Лэндей Уильям. Мишн-Флэтс

   – Мне не нужна была повестка, чтобы рассказать правду, – начал Фрэнни. – Данцигер стал давить – дескать, ты обязан ради памяти покойного Арчи и все такое... Не понимал, дурак, какую снежную лавину он вызывает, во что лезет. Ну, я ему все и выложил. – Фрэнни помолчал. Создавалось впечатление, что он трезвеет на глазах. По крайней мере его речь становилась более связной. – Видать, и я кончу так же – с пулей в башке. Все равно лучше, чем моя нынешняя жизнь!
   Я хочу теперь особо отметить, что Фрэнни Бойл, согласно рассказам Кэролайн, некогда был самым красноречивым, самым харизматическим прокурором в Бостоне – гроза всех преступников и адвокатов.
   Правда, он не всегда обращал внимание на юридические тонкости и мог ляпнуть в ораторском запале такое, что давало защите возможность подать апелляцию и добиться нового слушания. Его даже прозвали «мешок апелляционных поводов». Поэтому городской прокурор приказал на процессы по тяжким уголовным преступлениям сажать рядом с Фрэнни Бойлом – в качестве своего рода няньки – специалиста по апелляционному праву. Стоило Фрэнни ради красного словца нарушить тот или иной пункт законодательства, как его коллега вскакивал и брал его слова обратно – просил не заносить их в протокол. Это выглядело достаточно комично и не всем судьям нравилось, но – работало.
   Если, как принято, прокурорский талант оценивать по количеству выигранных дел, то тут Фрэнни Бойл не знал себе равных.
   Со временем непобедимость стала предметом его гордости, и у него развилось болезненное желание побеждать всегда.
   Так для боксера, который все свои бои побеждал нокаутом, с какого-то момента победить просто по очкам или разочек проиграть становится немыслимым позором.
   Разумеется, в своем рвении Фрэнни Бойл засудил немало невинных людей – практически из интереса. Если подсудимый явно не виновен, это не повод согласиться с оправданием, а просто более сложный случай, который требует удвоенной работы.
   Годы депрессии и пьянства положили конец блестящей карьере. Но теперь, когда Фрэнни Бойл начал рассказывать, я мог убедиться, что его художественный талант не пропал. Великолепный рассказчик, он умел вжиться в других людей и домыслить то, чего не видел и не слышал. Однако то, что замечательно для писателя или для светского льва, далеко не всегда хорошо в суде, перед присяжными, где фантазия даже в мелких деталях должна караться как юридическая безграмотность.
   Конечно, я не запомнил его рассказ дословно. Передаю в общем и целом. История правдива, хотя многие подробности Фрэнни Бойл явно придумал для закругленности повествования.

* * *

   Двадцатое марта 1977 года. Четыре утра.
   Фрэнк Фазуло не хотел умирать, цеплялся за жизнь до последнего.
   Левым локтем он обнял двутавровую балку и прижался к ней так, что ребра ныли. Здесь, на нижнем уровне Тобин-бриджа – моста через Мистик-Ривер, – ветер был почти штормовой силы, и мороз чувствовался вдвойне. Проклятый ветер норовил смахнуть Фрэнка как муху с жердочки. Да только Фазуло, к сожалению, не муха – летать не умеет.
   Фазуло мороза не чувствовал, но держаться голыми руками за металлические балки было невозможно. Руки хоть и не примерзали, однако немели за считанные секунды.
   Дело было дерьмо. Прыгать вниз – никакой охоты. А вернуться – хрен теперь вернешься! Обратного пути нету. Чтоб вам всем в аду гореть, копам сраным!
   – Я не могу! – заорал Фазуло. – Я не могу, так вашу перетак!
   – Тебе выбирать, Фрэнки, – донеслось в ответ.
   Сволочь, стоит в безопасном месте и бухтит: «Тебе выбирать, Фрэнки!» Ты бы мне раньше попался, я в тебе говорилку свинцом залил!
   Ноги Фазуло дрожали, вот-вот подломятся. Все мускулы ныли от напряжения.
   – Я слезаю! – заорал он. Хотя вряд ли у него хватило бы сил вернуться – если бы ему вдруг позволили вернуться.
   – Твой выбор, Фрэнки.
   – Ничего ты мне не сделаешь!
   Молчание.
   – Я возвращаюсь!
   – Фрэнки, это не по правилам. Я тебе дал поблажку. Я человек не злой. Я тебя не заставил на прощание сосать мой член. Я даю тебе выбор, а ты ругаешься.
   – Гнида!
   – Тот полицейский был не просто коп. Он был моим другом. А ведь ты даже имени его не знаешь. Ты знаешь, как звали моего друга, которого ты убил?
   – Н-нет!
   – Как же ты суешь свой член в рот незнакомым людям? Нехорошо, Фрэнки. За это наказывают!
   Фазуло отвел взгляд от дула направленного на него пистолета и покосился вниз. Может, и не так оно страшно? Говорят, с тех пор как протянули этот мост, с него сиганул в воду не один десяток людей. Лететь далеко. Можно о многом подумать. И еще немножко пожить.
   – Давай, Фрэнки, смело вперед! Мы умаялись ждать. Ночь не резиновая. Пора, дружок, не валандайся до рассвета!
   – Я не могу!
   – Раньше надо было говорить «не могу». За жизнь столько наворотил, что теперь пора расплачиваться.
   – Я не могу!
   – Ну так возвращайся.
   – Застрелишь, гад!
   – Застрелю.
   – Это несправедливо!
   – Несправедливо!.. Ты такие слова своей глоткой не пачкай! Давай побыстрее выбирай. А не то мое терпение лопнет.
   Локоть затек. Фазуло заворочался, пытаясь переменить положение. Сперва одна нога сорвалась, потом другая. Он вцепился в балку руками, судорожно ища опору ногам. Но пальцы рук уже безнадежно онемели... Прежде чем он успел что-либо понять, он уже...
   летел...
   летел...
   и все было не так уж плохо...
   не так уж страшно...
   пока он вдруг не понял, что он не летит...
   он падает...
   падает...
   Прощай жизнь, старая сука!
   А наверху Мартин Гиттенс даже не досмотрел, как тело ударится о воду, которая при этой скорости будет как бетон. Мартин Гиттенс отвернулся и зашагал прочь, на ходу засовывая пистолет в кобуру.
   Только его круглолицый напарник Арчи Траделл видел весь спектакль до конца, до всплеска – там, далеко внизу, в черной пропасти. До последнего мгновения он чего-то ждал, словно ветер мог чудом вознести Фазуло обратно на мост. А потом Арчи опять чего-то ждал – что вода разомкнется и выплюнет Фазуло живым и невредимым.
   – Пошли, нечего больше таращиться, – сказал Мартин Гиттенс. – Все кончено.
   – Керт, вы успеваете? – спросил Фрэнни Бойл.
   Керт кивнул, торопливо что-то строча в записной книжке. Жаль, что со мной нет диктофона.
   – Если не успеваете, – сказал Фрэнни Бойл, – я могу повторить. Или дополнить.
   – Нет-нет, продолжайте.
   – Мне бы не хотелось, чтоб вы что-либо упустили. Записывайте! Все, кому я эту историю рассказываю, имеют особенность отбрасывать коньки до начала слушаний в суде.
   Он осклабился, довольный своей шуткой. Ему было приятно думать, что все зрители того страшного спектакля, который он сейчас разыгрывает, должны рано или поздно погибнуть. Это тешило его душу, склонную к театральным эффектам.
   Десять лет. Десять долгих лет потребовалось, чтобы события той ночи по-настоящему настигли Арчи Траделла. До этого его мысли время от времени возвращались к гибели Фазуло, его воображение рисовало картину: черная фигура жмется к двутавровой балке, потом соскальзывает, несется вниз, к воде... И это «я не могу!» – оно стоит в ушах!
   Вместо того чтобы со временем стереться, воспоминания становились острее и болезненнее. И через десять лет стали навязчивым кошмаром – сначала ночным, потом и дневным. Возможно, нервы Траделла расшатались и в нем произошли какие-то психологические перемены; так или иначе, убийство Фазуло приобрело для него нестерпимую свежесть, невыносимую актуальность.
   Десять лет совесть мучила его глухим ворчанием – и вдруг перешла на крик!
   В конце концов Траделл дошел до такой истерики, что решил переговорить с Гиттенсом.
   Тот был неприятно поражен: Траделл неожиданно, спустя столько лет, возвращается к давно позабытому эпизоду!.. Гиттенс сказал все положенные в этом случае слова: дескать, Фазуло того заслужил, вспомни, что он сделал с полицейским! Изнасилование и убийство. Из-за какой-нибудь юридической тонкости негодяй мог получить пожизненное или вовсе остаться безнаказанным! Сам Мартин Гиттенс ни разу не вспомнил про тот случай на мосту, ничто не тревожило его сон. Сделано дело, и правильное дело, чего ж тут вспоминать да думать!.. Тем более у Траделла теперь новая интересная работа – считай, теперь на передовой оказался: в Мишн-Флэтс, отдел по борьбе с наркотиками!
   Однако слова Гиттенса Траделла не успокоили. Он как-то незаметно миновал тот момент, когда что-либо могло его успокоить.
   Начался новый кошмар: если раньше из-за нехороших воспоминаний он не мог проезжать только по тому памятному мосту (всегда делал пятикилометровый крюк, лишь бы избежать проклятого моста!), то теперь все мосты стали для него непреодолимым препятствием. Он уже не мог себя контролировать. Перед любым мостом у него начиналась паника, прошибал пот, ноги-руки отнимались. Он достал книжку по психологии и узнал название своей болезни – гефирофобия, боязнь мостов. Встречается реже, чем патологическая боязнь высоты, хотя достаточно часто. Возникает зачастую внезапно, в зрелом возрасте, без всякого видимого повода. А в случае с Траделлом повод был очевиден. Но все равно непонятно, что в его мозгу «клацнуло», отчего давние угрызения совести вылились именно в эту форму заболевания. У других – депрессия, суицидальные мысли, а у него – комичная мостобоязнь.
   Однако и депрессия не заставила себя долго ждать. Она сочеталась с ночными кошмарами. Неделями и месяцами Траделл боролся с наваждением – без особого успеха. Ему вдруг стало ясно – я убийца. То, что мы сделали, – убийство. Не возмездие, а то, за что мы других сажаем, – убийство. Преднамеренное. Убийство первой степени. Которое карается смертной казнью или пожизненным заключением.
   Вконец измотанный, Траделл за две недели до рейда на злополучную квартиру явился к Фрэнни Бойлу за советом. Тот точно помнил дату: третье августа 1987 года, понедельник.
   Предварительно Траделл известил Гиттенса о своем решении. Детектив принял известие молча. Все, что можно было сказать по данному поводу, он уже сказал.
   – Мы убили его, – заявил Траделл. – Мы с тобой убийцы!
   – Брось, Арчи! Что за бред!
   – Знаешь, я подростком был церковным служкой... Кто кого оставил? Бог меня? Или я – Бога?
   – Арчи, ты уже не подросток. И в церковь, думаю, тебе дороги нынче нет.
   – Вот именно! Кому я в церкви нужен – убийца!
   – Фазуло мог получить пожизненное, а при ловком адвокате – лет пятнадцать. И что бы это был за цирк: сегодня Фазуло отсидел бы десять лет и через пять лет вышел бы на свободу. Как тебе это нравится? Мой друг в земле лежит, а Фазуло жизни будет радоваться и доживет до ста лет?
   – Я спрошу Фрэнни, что мне делать.
   – Не совершай подобной глупой ошибки!
   – Плевать мне на все!
   – Это ты сейчас так говоришь. Потом тебе станет очень даже не плевать! Ты чего от Фрэнни ждешь? Думаешь, поболтаете вы по душам, и ты уйдешь от него обновленный и очищенный? Голубчик, прокурор не священник. Он исповеди обязан протоколировать. Если кто-то признался ему в убийстве, он не может сказать: раз ты раскаиваешься – ступай с Богом. Он обязан открыть дело об убийстве. Работа у него такая. Ничего личного. Он нас обоих к суду притянет.
   – Мне плевать. Будь что будет.
   – Арчи, ты хочешь стать в глазах всего мира осужденным убийцей?
   – Много не дадут. «В пылу страсти» и все такое.
   – Арчи, откуда такая наивность, ты словно и не в полиции служишь! Эндрю Лауэри не купится на твое «в пылу страсти». Присяжные тоже не найдут смягчающих обстоятельств. Мы с тобой неделю ждали – какое тут, к чертовой матери, сгоряча?! Хладнокровно спланированное и хладнокровно совершенное убийство. Пожизненное без права апелляции. В лучшем случае. Если ты про меня не думаешь – ладно. Однако у тебя жена, двое детей. Каково тебе сесть на всю жизнь в Уолпол?
   Траделл молчал.
   – Давай, приятель, соберись. Хватит киснуть и нести чепуху. Мы никого не убивали. Мы поквитались за убитого товарища. Это совсем другое.
   И тут Траделл сказал роковые слова – если прежние слова не считать таковыми.
   – Я никого не убивал.
   Гиттенс молча уставился на него.
   – Я просто стоял рядом, – продолжил Траделл. – Ты был с пистолетом. Я свой даже не вынимал.
   Гиттенс долго хранил молчание.
   – Значит, вот как ты все поворачиваешь...
   – Да, – кивнул Траделл, – я был там, но я не убивал!
   – Арчи, не надо. Так говорить со мной – нехорошо. Мы с тобой друзья. Мы с тобой оба в равной степени замешаны в этом деле. Нам следует поддерживать друг друга, а не топить.
   Теперь замолчал Траделл.
   – Арчи, обещай мне ни с кем об этом не говорить. Дай мне слово. А я обещаю тебе еще раз надо всем подумать. Даешь слово пока держать язык за зубами?
   – Да. Но помни, век молчать я не намерен. Ты что-то решай. Я дальше так жить не могу. Жить во лжи – это не по мне.
   – Ладно, дружище, заметано. Я все хорошенько обмозгую, и мы с тобой еще раз серьезно поговорим.

* * *

   – Но слова своего Траделл не сдержал? – спросил я. – Он все-таки пошел к тебе.
   – Да, он ко мне приходил, – ответил Фрэнни Бойл.
   – Ну и?..
   – Рассказал все как на духу. Дескать, я убийца, что мне делать? Я как-то его успокоил, попросил время на раздумье. Он поставил меня в пренеприятное положение. Вот так, с кондачка, мне не хотелось начинать дело об убийстве, дело, где убийца – полицейский! Конечно, я сказал Арчи: молодец, правильно, что ко мне пришел. А про себя я думал: на хрена ты ко мне приперся, козел! Весь этот лепет «стоял рядом, пистолет даже не вынимал»... такие байки жене можно травить, а перед присяжными не пройдет. Убийство первой степени. Но мне-то каково? Друг пришел облегчить душу, а я его упеку пожизненно. Словом, я был в растерянности. Разумеется, конечное решение принимать не мне, а прокурору Эндрю Лауэри. Это он решит, предъявлять ли обвинение и кому – обоим или только Гиттенсу.
   Фрэнни Бойл на несколько секунд забылся – казалось, он в задумчивости изучает давно знакомую картину на стене.
   – Да, – наконец промолвил он, – я чувствовал, что окажусь в заднице при любом раскладе. Поэтому я взял тайм-аут, чтобы хорошенько пораскинуть мозгами.

* * *

   Арчи Траделл участвовал в десятках рейдов. Когда работаешь в таких хлопотных районах, как Мишн-Флэтс, опасные аресты и обыски становятся рутиной. Типы вроде Харолда Брекстона стараются с полицией всерьез не воевать; когда на их лежбище нападают, они просто смываются, бросая оборудование, запас наркотиков, а порой и своих товарищей, и устраивают притон в другом месте. Война идет бесконечная, как с раковой опухолью – здесь вырезал, там выросло.
   Но на сей раз Траделлу было не по себе. Он не то чтобы боялся, просто у него ни к чему теперь душа не лежала. И рейд против логова Харолда Брекстона был ему скучен и противен.
   Ему было скучно и противно стоять и обливаться потом на жаркой лестничной площадке. Он даже не мог сообразить, от чего он потеет больше – от страха, или от жары, или от того, что полицейских на лестничной клетке набилось столько, что само их количество не успокаивает, а нагоняет ужас, раздувает опасность до пределов вселенских...
   И мозг сверлила нынче обычная для него мысль: я – убийца. Я, убийца, потею здесь, чтобы арестовать, конечно, преступников, но, вполне вероятно, не убийц или еще не убийц. Я, убийца, жмусь у стенки, чтобы меня не застрелили. Я, убийца, беру таран, чтобы геройски ударить в красную дверь, начать штурм...
   Нет, я не убийца. Гиттенс говорит, что мы не убийцы. А он хороший полицейский, уважаемый человек. Он всегда мне помогал. Поможет и сейчас. Это ведь Гиттенс дал нам с Вегой наводку – наводку, полученную от своего стукача по имени Рауль. С самого начала моей работы в отделе наркотиков Гиттенс опекал меня, подбрасывал то совет, то информацию. Зря я против него...
   Стоп! – говорит себе Траделл. В такой ситуации надо отключить все мысли, иначе погибнешь! Сейчас должно думать только тело.
   Траделл смотрит на дверь, потом на Вегу.
   Вега отвечает взглядом. Ясно, что он хочет сказать: «Нынче таких дверей уже не делают! Слабо!»
   Траделл спрашивает – опять только взглядом: пора?
   Тишина полнейшая.
   Вега присаживается у стены и кивает напарнику: давай!
   Могучий Траделл решительно шагает к двери. На душной тесной площадке кошмарно жарко, градусов тридцать. Траделл весь взмок, его тенниску хоть выжимай. Пот струится по рыжей бороде во влажных завитках. Траделл широко улыбается – возможно, со страху. В руках у него полутораметровая стальная труба. В газетах потом напишут, что полицейские использовали таран. На самом деле это простодушная самоделка: залитый бетоном кусок водосточной трубы, к которому умельцы в полиции приделали ручки.
   Вега растопыривает пятерню и начинает отсчет. Осталось четыре пальца. Три. Два. Один. Начали!
   Траделл что было мочи ударяет «тараном» в дверь.
   Лестничная клетка отзывается сочным гулом.
   Дверь не шелохнулась.
   Траделл быстро отступает назад, замахивается как следует – и ударяет еще раз.
   Дверь тряхнуло. Но устояла, подлая!
   Полицейские нервно переминаются с ноги на ногу – с каждой потерянной секундой напряжение растет. Всем становится все больше и больше не по себе.
   – Давай, громила, не робей! – кричит Вега Траделлу.
   Третий удар. Снова мрачный гул по всей лестничной клетке.
   Четвертый удар. Но звук наконец-то другой. Крррах!
   Есть пролом! И тут же, в почти слитном звучании, раздается выстрел.
   Фонтан крови, розовый туман, брызги чего-то мягкого – и Траделл на полу, на спине, половины черепа как не бывало.
   Внутри квартиры, за красной дверью, стоит Мартин Гиттенс с «моссбергом-500» в руке. Дуло в нескольких дюймах от дверного полотна.
   На руках Гиттенса белые хлопчатобумажные перчатки – чтобы не оставить своих «пальчиков» и не стереть заранее нанесенные на пистолет отпечатки Харолда Брекстона. Сам пистолет конфискован у Брекстона девятью месяцами раньше. Конфискован Гиттенсом, и неофициально.
   Гиттенс помнит, что Арчи Траделл исключительно высокого роста. Поэтому он целится очень высоко, чтобы попасть в голову.
   Звуки на лестничной площадке подсказывают: второй выстрел не нужен. Все кончено. Можно бежать.

* * *

   – Я прямо тогда заподозрил Гиттенса, – сказал Фрэнни Бойл. – У Гиттенса был мотив. И он появился на лестничной площадке подозрительно быстро – сразу после убийства Траделла. В суете никто не заметил, откуда он взялся. Словом, у меня уже тогда возникли определенные мысли. Но поскольку все сразу стало указывать на Харолда Брекстона, я своими подозрениями ни с кем делиться не стал. Да и сам потихоньку уверил себя, что убийца Траделла – Брекстон. Но теперь, после гибели Веги, я точно знаю – это Гиттенс убил Траделла. Я уверен на все сто.
   – А Рауль? Кто такой Рауль?
   Бойл досадливо пожал плечами:
   – Дался вам этот Рауль! Был, не был – не суть важно. Я полагаю, не было никакого Рауля. Сам Гиттенс был Раулем. Какая разница? Главное – информация появлялась. Главное – стрелял Гиттенс. А Раулем мог быть и Брекстон. Иначе как объяснить, что Брекстону годами сходило с рук буквально все? Значит, он кого-то продавал Гиттенсу, а Гиттенс его защищал, предупреждал, опекал.
   – Но ведь ты, Фрэнни, – сказал я, – в суде под присягой заявил, что вся история про Рауля – чистейшая правда!
   – Шериф Трумэн, я судейский крючок. Что мой свидетель мне сказал, на том я и стоял. Когда все случилось, меня ж там не было!
   – Свинство! – взорвался Келли. – Гиттенс лгал. Вы ему подыгрывали. Прекрасно понимали, что дело нечисто, а покрывали его. Нет чтобы до правды докопаться – голову в песок. Дескать, я судейский крючок, меня там не было! Фрэнни Бойл потупил глаза. Возражать было нечего.
   – Если хотите, – промолвил он, – все это могу повторить под присягой. Я и Данцигеру так сказал – готов все повторить в суде.
   Керт встал и повернулся к Кэролайн.
   – Арестовать Гиттенса?
   Кэролайн помотала головой – нет.
   – У нас три убийства, – сказала она. – И ни одной серьезной улики. Траделл мертв и о той ночи на мосту, когда был убит Фазуло, рассказать не может. Вега повешен и уже ничего не расскажет про ночь, когда был убит Траделл. И наконец, нет свидетеля того, как был застрелен Данцигер. Три убийства, ноль свидетелей. Да, детектив Гиттенс умеет уничтожать следы!
   – Есть у нас свидетель, – сказал я. – Харолд Брекстон.

54

   Челси, Массачусетс – совсем рядом с Бостоном и тем не менее вне юрисдикции бостонской полиции. Время – 6.34.
   Мы ждали его на безлюдной площадке для парковки. За нашей спиной парил в ста футах над водой Тобин-бридж.
   Дик Жину накануне вечером прикатил на «бронко» из Версаля. Я вызвал его для поддержки. Вместе с Келли мы составляли более или менее внушительную группу.
   Было холодно. Жину время от времени топал ногами – грелся. Его традиционная униформа версальского полицейского смотрелась особенно нелепо здесь, в виду Бостона.
   Келли, как всегда, стоял с отрешенным видом – спокоен и вместе с тем начеку.
   Я чувствовал на своем лице нервную улыбку. Брекстон запаздывал.
   Жину стал фальшиво напевать что-то глупое про любовь.
   – Дик!
   Он не обратил внимания.
   – Пусть себе поет, – сказал Келли. – Все равно делать нечего.
   Через полминуты Келли присоединился к Дику. Они на пару горланили песню про четыре листика клевера, на которых так хорошо гадать.
   – Давай с нами! – крикнул мне Келли.
   Я прокашлялся и тоже запел.
   Только мы закончили одну песню и начали выбирать следующую, как появился черный «мерседес» Бека.
   Когда машина остановилась метрах в десяти от нас, из нее вышли Бек и Брекстон.
   Я хотел было двинуться к ним, но Келли меня остановил.
   – Тебе негоже, – напомнил он мне. – Ты тут старший офицер. Позволь мне.
   Келли подошел к Брекстону, поздоровался и скороговоркой произнес:
   – Харолд Брекстон, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Роберта Данцигера. Вы имеете право молчать. Вы имеете право на присутствие адвоката во время допросов. Вы имеете право...
   Брекстон стоял молча, с мрачным равнодушным видом. Руки он протянул вперед – для наручников. Всем своим видом он показывал: я подчиняюсь, но не покоряюсь! Я сам себе хозяин – так было, так есть и так будет во веки веков!
   Келли хотел сковать руки Брекстона за спиной, однако Бек поспешно вмешался:
   – Шериф Трумэн, есть ли смысл в том, что мой клиент всю дорогу до Мэна проедет с руками за спиной? Он сдается добровольно. Путь долгий. Зачем понапрасну мучить человека?
   Брекстон потупился. Он лично не желал ни о чем просить.
   Я кивнул – не будем мучить человека.
   Келли усадил Брекстона на заднем сиденье «бронко».
   Многие полицейские в Бостоне мечтали арестовать Брекстона. Звездный час... Но я не ощущал радости. Слишком сложно все выходило. Слишком запутанно.
   – Документы о нашем соглашении будут готовы к завтрашнему дню, – сказал я Беку.
   Я в последний раз взглянул на Тобин-бридж. Двадцать лет назад двое полицейских принудили Фрэнка Фазуло спрыгнуть с этого моста. Неприглядная стальная конструкция. Здесь город в неприкрашенном виде. Здесь видно его внутреннее уродство. Или могучий стальной хребет. Можно думать и так, и так. В зависимости от настроения.
   – Дело сделано, – сказал я Келли и Дику – и себе самому. – Поехали домой!

55

   Меня не было в Версале всего лишь семнадцать дней. Но казалось, прошел не один месяц.
   И все-таки было ощущение конца пути – «вот я и дома!». И приятное, обостренное восприятие родного гнезда, словно ты чужой и видишь все впервые. Замечаешь детали, которые обычно ускользают в текучке будней. Как после разлуки с любимой женой – «ах, какая она у меня красивая!».
   Золотая осень закончилась, последние туристы исчезли из наших лесов. Вот-вот наступит зима, с настоящими холодами...
   На Сентрал-стрит, нашей лучшей и единственной парадной улице, Джимми Лоунс и Фил Ламфье стояли у входа в «Сову» и курили, поглядывая на небо. Джимми помахал мне двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой. Пройдет совсем немного времени, и весь город, еще до ужина, узнает от него, что шериф Трумэн вернулся с чернокожим арестованным. Этот местный «телеграф» мне на руку: могу не тратить время на объяснения – все и так уже в курсе.
   В участке мы заперли Брекстона в «клетку». Хоть я нисколько не верю в его вину, формальности есть формальности. Обвиняемый должен находиться за решеткой.
   Я поблагодарил Дика Жину за труды в мое отсутствие и отпустил домой.
   Келли спросил меня:
   – Хочешь, я останусь на первое дежурство?
   – Спасибо, мистер Келли, – сказал я. – Я сам теперь справлюсь. Ступайте домой.
   – Домой?
   – Вы уже не на службе, – улыбнулся я. – Отдохните после бостонских треволнений. Остальное – дело бостонской полиции. Надеюсь, они арестуют Гиттенса. Или уже арестовали. А с Брекстоном мы тут сами справимся. Завтра утром его заберут в тюрьму – до суда. Так что идите спокойно домой.
   Келли вздохнул.
   – Ладно, пойду погляжу, на месте ли мой дом. – Он протянул мне свою деревянную дубинку. – На, дарю. Если этот буянить начнет, ты его разок приласкай моей палочкой-выручалочкой. Вмиг как шелковый станет.
   – Спасибо, но взять не могу.
   – Брось, шериф! Она тебе нужнее. Пора признать – я на пенсии.
   – Ладно, если вы настаиваете. Большое спасибо.