И героиней сделал бы тебя. Почему? А очень просто: в
первом варианте он отправил князя Нехлюдова за своей жертвой в Сибирь
на каторгу, а в новом - он не менее гениально рассказал бы о том, как
девушка, научный работник, влюбилась в милиционера. Модерн!
Довольный импровизацией, Виктор хохотал уже от души.
- Алло, алло, алло... - дул он в трубку. Короткие телефонные
гудки изменили его самодовольное лицо. Глаза Ленчика бегали, ища
помощи со стороны.
- Глупец? - громко произнес он, видимо, Наташино слово. - Ну, это
ты распоясалась, девочка! Посмотрим, как ты будешь вести себя, когда
мое имя появится на переплетах книг.
Только сейчас Виктор вспомнил, что из-за портьер за ним наблюдала
мать. А та, чувствуя беду сына, уже спешила к нему на помощь. Он
остановил ее:
- Мама, это недостойно! Любопытство - низменное качество. А
подслушивание не прощается даже женщине. Ваши опасения за мою
нравственность меня уже утомляют. Спокойной ночи.
Отчитав мать, Виктор направился в свою комнату.
- Да, чуть было не запамятовал, - тоном приказания бросил он
через плечо: - Передай папе, что завтра на целый день мне будет нужна
машина.
Оставить сына без внимания в таком душевном состоянии Виктория
Леопольдовна не могла. Ей это казалось жестокостью. В щелочку неплотно
прикрытой двери она наблюдала за Виктором, которого вновь посетили
музы. Как и час назад, он метался по комнате, замирал у окна,
присаживался к столу.
Нет, нет, богиня, вы падете
Передо мною ниц!
Я демон, я орел на взлете,
Я укротитель львиц...
донеслись слова до Виктории Леопольдовны. "Гениально", - заключила
она, и на глазах ее выступили слезы.
Расстроенная, она направилась в кабинет мужа.
Андрей Александрович Ленчик, профессор Механического института,
несмотря на поздний час, работал. Он любил ночные часы - не отвлекали
ни телефонные звонки, ни посетители. Профессора Ленчика в стране знали
как крупного ученого в области машиностроения. Его перу принадлежало
немало капитальных трудов, по его книгам училось не одно поколение
студентов. На лекциях, которые он читал всегда на высоком подъеме,
аудитория была полна слушателей. В свои пятьдесят лет Андрей
Александрович находился в самом расцвете творческих сил и возглавлял
большой коллектив ученых, работающих над проблемой вибрации резца при
разрушении грунтов. Работа поглощала его настолько, что иногда,
засиживаясь в кабинете до самого утра, он так и засыпал в кресле. На
работе его называли голубем. Действительно, это был человек мягкий и
отзывчивый. Ни одно письмо от инженера, рабочего, полученное Андреем
Александровичем, не оставалось без ответа. Он нередко жертвовал часами
своего обеденного отдыха, если к нему в это время заходил посетитель.
А однажды, встретив в коридоре института плачущую студентку, профессор
так растрогался, что вместе с ней пошел к директору и просил
разрешения пересдать экзамен, который девушка сдала на тройку, за что
должна была лишиться стипендии.
Знающие семейную жизнь Андрея Александровича, помимо того, что
любили его как человека, жалели. Он был несчастным мужем. Про его
жестокую супругу в узком кругу знакомых ходили самые невероятные
слухи. Говорили, что она посылает профессора в магазин, в ателье, а
иногда даже по пустякам объявляет ему недельные бойкоты. Однажды тетя
Варя, курьер института, женщина пожилая и далеко не болтливая,
сокрушенно вздыхая, под большим секретом рассказала секретарю Андрея
Александровича о том, как перед майскими праздниками, когда у
профессора на квартире испортился телефон и ей вечером пришлось
относить ему какой-то срочный пакет, она увидела, как он вытряхивал
ковер.
- Словно некому, окромя него, выколотить. Ведь у них
домработница, сама поперек толще, - закончила тетя Варя и горько
вздохнула.
Углубившись в работу, Андрей Александрович не слышал, как вошла
супруга. Расстройство на ее лице сменилось гримасой затаенной досады.
- Добрый вечер.
Андрей Александрович испуганно поднял голову. Он не смотрел на
жену, но скорбное лицо его говорило: "Ну пощадите, ну пощадите же".
- Там страдает сын, а ты...
Виктория Леопольдовна властно положила ладонь на рукопись Андрея
Александровича.
- Скоро у Витеньки распределение, его могут послать в Сибирь, а
ты ни разу не подумал об этом. До сих пор ты не устроил ему место в
Москве. В провинции его талант погибнет. Если ему не придется занять
место в литературе, то виной этому будет отец. Родной отец.
Виктория Леопольдовна внезапно размякла и опустилась в кресло.
Слезливо высморкавшись, она продолжала:
- Пробовал ли ты когда-нибудь по-настоящему заглянуть в душу
сына? А она так сложна! Нет, ты этого никогда не поймешь. Для этого
нужно быть отцом. А ты... Ты сидишь вот за своими расчетами и
чертежами, над этими мертвыми схемами, которые ты называешь наукой, а
рядом, за стеной, рождаются строки, которые, может быть, решат судьбу
сына... Говорят о неблагодарных детях. Гораздо ужаснее видеть жестоких
отцов.
Растерявшийся Андрей Александрович не знал, что ответить. Он
никак не мог оторваться от мыслей, которыми был занят и которые так
неожиданно и некстати были нарушены появлением жены. Это его молчание,
расцененное Викторией Леопольдовной как равнодушие к судьбе сына, еще
больше разожгло в ней состояние озлобления, с которым она переступила
порог кабинета.
- Так я вижу, что ты не только не думал, но и не хочешь думать.
Она поднялась, властно взяла его за руку.
- Пойдем и ты увидишь.
Ступая на цыпочках, Виктория Леопольдовна повела супруга к
комнате Виктора. Повинуясь жене, Андрей Александрович также пошел на
цыпочках, приноравливаясь к ее шагу.
Споткнувшись о ковровую дорожку, он потерял ночную туфлю с левой
ноги, и когда хотел надеть ее, Виктория Леопольдовна так на него
посмотрела, что Андрей Александрович быстро отказался от своего
намерения. Он шел с видом провинившегося ребенка, которому хотят
власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.
- Да, я забыла, - уже более спокойно сказала Елена Прохоровна. -
Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. - Сказала как бы между
прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью
полностью находится в ее руках.
- Кто его приглашал?
- Я.
- Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.
- Сегодня вечером ты будешь дома!
- Нет. Я пойду в театр. - На слове "театр" Наташа сделала
ударение.
На эту дерзость Елена Прохоровна ничего не ответила, и только
прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен,
что в этой скрытой борьбе она еще не пустила в ход все то, чем
располагает.
После напряженного минутного молчания, закрывая двери спальни,
Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:
- Ну что ж, поступай как знаешь. Ты взрослая, а мать - стара.
Только теперь Наташа вспомнила про утюг и сразу почувствовала
запах подпаленной материи. Это платье ей уже никогда не придется
надеть: оно было прожжено так, что никакие ухищрения портнихи не были
в состоянии его исправить.
Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда
Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они
медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей над набережной в
Москву-реку падали огненные столбы, дрожа и переливаясь на поверхности
воды.
Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.
Было тихо. Лишь изредка внезапно налетавший откуда-то ветерок
выхватывал из-под Наташиной косынки пушистый локон, бросал его ей в
глаза, щекотал губы. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала.
Молчать ей не следовало - она знала об этом хорошо, но никак не
решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под
влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что
счастье ее с Николаем из-за его работы в милиции невозможно, что
Николаю надо переменить профессию. Обо всем этом она и хотела сказать
сейчас. Хотела и не могла.
Наконец решилась.
- Николай, - сказала она, - ты никогда не был рабочим?
Николай, не понимая значения вопроса, поднял на нее глаза. Не
глядя в них, Наташа продолжала:
- А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий. Простой рабочий.
Как бы я ждала тебя по вечерам! Жду, и ты, усталый и чумазый,
вваливаешься в квартиру, просишь есть. Какие бы борщи я тебе
готовила... Я уже купила "Книгу о вкусной и здоровой пище".
Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, которая была рождена
большим чувством к любимому и которая сейчас могла стать сильнее
всяких рассудочных убеждений, Наташа хотела избежать лобовой атаки в
этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и
искренним - и прежде всего для себя самой, - что она не только верила
в истинность своих слов, но считала, что иного между нею и Николаем не
могло и быть.
Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа
ласково закончила:
- Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой
нужно смотреть да смотреть.
Такой ласковой и откровенной Наташа никогда не была. Никогда
Николай еще не чувствовал ее столь родной и близкой. Наивные слова о
борще, которым она собирается его кормить, тронули его до глубины
души. Если бы не здесь, на мосту, не в центре столицы, он взял бы ее
на руки и понес, как ребенка. Нес бы долго-долго, сколько хватило сил.
А сил у него много... Волнуясь и нервничая, он крепко сжал спичечный
коробок, который неизвестно почему очутился в его руках. Коробок
хрустнул, из него посыпались спички. Николай разжал кулак и улыбнулся.
- Ты виновата.
Но Наташа не обратила на это внимания.
- Сегодня я читала в "Комсомольской правде" об одном каменщике.
Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в
одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его. Ведь ты
сильный, умный.
Наташа оживилась:
- А как приятно его невесте. Ведь у него непременно должна быть
невеста, ему уже двадцать два года. Наверное, она сегодня ликовала,
когда шла по улицам: с газетных витрин на нее смотрел ее любимый...
Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то
новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.
- Коля, ну оставь свою работу. Сделай это для меня, ради нашего
счастья. Иначе мы не можем быть вместе. Ты знаешь характер моей мамы.
И ведь это не трудно: ты пойдешь на любой завод, даже в бригаду к
этому знатному каменщику. Правда, милый. Ты сделаешь?
Наташа замолкла. Она смотрела в сторону, где строился огромный
новый дом. Самого дома сейчас не было видно, но о размерах его можно
было судить по множеству электрических лампочек, рисующих на фоне
ночного неба силуэт здания.
- Этот дом, - продолжала Наташа, - виден из окна моей комнаты.
Когда мне станет грустно, я подойду к окну и увижу - там,
высоко-высоко, работаешь ты. Что ты молчишь? Почему ты такой мрачный?
Николай по-прежнему молчал. Он не знал, что ответить. Всего лишь
несколько минут назад, когда Наташа трогательно нарисовала перед ним
картину их счастливого будущего, он чувствовал себя стоящим на
гигантской скале, в поднебесной выси, у солнца и звезд. От этой высоты
захватывало дух. Под ним плыли облака... Но это было пять минут назад.
Теперь же он безжалостно, почти в одно мгновение был низвергнут с этой
сияющей высоты. Низвергнут в темную пропасть. И кем? Той, что мечтой
своей подняла его к солнцу. Наташей. Любимой Наташей...
Николай не смотрел на нее. Ему было обидно и тяжело. Раньше она
старалась убедить, доказать его ошибку в выборе профессии, кокетничая,
дразнила его милиционером, а теперь она просила, умоляла. В ее тихом
грудном голосе звучало обещание, что за одну эту уступку, если он
изменит свою работу, она для него сделает все, что он захочет.
- Наташа, - тихо заговорил Николай, - через полгода, а может
быть, и раньше, этот дом выстроят, и в него въедут жильцы. Бригада
твоего знатного каменщика перейдет на другое место и там будет строить
новый дом. И этот второй дом будет также выстроен, и в него, как и в
первый, вселятся москвичи. Будет время, когда благодарные потомки
вспомнят этого знаменитого каменщика и поставят ему памятник на той
самой набережной, где он заложил первые камни этого дома. Будет время,
когда сырой полуподвал станет печальным воспоминанием нашего
поколения. Тогда, может быть, не будет ни тюрем, не будет... Ты
улыбаешься? Да, не будет и милиционеров. Все люди будут хорошие,
честные, добрые. Не будет краж, убийств, безобразий... Тогда невесты
не будут уговаривать своих женихов, чтобы они не возились с ворами и
хулиганами. Но это не так скоро.
Николай говорил медленно, внешне спокойно. Но за этим видимым
спокойствием чувствовалось глубокое волнение.
- А сегодня, - продолжал он уже более резко и строже, глядя в
Москву-реку, - сегодня еще многие живут в трудных условиях, все они
пока в этот дом не войдут. И вот там-то, где трудно, где тесно,
подростки иногда играют в карты. Не в преферанс. В преферанс от
безделья играют на курортах да в мягких вагонах. Эти играют в очко. И
когда неудачник проигрывается, он идет в магазины, крутится у касс,
рыщет по аллеям парка... Как коршун, он вьется над добычей. И когда
наступает удобная минута, он ворует, грабит, а иногда даже... убивает
человека.
Переждав приглушенный раскат грома, который неожиданно прокатился
над Замоскворечьем, Николай продолжал:
- Я никогда не говорил тебе о своей работе. Да ты по-настоящему
никогда и не интересовалась ею. Но как ты можешь спокойно отнестись
хотя бы к тем негодяям, которых мы недавно задержали. Их было трое,
старшему двадцать два года, младшему восемнадцать. Все они здоровые,
из обеспеченных семей. Неделю назад в одном дачном поселке эта плесень
убила девятнадцатилетнюю девушку-студентку. Если бы ты видела, что они
с ней сделали...
За спиной Николай услышал шаги. Он обернулся. Мимо проходил
постовой милиционер. Его высокая фигура была затянута ремнями. Суровое
и худощавое уже немолодое лицо милиционера говорило, что за плечами у
него не один десяток лет напряженной и опасной работы.
По спокойной и ровной походке постового Николай понял, что они не
вызвали у него ни подозрения, ни опасения.
- Вот видишь, - сказал Николай, - сейчас уже глубокая ночь.
Москвичи давно спят, а он будет всю ночь ходить по этому мосту. Твой
молодой каменщик и его невеста могут без опасения встречать рассвет в
самых отдаленных аллеях парка.
- Я умоляла тебя, чтоб ты оставил свою работу, я хотела убедиться
до конца, что ты любишь меня, а ты... ты... - Наташа остановилась, ей
хотелось найти особые, сильные слова. Но эти слова не приходили. - Я
хочу быть твоей женой, но не могу быть женой милиционера. Ты должен
это понять и сделать выбор между мной и своей работой. И сделать это
сейчас же, если ты хочешь, чтобы мы были вместе. Больше к этому
разговору я не буду возвращаться...
Щеки Наташи пылали, она ждала, что он ответит. Наступило
тягостное молчание. Это было то молчание, которому предстояло или
отсчитать последние секунды их дружбы, или открыть новый счет их
счастливой жизни. Глаза Николая и Наташи встретились.
- Мой отец был чекист, - медленно, с расстановкой проговорил он.
- Старый чекист. Работал с Дзержинским. Погиб он на посту. Его убили
белогвардейцы. О нем мне много рассказывала мать. По этим рассказам я
полюбил отца. С детства я хотел походить на него, походить во всем.
Теперь я это могу. Я люблю тебя. И я люблю свою работу. Я хочу, чтоб
моей женой была ты. Но я никогда не брошу свою работу. Никогда!
- Ну, что ж, ты выбрал. До свиданья, - печально, почти шепотом и
с тихой усталостью произнесла Наташа и пошла в сторону
Александровского сада.
- Я провожу тебя.
Николай догнал ее и хотел сказать еще что-то, но Наташа строго и
холодно посмотрела на него и так же строго отрезала:
- Прошу тебя, оставь меня в покое. Оставь навсегда!
Наташа пошла вперед, а Николай остановился, потом вернулся на то
место, где они только что стояли, и не замечал, как крупные капли
дождя все чаще и чаще стали падать ему на кисти рук, которые он
положил на каменный парапет моста. Капли дождя падали на лицо, на
плечи... Невидящими глазами он устремился вдаль, где цепь фонарей
набережной сливалась в одну светящуюся линию и таяла в темноте ночи.
Зигзаги молний и раскаты грома стали учащаться. Наползли низкие тучи и
заволокли огоньки строящегося дома. Пошел сильный дождь, а Николай все
стоял и стоял у каменного парапета. В его ушах звучало последнее слово
"навсегда". Вдруг кто-то коснулся его плеча. Вздрогнув, он обернулся.
Из-под капюшона военного дождевого плаща на него смотрело лицо того
самого постового милиционера, который несколько минут назад проходил
мимо, когда здесь еще стояла Наташа.
- Товарищ, простудитесь. Идите-ка лучше домой, - мягким голосом
сказал милиционер.
Не зная, куда и зачем, Николай пошел в сторону, в которую ушла
Наташа. Пока он шел по мосту, постовой милиционер пристально смотрел
ему вслед, смотрел до тех пор, пока Николай не скрылся за нависающими
над тротуаром кронами тополей Александровского сада.
На душе у Наташи было тяжело. Дверь квартиры она открыла
бесшумно. В свою комнату шла на цыпочках, чтобы не разбудить мать. В
темноте гостиной она наткнулась на стул, с которого со звоном полетели
на пол какие-то пузырьки и склянки. Наташа вскрикнула и быстро
включила свет. На диване лежала мать. Лицо ее было страдальческое. На
голове лежало мокрое полотенце.
- Мама, что с тобой, ты больна?
Елена Прохоровна беспомощно простонала:
- Наташенька, подойди ко мне.
Наташа подошла к изголовью.
- Ты прости меня, доченька, - еле слышно проговорила мать. - Если
я иногда была неправа, ты не сердись. Приходил доктор. Утешить меня
ему было нечем. Опять сердце...
Елена Прохоровна подняла глаза и, заметив на щеках Натащи красные
пятна, взяла ее руку, поднесла к губам.
- Не сердись на меня, доченька. Я скоро умру. Ты знаешь мои
любимые цветы - розы и лилии. Посади их на моей могиле. А ограду
сделай, деревянную, легкую... Железную не нужно, она тяжелая.
Дальше крепиться Наташа не могла. Спазмы перехватили ее горло.
Встав на колени, она прижалась лицом к матери и тихо заплакала.
- Мама. Милая... Прости меня. Во всем виновата я. Я была неправа.
- Наташенька, я так хочу, чтоб ты была счастливой. Мне будет
спокойней умирать, зная, что судьбу свою ты связала с надежным
человеком. - Помолчав, Елена Прохоровна продолжала: - Несколько раз
звонил Виктор. Он обещал позвонить попозже.
Слабым прикосновением руки она гладила волосы Наташи.
- Я все сделаю так, как скажешь ты, мамочка. Сегодня я поняла,
что Николай меня не любит. Он любит только свою работу. С ним мы
никогда не будем вместе. Я так ошиблась в нем.
- Не расстраивайся, доченька, ступай отдыхай. Ведь завтра рано
вставать, у тебя экзамены. Да и я устала. Подай мне лекарство и иди.
Наташа подала пузырьки с лекарствами, поцеловала мать и пошла в
свою комнату.
Как только за Наташей закрылась дверь, лицо Елены Прохоровны
преобразилось. Тихо привстав, она накинула халат на плечи и неслышными
шагами вышла на кухню.
Болезнь Елены Прохоровны была тонко задуманной игрой. Она была
продолжением того дневного поединка между матерью и дочерью, в котором
мать временно отступила, решив сыграть на самом неотразимом - на
дочернем чувстве к больной матери.
Наташа стояла перед распахнутым окном в одной ночной рубашке и
чувствовала себя бесконечно несчастной. Ее душили слезы. Неизвестно,
сколько бы она простояла в этом оцепенении, если б не легкий стук из
гостиной.
Наташа бросилась к Елене Прохоровне.
- Мама! Не расстраивайся, родная. Побереги себя, я сделаю все,
чтоб тебе было хорошо.
Стоя на коленях перед матерью, которая теперь выглядела так же
болезненно и беспомощно, как и полчаса назад, Наташа рыдала. Волосы ее
были распущены, по щекам текли слезы.
- Не плачь, доченька, может, я поправлюсь. Врачи ведь иногда
ошибаются. Ну, а если... то ты уже взрослая, скоро будешь работать.
- Не надо, не надо, мамочка. Прости меня, я так несчастлива...
Комната Виктора Ленчика была заставлена статуэтками, красивыми
вазами и множеством мелких оригинальных безделушек, купленных в
комиссионных магазинах. На стене висел дорогой ковер, на ковре -
расписной фарфор, ружье, два старинных кавказских кинжала.
Уже полночь, но Виктор не спал. Окна комнаты были раскрыты
настежь. Над промытым дождем тополем, который замер перед окном,
висела молодая луна. Глядя на нее, Виктор задумался, потом, словно
что-то вспомнив, быстро подошел к письменному столу и принялся нервно
писать на большом листе. Это были стихи. Он писал, зачеркивал, снова
писал. Иногда подходил к зеркалу, проводил рукой по волосам, потом
опускался на диван и, закрыв глаза и что-то нашептывая, подбирал
рифму.
Испытывая трудности в подборе рифмы, он приятно и радостно
осознавал, что под пером рождается истинная поэзия. "В этой муке есть
своя прелесть и сладость", - думал Ленчик, подходя к столу. Ленчик
знал, что настоящим поэтам стихи даются нелегко, а потому старался
мучиться, как большие поэты - Пушкин, Лермонтов... Иногда, записав
счастливую строку, как и они, он рисовал на полях силуэты гор, женские
головки, скачущих всадников.
Виктория Леопольдовна открыла было дверь, но, поняв, что сын
переживает муки творчества, побоялась помешать его вдохновению.
Волосы Виктора были всклокочены, взгляд усталый, его клонило ко
сну. Откинувшись на спинку дивана, он уже смыкал глаза, но телефонный
звонок в гостиной заставил его очнуться.
Звонила Люда Туманова.
- Да, да, Люда. Вечер добрый. Собственно уже не вечер, а ночь.
Конспекты? - Виктор опустился в плюшевое кресло. Посасывая трубку,
которая давно потухла, он тоном наставника поучал: - Слушай, девочка,
разве можно в такую ночь думать о политэкономии? Ты помнишь, кажется у
Исаковского, сказано: "Когда цветет сирень, мне по ночам не спится?"
Что, что? Что-нибудь свое? Ну, тебе, как современнику, я готов
прочитать свою последнюю поэму. Я сегодня добр. Даже сейчас по
телефону.
Обрадованный тем, что его согласились слушать, Виктор начал
читать. Читал он усердно, размахивая руками, как на эстраде. Выражение
лица его при этом каждую минуту менялось. Свои стихи Ленчик читал
всегда с чувством. И не дай бог, если застенчивый слушатель из
вежливости подхваливал его: тогда Виктора не удержать, уморит любого.
Однако на этот раз ему не повезло - чтение быстро оборвалось.
- Что? Тебе не нравится? Ах, в другой раз? Раньше я всегда спорил
с Леонидом, когда он уверял, что ты синий чулок. Но теперь я вижу, что
спорил напрасно.
Виктор был оскорблен - его стихи не хотят слушать. И кто?
- Обижаться? На тех, кто обижен богом - грешно, - Ленчик бросил
трубку.
Виктория Леопольдовна наблюдала за сыном из коридора через
полуоткрытую стеклянную дверь из-за широких бархатных портьер. Это
была ее излюбленная позиция, откуда она могла не только подслушивать
тайны Виктора, но и видеть игру его выразительного лица. Особенно ее
волновали разговоры сына с Наташей Луговой, в которую, как она знала,
он уже давно был безнадежно влюблен. В эти минуты настроение сына эхом
отдавалось в сердце матери. Два чувства: материнская ревность и обида
за сына, с которым, по ее мнению, Наташа обращается жестоко, подмывали
ее, и она еле сдерживалась, чтобы не подбежать к телефону и не
наговорить дерзостей этой гадкой девчонке.
Оскорбленный разговором с Людой Тумановой, Виктор сидел в кресле.
Посмотрев на часы, он решил, что Наташа уже вернулась из театра.
Приосанившись перед зеркалом, он снова подошел к телефону. Номер
набрал с замирающим сердцем.
- Наташа? Это я, Виктор. Ну, как спектакль, понравился? А ты
знаешь, Наташа, я сегодня, как говаривал Есенин, "снесся золотым
словесным яйцом". Уверяю тебя - эта вещь тебе понравится. Угадай, кому
она посвящена? Не можешь угадать? Конечно тебе! Сгорать от любопытства
я тебя не заставлю. Извини, что не все, но кое-что я прочту тебе
сейчас.
Наташа, очевидно, что-то пыталась возразить, но Виктор увлекся и
не слушал ее.
- Признайся, Наташа, стихи по телефону, это ж очень оригинально.
Весьма мило, не правда ли?
Но не успел он прочитать и двух строк, как остановился,
непонимающе глядя на портьеры. По неосторожности Виктория Леопольдовна
высунулась из-за них больше, чем обычно.
- Короткие гудки! - раздраженно бросил Виктор.
- Телефонная неполадка. Перезвони, - отозвалась мать, делая вид,
что очутилась здесь случайно.
Виктор снова набрал номер.
- Алло, Наташа? Нас, очевидно, разъединили. Я и забыл спросить, с
кем ты была на спектакле? С Николаем?
Спросил и неестественно расхохотался.
Ленчик не верил в прочность дружбы Захарова и Луговой. Любовь
милиционера он считал чем-то вроде оскорбления для такой девушки, как
Наташа. Тем более, он не допускал возможности между ними брака. Но
зная характер и взгляды Наташи, в которых он часто обнаруживал самые
резкие неожиданности, Виктор, однако, чувствовал в этом милиционере
серьезного соперника. Для него Захаров был так же непонятен, как и
неприятен.
- Ты спрашиваешь, что смешного? Странная мысль взбрела мне в
голову. Был бы жив Лев Толстой, он непременно написал новый вариант
"Воскресения". И героиней сделал бы тебя. Почему? А очень просто: в
первом варианте он отправил князя Нехлюдова за своей жертвой в Сибирь
на каторгу, а в новом - он не менее гениально рассказал бы о том, как
девушка, научный работник, влюбилась в милиционера. Модерн!
Довольный импровизацией, Виктор хохотал уже от души.
- Алло, алло, алло... - дул он в трубку. Короткие телефонные
гудки изменили его самодовольное лицо. Глаза Ленчика бегали, ища
помощи со стороны.
- Глупец? - громко произнес он, видимо, Наташино слово. - Ну, это
ты распоясалась, девочка! Посмотрим, как ты будешь вести себя, когда
мое имя появится на переплетах книг.
Только сейчас Виктор вспомнил, что из-за портьер за ним наблюдала
мать. А та, чувствуя беду сына, уже спешила к нему на помощь. Он
остановил ее:
- Мама, это недостойно! Любопытство - низменное качество. А
подслушивание не прощается даже женщине. Ваши опасения за мою
нравственность меня уже утомляют. Спокойной ночи.
Отчитав мать, Виктор направился в свою комнату.
- Да, чуть было не запамятовал, - тоном приказания бросил он
через плечо: - Передай папе, что завтра на целый день мне будет нужна
машина.
Оставить сына без внимания в таком душевном состоянии Виктория
Леопольдовна не могла. Ей это казалось жестокостью. В щелочку неплотно
прикрытой двери она наблюдала за Виктором, которого вновь посетили
музы. Как и час назад, он метался по комнате, замирал у окна,
присаживался к столу.
Нет, нет, богиня, вы падете
Передо мною ниц!
Я демон, я орел на взлете,
Я укротитель львиц...
донеслись слова до Виктории Леопольдовны. "Гениально", - заключила
она, и на глазах ее выступили слезы.
Расстроенная, она направилась в кабинет мужа.
Андрей Александрович Ленчик, профессор Механического института,
несмотря на поздний час, работал. Он любил ночные часы - не отвлекали
ни телефонные звонки, ни посетители. Профессора Ленчика в стране знали
как крупного ученого в области машиностроения. Его перу принадлежало
немало капитальных трудов, по его книгам училось не одно поколение
студентов. На лекциях, которые он читал всегда на высоком подъеме,
аудитория была полна слушателей. В свои пятьдесят лет Андрей
Александрович находился в самом расцвете творческих сил и возглавлял
большой коллектив ученых, работающих над проблемой вибрации резца при
разрушении грунтов. Работа поглощала его настолько, что иногда,
засиживаясь в кабинете до самого утра, он так и засыпал в кресле. На
работе его называли голубем. Действительно, это был человек мягкий и
отзывчивый. Ни одно письмо от инженера, рабочего, полученное Андреем
Александровичем, не оставалось без ответа. Он нередко жертвовал часами
своего обеденного отдыха, если к нему в это время заходил посетитель.
А однажды, встретив в коридоре института плачущую студентку, профессор
так растрогался, что вместе с ней пошел к директору и просил
разрешения пересдать экзамен, который девушка сдала на тройку, за что
должна была лишиться стипендии.
Знающие семейную жизнь Андрея Александровича, помимо того, что
любили его как человека, жалели. Он был несчастным мужем. Про его
жестокую супругу в узком кругу знакомых ходили самые невероятные
слухи. Говорили, что она посылает профессора в магазин, в ателье, а
иногда даже по пустякам объявляет ему недельные бойкоты. Однажды тетя
Варя, курьер института, женщина пожилая и далеко не болтливая,
сокрушенно вздыхая, под большим секретом рассказала секретарю Андрея
Александровича о том, как перед майскими праздниками, когда у
профессора на квартире испортился телефон и ей вечером пришлось
относить ему какой-то срочный пакет, она увидела, как он вытряхивал
ковер.
- Словно некому, окромя него, выколотить. Ведь у них
домработница, сама поперек толще, - закончила тетя Варя и горько
вздохнула.
Углубившись в работу, Андрей Александрович не слышал, как вошла
супруга. Расстройство на ее лице сменилось гримасой затаенной досады.
- Добрый вечер.
Андрей Александрович испуганно поднял голову. Он не смотрел на
жену, но скорбное лицо его говорило: "Ну пощадите, ну пощадите же".
- Там страдает сын, а ты...
Виктория Леопольдовна властно положила ладонь на рукопись Андрея
Александровича.
- Скоро у Витеньки распределение, его могут послать в Сибирь, а
ты ни разу не подумал об этом. До сих пор ты не устроил ему место в
Москве. В провинции его талант погибнет. Если ему не придется занять
место в литературе, то виной этому будет отец. Родной отец.
Виктория Леопольдовна внезапно размякла и опустилась в кресло.
Слезливо высморкавшись, она продолжала:
- Пробовал ли ты когда-нибудь по-настоящему заглянуть в душу
сына? А она так сложна! Нет, ты этого никогда не поймешь. Для этого
нужно быть отцом. А ты... Ты сидишь вот за своими расчетами и
чертежами, над этими мертвыми схемами, которые ты называешь наукой, а
рядом, за стеной, рождаются строки, которые, может быть, решат судьбу
сына... Говорят о неблагодарных детях. Гораздо ужаснее видеть жестоких
отцов.
Растерявшийся Андрей Александрович не знал, что ответить. Он
никак не мог оторваться от мыслей, которыми был занят и которые так
неожиданно и некстати были нарушены появлением жены. Это его молчание,
расцененное Викторией Леопольдовной как равнодушие к судьбе сына, еще
больше разожгло в ней состояние озлобления, с которым она переступила
порог кабинета.
- Так я вижу, что ты не только не думал, но и не хочешь думать.
Она поднялась, властно взяла его за руку.
- Пойдем и ты увидишь.
Ступая на цыпочках, Виктория Леопольдовна повела супруга к
комнате Виктора. Повинуясь жене, Андрей Александрович также пошел на
цыпочках, приноравливаясь к ее шагу.
Споткнувшись о ковровую дорожку, он потерял ночную туфлю с левой
ноги, и когда хотел надеть ее, Виктория Леопольдовна так на него
посмотрела, что Андрей Александрович быстро отказался от своего
намерения. Он шел с видом провинившегося ребенка, которому хотят