Лазутин Иван. Сержант милиции

Пока Елена Прохоровна суетливо прислуживала, цыганка встала
спиной к окну и, гордо закинув голову, неподвижно замерла с закрытыми
глазами.
Наташа стояла у дивана и не спускала с нее глаз.
Через минуту все было готово.
Цыганка плавно подошла к столу.
- А теперь заверните золото в полотенце, хорошенько размешайте
соль в стакане, выпейте по глотку и на минуту выйдите из комнаты.
Подсматривать нельзя. Опасно.
Вернувшись к окну, гадалка снова закрыла глаза и оставалась
неподвижной до тех пор, пока Елена Прохоровна не выполнила ее
указаний. Наташа пить воду не стала.
Из комнаты мать и дочь вышли на цыпочках, боясь нарушить
торжественное молчание гадалки. В волнении они не замечали друг у
друга растерянных и испуганных лиц, которые со стороны казались
смешными и глупыми.
- Я же тебе говорила! Мое сердце меня не обманывало. А ты... Ты
никогда не слушала мать!
- Мамочка, разве я знала раньше, что так будет? - оправдывалась
Наташа, бледная и растерянная. Слова гадалки произвели на нее сильное
впечатление.
В то время, когда мать и дочь с замиранием сердца в коридоре
ждали гаданья на золоте, в комнате происходили события, которые Елене
Прохоровне не могли даже прийти в голову.
Как летучая мышь, с развернутой простыней пронеслась цыганка на
балкон, привязала ее за металлические поручни и снова вернулась в
комнату.
- Можно? - донесся из-за двери голос Елены Прохоровны.
- Подождите. Я позову, - громко ответила цыганка и засунула за
кофточку полотенце, в котором были завернуты драгоценности.
До земли с балкона было не более двух метров, но спускаться было
нельзя. Внизу, прямо перед окнами, проходил какой-то мужчина. Заметив
красивую цыганку, он замедлил шаг и глупо улыбался.
Злым и ненавистным взглядом провожала прохожего гадалка до тех
пор, пока он не скрылся за углом.
Сгорая от нетерпения, Наташа тихонько подошла к двери и
наклонилась к замочной скважине.
- Ну что? - шепотом спросила Елена Прохоровна. - Скоро?
Наташа ничего не ответила и, слегка приоткрыв дверь, стала
подсматривать в щелку.
- Мама, почему-то дверь на балкон открыта, а ее в комнате нет.
Эти слова кольнули Елену Прохоровну. Дрожащим голосом она
спросила:
- Можно?
Ответа не последовало.
Елена Прохоровна и Наташа, не дыша, на цыпочках вошли в комнату и
застыли в ужасе: цыганки не было. Простыня, привязанная к поручням
балкона, висела, не шелохнувшись На столе одиноко стоял стакан с
соленой водой.
Еще не поняв, что случилось, Елена Прохоровна дважды обежала
вокруг стола, заглянула в комнату Наташи и выскочила на балкон.
Схватив свисающую простыню, она зачем-то принялась ощупывать ее
дрожащими руками. Потом, с почти обезумевшими глазами, тяжелой
походкой вошла в комнату и рухнула в кресло.
- Доченька, нас обворовали. Беги скорей... В милицию...
Наташа выбежала на балкон. Сквозь листья молодых лип она
заметила, как в конце двора мелькнул пестрый наряд цыганки.
Ни минуты не раздумывая, Наташа по-мальчишески переметнулась
через поручни балкона и спустилась по простыне во двор. Ей хотелось
кричать, просить помощи, но, кроме старушек да молоденьких нянь,
которые возились с детьми, во дворике никого не было. В такие жаркие
дни дворик бывает обычно пуст.
Улица, где скрылась цыганка, пестрела разноцветными одеждами
прохожих. Наташа подбежала к троллейбусной остановке.
- Товарищ сержант. Товарищи, - обратилась она сразу к милиционеру
и к очереди. - Вы не видели цыганку? Она обокрала квартиру. Молодая, в
длинном цветном платье... босая...
Очередь загалдела на многие голоса:
- Да только что, вот-вот...
- Всего минуту назад...
- Я даже подумал, что это не спроста...
- Ее еще можно догнать!..
Говорили сразу все. Многие видели, как минуту назад босая цыганка
в длинном цветном платье без очереди, со скандалом ворвалась в
троллейбус.
Каждый сочувствовал, возмущался, советовал. Невозмутимым
оставался один сержант милиции.
- Чего же вы стоите? Не для украшения вас сюда поставили! -
бросил ему кто-то.
Не обращая внимания на этот грубый выкрик, милиционер остановил
проходившее мимо такси, посадил в него Наташу и сам сел рядом с
шофером.
- Гони прямо!
Шофер выключил счетчик и почти с места взял большую скорость.
- Ваш адрес, девушка? - не оборачиваясь, громко спросил
милиционер.
- Софитный переулок, девять, квартира двадцать один.
- Фамилия?
- Лугова Елена Прохоровна.
- Это я на случай, если разминемся. Она едет вон в том
троллейбусе, что у телеграфа. Мы его скоро догоним. Смотрите
внимательней! - не оборачиваясь, громко, чтобы слышала Наташа, кричал
милиционер.
Как назло, красный светофор перекрыл путь такси в ту минуту,
когда троллейбус уже миновал площадь и остановился рядом с метро.
- Вон она! Вон она вышла... Видите? Пошла к метро.
Пестрый наряд цыганки в толпе прохожих бросался в глаза даже
издали.
- Давай прямо к метро, - приказал милиционер шоферу, когда
светофор вспыхнул зеленым.
У входа в метро была толчея. Как ни старалась Наташа поспевать за
сержантом, расстояние между ними увеличивалось и увеличивалось. Все
реже мелькал малиновый околыш милицейской фуражки из-за голов
прохожих.
В метро Наташа от сержанта отстала. Она не захватила с собой ни
копейки денег, и без билета к поездам ее не пустили.

40

С валерьянкой в руках Елена Прохоровна сидела в дежурной комнате
отделения милиции.
- Последние драгоценности! Все, что осталось от мужа, все, что
берегла для дочери. О боже, о боже!.. - сокрушалась она.
- Не волнуйтесь, гражданка, будем искать, - успокаивал ее
дежурный лейтенант.
- Искать? В многомиллионной Москве?
- В двухсотмиллионном Советском Союзе.
- Я вас понимаю, лейтенант. То же самое говорят врачи безнадежно
больным.
Елена Прохоровна уже собралась уходить, как дверь в дежурную
открылась, и на пороге выросла цыганка. Ее сопровождал тот самый
сержант, от которого Наташа отстала в метро.
- Ах!.. - всплеснула руками Елена Прохоровна и потянулась
навстречу вошедшей.
Сержант доложил дежурному офицеру:
- Товарищ лейтенант, задержана гражданка. В доме девять по
Софитному переулку квартирная кража.
Полотенце с драгоценностями цыганка доставала из-за пазухи так,
как будто вынимала собственное сердце. Но руки ее не дрожали той
мелкой дрожью, какая обычно бывает у воришек, пойманных с поличным.
Прежде, чем расстаться с драгоценностями, цыганка прижала узелок
к груди и только потом бросила его на стол. Так расстаются только с
очень дорогими вещами.
Когда дежурный офицер разворачивал полотенце, в комнате стояла
тишина. Елена Прохоровна, затаив дыхание, хотела привстать, но не
могла: не было сил.
Вначале блеснули два бриллианта в золотой резной оправе. Потом
выкатились два массивных кольца, серьги и два перстня. Один перстенек,
маленький, изображал свернувшуюся змею, другой, побольше - лошадиную
подковку.
Елена Прохоровна потянулась ("Целы, милые!") к фамильным
ценностям, но лейтенант жестом дал ей понять, что еще рано.
- Не беспокойтесь, гражданка, ваши вещи не пропадут. Получите их
после предварительного допроса и описи. - Сосчитав драгоценности,
лейтенант спросил: - Все цело?
- Да, да, все...
Лейтенант завернул золото в полотенце и кивнул головой цыганке:
- Гражданка, пройдемте.
Следом за ними увязалась было и Елена Прохоровна, но лейтенант
остановил ее:
- Прошу вас, подождите здесь. Вас позовут.
В кабинете майора, начальника уголовного розыска, лейтенант
высыпал драгоценности на стол.
Посмотрев на цыганку, майор заметил, что блеск ее глаз в эту
минуту - она не сводила взгляда с того, что у нее отобрали - мог
соперничать с блеском двух бриллиантов, которые горели, как два
маленьких солнца.
Цыганку допрашивал сам майор.
Дежурный лейтенант сидел на диване и курил. Больше в кабинете
никого не было.
Минуты ожидания Елене Прохоровне показались необычайно длинными.
Сидела, вставала, ходила по комнате и вновь садилась. Как ни напрягала
она слух, как ни старалась уловить хоть слово оттуда, куда увели
цыганку, - все было бесполезно: там как будто вымерли.
Наконец дверь кабинета распахнулась. Мимо молча прошла цыганка,
следом за ней - дежурный лейтенант.
Елена Прохоровна, не постучавшись, вошла к майору. Не вошла, а
ворвалась.
- Ни-че-го не понимаю! Сколько же можно мотать мои нервы? Когда,
наконец, я получу свои вещи?
Майор молча поднял руку. Этим знаком он вежливо просил сразу и
помолчать и присесть.
- Вы гражданка Лугова?
- Да.
- Ваш паспорт.
Елена Прохоровна подала.
- Успокойтесь. Вам придется подождать еще минут двадцать -
тридцать. При допросе задержанной выяснилось, что тут замешаны другие
лица. В краже есть соучастники.
Елена Прохоровна испуганно отшатнулась, губы ее тряслись.
Майор принялся успокаивать:
- Не волнуйтесь. Соучастника вы скоро увидите. Он будет здесь с
минуты на минуту. Ваши вещи все целы, и вы их получите сегодня же.
Необходимо только сделать кое-какие формальности. А сейчас, прошу вас,
расскажите, как, когда и при каких обстоятельствах была совершена у
вас кража?
Елена Прохоровна принялась рассказывать. Майор записывал.
Рассказывала она путано, сбивчиво, и всякий раз, когда можно
было, не забывала заверить майора, что по существу она не признает
никакие гаданья, но на этот раз решила побаловаться ради любопытства.
Наташа в этом деле, по ее рассказу, почти совсем не участвовала.
Записав показания, майор медленно и внятно прочитал их Луговой и
предложил подписать. Церемониал уголовного процесса все более и более
пугал Елену Прохоровну. А когда она взяла ручку и вывела дрожащими
пальцами свою фамилию, почти у самого ее уха резко зазвенел телефон.
Елена Прохоровна вздрогнула и побледнела.
Майор взял трубку.
- Введите, - распорядился он.
В следующую секунду произошло то, чего Елена Прохоровна никак не
могла понять. В сопровождении дежурного лейтенанта в кабинет вошли
цыганка и Ленчик.
- Как? И вы?! - Елена Прохоровна порывисто встала.
Ленчик молчал. Он стоял бледный и смотрел под ноги.
- И это сын профессора!..
На щеках Елены Прохоровны выступили красные пятна.
Если всю дорогу из Сокольников до милиции Ленчика пугала расплата
за свою интригу, то теперь, когда среди золотых вещей, лежавших на
столе, он увидел маленький перстенек змейкой ("Его носила Наташа!"),
он понял, что влип в уголовное дело. Соучастие в квартирной краже!
Суд. Тюрьма...
- Вы знаете этого гражданина? - спросил майор у Елены Прохоровны.
Елена Прохоровна возмущалась:
- Да. Это же сын известного профессора Ленчика. Делал предложение
моей дочери. Бывал у нас частым гостем...
- Пока достаточно, - перебил ее майор и предложил выйти. Было
приказано выйти и цыганке. Она удалилась в сопровождении лейтенанта. В
кабинете остались майор и Ленчик.
Боязнь потерять Наташу, когда она была уже совсем близко, стыд
перед Еленой Прохоровной и теми, кто об этом узнает, все это
беспокоило Ленчика дорогой, когда он еще ничего не знал. А теперь на
него напал страх перед уголовной ответственностью. Любовь, стыд - все
это отошло далеко, теперь нужно выкручиваться...
Прежде, чем начать допрос Ленчика, майор вызвал Елену Прохоровну,
возвратил ей драгоценности и разрешил идти домой.
После прохлады каменного помещения на улице показалось особенно
душно. Не помог и стакан газированной воды. Духота угнетала Елену
Прохоровну. Все ее красивые планы блестящей партии для дочери рухнули.
И может быть, первый раз за последние годы она дошла до дома, ни разу
не взглянув на свое отражение в зеркальных витринах магазинов, в
стеклянных окнах домов... Ей было не до этого. Она была потрясена
случившимся. Посеревшие щеки дрябло, старчески провисали, уголки губ
опустились, взгляд безразличный, отсутствующий.
Забыв о приличии, Елена Прохоровна вслух, не замечая прохожих,
рассуждала сама с собой:
- Мерзавец!.. И ты еще хотел быть моим зятем! Ноги твоей больше
не будет в моем доме! Уж если на то пошло - выдам дочь лучше за кого
угодно, только не за тебя, негодяй! Ведь это только подумать: путается
со всякими воровками, посылает их в мой дом. А если бы ее не
задержали? О боже!.. Что б тогда?!
Когда Елена Прохоровна открыла дверь квартиры, навстречу ей
бросилась Наташа. Она вернулась домой в отсутствие матери и целый час
металась у окон в ожидании.
- Ну, что, мама?
Елена Прохоровна положила маленький сверток на стол и тяжело села
в кресло.
Наташа нетерпеливо развернула сверток. Из него брызнули своим
ярким блеском драгоценности.

41

После случая с цыганкой Наташа заметно похудела и осунулась. Не
радовало ее, что сданы государственные экзамены, что получен диплом об
окончании университета, что ученый совет факультета рекомендовал ее в
аспирантуру. Это состояние мать объясняла просто: сильное
переутомление от экзаменов.
Спала Наташа плохо. Какие только поводы ни выискивала она, чтобы
не думать о Николае. Старалась убедить себя, что в жизни ей с ним не
по пути, что у него тяжелый характер, что он эгоист, если больше всего
на свете любит свою работу... Устав от раздумий, она, как за
спасательный круг, хваталась за самый сильный довод: своим упрямством
Николай сведет в могилу Елену Прохоровну. "Нет, нет! - твердила про
себя Наташа, лежа на диване. - Ни за что в жизни мы не должны быть
вместе! Расстаться. Забыть все... и больше никогда не возвращаться к
этому!"
От дум начинала болеть голова. Пыталась заснуть - не спалось.
Закрыв глаза, начала считать. Досчитала до ста, перевалила за двести,
добралась до пятисот, а сон не приходил... Даже, считая, думала о
Николае.
Чувствуя, что теперь уже не заснуть, Наташа встала, прошла в
ванную и умылась холодной водой. Елены Прохоровны дома не было. Она
уехала к знакомым на дачу. Старинные стенные часы, еще до войны
купленные в комиссионном на Арбате, со звоном пробили три раза. Что-то
тоскливое, церковное слышалось в их бое.
Стоя у распахнутого окна, Наташа загадала: если тополиная
пушинка, которая, невесомо и чуть-чуть снижаясь, плыла над клумбой,
упадет в цветы, значит, Николай - ее судьба. Если же пушинка упадет за
клумбу или ее совсем унесет ветром - значит им суждено расстаться. На
несколько секунд пушинка словно замерла в дрожащем мареве,
заколебалась, потом набежавший ветерок легко подхватил ее, поднял
повыше и погнал от клумбы.
"Все! Значит, быть этому!" Наташе стало душно. Провожая взглядом
пушинку, она вся как-то внутренне обмякла и продолжала недвижимо
стоять у окна. Но вот пушинка снова замерла над детской площадкой и,
словно передумав, сделала медленный разворот и поплыла назад к
цветочной клумбе. Наташа затаила дыхание. "Милая, еще, ну, еще
немножко, чуть-чуть левее", - всем своим существом молила она, с силой
прижав руки к груди. Пушинка, снизившись, упала на песок рядом с
клумбой, у белых астр.
"Значит, не судьба". - Наташа вздохнула и отошла от окна. А когда
через минуту она опять подошла к окну, пушинки на прежнем месте уже не
было. Но теперь Наташа подумала, что все это глупо, смешно, суеверно.
В том, что она суеверна, Наташа и до того ловила себя не раз, и,
поймав, здесь же, мысленно отдавала себя на комсомольский суд,
стыдила... Осуждала и все-таки, как только завидит, что дорогу ей
намеревается перейти женщина с пустым ведром, она останавливалась
("Пусть впереди пройдут другие!") или почти бегом спешила пересечь
дорогу первой.
- Фу, подумаешь, чепуха какая-то, пушинка! - Наташа раскрыла
альбом с фотографиями. Как назло, сразу же наткнулась на карточку,
которая ее всегда раздражала: Николай на фигурных коньках, на льду.
Красиво изогнувшись, он легко поддерживал свою партнершу в белой
меховой юбочке и такой же белой меховой шапочке. Они танцевали вальс.
Наташе всегда казалось, что Николай слишком влюбленно смотрит на эту
незнакомую ей фигуристку, в повороте головы и в изгибе корпуса которой
она уловила сегодня что-то даже вульгарное.
"Какой упрямый - прошло столько времени и ни разу не позвонил!
Ждешь, чтоб я пошла на поклон? Не дождешься! Не у тебя одного
характер", - мучительно подумала Наташа, не отрывая глаз от
фотографии.
Подойдя к книжному шкафу, она увидела голубой томик Лермонтова.
Эту книгу в прошлом году в день рождения ей подарил Николай. Ленчик
тогда преподнес ей дорогой туалетный прибор. По самым скромным
предположениям, Елена Прохоровна оценила его подарок в пятьсот рублей.
Наташе об этом она не сказала. Подарок Николая Елена Прохоровна
встретила недружелюбно, ей не понравилась надпись на книге - слишком
смелый и уверенный тон угадывался между строк. Уж кого-кого, а ее в
этих вещах провести трудно. И хотя она ничего тогда Наташе не сказала,
но по опущенным уголкам губ матери та поняла, что не только подарок,
но и сам Николай ей неприятен. Не подавая вида, что она поняла
настроение матери, Наташа здесь же любовно и бережно завернула томик
Лермонтова в прозрачную бумагу и поставила в шкаф на полочку, где
находились ее любимые книги. Но это было в прошлом году, с тех пор так
много изменилось!
Раскрыв томик, она прочла надпись:
"Ветер, вьюга, метель...
Ты не уйдешь от меня!
Наташе - в день рождения с пожеланиями оставаться такой же
хорошей, какая ты есть сегодня. Николай".
...Нахлынули воспоминания. Вспомнился лыжный поход в Мамонтовку.
Кругом лес и ни души. На ветвях сосен повисли огромные хлопья
кипенно-белого снега, которые срывались от малейшего прикосновения и
беззвучно падали в сугробы. Когда снег попадал Наташе за ворот, она,
приседая, визжала, а Николай от души хохотал. Потом у нее сломалось
лыжное крепление. Полчаса Николай возился с металлическими
пластинками, до крови расцарапал пальцы, но так и не смог починить. До
ближайшего селения было километра два, вблизи ни дорожки, ни тропинки.
Николай понес ее на руках по глубоким сугробам... Понес вместе с
лыжами. По его глазам Наташа тогда видела, как он был счастлив от
своей ноши!
"Все это было так давно и так недавно", - горько улыбнулась
Наташа и поставила книгу обратно в шкаф.
На нижней полке она увидела "Криминалистику" и "Судебную
психиатрию". Эти книги ей дал почитать Николай. "А что, если они ему
нужны? Ведь он дал всего на три дня, а прошло уже больше четырех
недель"... Наташа раскрыла "Криминалистику". На титульном листе стоял
штамп университетской библиотеки. Характер Николая она знала хорошо:
сам за книгой он не придет. Волнуясь, прижала книгу к груди. И здесь
же осуждающе подумала: "Чему радуюсь? Тому, что у меня есть зацепка и
я могу пойти к нему? Есть повод для встречи? Дура! Бесхарактерная
дура!.. Ни за что, никогда, ни одного шага!.." Швырнула книгу на стол
и села на диван, беспомощно опустив руки.
Через пять минут Наташа успокоилась и думала совсем по-другому.
Она представляла, как за эти книги Николая лишат права пользоваться
библиотекой. А ведь библиотека ему сейчас очень нужна: у него
экзаменационная сессия.
"Что я делаю? Что я, идиотка, делаю?" От стыда за свой каприз на
ресницах Наташи дрогнули две крупные слезинки. Больше она уже не
рассуждала и не мучила себя в раздумьях. Печальную и покорную, ее в
это время можно было сравнить с морем в штиль, когда оно после бури,
на второй день, становится ласковым, ручным и чуть-чуть грустным.
Поправив перед зеркалом прическу, Наташа завернула в газету книги
и вышла из дома.
Дорогой думала только об одном - застать бы Николая. По ее
расчетам, сейчас он должен быть свободен.
Дверь открыла соседка Захаровых. Наташа прошла длинный коридор
многонаселенной квартиры и постучала. Никто не ответил. Наташа слегка
толкнула дверь, и она открылась. В комнате никого не было. Решив, что
она сделала что-то дурное, Наташа, слегка сконфуженная, хотела закрыть
дверь, но не успела. Лишь только она взялась за дверную ручку, за ее
спиной послышался знакомый голос. Это была Мария Сергеевна.
Неожиданный приход Наташи смутил Марию Сергеевну. Наташа у
Захаровых была всего два раза, и то не более чем по пяти - десяти
минут. Один раз заходила с Николаем, другой раз - одна, приносила
книгу. Вытирая руки о фартук, Мария Сергеевна сразу же и приглашала
проходить в комнату, и извинялась, что у них такой беспорядок, и
жаловалась на сына, что тот весь ушел в работу и даже не всегда
приходит обедать.
- Вы только подумайте, Наташа, утром всего-навсего выпил стакан
чаю. Уже четвертый час, а его все нет. Не работа, а наказанье. Извелся
весь.
Мария Сергеевна замолкла и стала смахивать с клеенки хлебные
крошки.
- Что же вы стоите, Наташа, садитесь, а может быть, и Коля
подойдет.
- Извините меня, я к вам на минутку. Занесла Коле книги.
- Ну, смотрите, вам видней. А то бы посидели, пообедали с нами.
Правда, обед не ахти какой, но чем богаты, тем и рады.
Было что-то извинительное в голосе Марии Сергеевны. О разрыве
Николая с Наташей она не знала, но, как мать, чувствовала, что в их
отношениях произошел надлом, случилось что-то недоброе. И эта
аккуратная вежливость Наташи была также неспроста. Раньше она была
другой, проще.
- Вы уж меня извините, Наташа, займитесь тут чем-нибудь, я на
кухню, а то у меня там все убежит.
Мария Сергеевна положила перед гостьей стопку старых номеров
"Огонька" и торопливо вышла.
В комнате было так же, как и полгода назад. Тот же бумажный
коврик над кроватью Николая, какие продают на Арбате в бумажном
магазине, те же выцветшие васильковые обои. Сетка кровати Николая
провисла еще ниже. Наволочка на подушке была чистенькая, с заплатой.
На свеженатертом паркете рядом с кроватью лежал серый веревочный
половичок. Две этажерки были аккуратно заставлены книгами. Наташа
подошла к этажерке, провела пальцем по корешкам переплетов: ни
пылинки. Рядом с кроватью, у окна, стоял однотумбовый письменный стол.
Из рассказов Николая Наташа знала, что мать к нему боялась подходить.
На столике лежала стопка книг, стоял деревянный чернильный прибор и
деревянный стакан с ручками и карандашами. Скатерть была
белоснежно-чистая, но настолько старенькая, что кое-где сквозь нее
просвечивалась клеенка.
В правом углу, как только войдешь в комнату, за ситцевой
цветастой ширмой стояла кровать матери.
Над кроватью Николая, чуть повыше коврика, висела застекленная
репродукция с картины Саврасова "Грачи прилетели". Эту картину Наташа
хорошо знала с детства, много раз видела ее в Третьяковской галерее,
но здесь, в этой скромной и чистенькой комнатке, она вдруг показалась
совсем иной, наполненной новым, более глубоким смыслом. С картины
повеяло чем-то по-весеннему свежим, по-степному чистым, открытым...
Было что-то общее в этой картине и в характере Николая: та же
бездонная ясность и простота. Долго, не отрываясь, смотрела она на
грачей, на голубоватый тающий снег, на оголенные березы...
На противоположной стене висел портрет отца Николая. Наташа стала
пристально всматриваться. Та же твердость и независимость (вот именно,
"несгибаемая независимость") в очертаниях губ, высокий лоб, тот же,
слегка суровый, взгляд. Плечи облегала портупея. На груди, чуть повыше
клапана карманчика, был привинчен орден Боевого Красного Знамени. Об
этой награде Николай никогда не говорил. И вообще об отце он почти
ничего ей не рассказывал, если не считать последнего разговора на
Каменном мосту. Под портретом, на маленькой скамеечке, в горшке,
обернутом желтой гофрированной бумагой, стояла японская роза. Ее
раскидистые зеленые ветви тянулись через письменный стол, к окну.
Наташа подошла к цветку и склонилась над распустившимся бутоном.
"Японская", - подумала она и, вдыхая тонкий аромат розы, мысленно
унеслась далеко-далеко, на восток, к солнцу, туда, где в Тихом океане
растянулась цепочка островов, которые она изучала в школе по
географии. Случайно взгляд остановился на сером блокноте, лежавшем на
столе. На корке было написано "Дневник практиканта". Наташа раскрыла
блокнот и начала листать. Первые двадцать страниц были строго
расчерчены колонками сверху вниз. Каждая колонка обозначала свое:
"Дата", "Что сделано", "Примечание". На первой страничке было
написано: "28 июня. Приступил к расследованию по делу об ограблении
Северцева. Допросил потерпевшего. Разработал план поисков
кондукторши". Графа "Примечание" оставалась пустой.
Ниже было написано: "29 июня. Весь день провел в поисках
кондукторши. Проверил два трамвайных парка, и все безрезультатно.
Кондукторша не найдена". Графа "Примечание" по-прежнему пустовала.
Еще ниже тем же твердым, отрывистым почерком: "30 июня.
Кондукторша найдена. Обнаружено место преступления. Изъяты следы
преступления: расческа, мундштук, окровавленные платки. Все отправлено
на экспертизу. Собаки след взяли, но он оборвался у остановки такси.
Вот где начинаются запорошенные следы".
Дальше никаких записей не было.
"Вечером он запишет сюда еще что-то. Только об этом я уже не
узнаю. Не узнаю никогда". Наташа принялась вяло листать блокнот. Во
второй половине его увидела обрывистые, написанные наспех, строки:
"Салют! Браво! Толик взят. Сатанински упрям - запирается. Морочит
голову и чертовски неглуп. Говорил с его соседкой (ее прозвали
"иерихонская труба"). Сказала, что позавчера приходил какой-то
"белявый" со шрамом на щеке. Имени не знает. Он! Никто не знает его