Страница:
след оборвался у стоянки такси недалеко от главного входа в парк
"Сокольники". Переведя дыхание, он закончил:
- Майор приказал ждать вторую собаку.
Когда след старый или затоптан, собака зачастую теряет его или
сбивается на ложный след. В таких случаях для проверки пускают другую
собаку - контрольную.
Передав приказание, Зайчик круто повернулся и побежал в сторону
Сокольнического парка.
Вскоре на шоссе остановилась милицейская "Победа", и из нее с
рыкающим львиным клокотанием выпрыгнула лобастая с темной спиной
овчарка.
Собаку держал высокий пожилой человек с длинным и узким лицом.
Его тонкие руки, которые свободно болтались в широких рукавах белого
кителя, еле справлялись с нетерпеливым псом. Северцев боязливо
отступил за березу и вышел из-за нее только тогда, когда из "Победы"
грузно вывалился старшина Карпенко. От его широкой груди, крепких рук
и рыжих буденовских усов на Северцева повеяло силой и спокойствием.
Овчарку звали Палах. Это был красивый пес с внушительным
экстерьером. После того как ему дали понюхать носовой платок, он
тоскливо завизжал, покружился на месте, как и первая ищейка, и повел к
шоссе. Проводник еле успевал за ним. У кромки шоссе Палах повернул
назад и, никуда не сворачивая, повел своего хозяина вначале к прудам,
а потом свернул к Сокольникам.
Захарову становилось ясно, что грабители бежали врассыпную, чтобы
в случае поисков сбить со следа.
Пока сержант думал, что же нужно будет предпринять, если и этот
след оборвется, прибежал Зайчик. Обливаясь потом, он скороговоркой
сообщил:
- И эта привела к стоянке такси. Майор приказал все забрать и
идти к нему.
Захаров еще раз окинул взглядом место преступления, аккуратно
завернул обнаруженные предметы в пергамент и направился к парку.
Только теперь он почувствовал голод и усталость. Сзади покорно плелся
Северцев. Лицо его было утомленное и безразличное.
Недовольные потерянным следом, собаки досадно повизгивали. Палах
то бросался к лесу, то тянул своего проводника назад и, извиваясь
между машинами, всякий раз подводил к "Победе", стоявшей в стороне от
других машин. Растерявшийся шофер - он был молод и, как видно, новичок
в своем деле - сидел в кабине белее полотна и не знал, что делать:
терпеливо ждать пассажира или подобру-поздорову убираться с этого
места порожняком.
Майор заметил волнение шофера и успокоил его:
- Не обращайте внимания, молодой человек, это к вам не относится.
- И отойдя в сторону, хмуро добавил: - След потерян.
- Да, - в тон, сочувственно подхватил Гусеницин, - как ни
прискорбно, но это так.
Никто, кроме Захарова и Григорьева, не уловил в этом сочувствии
скрытые нотки радости человека, репутация которого несколько минут
назад во многом зависела от того, куда доведет след, обнаруженный
Захаровым.
Оставалась еще одна надежда: мундштук и расческа. Об этом Захаров
сказал Григорьеву, когда они вернулись в отделение. Майор внимательно
рассмотрел находки и снова осторожно закрепил их в зажимах. Вызвав
посыльного, он распорядился:
- Вот это немедленно отправьте в научно-технический отдел.
Откозырнув, посыльный вышел.
Майор посмотрел на покрасневшие от бессонных ночей веки Захарова,
на его ввалившиеся небритые щеки и грустно улыбнулся.
- А что, если и эти отпечатки ничего не дадут? Предположим, что
они принадлежат грабителям. Но ведь может быть и так, что преступники
не имели еще ни одного привода. Это, во-первых. Во-вторых, может быть,
что отпечатки пальцев оставлены не грабителями. Может?
Майор испытующе посмотрел на Захарова.
Сержант уверенно выдержал его взгляд.
- Я учел и это, товарищ майор, - твердо ответил он. - Есть еще
два пути. Первый - искать гражданина со светлыми волосами и свежим
шрамом через правую щеку. Другой путь обнаружен сегодня. Теперь уже
ясно, что грабители уехали на такси. В Москве три тысячи
шоферов-таксистов. Цифра не малая! Но в ночь, когда был ограблен
Северцев, работала тысяча водителей. Значит, две тысячи уже отпадают.
- Но не забывайте, что это было три дня назад.
- У шоферов такси очень хорошая память на пассажиров. У них есть
свои любимые стоянки. Они отлично помнят тех, кого везли даже неделю
назад. А эта знаменитая тройка не могла не обратить на себя внимания.
Они нервничали, они спешили и, наверняка, хорошо заплатили.
Майор откинулся в кресле. Хотя кое-что из этого плана ему и
самому приходило в голову, но он не мог, однако, не порадоваться
сообразительности сержанта. "Молодчина. Умен", - подумал Григорьев и,
встав, подошел к нему вплотную.
- Правильно. Только береги себя. Умей рассчитывать силы. А сейчас
- отдыхать! Желаю удачи. - И уже тоном более строгим, закончил: - Пока
не выспишься - на работу не смей появляться!
- Есть, товарищ, майор, - откозырнул Захаров и вышел из кабинета.
Когда он спустился в дежурную комнату, лейтенант Ланцов подал ему
свернутую вдвое бумажку. Это была телеграмма из Хворостянского
районного отдела народного образования. В телеграмме подтверждалось,
что окончившему в 1945 году Хворостянскую среднюю школу Северцеву
Алексею Григорьевичу был выдан аттестат зрелости с золотой медалью.
Захаров бережно свернул телеграмму и положил ее в блокнот.
Перед уходом он попросил:
- Товарищ лейтенант, прошу вас, когда Северцев придет с обеда,
передайте ему, что завтра в десять утра я за ним приеду. Пусть ждет в
дежурной.
Лейтенант кивнул головой.
- Хорошо, передам.
Было уже четыре часа дня, когда Захаров вышел с вокзала. Всю
дорогу домой он придумывал, как бы оправдаться перед матерью и скрыть,
что пошли вторые сутки, как он ничего не ел. Но что бы ни придумывал,
все получалось неубедительно. Она опять начнет плакать и умолять, чтоб
он поберег себя и пожалел мать.
Из метро Захаров и Северцев вышли в Охотном ряду. Зубцы
Кремлевской стены, золотые купола старинных церквей, старые бойницы
башен и взлетевшие высоко над ними рубиновые звезды - все эго
разбудило в Алексее новое, не испытанное ранее чувство. Это чувство
было непродолжительное, но сильное. Он даже забыл о всех злоключениях,
которые с ним произошли, и испытывал восторг человека, впервые
увидевшего своими глазами то, что он только смутно представлял
воображением.
Манежная площадь была залита утренним солнцем, Моховая улица
выглядела особенно оживленной. Она звенела молодыми голосами, пестрела
цветными нарядами девушек; отовсюду неслись возгласы приветствий,
смех, шутки. Все, что видел Северцев, ему казалось необычайно
праздничным и торжественным.
- Вот и университет. - Захаров показал на здание с большим
стеклянным куполом.
Алексей в ответ только вздохнул.
Московский университет в июле жил особой, напряженной жизнью. Со
всех концов страны и даже из других стран мира съезжалась сюда
молодежь, чтобы померяться знаниями на экзаменах. Сколько бессонных
ночей проведет какой-нибудь сибиряк за дальнюю дорогу, прежде чем
увидит Москву, Кремль, университет!.. Не нужно быть робким человеком,
чтобы на первых порах растеряться. Все, что когда-то схватывал одним
лишь воображением, сейчас лежит перед тобой живое, величественное.
Смотри, любуйся, запоминай. Если даже не попадешь в университет, то и
в этом случае не зря проездил отцовские деньги: побывал на Красной
площади, в Мавзолее видел Ленина.
Больше всего заявлений в университет подавали отличники. Но
заглядывали сюда и те, кто не решался подавать документы: с тройками в
аттестате нечего тешить себя надеждой. Из любопытства они все-таки
расспрашивали, прислушивались, присматривались к тем, кто поступает.
Где-то в глубине души даже у троечника нет-нет, да и шевельнется
дерзкая надежда: "А вдруг проскочу?"
Таких легко отличить по их нерешительным лицам.
С документами, завернутыми в газету, походит такой середнячок по
факультетам, потолкует, узнает о том, как "сыпятся" медалисты, и,
облегченно вздохнув, нахлобучит поглубже кепку, чтобы двинуть
куда-нибудь попроще.
Не меньше здесь было и болельщиков.
Военные и штатские, старые и молодые, женщины и мужчины - каждый
думал: уж если он сам пришел с дочерью или сыном, то это непременно
облегчит поступление. Посоветовать, предостеречь, может быть, повидать
полезного знакомого, мало ли какие могут встретиться неожиданности,
где нужен отцовский или материнский глаз.
Переживали родные не меньше тех, за кого они болели.
Были болельщики и у Алексея Северцева. Это он знал хорошо, и ему
от этого становилось легче. А где-то в глубине души даже жила
маленькая надежда стать студентом.
- Вот и юридический, - сказал Захаров. - Давайте заявление, будем
соблюдать субординацию.
В узких коридорах юридического факультета маленькими группами
стояли поступающие. Возбужденные, они о чем-то спорили, размахивая
руками.
- Вы подождите, а я пойду к декану. - Николай направился в
деканат.
Молоденький, лет восемнадцати, брюнет с пробивающимися усиками
выскочил из аудитории, где проводилось собеседование с поступающими и,
поджав руками живот, захлебывался от смеха. Все повернулись к нему.
- Обождите, дайте в себя прийти...
Наконец он нахохотался.
- Он ее спросил: "Что такое бизония?" А она, - и брюнет снова
принялся хохотать, - она подумала и отвечает: "Бизония - это страна,
где водятся бизоны".
Взрыв смеха прокатился по коридору.
Северцев стоял рядом с этой веселой компанией, но не слышал, о
чем рассказал брюнет с усиками. Теперь, когда точно сговорившись, все
повернулись в его сторону, он залился краской и растерялся. "Неужели
надо мной?", - подумал он и, сконфуженный, прошел в конец коридора.
Напротив двери в актовый зал остановился. В зале шла репетиция. Лариса
Былинкина, студентка второго курса, готовила к смотру художественной
самодеятельности гопак. Поджарый и уже немолодой танцмейстер показывал
ей какое-то замысловатое па и раздражался, когда у его ученицы оно не
получалось.
- Смотрите внимательно, нога в этом повороте должна описывать вот
такую линию, - показывал танцмейстер. - А у вас все на манер барыни.
Начнем снова, - он махнул рукой пианисту.
- Получилось? Сейчас правильно? - Лариса подбежала к
танцмейстеру,
Но и на этот раз у девушки вышло не так, как добивался учитель.
Танцмейстер молча собрал ноты, положил их в папку, вытер платком
лицо. Выходя из зала, он неожиданно остановился в дверях.
- Мне кажется, вы начали зазнаваться, Лариса. А нужно больше
работать. Я вас готовлю к серьезному смотру!
Когда учитель вышел из зала, пианист, тоже студент, принялся
успокаивать Ларису, которая, чуть не плача, нервно наматывала на палец
косынку.
- Ничего, успокойся, на него иногда находит.
- Успокойся. Легко сказать...
Из коридора донесся раскатистый хохот. Ларису словно передернуло.
Она быстро подбежала к двери и с силой распахнула ее настежь,
чуть было не стукнув высокого плечистого парня с забинтованной
головой.
- Что вам нужно? Что вы здесь торчите? - раздраженно закричала
она на Северцева.
- Я... Я только стою здесь.
- Нечего вам здесь стоять! - Лариса с гневом захлопнула двери.
Захарова все еще не было, хотя прошло уже более двадцати минут.
Алексей, не зная куда деть себя, подошел поближе к кабинету декана.
Прислушался. По обрывкам разговора, доносившегося из-за дверей, он
понял, что декан упорствует.
И действительно, разговор у Захарова был нелегкий. Он исчерпал
почти все доводы, но положительного результата не предвиделось.
Всегда спокойный, декан начинал раздражаться.
- Не могу, не могу, - разводил он руками. - Аттестата нет, а на
слово верить не могу.
- Я представитель государственной власти и прошу мне верить. Не
верите словам, так верьте документам. Вот письменное подтверждение об
ограблении. Вот телеграмма Хворостянского РОНО. Наконец, если и этого
мало, я могу пригласить в кабинет самого потерпевшего, - напирал
Захаров. - Правда, выглядит он неважно, весь в бинтах, но в порядке
вещественного доказательства можете поинтересоваться.
- Нет, нет, пожалуйста, не беспокойте товарища. Я верю вам,
уважаемый, но до тех пор, пока не будет подлинников необходимых
документов, ничего не могу сделать. Таковы правила. Они не мной
придуманы.
- Да, но во всяком правиле есть исключение. Я об этом слышал на
ваших лекциях, профессор.
- Исключение может санкционировать только ректор. Это его
компетенция.
- Хорошо. Я буду обращаться в ректорат. А если потребуется - и в
Московский Комитет партии. Пожалуйста, напишите свою резолюцию об
отказе.
Декан еще раз пробежал глазами заявление, медленно обмакнул перо
в чернильнице, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к
окну.
- Право, в моей практике это первый случай. Беспрецедентный
случай.
- Нет, случай не беспрецедентный. О таких случаях и о таком
отношении к людям говорил в свое время Ленин.
- Что вы имеете в виду?
- Формально правильно, а по существу - издевательство. Прошу вас,
профессор, напишите ваш отказ.
- Да, но ведь я не отказал категорически. Я только довел до
вашего сведения, что подобных случаев в своей практике не встречал. Я
готов помочь товарищу Северцеву. Простите, ваша фамилия? - с
трогательной и слегка заискивающей улыбкой спросил декан.
- Захаров.
- Пройдемте, товарищ Захаров, вместе к ректору и там решим этот
вопрос.
К ректору шли все трое: декан, Захаров и Северцев. Шли цепочкой,
один за другим. Впереди - декан, за ним, несколько приотстав, -
Захаров. Когда проходили университетский дворик, на котором была
разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными
львами над окнами, и в душе его вспыхнул проблеск надежды. "А что,
если придется здесь учиться? Что если примут?"
Приемная ректора была полна посетителей. Отцы и матери, детям
которых было отказано в приеме, сидели с озабоченными лицами и,
очевидно, в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы, с
которыми они обратятся к ректору. Юноши и девушки с грустными лицами
стояли здесь же, рядом с родителями, и молчаливо переминались с ноги
на ногу. Худенькая секретарша по привычке не обращала внимания на
посетителей к продолжала стучать на машинке.
Декан и Захаров сразу же прошли к ректору. Северцеву было
приказано ждать в приемной.
Несмотря на то, что окна и дверь приемной были открыты настежь, в
комнате стояла духота. Очень полная дама в полосатом платье, не
переставая, махала перед собой газетой. Рядом понуро стояла ее дочь.
Она была точно в таком же полосатом платье и очень походила на мать.
- Ваша на чем провалилась? - обратился к даме в полосатом платье
сухонький старичок с козлиной бородкой.
Этот вопрос даме не понравился.
- Что значит провалилась? Почему провалилась? Просто к моей
дочери отнеслись безобразно. - И она подчеркнуто неприязненно
отвернулась от старичка.
Как и все здесь присутствовавшие, Алексей переживал тяжелые
минуты в ожидании решения его судьбы.
Когда машинистка переставала стучать по клавиатуре, в приемной
наступала такая тишина, что становилось слышно, как прыгала минутная
стрелка электрических часов над входной дверью. Время от времени
ожидающие с тревогой посматривали на обитую черным дерматином
массивную дверь с табличкой: "Ректор Московского Государственного
университета академик И. Г. Воеводин". Было что-то внушительное в этих
серебряных буквах на черном фоне.
- О боже, уже двадцать минут, а они никак не наговорятся. Может
быть, он уже закончил прием? - нервничая, обратилась дама в полосатом
к секретарше, но ответа не дождалась: ректор вызвал секретаршу к себе.
А вскоре к Воеводину вызвали и Северцева. В просторном кабинете
ректора Алексей сразу почувствовал приятный освежающий холодок. Из-за
длинного Т-образного стола привстал лысый человек с добрым и немолодым
лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза. Алексей
понял, что это академик Воеводин.
Первые секунды Северцез растерялся. Не таким он представлял себе
ректора, да еще академика с такой громкой фамилией. В самом слове
"ректор" звучало для него что-то строгое, солидное и суровое.
Забинтованная голова Алексея произвела на Воеводина удручающее
впечатление. Он сочувственно произнес:
- О, разбойники, как они вас!
Декан глубоко сидел в мягком кресле и рассматривал Северцева
через пенсне в золотой оправе.
Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма
Хворостянского РОНО, ректор размашистым почерком написал на левом
верхнем углу резолюцию и нажал на кнопку звонка.
Вошла секретарша.
- Включите в приказ.
Мельком Алексей увидел: "Зачислить со стипендией..."
Вряд ли когда-либо чувствовал он такой прилив радости, какой
охватил его в эту минуту. Ему даже душно стало и не верилось.
Ректор встал из-за стола. Потирая руки, он улыбнулся доброй
улыбкой.
- Ну вот, все и утряслось. Считайте себя, товарищ Северцев,
студентом-юристом. В выборе друзей будьте осмотрительны. Не ищите их
на вокзалах.
- Спасибо, - тихо ответил Алексей.
- Спасибо не мне, а товарищу Захарову. Вам повезло, молодой
человек, что у вас такой опекун. А сейчас идите к председателю
профкома, расскажите свою историю, там вам помогут материально. Будьте
здоровы.
Когда Захаров и Северцев вышли, ректор поднял телефонную трубку и
набрал номер.
- Николай Петрович? Здравствуйте. Воеводин. К вам сейчас придет
абитуриент Северцев. Собственно, уже не абитуриент, а студент первого
курса юридического факультета. У него стряслось несчастье. Об этом он
вам сам расскажет. Сейчас он без копейки денег. Нужно помочь.
Располагаете? Ну и прекрасно.
Ректор положил телефонную трубку и нажал кнопку.
- Прошу следующего, - сказал он вошедшей секретарше.
Оставив Северцева на попечение профкома, который должен был
организовать над ним шефство, Захаров, довольный и веселый,
остановился у пивной палатки и попросил кружку пива.
Снова вспомнился Гусеницин. На этот раз он стоял перед майором
Григорьевым бледный и жалкий. Григорьев возмущался: "Вы предлагали
дело приостановить. Фактически прекратить. Помочь Северцеву с
университетом вы считали невозможным, это не входит в ваши полномочия.
Но почему это мог сделать Захаров? Я вас спрашиваю - почему? Молчите?"
Захаров отчетливо представлял, как на широком лбу Григорьева
поднимаются, словно крылья большой птицы, его густые брови.
Обернувшись, Захаров увидел рядом с собой пожилого и полного
мужчину с открытым добродушным лицом. В руках он держал вяленую воблу.
После двух - трех глотков толстяк кряхтел от удовольствия и
приговаривал:
- Цимес! Сила!..
Захаров попросил налить еще кружку и попробовал, глядя на соседа,
подсолить пиво. Тот многозначительно подмигнул, дескать, не пожалеешь.
Вторую кружку Захаров пил, как и его сосед, медленно, смакуя, и все же
не допил. Сосед расценил это как слабость.
...Захотелось позвонить Наташе. И недовольный майор, и скорбное
лицо Северцева, и растерянность Гусеницина - все было мгновенно
оттеснено, как только вспомнилась Наташа.
"Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню - будь, что будет". Вошел в
будку, набрал номер телефона, но в какие-то секунды вдруг испытал
необъяснимый страх. Не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет
трубку, он нажал на рычажок. "Нет! Никогда! Ни за что! Взять себя в
руки и не унижаться".
Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил на службу.
Сейчас же он позвонил майору Григорьеву - узнать, не пришел ли ответ
из научно-технического отдела.
Майор ответил, что ответ только что получен и ответ хороший.
Медлить нельзя.
Через двадцать минут Захаров уже стоял в следственной комнате
перед Григорьевым и думал: "Неужели мундштук и расческа вывели на
след? Но почему вы медлите, майор? Говорите быстрее", - трепетал он в
нетерпеливом ожидании.
Потирая руки, майор ходил по комнате.
- Это, брат, не тяп-ляп, не новичок, а зубастый волчонок. Три
привода, две судимости. Последний раз сидел за ограбление квартиры,
девять месяцев назад был амнистирован.
Нетерпение Захарова усиливалось. Когда же, наконец, майор скажет
то главное, что сообщили из городской милиции: фамилию, имя, адрес,
возраст, приметы.
Но Григорьев, словно нарочно, не торопился. Так продолжалось еще
несколько минут.
Потом, подойдя к столу, майор пододвинул Захарову лист бумаги и
глазами указал на карандаш.
- Пишите. Кондратов Анатолий Семенович, тысяча девятьсот двадцать
пятого года рождения. Адрес: Сеньковский переулок, дом девять,
квартира тринадцать.
Дальнейший разговор был коротким. Майор предупредил, чтобы оружие
было в исправности.
- При явном сопротивлении - прибегать к физическим воздействиям.
- Григорьев остановился и строго посмотрел на Захарова. -
Психологизмом не злоупотребляйте. Запомните - эта романтика погубила
многих молодых людей. Прекрасных людей. Машина готова. В ней вас ждет
Карпенко. Ордер на обыск подписан, возьмете у дежурного.
Захаров вышел на улицу. Рядом с машиной нетерпеливо похаживал
старшина Карпенко. В машину сели молча: в такие минуты обычно не
разговаривают.
Растерянность и удивление, с которыми Кондратов предъявил
паспорт, мелкая дрожь пальцев и как-то сразу осевший голос - все
говорила о том, что тот не ожидал непрошенных гостей. Жена Кондрашова
еще не пришла с работы, а теща, как вошла в комнату с алюминиевой
кастрюлей, из которой пахнуло душистым, укропным запахом окрошки, так
и застыла на месте. В течение всего обыска она мучительно соображала,
что бы это могло значить, но так и не догадалась. В своем зяте,
который всего лишь полгода, как сошелся с ее дочерью, она не чаяла
души. А тут вдруг милиция!
Удостоверившись, что в комнате не было похищенных у Северцева
вещей, Захаров сказал хозяину:
- А вам придется ненадолго проехать с нами.
- Разрешите мне написать жене маленькую записку, - попросил
Кондрашов.
Захаров разрешил.
Пока Кондрашов искал бумагу и чинил карандаш, Захаров принялся
рассматривать обстановку комнаты уже не как следователь, ищущий
материальных улик преступления, а как человек, который по вещам
старается составить представление об их владельцах. Он любил и считал
полезным этот вид психологического творчества.
На старенькой этажерке книгами была заставлена только средняя
полка. На остальных - симметричными рядами выстроились пустые флаконы
из-под одеколона и духов; коробочки из-под пудры, цветные открытки,
изображающие влюбленных в момент объятий и поцелуев. Такие открытки
чаще всего продают из-под полы спекулянты у вокзалов и в поездах
дальнего следования.
Над двухспальной с никелированными шишками и завитушками
кроватью, покрытой новым тканьевым одеялом, висел лубок, какие можно
часто видеть на московских рынках. На нем были изображены плавающие с
круто изогнутыми шеями лебеди. Над лебедями с берегов нависали
густо-зеленые кусты. На самой середине озера в лодке сидела молодая
пара. Он греб, а она, румяная и с распущенными волосами, застыла на
лавочке напротив. Стены комнаты были в фотографиях: они висели в
рамках и без рамок, большие и маленькие, семейные и одиночные, в рост
и по пояс. И почти на каждой люди держали себя
неестественно-деревянно, выпячивая напоказ ручные часы, до блеска
начищенные хромовые сапоги, завитые чубы и все то, что являлось
признаком достатка.
"Нет, не велики душевные запросы этих людей, - приходил Захаров к
твердому убеждению. - Не велики".
Наконец Кондрашов написал записку. Он хотел было передать ее
теще, но Захаров потребовал прочитать написанное.
Кондрашов писал: "Рая, не волнуйся. Получилось какое-то
недоразумение. Если не вернусь вечером - значит меня задержали в
отделении милиции. Анатолий".
Не найдя в записке ничего такого, чтоб придавать ей особое
значение, Захаров вручил ее теще, стоявшей в недоумении у стола.
Первым из комнаты вышел Карпенко. За ним, повинуясь знаку
Захарова, следовал Кондрашов. Квартира была коридорной системы,
многонаселенной. Пробираться пришлось сквозь строй любопытных глаз
соседей.
Рост, цвет волос, цвет глаз, возраст Кондрашова - все совпадало с
приметами, какие были даны в показаниях Северцева об одном из
грабителей. "Толик... Наконец-то в клетке", - ликовал Захаров.
Пропустив вперед Кондрашова, который перед тем, как сесть в
"Победу", пристально посмотрел ("Может быть, в последний раз", -
подумал Захаров) в сторону дома, очевидно, отыскивая свое окно,
Захаров сел с ним рядом и захлопнул дверку.
Карпенко сел рядом с шофером.
Ехали молча. Каждый думал о своем.
"Такое же чувство (не больше), наверное, испытывал и Наполеон,
когда взял Москву: хотя вся Россия и не завоевана, но день великого
торжества близок..." Захаров хотел и дальше развивать это случайно
пришедшее в голову сравнение, но, встретившись в круглом зеркальце с
глазами шофера, почувствовал, что тот наполовину разгадал его
мальчишеский задор. Шофер даже усмехнулся краешками губ. Точно
пойманный с поличным, Захаров почувствовал, что краснеет, и постарался
подавить восторг. Искоса он стал наблюдать за Кондрашовым. А тот за
всю дорогу сказал не больше двух - трех слов, когда просил разрешения
закурить. "Молчишь, храбришься, но лицо тебя выдает. Бледный ты как
"Сокольники". Переведя дыхание, он закончил:
- Майор приказал ждать вторую собаку.
Когда след старый или затоптан, собака зачастую теряет его или
сбивается на ложный след. В таких случаях для проверки пускают другую
собаку - контрольную.
Передав приказание, Зайчик круто повернулся и побежал в сторону
Сокольнического парка.
Вскоре на шоссе остановилась милицейская "Победа", и из нее с
рыкающим львиным клокотанием выпрыгнула лобастая с темной спиной
овчарка.
Собаку держал высокий пожилой человек с длинным и узким лицом.
Его тонкие руки, которые свободно болтались в широких рукавах белого
кителя, еле справлялись с нетерпеливым псом. Северцев боязливо
отступил за березу и вышел из-за нее только тогда, когда из "Победы"
грузно вывалился старшина Карпенко. От его широкой груди, крепких рук
и рыжих буденовских усов на Северцева повеяло силой и спокойствием.
Овчарку звали Палах. Это был красивый пес с внушительным
экстерьером. После того как ему дали понюхать носовой платок, он
тоскливо завизжал, покружился на месте, как и первая ищейка, и повел к
шоссе. Проводник еле успевал за ним. У кромки шоссе Палах повернул
назад и, никуда не сворачивая, повел своего хозяина вначале к прудам,
а потом свернул к Сокольникам.
Захарову становилось ясно, что грабители бежали врассыпную, чтобы
в случае поисков сбить со следа.
Пока сержант думал, что же нужно будет предпринять, если и этот
след оборвется, прибежал Зайчик. Обливаясь потом, он скороговоркой
сообщил:
- И эта привела к стоянке такси. Майор приказал все забрать и
идти к нему.
Захаров еще раз окинул взглядом место преступления, аккуратно
завернул обнаруженные предметы в пергамент и направился к парку.
Только теперь он почувствовал голод и усталость. Сзади покорно плелся
Северцев. Лицо его было утомленное и безразличное.
Недовольные потерянным следом, собаки досадно повизгивали. Палах
то бросался к лесу, то тянул своего проводника назад и, извиваясь
между машинами, всякий раз подводил к "Победе", стоявшей в стороне от
других машин. Растерявшийся шофер - он был молод и, как видно, новичок
в своем деле - сидел в кабине белее полотна и не знал, что делать:
терпеливо ждать пассажира или подобру-поздорову убираться с этого
места порожняком.
Майор заметил волнение шофера и успокоил его:
- Не обращайте внимания, молодой человек, это к вам не относится.
- И отойдя в сторону, хмуро добавил: - След потерян.
- Да, - в тон, сочувственно подхватил Гусеницин, - как ни
прискорбно, но это так.
Никто, кроме Захарова и Григорьева, не уловил в этом сочувствии
скрытые нотки радости человека, репутация которого несколько минут
назад во многом зависела от того, куда доведет след, обнаруженный
Захаровым.
Оставалась еще одна надежда: мундштук и расческа. Об этом Захаров
сказал Григорьеву, когда они вернулись в отделение. Майор внимательно
рассмотрел находки и снова осторожно закрепил их в зажимах. Вызвав
посыльного, он распорядился:
- Вот это немедленно отправьте в научно-технический отдел.
Откозырнув, посыльный вышел.
Майор посмотрел на покрасневшие от бессонных ночей веки Захарова,
на его ввалившиеся небритые щеки и грустно улыбнулся.
- А что, если и эти отпечатки ничего не дадут? Предположим, что
они принадлежат грабителям. Но ведь может быть и так, что преступники
не имели еще ни одного привода. Это, во-первых. Во-вторых, может быть,
что отпечатки пальцев оставлены не грабителями. Может?
Майор испытующе посмотрел на Захарова.
Сержант уверенно выдержал его взгляд.
- Я учел и это, товарищ майор, - твердо ответил он. - Есть еще
два пути. Первый - искать гражданина со светлыми волосами и свежим
шрамом через правую щеку. Другой путь обнаружен сегодня. Теперь уже
ясно, что грабители уехали на такси. В Москве три тысячи
шоферов-таксистов. Цифра не малая! Но в ночь, когда был ограблен
Северцев, работала тысяча водителей. Значит, две тысячи уже отпадают.
- Но не забывайте, что это было три дня назад.
- У шоферов такси очень хорошая память на пассажиров. У них есть
свои любимые стоянки. Они отлично помнят тех, кого везли даже неделю
назад. А эта знаменитая тройка не могла не обратить на себя внимания.
Они нервничали, они спешили и, наверняка, хорошо заплатили.
Майор откинулся в кресле. Хотя кое-что из этого плана ему и
самому приходило в голову, но он не мог, однако, не порадоваться
сообразительности сержанта. "Молодчина. Умен", - подумал Григорьев и,
встав, подошел к нему вплотную.
- Правильно. Только береги себя. Умей рассчитывать силы. А сейчас
- отдыхать! Желаю удачи. - И уже тоном более строгим, закончил: - Пока
не выспишься - на работу не смей появляться!
- Есть, товарищ, майор, - откозырнул Захаров и вышел из кабинета.
Когда он спустился в дежурную комнату, лейтенант Ланцов подал ему
свернутую вдвое бумажку. Это была телеграмма из Хворостянского
районного отдела народного образования. В телеграмме подтверждалось,
что окончившему в 1945 году Хворостянскую среднюю школу Северцеву
Алексею Григорьевичу был выдан аттестат зрелости с золотой медалью.
Захаров бережно свернул телеграмму и положил ее в блокнот.
Перед уходом он попросил:
- Товарищ лейтенант, прошу вас, когда Северцев придет с обеда,
передайте ему, что завтра в десять утра я за ним приеду. Пусть ждет в
дежурной.
Лейтенант кивнул головой.
- Хорошо, передам.
Было уже четыре часа дня, когда Захаров вышел с вокзала. Всю
дорогу домой он придумывал, как бы оправдаться перед матерью и скрыть,
что пошли вторые сутки, как он ничего не ел. Но что бы ни придумывал,
все получалось неубедительно. Она опять начнет плакать и умолять, чтоб
он поберег себя и пожалел мать.
Из метро Захаров и Северцев вышли в Охотном ряду. Зубцы
Кремлевской стены, золотые купола старинных церквей, старые бойницы
башен и взлетевшие высоко над ними рубиновые звезды - все эго
разбудило в Алексее новое, не испытанное ранее чувство. Это чувство
было непродолжительное, но сильное. Он даже забыл о всех злоключениях,
которые с ним произошли, и испытывал восторг человека, впервые
увидевшего своими глазами то, что он только смутно представлял
воображением.
Манежная площадь была залита утренним солнцем, Моховая улица
выглядела особенно оживленной. Она звенела молодыми голосами, пестрела
цветными нарядами девушек; отовсюду неслись возгласы приветствий,
смех, шутки. Все, что видел Северцев, ему казалось необычайно
праздничным и торжественным.
- Вот и университет. - Захаров показал на здание с большим
стеклянным куполом.
Алексей в ответ только вздохнул.
Московский университет в июле жил особой, напряженной жизнью. Со
всех концов страны и даже из других стран мира съезжалась сюда
молодежь, чтобы померяться знаниями на экзаменах. Сколько бессонных
ночей проведет какой-нибудь сибиряк за дальнюю дорогу, прежде чем
увидит Москву, Кремль, университет!.. Не нужно быть робким человеком,
чтобы на первых порах растеряться. Все, что когда-то схватывал одним
лишь воображением, сейчас лежит перед тобой живое, величественное.
Смотри, любуйся, запоминай. Если даже не попадешь в университет, то и
в этом случае не зря проездил отцовские деньги: побывал на Красной
площади, в Мавзолее видел Ленина.
Больше всего заявлений в университет подавали отличники. Но
заглядывали сюда и те, кто не решался подавать документы: с тройками в
аттестате нечего тешить себя надеждой. Из любопытства они все-таки
расспрашивали, прислушивались, присматривались к тем, кто поступает.
Где-то в глубине души даже у троечника нет-нет, да и шевельнется
дерзкая надежда: "А вдруг проскочу?"
Таких легко отличить по их нерешительным лицам.
С документами, завернутыми в газету, походит такой середнячок по
факультетам, потолкует, узнает о том, как "сыпятся" медалисты, и,
облегченно вздохнув, нахлобучит поглубже кепку, чтобы двинуть
куда-нибудь попроще.
Не меньше здесь было и болельщиков.
Военные и штатские, старые и молодые, женщины и мужчины - каждый
думал: уж если он сам пришел с дочерью или сыном, то это непременно
облегчит поступление. Посоветовать, предостеречь, может быть, повидать
полезного знакомого, мало ли какие могут встретиться неожиданности,
где нужен отцовский или материнский глаз.
Переживали родные не меньше тех, за кого они болели.
Были болельщики и у Алексея Северцева. Это он знал хорошо, и ему
от этого становилось легче. А где-то в глубине души даже жила
маленькая надежда стать студентом.
- Вот и юридический, - сказал Захаров. - Давайте заявление, будем
соблюдать субординацию.
В узких коридорах юридического факультета маленькими группами
стояли поступающие. Возбужденные, они о чем-то спорили, размахивая
руками.
- Вы подождите, а я пойду к декану. - Николай направился в
деканат.
Молоденький, лет восемнадцати, брюнет с пробивающимися усиками
выскочил из аудитории, где проводилось собеседование с поступающими и,
поджав руками живот, захлебывался от смеха. Все повернулись к нему.
- Обождите, дайте в себя прийти...
Наконец он нахохотался.
- Он ее спросил: "Что такое бизония?" А она, - и брюнет снова
принялся хохотать, - она подумала и отвечает: "Бизония - это страна,
где водятся бизоны".
Взрыв смеха прокатился по коридору.
Северцев стоял рядом с этой веселой компанией, но не слышал, о
чем рассказал брюнет с усиками. Теперь, когда точно сговорившись, все
повернулись в его сторону, он залился краской и растерялся. "Неужели
надо мной?", - подумал он и, сконфуженный, прошел в конец коридора.
Напротив двери в актовый зал остановился. В зале шла репетиция. Лариса
Былинкина, студентка второго курса, готовила к смотру художественной
самодеятельности гопак. Поджарый и уже немолодой танцмейстер показывал
ей какое-то замысловатое па и раздражался, когда у его ученицы оно не
получалось.
- Смотрите внимательно, нога в этом повороте должна описывать вот
такую линию, - показывал танцмейстер. - А у вас все на манер барыни.
Начнем снова, - он махнул рукой пианисту.
- Получилось? Сейчас правильно? - Лариса подбежала к
танцмейстеру,
Но и на этот раз у девушки вышло не так, как добивался учитель.
Танцмейстер молча собрал ноты, положил их в папку, вытер платком
лицо. Выходя из зала, он неожиданно остановился в дверях.
- Мне кажется, вы начали зазнаваться, Лариса. А нужно больше
работать. Я вас готовлю к серьезному смотру!
Когда учитель вышел из зала, пианист, тоже студент, принялся
успокаивать Ларису, которая, чуть не плача, нервно наматывала на палец
косынку.
- Ничего, успокойся, на него иногда находит.
- Успокойся. Легко сказать...
Из коридора донесся раскатистый хохот. Ларису словно передернуло.
Она быстро подбежала к двери и с силой распахнула ее настежь,
чуть было не стукнув высокого плечистого парня с забинтованной
головой.
- Что вам нужно? Что вы здесь торчите? - раздраженно закричала
она на Северцева.
- Я... Я только стою здесь.
- Нечего вам здесь стоять! - Лариса с гневом захлопнула двери.
Захарова все еще не было, хотя прошло уже более двадцати минут.
Алексей, не зная куда деть себя, подошел поближе к кабинету декана.
Прислушался. По обрывкам разговора, доносившегося из-за дверей, он
понял, что декан упорствует.
И действительно, разговор у Захарова был нелегкий. Он исчерпал
почти все доводы, но положительного результата не предвиделось.
Всегда спокойный, декан начинал раздражаться.
- Не могу, не могу, - разводил он руками. - Аттестата нет, а на
слово верить не могу.
- Я представитель государственной власти и прошу мне верить. Не
верите словам, так верьте документам. Вот письменное подтверждение об
ограблении. Вот телеграмма Хворостянского РОНО. Наконец, если и этого
мало, я могу пригласить в кабинет самого потерпевшего, - напирал
Захаров. - Правда, выглядит он неважно, весь в бинтах, но в порядке
вещественного доказательства можете поинтересоваться.
- Нет, нет, пожалуйста, не беспокойте товарища. Я верю вам,
уважаемый, но до тех пор, пока не будет подлинников необходимых
документов, ничего не могу сделать. Таковы правила. Они не мной
придуманы.
- Да, но во всяком правиле есть исключение. Я об этом слышал на
ваших лекциях, профессор.
- Исключение может санкционировать только ректор. Это его
компетенция.
- Хорошо. Я буду обращаться в ректорат. А если потребуется - и в
Московский Комитет партии. Пожалуйста, напишите свою резолюцию об
отказе.
Декан еще раз пробежал глазами заявление, медленно обмакнул перо
в чернильнице, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к
окну.
- Право, в моей практике это первый случай. Беспрецедентный
случай.
- Нет, случай не беспрецедентный. О таких случаях и о таком
отношении к людям говорил в свое время Ленин.
- Что вы имеете в виду?
- Формально правильно, а по существу - издевательство. Прошу вас,
профессор, напишите ваш отказ.
- Да, но ведь я не отказал категорически. Я только довел до
вашего сведения, что подобных случаев в своей практике не встречал. Я
готов помочь товарищу Северцеву. Простите, ваша фамилия? - с
трогательной и слегка заискивающей улыбкой спросил декан.
- Захаров.
- Пройдемте, товарищ Захаров, вместе к ректору и там решим этот
вопрос.
К ректору шли все трое: декан, Захаров и Северцев. Шли цепочкой,
один за другим. Впереди - декан, за ним, несколько приотстав, -
Захаров. Когда проходили университетский дворик, на котором была
разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными
львами над окнами, и в душе его вспыхнул проблеск надежды. "А что,
если придется здесь учиться? Что если примут?"
Приемная ректора была полна посетителей. Отцы и матери, детям
которых было отказано в приеме, сидели с озабоченными лицами и,
очевидно, в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы, с
которыми они обратятся к ректору. Юноши и девушки с грустными лицами
стояли здесь же, рядом с родителями, и молчаливо переминались с ноги
на ногу. Худенькая секретарша по привычке не обращала внимания на
посетителей к продолжала стучать на машинке.
Декан и Захаров сразу же прошли к ректору. Северцеву было
приказано ждать в приемной.
Несмотря на то, что окна и дверь приемной были открыты настежь, в
комнате стояла духота. Очень полная дама в полосатом платье, не
переставая, махала перед собой газетой. Рядом понуро стояла ее дочь.
Она была точно в таком же полосатом платье и очень походила на мать.
- Ваша на чем провалилась? - обратился к даме в полосатом платье
сухонький старичок с козлиной бородкой.
Этот вопрос даме не понравился.
- Что значит провалилась? Почему провалилась? Просто к моей
дочери отнеслись безобразно. - И она подчеркнуто неприязненно
отвернулась от старичка.
Как и все здесь присутствовавшие, Алексей переживал тяжелые
минуты в ожидании решения его судьбы.
Когда машинистка переставала стучать по клавиатуре, в приемной
наступала такая тишина, что становилось слышно, как прыгала минутная
стрелка электрических часов над входной дверью. Время от времени
ожидающие с тревогой посматривали на обитую черным дерматином
массивную дверь с табличкой: "Ректор Московского Государственного
университета академик И. Г. Воеводин". Было что-то внушительное в этих
серебряных буквах на черном фоне.
- О боже, уже двадцать минут, а они никак не наговорятся. Может
быть, он уже закончил прием? - нервничая, обратилась дама в полосатом
к секретарше, но ответа не дождалась: ректор вызвал секретаршу к себе.
А вскоре к Воеводину вызвали и Северцева. В просторном кабинете
ректора Алексей сразу почувствовал приятный освежающий холодок. Из-за
длинного Т-образного стола привстал лысый человек с добрым и немолодым
лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза. Алексей
понял, что это академик Воеводин.
Первые секунды Северцез растерялся. Не таким он представлял себе
ректора, да еще академика с такой громкой фамилией. В самом слове
"ректор" звучало для него что-то строгое, солидное и суровое.
Забинтованная голова Алексея произвела на Воеводина удручающее
впечатление. Он сочувственно произнес:
- О, разбойники, как они вас!
Декан глубоко сидел в мягком кресле и рассматривал Северцева
через пенсне в золотой оправе.
Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма
Хворостянского РОНО, ректор размашистым почерком написал на левом
верхнем углу резолюцию и нажал на кнопку звонка.
Вошла секретарша.
- Включите в приказ.
Мельком Алексей увидел: "Зачислить со стипендией..."
Вряд ли когда-либо чувствовал он такой прилив радости, какой
охватил его в эту минуту. Ему даже душно стало и не верилось.
Ректор встал из-за стола. Потирая руки, он улыбнулся доброй
улыбкой.
- Ну вот, все и утряслось. Считайте себя, товарищ Северцев,
студентом-юристом. В выборе друзей будьте осмотрительны. Не ищите их
на вокзалах.
- Спасибо, - тихо ответил Алексей.
- Спасибо не мне, а товарищу Захарову. Вам повезло, молодой
человек, что у вас такой опекун. А сейчас идите к председателю
профкома, расскажите свою историю, там вам помогут материально. Будьте
здоровы.
Когда Захаров и Северцев вышли, ректор поднял телефонную трубку и
набрал номер.
- Николай Петрович? Здравствуйте. Воеводин. К вам сейчас придет
абитуриент Северцев. Собственно, уже не абитуриент, а студент первого
курса юридического факультета. У него стряслось несчастье. Об этом он
вам сам расскажет. Сейчас он без копейки денег. Нужно помочь.
Располагаете? Ну и прекрасно.
Ректор положил телефонную трубку и нажал кнопку.
- Прошу следующего, - сказал он вошедшей секретарше.
Оставив Северцева на попечение профкома, который должен был
организовать над ним шефство, Захаров, довольный и веселый,
остановился у пивной палатки и попросил кружку пива.
Снова вспомнился Гусеницин. На этот раз он стоял перед майором
Григорьевым бледный и жалкий. Григорьев возмущался: "Вы предлагали
дело приостановить. Фактически прекратить. Помочь Северцеву с
университетом вы считали невозможным, это не входит в ваши полномочия.
Но почему это мог сделать Захаров? Я вас спрашиваю - почему? Молчите?"
Захаров отчетливо представлял, как на широком лбу Григорьева
поднимаются, словно крылья большой птицы, его густые брови.
Обернувшись, Захаров увидел рядом с собой пожилого и полного
мужчину с открытым добродушным лицом. В руках он держал вяленую воблу.
После двух - трех глотков толстяк кряхтел от удовольствия и
приговаривал:
- Цимес! Сила!..
Захаров попросил налить еще кружку и попробовал, глядя на соседа,
подсолить пиво. Тот многозначительно подмигнул, дескать, не пожалеешь.
Вторую кружку Захаров пил, как и его сосед, медленно, смакуя, и все же
не допил. Сосед расценил это как слабость.
...Захотелось позвонить Наташе. И недовольный майор, и скорбное
лицо Северцева, и растерянность Гусеницина - все было мгновенно
оттеснено, как только вспомнилась Наташа.
"Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню - будь, что будет". Вошел в
будку, набрал номер телефона, но в какие-то секунды вдруг испытал
необъяснимый страх. Не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет
трубку, он нажал на рычажок. "Нет! Никогда! Ни за что! Взять себя в
руки и не унижаться".
Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил на службу.
Сейчас же он позвонил майору Григорьеву - узнать, не пришел ли ответ
из научно-технического отдела.
Майор ответил, что ответ только что получен и ответ хороший.
Медлить нельзя.
Через двадцать минут Захаров уже стоял в следственной комнате
перед Григорьевым и думал: "Неужели мундштук и расческа вывели на
след? Но почему вы медлите, майор? Говорите быстрее", - трепетал он в
нетерпеливом ожидании.
Потирая руки, майор ходил по комнате.
- Это, брат, не тяп-ляп, не новичок, а зубастый волчонок. Три
привода, две судимости. Последний раз сидел за ограбление квартиры,
девять месяцев назад был амнистирован.
Нетерпение Захарова усиливалось. Когда же, наконец, майор скажет
то главное, что сообщили из городской милиции: фамилию, имя, адрес,
возраст, приметы.
Но Григорьев, словно нарочно, не торопился. Так продолжалось еще
несколько минут.
Потом, подойдя к столу, майор пододвинул Захарову лист бумаги и
глазами указал на карандаш.
- Пишите. Кондратов Анатолий Семенович, тысяча девятьсот двадцать
пятого года рождения. Адрес: Сеньковский переулок, дом девять,
квартира тринадцать.
Дальнейший разговор был коротким. Майор предупредил, чтобы оружие
было в исправности.
- При явном сопротивлении - прибегать к физическим воздействиям.
- Григорьев остановился и строго посмотрел на Захарова. -
Психологизмом не злоупотребляйте. Запомните - эта романтика погубила
многих молодых людей. Прекрасных людей. Машина готова. В ней вас ждет
Карпенко. Ордер на обыск подписан, возьмете у дежурного.
Захаров вышел на улицу. Рядом с машиной нетерпеливо похаживал
старшина Карпенко. В машину сели молча: в такие минуты обычно не
разговаривают.
Растерянность и удивление, с которыми Кондратов предъявил
паспорт, мелкая дрожь пальцев и как-то сразу осевший голос - все
говорила о том, что тот не ожидал непрошенных гостей. Жена Кондрашова
еще не пришла с работы, а теща, как вошла в комнату с алюминиевой
кастрюлей, из которой пахнуло душистым, укропным запахом окрошки, так
и застыла на месте. В течение всего обыска она мучительно соображала,
что бы это могло значить, но так и не догадалась. В своем зяте,
который всего лишь полгода, как сошелся с ее дочерью, она не чаяла
души. А тут вдруг милиция!
Удостоверившись, что в комнате не было похищенных у Северцева
вещей, Захаров сказал хозяину:
- А вам придется ненадолго проехать с нами.
- Разрешите мне написать жене маленькую записку, - попросил
Кондрашов.
Захаров разрешил.
Пока Кондрашов искал бумагу и чинил карандаш, Захаров принялся
рассматривать обстановку комнаты уже не как следователь, ищущий
материальных улик преступления, а как человек, который по вещам
старается составить представление об их владельцах. Он любил и считал
полезным этот вид психологического творчества.
На старенькой этажерке книгами была заставлена только средняя
полка. На остальных - симметричными рядами выстроились пустые флаконы
из-под одеколона и духов; коробочки из-под пудры, цветные открытки,
изображающие влюбленных в момент объятий и поцелуев. Такие открытки
чаще всего продают из-под полы спекулянты у вокзалов и в поездах
дальнего следования.
Над двухспальной с никелированными шишками и завитушками
кроватью, покрытой новым тканьевым одеялом, висел лубок, какие можно
часто видеть на московских рынках. На нем были изображены плавающие с
круто изогнутыми шеями лебеди. Над лебедями с берегов нависали
густо-зеленые кусты. На самой середине озера в лодке сидела молодая
пара. Он греб, а она, румяная и с распущенными волосами, застыла на
лавочке напротив. Стены комнаты были в фотографиях: они висели в
рамках и без рамок, большие и маленькие, семейные и одиночные, в рост
и по пояс. И почти на каждой люди держали себя
неестественно-деревянно, выпячивая напоказ ручные часы, до блеска
начищенные хромовые сапоги, завитые чубы и все то, что являлось
признаком достатка.
"Нет, не велики душевные запросы этих людей, - приходил Захаров к
твердому убеждению. - Не велики".
Наконец Кондрашов написал записку. Он хотел было передать ее
теще, но Захаров потребовал прочитать написанное.
Кондрашов писал: "Рая, не волнуйся. Получилось какое-то
недоразумение. Если не вернусь вечером - значит меня задержали в
отделении милиции. Анатолий".
Не найдя в записке ничего такого, чтоб придавать ей особое
значение, Захаров вручил ее теще, стоявшей в недоумении у стола.
Первым из комнаты вышел Карпенко. За ним, повинуясь знаку
Захарова, следовал Кондрашов. Квартира была коридорной системы,
многонаселенной. Пробираться пришлось сквозь строй любопытных глаз
соседей.
Рост, цвет волос, цвет глаз, возраст Кондрашова - все совпадало с
приметами, какие были даны в показаниях Северцева об одном из
грабителей. "Толик... Наконец-то в клетке", - ликовал Захаров.
Пропустив вперед Кондрашова, который перед тем, как сесть в
"Победу", пристально посмотрел ("Может быть, в последний раз", -
подумал Захаров) в сторону дома, очевидно, отыскивая свое окно,
Захаров сел с ним рядом и захлопнул дверку.
Карпенко сел рядом с шофером.
Ехали молча. Каждый думал о своем.
"Такое же чувство (не больше), наверное, испытывал и Наполеон,
когда взял Москву: хотя вся Россия и не завоевана, но день великого
торжества близок..." Захаров хотел и дальше развивать это случайно
пришедшее в голову сравнение, но, встретившись в круглом зеркальце с
глазами шофера, почувствовал, что тот наполовину разгадал его
мальчишеский задор. Шофер даже усмехнулся краешками губ. Точно
пойманный с поличным, Захаров почувствовал, что краснеет, и постарался
подавить восторг. Искоса он стал наблюдать за Кондрашовым. А тот за
всю дорогу сказал не больше двух - трех слов, когда просил разрешения
закурить. "Молчишь, храбришься, но лицо тебя выдает. Бледный ты как