Лэндей Уильям. Мишн-Флэтс

   – Это хорошо. Только дураки не нервничают.
   – А вы нервничаете?
   – Стар я для мандража.
   Мы посидели молча минут пять. Потом еще минут пять.
   Келли достал яблоко и стал обкусывать его, смачно и громко.
   Звук получался такой оглушительный, что я не мог сосредоточиться на своем страхе. От нечего делать я вынул из кобуры «беретту», рассеянно осмотрел ее, нацелил на почтовый ящик и мысленно сделал «пых!».
   – Убери с глаз долой! – Келли положил огрызок яблока на приборную панель, взял мой пистолет, покрутил в руке и протянул обратно. – Хорошая пушка. Но ты и без нее справишься.
   – И чего она там копается, – сказал я, имея в виду Кэролайн Келли. – Сколько времени может занять организация ордера?
   – Сколько потребуется.
   Я обреченно кивнул – ясненько.
   – Мистер Келли, вы в своей жизни кого-нибудь застрелили?
   – Спрашиваешь!
   – И что, не одного?
   – Не знаю, не считал. Много.
   – Много?
   – В Корее.
   – А-а. Я-то имел в виду, когда полицейским служили.
   – Стрелял однажды.
   – Наповал?
   – Нет, слава Богу, только ползадницы ему отстрелил.
   – А я вот ни разу ни в кого не стрелял.
   – Это заметно.
   – Даже оленя застрелить – рука не поднимается. Вы видели на охоте, как умирает олень?
   – Нет.
   – А я видел. Это в сказках или в кино олень – брык, упал и помер. А на деле – кровищи, как на бойне. Я на первой и последней своей охоте ранил оленя. Как он бедняга мучился, как бился. И смотрит на меня – моргает, встать норовит. А боль в глазах – нечеловеческая. Товарищ говорит: добей! А я выстрелить не могу. Пришлось товарищу выстрелить.
   – Ох уж и романтик ты, Бен. «А боль в глазах – нечеловеческая»... Стрелять в человека – совсем не то, что в оленя.
   – Я даже рыбу головой об столб не могу...
   – Бен!
   – Понял Молчу.
   Но через минуту у меня опять зачесался язык.
   – Я сегодня беседовал с Гиттенсом. Он признал, что Рауль был его осведомителем. И я вдруг подумал – а не ерунда ли все это? Десять лет назад Траделл получил наводку не лично. Он действовал по подсказке Гиттенса. Ну и что? Это ничегошеньки не меняет. Если я поперся на красный свет и меня машина сбила, когда я шел за пивом, – совершенно не важно, сам ли я решил сходить в магазин или меня приятель попросил. На красный свет-то я сам поперся! Так или не так? К тому же Данцигер вообще не знал, что Гиттенс как-то замешан в том давнем деле.
   Келли равнодушно смотрел перед собой.
   – Помните, вы говорили, что иногда – добра ради – хорошие копы делают плохие вещи. А плохие копы делают плохие вещи просто ради удовольствия. Так вот, арест Брекстона мне кажется плохим средством во имя плохой цели. Негодяйство ради негодяйства.
   – Бен, что за философия?
   – Да так, не нравится мне все это.
   Келли немного ожил.
   – Гиттенс – хороший полицейский, – сказал он. – Поэтому ты с выводами не спеши. Погодим, поглядим. А пока что сосредоточься на одном – чтоб сегодня вечером вернуться домой без лишних дырок.
   Он догрыз яблоко, потом раздумчиво прибавил:
   – Если тебя грохнут, Кэролайн сама мне дырку в голове сделает!
   Я ошарашенно покосился на него.
   – Вы... вы что имеете в виду?
   Келли вздохнул:
   – Ты, Бен, умный-умный, а дурак!
   – Объясните дураку.
   – Моей дочке тридцать семь. У нее сын. В тридцать семь да еще «с довеском» – много ли на нее охотников? А ты вроде как человек. И к сыну ее относишься неплохо. Ей нужен мужчина.
   Я был поражен его грубой откровенностью.
   – С чего вы решили, мистер Келли, что Кэролайн нужен мужчина?
   – А кто же еще? Она вроде не лесбиянка.
   – Я не в том смысле. Может, она и не думает о замужестве. Может, ей и так хорошо.
   – Ты все-таки считаешь, что она лесбиянка!
   – Поверьте мне, я знаю, что она не лесбиянка. Хотя, конечно, всякое возможно...
   – Короче, тебя она не заинтересовала, – рубанул Келли.
   Я смешался.
   – Про «не заинтересовала» я не говорил. Просто она очень независимая и самостоятельная. Как мужчина.
   – Как мужчина? Ты ее точно считаешь лесбиянкой.
   – Тьфу ты Господи! Трудно с вами говорить! Я имею в виду, она...
   – Я смотрю на нее последнее время – ну такая картинка! Неужели тебе не нравится?
   – О да, она замечательная, она красивая, – сказал я, мучительно краснея.
   – Ладно, расслабься. Мне просто жаль, что такая женщина может одна остаться. А ты уж сам смотри...
   – Я не думаю, что вам следует волноваться касательно Кэролайн. Она сама способна о себе позаботиться.
   – Эх, Бен, чуть ли не всякий человек воображает, что он способен сам о себе позаботиться. Да только жизнь показывает другое. Даже такая сильная личность, как Кэролайн, нуждается в чьем-то плече...
   – Возможно, – сказал я, гадая, как поприличнее сменить тему. – Одно точно: вам обеспечена дырка в голове, если она узнает, что вы вели подобный разговор со мной. К тому же мне кажется, она сама не слишком мной увлечена...
   Келли удрученно покачал головой. Он был явно во мне разочарован.
   – Эх ты, червь книжный, ни шиша ты в живых женщинах не смыслишь. Небось знаешь, какого цвета были глаза у жены президента Джорджа Вашингтона. А чтобы понять ту, которая от тебя на расстоянии вытянутой руки, – нет, слабо!
   – Зеленые, – сказал я.
   – Чего – зеленые?
   – Зеленые были глаза у Марты – жены президента Джорджа Вашингтона.
   – Врешь?!
   – Точно. Это есть в их переписке.
   Келли только хмыкнул – вот видишь, что ты за фрукт!
   Дальше мы ждали в молчании.
   Спецназ появился примерно через час.

41

   Они приехали в черном микроавтобусе – десять ребят в черном.
   Черные каски, черные бронежилеты, черные штаны.
   И черные перчатки, чтобы не «светить» розовыми руками.
   Автобус остановился довольно далеко, вне пределов видимости жильцов дома номер 111 на Олбанс-роуд.
   Спецназовцы высыпали из автобуса и за заборами, за кустами и стенками стали быстро передвигаться в нужном направлении – пригибаясь, иногда вприсядку.
   Появление в квартале черных, которые на самом деле белые, не вызвало доброжелательной реакции.
   Детишки с визгом и смехом бросились врассыпную. От чего они визжали – трудно понять. То ли от страха, то ли от возбуждения. А как же – кино на их улице! Детишки спрятались за кустами и наблюдали, что случится дальше.
   Взрослые – в основном женщины разного возраста и сплошь не англосаксонки – внешне никак не отреагировали на вторжение вооруженных до зубов людей в черном. Но по тому, как они косились на них, продолжая как ни в чем не бывало идти по своим делам, было ясно – в душе они проклинают этих чужих людей.
   Зевак оказалось очень мало, только несколько женщин остановились поодаль, наполовину укрывшись в подъездах домов, да старики свесились с балконов.
   Мы с Келли выскочили из машины и, на всякий случай размахивая своими поднятыми высоко вверх полицейскими бляхами, направились к спецназовцам.
   Их командир – Керт, которого я из-за черного наряда и каски узнал не сразу, – поприветствовал нас и спросил:
   – Брекстон появлялся?
   – Нет, – сказал я. – Послушайте, Керт, а есть ли надобность такую силу пригонять?
   – Ребята обучены действовать в опасных ситуациях, – отрезал Керт. – Заложники, массовые нарушения общественного порядка.
   – У нас тут ни заложников, ни хулиганов.
   – Шериф Трумэн, у нас в наличии опасная ситуация.
   Я посмотрел на его костоломов – десять человек с оружием зверской убойной силы.
   – Весь сыр-бор, чтобы одного парня повязать?
   – Этот парень убил полицейского и прокурора. Думаешь, мы цацкаться с ним будем и дадим ему еще раз уйти?
   – Понятно. А я-то решил, что ребята готовятся Северную Корею завоевать.
   – Чтоб Северную Корею завоевать, нужно немного больше народу, – без улыбки ответил Керт.
   Наверное, мы и дальше бы пикировались, но тут подъехали три легковые машины Гиттенса. В каждой из трех машин без опознавательных знаков сидело по четыре полицейских, тоже, так сказать, без опознавательных знаков – в штатском.
   Одиннадцать ребят во главе с Гиттенсом – в джинсах и кроссовках и спортивных курточках и каждый с винтовкой – производили комическое впечатление на фоке поджарых мускулистых парней в черном. Только Гиттенс мог похвастаться спортивной фигурой. Остальные были лысоватые, за сорок, с пивными животами, с жирными физиономиями. Двое-трое – с одышкой. Таким комнату перебежать – проблема. А уж за Брекстоном по кварталу гоняться – смешно даже представить.
   Поэтому так страшны винтовки в их руках.
   Эти ребята только пулей могут догнать Брекстона.
   Один из одышливых героев Гиттенса приветствовал спецназ по-школярски:
   – Добрый день, многоуважаемые леди!
   Гиттенс поздоровался с Кертом и бросил ему не без подколки:
   – Спасибо, что прибыли для нашей поддержки!
   Затем он добродушно приветствовал меня и Келли.
   – Привет, Бен, тоже участвуешь в штурме?
   Если наш недавний разговор и оставил осадок в его душе, то Гиттенс старался этого не показывать.
   Занятная штука жизнь: с утра я еще был убийца, которому грозило пожизненное заключение, а вечером участвую в задержании убийцы.
   Гиттенс велел своим ребятам снабдить Келли и меня подобающим «снаряжением».
   Краснорожий апоплексический малый с сигаретой в зубах открыл багажник одной из машин и выдал нам по винтовке и бронежилету.
   Получалось девять спецназовцев плюс Керт, полицейские во главе с Гиттенсом и мы с Келли. Двадцать четыре человека на одну лестницу, на штурм одной квартиры. Не многовато ли? Как во французских комедиях, только не смешно.
   Гиттенс сказал:
   – Мы идем первыми.
   Керт так и взвился.
   – Это мой штурм! Я главный в отделе по расследованию убийств. Первыми идем мы!
   – Чушь собачья, – возразил Гиттенс. – Мои ребята знают округу как свои пять пальцев. И Брекстона знают в лицо. Так что первыми пойдем мы!
   Керт так разнервничался, что даже каску снял.
   – Послушай, Гиттенс, мать твою...
    – Я гарантирую вам, сэр, у нас проблем не будет!
   Керт стер пот со лба, потряс головой, снова надел каску.
   – Эд, – сказал Гиттенс совсем другим тоном, – ты сам подумай, как Брекстон отреагирует, когда твои чокнутые десантники посыплются на него?!
   Хотя Керт был выше чином и этот рейд был, вне сомнения, его прерогативой, в полиции не все решает ранг и приоритет. Иногда приходится лавировать. Без Гиттенса, который в здешних краях сквозь игольное ушко просочится, работа Керта никогда не будет по-настоящему эффективной. Поэтому с Гиттенсом надо было дружить – ради будущего.
   – О'кей, – сказал Керт, – пойдем вместе. Точка!
   Хуже компромисса придумать было нельзя. Разбившись на две-три подстраховывающие друг друга группы, мы могли надеяться на верный успех. А всей толпой... смех и грех!
   Двадцать четыре лба на одной лестничной клетке – это гарантированный хаос. Дело даже не в том, что два начальника; в критический момент каждый действует самостоятельно. Но на небольшом пятачке двадцать четыре мужчины с винтовками и автоматами и сумасшедшим адреналином в крови...
   Так или иначе, через минуту мы уже поднимались по лестнице дома номер сто одиннадцать.
   На лестничной клетке было шумно – из квартир доносилось множество звуков. На одном этаже горланил грудной ребенок. На другом вопил телевизор и ссорились муж с женой («...немедленно! Что я сказал! Сейчас же!»). На третьем, на нашем этаже, разносился телевизионный «хохот из банки» – смех публики по ходу комедии.
   Ну а мы слышали прежде всего свое тяжелое дыхание.
   Небольшая лестничная площадка. Четыре металлические двери.
   Гиттенс указал на одну из дверей – с табличкой «3С».
   – Здесь, – сказал он шепотом. – Брекстон должен быть здесь.
   Он повернулся ко мне и с улыбкой произнес:
   – Вот они, огни большого города, кипение жизни! Хочешь постучать и объявить о нашем приходе?
   – Я?
   – Брекстон тебе доверяет. Не знаю, с какой стати, но он тебе чертовски доверяет.
   – Не очень-то я в это верю.
   – А тебя в это верить никто и не просит. Ну, будешь стучать?
   Сам не знаю почему, я сразу же согласился. Мне хотелось очутиться в роли Арчи Траделла – испытать то, что он испытал в ту ночь, когда стоял на линии огня перед красной дверью... Более идиотской причины рисковать своей шкурой даже измыслить невозможно. Одно слово, молодость!
   Керт стал возражать – конечно же, шепотом. Однако Гиттенс настаивал.
   – Бен сам хочет. Раз хочет – надо разрешить.
   – Бред! Совсем ты спятил, Гиттенс!
   – Он сам хочет!
   – Хватит вам, – сказал я. – Я иду.
   Несколько спецназовцев уже «размазались» по стенам лестничной площадки. Я поднялся по последним ступенькам, оказался на лестничной площадке и шагнул к двери с табличкой «ЗС». Теперь я стоял на линии огня.
   Хотелось присесть на корточки. Или плюхнуться на живот. Стоять в полный рост, расправив плечи, – это было работой. Приходилось следить за собой, чтобы оставаться в вертикальном положении.
   Гиттенс подал сигнал рукой: «Время!»
   Я громко постучал в дверь и крикнул:
   – Полиция! Откройте! У нас ордер на обыск!
   Теперь самое время кинуться на пол – или по ступенькам вниз. Увы, нельзя.
   За дверью полная тишина.
   Молчание и на лестничной площадке.
   Из телевизора донеслось: «Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!». И «хохот из банки» – «ха-ха-ха!».
   В жизни бывают совсем даже не смешные совпадения.
   Келли схватил меня за рукав и потянул прочь, на лестницу, с линии огня.
   Уже стоя в безопасности, я крикнул снова:
   – Харолд, это Бен Трумэн. Пожалуйста, открой дверь. Пожалуйста!
   Мертвая тишина.
   Потом за дверью кто-то негромко сказал:
   – О'кей, о'кей, погодите секундочку.
   У Гиттенса вытянулось лицо.
   Он задумчиво-настороженно поводил глазами, затем сделал знак своим парням – давайте.
   Двое обрюзгших полицейских с металлическим тараном двинулись к двери.
   – Постойте, Гиттенс, – сказал я. – Там кто-то хочет нам открыть...
   – Ждать нет времени, Бен. Ждать – это страшный риск. Вперед, ребятки! Поехали!
   Я подумал: они здесь, чтобы убить Брекстона. Однозначно.
   Бабах! Бабах!
   Дверь распахнулась со второго удара.
   Гиттенс первым влетел в квартиру. За ним – целая толпа.
   – Полиция! Полиция! Полиция!
   Я забежал чуть ли не последним. Передо мной была целая очередь.
   Внутри царил хаос. Чтобы не сказать бардак.
   По многокомнатной квартире бегали, размахивая оружием и дико вопя, то и дело сталкиваясь, то и дело опрокидывая мебель, напуганные собственным криком, вооруженные до зубов мужики.
   – Полиция! Полиция! Полиция!
   – Не двигаться! Всем лечь! Лежать!
   Визг маленькой девочки.
   Сама маленькая девочка.
   Спецназовец хватает ее на руки, тащит прочь, в коридор, из квартиры.
   Девочка орет благим матом.
   – Не двигаться! Мать вашу, не двигаться! Покажи мне руки! Руки показать!
   И оттуда же, сразу же за этим – ба-бах!
   «Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!»
   «Ха-ха-ха!»
   Керт и двое спецназовцев бегут в комнату, откуда раздался выстрел. Я за ними.
   Это спальня. Односпальная кровать. Распятие над ней.
   Два полицейских ползают по полу и что-то делают.
   Еще вперед.
   На полу человек. Над ним склонились полицейские.
   Человек на полу – худой старик, негр лет семидесяти. На нем малиновая сорочка и белый воротничок проповедника.
   Глаза закрыты.
   Керт кричит:
   – «Скорую помощь»!
   Священник шевелится, перекатывается на бок. Хватает воздух ртом.
   Керт разрывает его воротник. Не помогает, старик все равно задыхается.
   – Отойдите! Всем отойти! Не путайтесь под ногами, козлы!
   Мы рассыпаемся по стенам.
   – Я в него не целился! Я его не убивал!
   Это спецназовец. Лицо нашкодившего школьника. Под черной каской.
   – Я приказал ему показать руки. Почему он не захотел показать руки? Я велел ему показать руки!
   Я не вижу крови.
   Однако старик больше не дышит.
   Керт наклоняется, переворачивает священника на спину и начинает делать искусственное дыхание.
   – Черт бы вас побрал! Черт бы вас побрал! – повторяет он каждый раз, отрываясь от рта старика и давя на его грудь.
   – Ах ты Господи! – причитает Гиттенс. – Ах ты Господи!
   Вбегает старая женщина. Она с визгом бросается на бездыханное тело.
   Керт орет:
   – Уберите бабу!
   Двое ее оттаскивают.
   Она стонет и, заламывая руки, смотрит, как Керт снова и снова вдувает жизнь в рот ее мужу. Без результата.
   «Скорой помощи» нет и нет. Да и не могут они за пять минут приехать. Это Мишн-Флэтс. Здесь ничего быстро не делается. Даже «скорая помощь» здесь медленная.
   Керт, раскрасневшийся, с выпученными глазами, продолжает делать искусственное дыхание.
   В какой-то момент Келли просто оттаскивает его от трупа.
   Все кончено.
   Позже я узнаю – старенького священника звали Эйврил Уолкер.
   Он был уже на пенсии, но продолжал совершать по воскресеньям службы в церкви Кэлвери Пентекостал на Мишн-авеню.
   Постоянный защитник Брекстона был мертв. Хотя при штурме не получил ни единой царапины.
   Причина смерти: инфаркт.
   Или, как раньше говорили, разрыв сердца.

42

   Нашкодившими детьми выглядели те девять-десять полицейских и спецназовцев, которые присутствовали при кончине священника.
   Они и ошибку свою понимали, и то, что за нее придется кому-то заплатить.
   Гиттенс сообщил по радио в участок о произошедшей трагедии.
   Новость разлетелась по округе почти мгновенно. Когда мы выходили из дома, перед ним стояла плотная толпа – человек сто, не меньше. Приехали телевизионщики, нацелили на нас камеры и засыпали каждого вопросами.
   Словом, пошло-поехало...
   Вопросы были у всех, не только у журналистов. Вопросы у прокурора, у начальства спецназа.
   Правда, что полицейские убили преподобного Уолкера?
   На основе каких данных вы полагали, что Брекстон находится в доме номер сто одиннадцать на Олбанс-роуд?
   Нужен ли был срочный арест в этом деле, арест любой ценой?
   Насколько безупречна юридическая база ордера на арест?
   Как действовала полиция – предварительно постучав в дверь или вломившись сразу, без предупреждения?
   Кто произвел выстрел и почему?
   Были и вопросы лично ко мне. Если от журналистов я сумел ускользнуть, то допроса в прокуратуре избежать не удалось.
   Вопросы были крайне неприятные.
   Почему вы, шериф Трумэн из Версаля, штат Мэн, принимали участие в аресте преступника в Бостоне?
   Бостонские полицейские принуждали вас к каким-либо действиям, которые вы считали неправильными или неблаговидными?
   Зачем вы так активно вмещались в это дело? Что-то кому-то хотели доказать?
   И так далее, и так далее.
   Я старался взвешивать каждое слово.
   Нет, никто никакого давления на меня не оказывал и ни к чему меня не принуждал.
   Да, мы предварительно постучались. («Хотя могли, черт возьми, и дольше подождать, прежде чем использовать таран!» – это добавлено про себя, и очень сердито.)
   Да, я уверен, что все формальности были соблюдены и мы действовали правильно.
   Я несколько раз нескольким людям повторил эти полуправды. Потом начал огрызаться: я это уже говорил тому-то и тому-то, это есть в протоколе того-то и того-то.
   Один «доброхот» из прокуратуры заверил меня: не бойтесь, рассказывайте честно – не вас мы намерены вые... и высушить за это прискорбное событие.
   Совершенно ясно: кого-то они все же намерены вые... и высушить, дабы умиротворить публику, возмущенную смертью Уолкера – негра! старика! священника!
   И что бы они мне сейчас ни пели, в итоге самым лучшим кандидатом для вышеуказанной процедуры является человек со стороны – лох из зачуханного Версаля, штат Мэн.
   Поэтому, отвечая, я взвешивал не только каждое слово, каждый слог взвешивал!
   Один вопрос меня внутренне очень смутил: «Если бы представилась возможность повторить рейд, вы бы сделали то же самое и в той же последовательности?» То есть окольным путем меня спрашивали: ощущаете ли вы свою вину или вину кого-нибудь другого?
   Разумеется, я ответил, как положено: я сделал бы то же самое и в той же последовательности и считаю, что другие действовали безупречно. Виновата нелепая случайность.
   Однако про себя я думал иначе.
   В том, что произошло, виноват убийца Данцигера!
   Из-за него рейд, из-за него умер священник, из-за него эти вопросы, из-за него в полиции полетит чья-то голова...
   Я вдруг нутром понял, как был прав Данцигер, говоря Кэролайн Келли: «Я испытываю непреодолимое отвращение к обвиняемому – не потому, что он совершил большее или меньшее преступление, а потому, что он привел в движение всю эту безжалостную машину Закона. Он вынудил нас включить юридическую мясорубку, И мне отвратительно, что я – винтик в этой мясорубке».
   Когда сумбурная тягомотина с допросами закончилась, я, совершенно измотанный, поплелся в гостиницу. Упал на постель и мгновенно заснул – как в черный омут провалился.

* * *

   Посреди ночи я вдруг ощутил, что я в комнате не один, и проснулся. Или проснулся – и ощутил, что я в комнате не один.
   Так или иначе, я услышал знакомый шорох открываемой кобуры.
   Кто-то открыл мою кобуру. Кто-то вынул мой пистолет.
   Я только-только хотел приподняться, как в лоб уперлось что-то твердое и прижало мою голову к подушке.
   Я открыл глаза. Прямо передо мной чужая рука. За ней огромный мужской силуэт.
   – А я тебе доверял, срань поганая! – прозвучал тихий спокойный голос Брекстона из дальнего конца комнаты.
   Стоя боком у окна и сложив руки на груди, Брекстон смотрел на улицу.
   Я прошептал:
   – Не надо, не надо!
   Потом громче:
   – Не стреляйте!
   Дуло пистолета по-прежнему упиралось мне в лоб.
   – Я думал, мы с тобой друзья, – сказал Брекстон.
   – Друзья, – поспешил заверить я. – Конечно, мы друзья.
   – Значит, вот как ты с друзьями поступаешь? Убил преподобного Уолкера. Вы, копы поганые, убили невинного прекрасного старика. За что?
   – Мы его не убивали. У него случился инфаркт. Он умер сам по себе. Мы к нему и не прикоснулись.
   – Ворвались в квартиру... Банда психов! Там была девочка. Ты ее видел?
   – Да.
   – Где она?
   – Кто-то сразу схватил ее и вынес из квартиры.
   – Это моя дочь.
   Дуло пистолета переместилось на мой правый висок. Очевидно, приятелю Брекстона так было удобнее. Диалог затягивался.
   – Я попробую найти ее, – сказал я. – Да, я попробую вернуть девочку тебе.
   Брекстон презрительно фыркнул.
   – Как зовут твою дочь? – спросил я, лихорадочно цепляясь за возможность выйти живым из этой ситуации.
   – Темэрра.
   – Куда мне ее доставить?
   – Ее бабушке. Я тебе адрес напишу.
   – Хорошо, я постараюсь.
   – Ты уж очень постарайся!
   Брекстон помолчал, затем сказал своему приятелю:
   – Дай ему подняться. Только ты, собаченыш, не делай резких движений.
   Верзила с пистолетом отошел от кровати на пару шагов.
   Я медленно сел.
   Брекстон по-прежнему в той же позе стоял у окна. Его косичка чернела на фоне неба.
   Я потянулся за штанами. Верзила грозно поднял пистолет.
   – Эй-эй! – тихо запротестовал я. – Дайте мне хоть штаны надеть!
   Верзила снял со стула мои джинсы, обыскал их и швырнул мне.
   – Спасибо.
   Брекстон резко повернулся.
   – Да, видок у тебя из окна неплохой.
   – Жаль только времени у меня не было им насладиться.
   – Времени у тебя и теперь не будет. Моя дочка должна быть у бабушки сегодня к вечеру, не позже. Приют или другая какая ерунда – это исключено. Так что вся ответственность на тебе.
   – Возможно, ее уже отвезли к бабушке. Зачем полицейским четырехлетняя девочка? Только обуза.
   – Ей шесть. И у бабушки ее нет.
   – Хорошо, я сделаю все возможное.
   – Как насчет Фазуло и Рауля? Ты выяснил, что я тебе велел?
   – Как я мог выяснить? Смеешься?! Ничего я не выяснил.
   – Чем же ты занимался все это время?
   Натянув джинсы, я почувствовал себя увереннее и мог взглянуть Брекстону прямо в лицо.
   – Чем я занимался? Да тебя искал! Вся бостонская полиция на ушах, тебя ищут! У них ордер на твой арест.
   – С какой стати меня арестовывать? Я ничего не сделал.
   – Ордер в связи с убийством Данцигера. У них есть свидетель против тебя. Якобы ты ему признался.
   – Кто?
   – Это я сказать не имею права.
   – Стало быть, ты один из них. Послушай, собаченыш, я не знаю, что полиция затевает, но я не убивал прокурора. И никому никаких признаний по этому поводу не делал. Тебе скармливают дерьмо. Где улики?
   – Улики есть, Харолд. И свидетель – важнейшая улика.
   – Опять они родили свидетеля! Что, снова Рауль? Ты его видел, этого свидетеля?
   – Да, видел.
   – И он непридуманный?
   – Непридуманный. И явно говорит правду. Так что ордер прочно обоснован – комар носа не подточит!
   Брекстон покачал головой и снова отвернулся от меня к окну.
   – Раз ордерок такой прочный – давай, арестовывай меня.
   – Как скажешь. Харолд Брекстон, вы арестованы. И ты – тоже, – сказал я, кивая верзиле, который отошел к двери и держал меня на мушке оттуда. – Если вы добровольно сложите оружие, вам это зачтется как явка с повинной.
   Верзила не улыбнулся. Спина Брекстона тоже не выказала никакой реакции.
   – Что ж, на нет и суда нет, – произнес я.