Страница:
Лучше скажу так, никого не обвиняя: Клод Трумэн привык черпать силы из себя самого – и привык к тому, что его жена черпает силы из самой себя.
Теперь, когда она вдруг стала зависеть от получения моральной силы извне, он попросту растерялся и не сумел встроиться в новую ситуацию.
Короче, я надел на несколько недель форму полицейского и был назначен отцом-шерифом в караул у больной матери – ловко устроился.
Первым делом я изучил уловки, которые выработал отец, чтобы оградить мать от досадных неловкостей.
По всему дому красовались желтые записочки-наклейки: «Не забудь выключить газ!», «Уходя выключи свет!», «Ключи на телефонном столике». И так далее.
К этим записочкам я стал добавлять собственные.
Я понимал, что постоянные устные напоминания и поучения только оскорбляют ее, женщину беспредельно гордую. Записки были не так обидны – в них был привкус игры, шутки.
Чтобы мать не потерялась вдруг, забыв дорогу домой, я по утрам регулярно и подолгу гулял с ней. Она уставала на весь день и уже не так рвалась из дома. Знающие люди посоветовали мне поставить по замку на каждую дверь – чтобы запирать мать в любой комнате. Так сказать, от греха подальше. Но я делать этого не стал – уж больно это похоже на тюрьму строгого режима. Впрочем, ключи от машины я надежно прятал – тут я не хотел рисковать.
Горестнее всего было общение с матерью. Любой самый обычный разговор превращался в тяжкое испытание.
– Бен, ты...
– Что, мама?
– Ах, ладно... Не важно.
– Нет-нет, ты скажи!
– Я не знаю... Я не могу...
– Ничего страшного, мама. Я слушаю. Итак, ты хотела сказать...
– Я хотела сказать...
– Да?
– Чем ты...
– Я учусь в университете, – догадываюсь я.
– Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.
То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб – мучительно напрягала память.
Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой – дескать, не смей, я сама, – и я эти попытки бросил.
Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.
Я убедил себя в том, что эта болезнь – потеря памяти – штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода – тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! – и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.
Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.
Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.
Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.
– Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.
На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой – почему бы и нет.
– Я ведь не ребенок! – настаивала мама.
И я ушел.
Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.
Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре – она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени – на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.
Я вышел во двор и стал громко звать маму.
Все напрасно. Только ветер свистел в ответ.
Сердце у меня сжалось от страха.
Почему я оставил ее одну? Болван, козел, придурок!
Крича во весь голос: «Мама! Мама! Энни!» – я вышел на дорогу. Никаких следов. Недавно проехала снегоуборочная машина. Мать могла пойти по дороге, могла где-то свернуть. Лес подходит к самой дороге – она могла пойти и туда. За три часа она могла забрести куда угодно и довольно далеко.
Болван, козел, придурок!
Я кинулся обратно в дом и позвонил в полицейский участок. Там ничего про мать не слышали, но тут же организовали поиски. Уже через несколько минут в розыске участвовало человек двадцать, а еще через полчаса – человек пятьдесят.
– Не волнуйся, Бен, ничего с ней не случится, – успокаивал меня отец.
– Солнце зайдет в пять часов, – напоминал я ему.
Отчего я не настоял на обычной утренней прогулке? Надо было наплевать на мороз, хорошо ее выгулять – она бы устала, и ее не потянуло бы из дома!
Я прошел по всем лесным тропкам, по которым мы с мамой обычно ходили. Потом стал прочесывать лес в стороне от этих троп. Ветер немного стих, заметно потеплело. Я взмок от беготни, устал кричать.
Нигде ни следа. Ни звука в ответ.
Только скрип снега под моими ботинками.
Участники поисков периодически связывались со мной по рации. Ничего нового сообщить они не могли. Энни Трумэн бесследно пропала.
Мало-помалу начинало темнеть. Мы продолжали упрямо прочесывать лес. Я слышал справа и слева крики: «Энни! Энни!» – и сам кричал без устали: «Мама! Мама!»
Что за злая насмешка судьбы, если она погибнет таким образом! Прожить такую замечательную жизнь и закончить ее так рано, так внезапно и так нелепо!
Вряд ли кто-либо имел продуманный план розыска. Сам я был слишком потрясен, чтобы ясно соображать. После двух часов более или менее хаотических поисков я выбился из сил и вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. Я понимал, что время работает против нас. Я попытался сосредоточиться, собраться с мыслями и угадать, куда мать пошла.
Но весь ужас болезни Альцгеймера в том, что больной непредсказуем и может пойти куда глаза глядят. Обычная логика начисто отсутствует.
И все-таки, если предположить хоть какой-то остаток логики в ее поведении, куда бы она направилась?
Черный дрозд перепорхнул с ветки на ветку, устроив маленький снегопад.
Она бы пошла к озеру! Да, именно туда!
Она бы пошла к озеру Маттаквисетт – влекомая летними воспоминаниями о бесчисленных чудесных часах, проведенных там. Это ее озеро. Сколько бы связей ни разрушено в ее мозгу, память про озеро должна погибнуть в последнюю очередь.
Не будь на улице так холодно, не будь сегодня сочельник, когда все сидят по домам, ее бы непременно кто-нибудь заметил на пути к озеру. Сейчас, когда в округе нет туристов, каждый пешеход приметен. В любой другой день... Ах, какое глупое стечение обстоятельств, что она ушла из дома именно в морозный сочельник!
Я побежал обратно к дому, сел в машину и рванул к озеру. Уже было темно, когда я обнаружил ее в снегу на одной из дорожек вокруг озера. В это время года сюда никто не забредал. И это было так далеко от нашего дома, что никому и в голову не пришло бы искать маму здесь. Словом, произошло маленькое чудо.
Мать дрожала от холода, но, когда я взял ее на руки, она смогла обнять меня за шею.
Озеро за нами, еще не замерзшее, зияло как черная пропасть. Впервые оно показалось мне враждебным, страшным. Летом оно только прикидывалось добрым и солнечным. Зимой она являло первобытную ледяную силу.
Губы матери посинели, в глазах застыл смертельный страх.
– Я... я сбилась с дороги, – шептала она, пока я нес ее к машине.
– Мама, ты ходила этим путем тысячу раз, – отвечал я.
– Я сбилась с дороги, – повторяла она.
Я понимал второй, более глубокий смысл этой фразы.
В тот день она впервые поняла, насколько страшна ее болезнь, насколько безвозвратно она сбилась с дороги – навсегда.
Болезнь перестала быть теоретической угрозой. Она была рядом, осязаемая, жуткая.
Мало-помалу уйдет из памяти все, чему она научилась за жизнь.
Скоро любое машинальное действие превратится в сложное приключение: как жевать, как глотать, как говорить, как контролировать привычные телесные отправления... Любая мелочь превратится в проблему.
Кончится тем, что она не сможет больше вставать с постели. И через какое-то время погибнет от одной из тех болезней, которые настигают людей, прикованных к постели: откажет сердце или легкие, и любая инфекция может оказаться смертельной.
К счастью – да, к счастью, – моя мама умерла раньше, чем болезнь Альцгеймера развилась в полной степени.
Но то, что она испытала в снегу на берегу озера, дрожа от холода, не менее жутко: она увидела зияющую пропасть, которая была ее будущим. Вот оно – начало конца. Невозможное – возможно. Она превращается в живой труп. Человек без мозга, пустая оболочка, способная жить годами и даже десятилетиями...
– Что мне... делать? – глядя на меня все теми же безумными от страха глазами, спросила мать в машине.
– Я не знаю, мама. Я не знаю...
Я вызвал отца по рации.
Когда он подъехал, то так рванул на себя дверь моей машины, что я думал – сорвет с петель. Он обнял мать, стал как сумасшедший целовать ее холодные щеки, приговаривая: «О Господи, Энни! О Господи!»
На следующее утро я официально ушел из университета и поступил на работу в версальскую полицию.
7
8
Теперь, когда она вдруг стала зависеть от получения моральной силы извне, он попросту растерялся и не сумел встроиться в новую ситуацию.
Короче, я надел на несколько недель форму полицейского и был назначен отцом-шерифом в караул у больной матери – ловко устроился.
Первым делом я изучил уловки, которые выработал отец, чтобы оградить мать от досадных неловкостей.
По всему дому красовались желтые записочки-наклейки: «Не забудь выключить газ!», «Уходя выключи свет!», «Ключи на телефонном столике». И так далее.
К этим записочкам я стал добавлять собственные.
Я понимал, что постоянные устные напоминания и поучения только оскорбляют ее, женщину беспредельно гордую. Записки были не так обидны – в них был привкус игры, шутки.
Чтобы мать не потерялась вдруг, забыв дорогу домой, я по утрам регулярно и подолгу гулял с ней. Она уставала на весь день и уже не так рвалась из дома. Знающие люди посоветовали мне поставить по замку на каждую дверь – чтобы запирать мать в любой комнате. Так сказать, от греха подальше. Но я делать этого не стал – уж больно это похоже на тюрьму строгого режима. Впрочем, ключи от машины я надежно прятал – тут я не хотел рисковать.
Горестнее всего было общение с матерью. Любой самый обычный разговор превращался в тяжкое испытание.
– Бен, ты...
– Что, мама?
– Ах, ладно... Не важно.
– Нет-нет, ты скажи!
– Я не знаю... Я не могу...
– Ничего страшного, мама. Я слушаю. Итак, ты хотела сказать...
– Я хотела сказать...
– Да?
– Чем ты...
– Я учусь в университете, – догадываюсь я.
– Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.
То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб – мучительно напрягала память.
Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой – дескать, не смей, я сама, – и я эти попытки бросил.
Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.
Я убедил себя в том, что эта болезнь – потеря памяти – штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода – тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! – и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.
Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.
Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.
Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.
– Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.
На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой – почему бы и нет.
– Я ведь не ребенок! – настаивала мама.
И я ушел.
Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.
Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре – она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени – на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.
Я вышел во двор и стал громко звать маму.
Все напрасно. Только ветер свистел в ответ.
Сердце у меня сжалось от страха.
Почему я оставил ее одну? Болван, козел, придурок!
Крича во весь голос: «Мама! Мама! Энни!» – я вышел на дорогу. Никаких следов. Недавно проехала снегоуборочная машина. Мать могла пойти по дороге, могла где-то свернуть. Лес подходит к самой дороге – она могла пойти и туда. За три часа она могла забрести куда угодно и довольно далеко.
Болван, козел, придурок!
Я кинулся обратно в дом и позвонил в полицейский участок. Там ничего про мать не слышали, но тут же организовали поиски. Уже через несколько минут в розыске участвовало человек двадцать, а еще через полчаса – человек пятьдесят.
– Не волнуйся, Бен, ничего с ней не случится, – успокаивал меня отец.
– Солнце зайдет в пять часов, – напоминал я ему.
Отчего я не настоял на обычной утренней прогулке? Надо было наплевать на мороз, хорошо ее выгулять – она бы устала, и ее не потянуло бы из дома!
Я прошел по всем лесным тропкам, по которым мы с мамой обычно ходили. Потом стал прочесывать лес в стороне от этих троп. Ветер немного стих, заметно потеплело. Я взмок от беготни, устал кричать.
Нигде ни следа. Ни звука в ответ.
Только скрип снега под моими ботинками.
Участники поисков периодически связывались со мной по рации. Ничего нового сообщить они не могли. Энни Трумэн бесследно пропала.
Мало-помалу начинало темнеть. Мы продолжали упрямо прочесывать лес. Я слышал справа и слева крики: «Энни! Энни!» – и сам кричал без устали: «Мама! Мама!»
Что за злая насмешка судьбы, если она погибнет таким образом! Прожить такую замечательную жизнь и закончить ее так рано, так внезапно и так нелепо!
Вряд ли кто-либо имел продуманный план розыска. Сам я был слишком потрясен, чтобы ясно соображать. После двух часов более или менее хаотических поисков я выбился из сил и вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. Я понимал, что время работает против нас. Я попытался сосредоточиться, собраться с мыслями и угадать, куда мать пошла.
Но весь ужас болезни Альцгеймера в том, что больной непредсказуем и может пойти куда глаза глядят. Обычная логика начисто отсутствует.
И все-таки, если предположить хоть какой-то остаток логики в ее поведении, куда бы она направилась?
Черный дрозд перепорхнул с ветки на ветку, устроив маленький снегопад.
Она бы пошла к озеру! Да, именно туда!
Она бы пошла к озеру Маттаквисетт – влекомая летними воспоминаниями о бесчисленных чудесных часах, проведенных там. Это ее озеро. Сколько бы связей ни разрушено в ее мозгу, память про озеро должна погибнуть в последнюю очередь.
Не будь на улице так холодно, не будь сегодня сочельник, когда все сидят по домам, ее бы непременно кто-нибудь заметил на пути к озеру. Сейчас, когда в округе нет туристов, каждый пешеход приметен. В любой другой день... Ах, какое глупое стечение обстоятельств, что она ушла из дома именно в морозный сочельник!
Я побежал обратно к дому, сел в машину и рванул к озеру. Уже было темно, когда я обнаружил ее в снегу на одной из дорожек вокруг озера. В это время года сюда никто не забредал. И это было так далеко от нашего дома, что никому и в голову не пришло бы искать маму здесь. Словом, произошло маленькое чудо.
Мать дрожала от холода, но, когда я взял ее на руки, она смогла обнять меня за шею.
Озеро за нами, еще не замерзшее, зияло как черная пропасть. Впервые оно показалось мне враждебным, страшным. Летом оно только прикидывалось добрым и солнечным. Зимой она являло первобытную ледяную силу.
Губы матери посинели, в глазах застыл смертельный страх.
– Я... я сбилась с дороги, – шептала она, пока я нес ее к машине.
– Мама, ты ходила этим путем тысячу раз, – отвечал я.
– Я сбилась с дороги, – повторяла она.
Я понимал второй, более глубокий смысл этой фразы.
В тот день она впервые поняла, насколько страшна ее болезнь, насколько безвозвратно она сбилась с дороги – навсегда.
Болезнь перестала быть теоретической угрозой. Она была рядом, осязаемая, жуткая.
Мало-помалу уйдет из памяти все, чему она научилась за жизнь.
Скоро любое машинальное действие превратится в сложное приключение: как жевать, как глотать, как говорить, как контролировать привычные телесные отправления... Любая мелочь превратится в проблему.
Кончится тем, что она не сможет больше вставать с постели. И через какое-то время погибнет от одной из тех болезней, которые настигают людей, прикованных к постели: откажет сердце или легкие, и любая инфекция может оказаться смертельной.
К счастью – да, к счастью, – моя мама умерла раньше, чем болезнь Альцгеймера развилась в полной степени.
Но то, что она испытала в снегу на берегу озера, дрожа от холода, не менее жутко: она увидела зияющую пропасть, которая была ее будущим. Вот оно – начало конца. Невозможное – возможно. Она превращается в живой труп. Человек без мозга, пустая оболочка, способная жить годами и даже десятилетиями...
– Что мне... делать? – глядя на меня все теми же безумными от страха глазами, спросила мать в машине.
– Я не знаю, мама. Я не знаю...
Я вызвал отца по рации.
Когда он подъехал, то так рванул на себя дверь моей машины, что я думал – сорвет с петель. Он обнял мать, стал как сумасшедший целовать ее холодные щеки, приговаривая: «О Господи, Энни! О Господи!»
На следующее утро я официально ушел из университета и поступил на работу в версальскую полицию.
7
Думаю, это было неизбежно – я не мог не заглянуть внутрь бунгало.
Во время моих одиноких дежурств это было постоянным искушением.
Домик, обвязанный по периметру веселенькой желтой лентой, был как большой, нарядно упакованный подарок, который не терпелось поскорее открыть.
Следственная группа уже все внутри перерыла; просмотрели буквально каждый сантиметр и забрали все, что могло хоть как-то относиться к преступлению. Поэтому – уговаривал я себя – мое любопытство не могло навредить.
И в солнечный полдень в среду пятнадцатого октября я наконец поддался соблазну.
Однажды я уже взламывал замок на этой двери, и сейчас не составило труда убрать ленту и войти внутрь.
Тошнотворный запах сохранился, хотя не в такой концентрации, чтобы меня начало снова мутить.
Сразу бросилось в глаза: эксперты хорошо поработали. Пол кое-где взломан. Место, где лежало тело, помечено не мелом, а конусами – вроде дорожных, только намного меньше. Очевидно, это было сделано, чтобы не повредить мелом доски – возможно, в будущем потребуется микроанализ их поверхности.
Когда мои глаза привыкли к полумраку, я различил пятна крови. Кровь была не только на полу. Кровь была повсюду. Пятен было много, и они казались огромными – трудно поверить, что тут убит всего лишь один человек. На стенах сохранились характерные следы от порошка – снимали отпечатки пальцев. Где-то в углу надрывно жужжало какое-то насекомое, словно самолетик с испорченным мотором.
Я обошел всю комнату, стараясь ничего не нарушить и не сбить конусы маркировки.
Пока не увидишь собственными глазами, не можешь представить, сколько жидкости в человеческой голове. Данцигеру выстрелили в глаз, и его голова разлетелась как арбуз. Там, куда он упал головой, был огромный овальный темный след. Дальше много-много пятен. И совсем далеко, на стене – мелкие-мелкие пятнышки. Словно краска распылена пульверизатором.
Я подошел к стене и осторожно, обуреваемый странным любопытством, протянул руку, чтобы потрогать эти пятнышки.
– О-о... – раздался голос за моей спиной. – На вашем месте я бы этого делать не стал!
Мои пальцы застыли в дюйме от пятнышек крови.
Я быстро повернулся и увидел в дверном проеме высокого сухощавого мужчину. Из-за яркого света за его спиной я не мог толком различить лицо. Фланелевая куртка и характерная вязаная шапочка – вид как у портового грузчика из фильма с участием молодого Марлона Брандо.
– Ничего страшного. Я – полицейский.
– По мне, будьте вы хоть Эдгар Гувер. Лапать тут ничего нельзя. Прикоснувшись к крови, вы подтасовываете улики на месте преступления.
– Эдгар Гу... Послушайте, я ни к чему не прикасался!
– Он ни к чему не прикасался!.. Сынок, да ты гарцуешь на месте преступления, как конь в стойле! Ты и понятия не имеешь, что и где ты нарушил и что растоптал!
Я медленно пошел к выходу, стараясь повторить тот же маршрут, которым шел к стене. Я был предельно осторожен – как и раньше.
– Эй-эй, смотри, куда ступаешь! – покрикивал мужчина, на которого моя медлительность и осторожность не произвели должного впечатления.
Выйдя из бунгало, я представился:
– Бен Трумэн. Местный шериф.
– Недолго ты в шерифах проходишь, Бен Трумэн, если будешь и дальше проделывать подобные фокусы. Тебя что, ничему не учили?
– Учили. Истории.
– Истории? М-да...
Мы несколько секунд помолчали, словно оба оценивали неуместность моего образования.
– А вы здесь с какой целью? – наконец спросил я.
– Да так, поглядеть.
Я был в замешательстве.
– Ладно, все о'кей, – сказал мужчина. – Я тоже полицейский.
– Вы участвуете в расследовании?
– Нет-нет. Просто любопытство разобрало.
– Хорошо. Но только внутрь не заходите. Там, знаете ли, не стойло, чтобы гарцевать!
Он подошел к дверному проему и замер, всматриваясь в полумрак комнаты. Инспекция заняла минуту-две. Потом он неожиданно повернулся ко мне, поблагодарил меня и быстро зашагал прочь.
– Эй, погодите, – окликнул я его, – вы же хотели посмотреть!
Он остановился.
– А я и посмотрел.
– Так от двери же ничего толком не видно.
– Очень даже видно, Бен Трумэн.
Он подмигнул мне и пошел дальше.
– Погодите секундочку! Вы столько отмахали лишь для того, чтобы всего минуту... Кстати, кто вы такой, в конце концов?
– Да я ж тебе сказал – полицейский. Точнее, полицейский в отставке. Правильно говорят: полицейский что старая шлюха – работать перестать может, а шлюхой останется. Полицейский – это пожизненно. Такая уж природа нашей работы, Бен Трумэн.
Теперь он стоял, засунув руки в карманы и ожидая следующего вопроса. На вид ему было лет шестьдесят пять – семьдесят.
Поскольку я молчал, он сказал:
– Ладно, удачи тебе!
Видимо, он решил, что я расследую это дело. Поначалу мне это показалось приятным недоразумением. Очень даже лестно. Хотя, говоря по совести, я понятия не имел, что должен делать детектив по расследованию убийства на месте преступления. А что, если этот человек – детектив... Отчего бы не задать ему несколько вопросов?
– А что вы там, внутри, увидели? – простодушно спросил я.
Я прочитал по его лицу, что именно в этот момент он понят: никакой я не детектив по расследованию убийств – да и вообще не детектив. Он немного нахмурился. Кто бы он ни был, он пришел сюда не для того, чтобы поучать новичка.
– Да то же увидел, что и ты. Только не наступая ни на что.
– Да бросьте вы! Ни на что я не наступил! Впрочем, теперь и глядеть-то там не на что!
– Не на что? Так, может, ты расскажешь, что там произошло?
– Застрелили человека.
– Это и дураку понятно. Но что было потом?
– А что было потом?
– Человека застрелили – и тело затем перетащили. Вопрос: зачем тело перетащили?
– Откуда вы знаете, что труп передвигали?
– Потому что у меня глаза есть. Если ты, Бен Трумэн, тоже хорошенько поглядишь – сам поймешь.
– Да нет, вы мне покажите. Что именно вы там увидели? Пожалуйста.
– С какой стати мне что-то тебе показывать?
– Потому что мне зверски любопытно. Я вообще человек любопытный.
– Ну вот и я говорю: полицейские – народ особенный. – Он пристально взглянул на меня, вздохнул и сказал: – Ладно, идем.
Мы подошли к домику и остановились на пару в дверном проеме.
– Говори мне, что ты видишь, – сказал мужчина.
– Вижу большую комнату, где много-много пятен крови где попало. Конусы обозначают на полу место, где лежал труп. Другие конусы с записками – места, где нашли те или другие важные предметы.
– Это любой осел с ходу увидит. Ты внимательней гляди. Что тут не так, что не на месте?
Сколько я ни таращился – ничего особенного не углядел.
– Ты на кровь смотри. Как капли легли?
Пятна крови, если хорошо присмотреться, действительно располагались по-особенному, создавая определенный рисунок. Только смысл его не был мне понятен.
– Ну, врубился?
– Не-а.
– Ты что, никогда не изучал криминалистику? То, как расположены пятна или брызги крови, может многое рассказать об убийстве. Тут давно больших секретов нету. Если кровь или другая жидкость падает отвесно, на горизонтальной поверхности остается след правильной формы – круглое пятно с приблизительно одинаковым количеством брызг вокруг. Если кровь или другая жидкость пролилась косо, то след имеет форму слезы. В месте первого прикосновения, так сказать, жирное брюхо слезы, затем след постепенно сужается в остренькую макушку. По следам крови можно многое прочитать. Если видишь круглые пятна – это значит скорее всего так называемое пассивное кровотечение. Если раненый человек передвигается, он оставляет множество круглых пятен – кровь оказывается на земле или на полу под воздействием силы тяжести, никакие дополнительные силы не искажают отвесное падение. В нашем случае человек был убит одним выстрелом наповал. Но приглядись к вон тем следам – словно маленькие хвостатые кометы. Стало быть, мы имеем странное противоречие: труп падал оттуда сюда, а кровь лилась отсюда туда. – Он показал рукой направление. – Узкие концы пятен находятся позади. Да, тело не могло упасть на пол в этом месте. Иначе получится, что кровь лилась не в сторону от тела, а по направлению к нему, что противоречит законам физики. Вывод: после того как тело оказалось на полу, его передвигали.
– А может, он упал не там, где стоял? – возразил я. – Может, пуля толкнула его к стене – он пролетел над первыми следами крови на полу, и поэтому труп в итоге оказался на «неправильной» стороне.
– Нет-нет, исключено. – Незнакомец покачал головой, как бы немного удивляясь моей глупости. Однако свою лекцию он читал в уважительной манере – ему явно нравилась роль профессора, который поучает новичка. – Ты, Бен, насмотрелся детективов. Так только в кино: пуля попадает в стоящего человека, и он эффектно отлетает на несколько метров к стене. Чушь собачья! Пуля даже самого большого калибра не способна на подобный подвиг. Стрелять в человека – все равно что стрелять в мешок с песком. Пуля пробивает поверхность, но мешок с песком настолько тяжелее пули, что он полностью поглощает удар. С человеческим телом то же самое. Пуля слишком мала, чтобы отбросить тело в сторону. В реальной жизни человек, в которого выстрелили, падает на землю там, где он стоял. Если он получил пулю сзади на бегу, он падает вперед. Но не потому, что пуля толкнула его: он падает по инерции. Словом, Данцигер никак не мог оказаться на «неправильной стороне» по отношению к пятнам крови. Его тело кто-то передвинул – не иначе как сам убийца.
Незнакомец замолчал и слегка передернул плечами, словно хотел сказать: все просто как дважды два.
– Кто вы такой? – спросил я.
– Меня зовут Джон Келли.
– Нет, кто вы такой? Полицейский – это понятно. Но где вы служили и как долго?
– В Бостоне. Тридцать семь лет.
– Следователем в отделе убийств?
– Был такой эпизод в биографии – среди прочего.
– И вы знали этого Данцигера, да? Поэтому вы сюда приехали?
– Да, мы встречались. Пусть земля будет ему пухом.
– А теперь вы чем занимаетесь?
– Я же сказал – я пенсионер. Смотрю все бейсбольные матчи, хорошо хоть «тарелка» есть. А в пять часов выпиваю первую порцию виски.
– Расскажите мне еще, – попросил я, ткнув большим пальцем в сторону бунгало.
– Настырный! Что же тебе еще рассказать?
– Да все. Я все хочу знать!
– Все? М-да... Ладно, поехали. Если тело убитого передвинуто подобным образом, это обычно обозначает инсценировку – желание ввести в заблуждение. Убийца пытается выдать убийство за что-то другое: за несчастный случай или за самоубийство – словом, сбить следователя с толку. Как правило, убийце это не удается – очень немногие люди видели столько несчастных случаев или самоубийств, чтобы воспроизвести их с точностью, без ошибок. Любой убийца видел кучу детективных фильмов и поэтому воображает себя знатоком в области инсценировок. Увы, фильмы и книжки дают самые поверхностные знания в этой области. Опытный специалист сразу замечает промахи. Какая-нибудь мелкая деталь всегда выдаст. В нашем случае ошибка буквально прет в глаза – форма и расположение пятен крови однозначно указывают на инсценировку. Тут же возникает следующий вопрос: с какой стати тело передвигали? Убийца не пытался навести следствие на ложный след или создать впечатление самоубийства. Поэтому ответ может быть только один: преступник что-то искал. И ради этой вещи он готов был рисковать и ворочать окровавленное тело. Следствие уже определило мотив убийства?
– Нет.
– Есть какие-либо указания на то, что что-то пропало?
– Вроде бы нет. Бумажник валялся на полу, на видном месте. С деньгами.
– Судя по количеству крови, убийца использовал оружие, с которым впору на слона ходить. Значит, бабахнуло от души. Выстрел из оружия такого калибра в подобной комнатушке совершенно оглушает. Ну и, конечно, кровь во все стороны. Теперь представь себе убийцу в этот момент. Он оглушен, забрызган кровью, адреналин через край. В такой ситуации мысль одна – прочь, бежать! Но этот тип остается. Он что-то делает, даже к трупу прикасается. Чтобы не ступить в лужу крови во время обыска, он передвигает тело. Довольно рискованная манипуляция. Что бы Данцигер ни имел, его убийца очень – очень! – хотел заиметь эту вещь. Отпечатки пальцев нашли?
– Нет, не нашли.
– Стало быть, этот тип полностью владел собой и ситуацией. Наверное, не первое убийство в его жизни. Возможно, все было заранее спланировано. В сентябре не до такой степени холодно, чтобы таскать с собой перчатки. Случайность почти исключена. Значит, нужно было сознательно заранее взять перчатки – зная, для чего они пригодятся.
Я стоял спиной к Келли и разглядывал следы внутри бунгало. Теперь я повернулся к нему – и он тут же отступил на два шага. Я сообразил, что это его привычное инстинктивное действие. Многие очень высокие люди имеют дурную манеру нависать над вами во время разговора и давить на вас своим постом. Келли, человек явно деликатный, нарочно отступал подальше от собеседника, чтобы не смотреть на него сверху вниз. Узнав Келли получше, я убедился, что он был очень скромный человек и немного стеснялся своего гигантского роста. Не судите меня строго, но мое описание Келли может не вполне соответствовать действительности – именно Келли кажется мне главным героем этой истории, даже если вы с этим не согласитесь. Только задним числом я понимаю, что в его внешности и в его поведении не было ничего героического. Он себя никогда не выпячивал.
– Итак, остается вычислить, что убийца искал, почему он передвигал тело, – и он у нас в руках, – сказал Келли.
Я недоверчиво потряс головой.
Говоря по совести, я был потрясен до глубины души.
Зоркость Келли в сравнении с дубоватым поведением Керта произвела на меня огромное впечатление.
Похоже, разгадка преступления уже совсем рядом. Хотя мне все это явно не по зубам.
– Ах, Бен, не делай такое растерянное лицо! Это тебе не высшая математика. Справишься.
– Ну не факт... Впрочем, это не мое расследование. Но мне безумно любопытно, какой здесь мотив.
– Хорошо, сынок, немного подскажу, – промолвил Келли. – Существует только шесть возможных мотивов преступления: гнев, страх, алчность, ревность, похоть и месть. Остается выяснить, какой из мотивов подходит в нашем случае. При этом надо помнить, что даже у самого отчаянного психопата-убийцы есть мотив – пусть лишь одному ему понятный. Так что любое – любое! – преступление имеет мотив. Это первейшая заповедь.
– Я думал, первейшая заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы».
– Это для священников, – подмигнул мне Келли. – У нас, полицейских, собственный катехизис.
Он повернулся и зашагал к своей «тойоте-королле». Это смешная крохотуля – мне не верилось, что такой крупный мужчина, как Келли, может поместиться в такой игрушечной машине.
Ничего, поместился.
Во время моих одиноких дежурств это было постоянным искушением.
Домик, обвязанный по периметру веселенькой желтой лентой, был как большой, нарядно упакованный подарок, который не терпелось поскорее открыть.
Следственная группа уже все внутри перерыла; просмотрели буквально каждый сантиметр и забрали все, что могло хоть как-то относиться к преступлению. Поэтому – уговаривал я себя – мое любопытство не могло навредить.
И в солнечный полдень в среду пятнадцатого октября я наконец поддался соблазну.
Однажды я уже взламывал замок на этой двери, и сейчас не составило труда убрать ленту и войти внутрь.
Тошнотворный запах сохранился, хотя не в такой концентрации, чтобы меня начало снова мутить.
Сразу бросилось в глаза: эксперты хорошо поработали. Пол кое-где взломан. Место, где лежало тело, помечено не мелом, а конусами – вроде дорожных, только намного меньше. Очевидно, это было сделано, чтобы не повредить мелом доски – возможно, в будущем потребуется микроанализ их поверхности.
Когда мои глаза привыкли к полумраку, я различил пятна крови. Кровь была не только на полу. Кровь была повсюду. Пятен было много, и они казались огромными – трудно поверить, что тут убит всего лишь один человек. На стенах сохранились характерные следы от порошка – снимали отпечатки пальцев. Где-то в углу надрывно жужжало какое-то насекомое, словно самолетик с испорченным мотором.
Я обошел всю комнату, стараясь ничего не нарушить и не сбить конусы маркировки.
Пока не увидишь собственными глазами, не можешь представить, сколько жидкости в человеческой голове. Данцигеру выстрелили в глаз, и его голова разлетелась как арбуз. Там, куда он упал головой, был огромный овальный темный след. Дальше много-много пятен. И совсем далеко, на стене – мелкие-мелкие пятнышки. Словно краска распылена пульверизатором.
Я подошел к стене и осторожно, обуреваемый странным любопытством, протянул руку, чтобы потрогать эти пятнышки.
– О-о... – раздался голос за моей спиной. – На вашем месте я бы этого делать не стал!
Мои пальцы застыли в дюйме от пятнышек крови.
Я быстро повернулся и увидел в дверном проеме высокого сухощавого мужчину. Из-за яркого света за его спиной я не мог толком различить лицо. Фланелевая куртка и характерная вязаная шапочка – вид как у портового грузчика из фильма с участием молодого Марлона Брандо.
– Ничего страшного. Я – полицейский.
– По мне, будьте вы хоть Эдгар Гувер. Лапать тут ничего нельзя. Прикоснувшись к крови, вы подтасовываете улики на месте преступления.
– Эдгар Гу... Послушайте, я ни к чему не прикасался!
– Он ни к чему не прикасался!.. Сынок, да ты гарцуешь на месте преступления, как конь в стойле! Ты и понятия не имеешь, что и где ты нарушил и что растоптал!
Я медленно пошел к выходу, стараясь повторить тот же маршрут, которым шел к стене. Я был предельно осторожен – как и раньше.
– Эй-эй, смотри, куда ступаешь! – покрикивал мужчина, на которого моя медлительность и осторожность не произвели должного впечатления.
Выйдя из бунгало, я представился:
– Бен Трумэн. Местный шериф.
– Недолго ты в шерифах проходишь, Бен Трумэн, если будешь и дальше проделывать подобные фокусы. Тебя что, ничему не учили?
– Учили. Истории.
– Истории? М-да...
Мы несколько секунд помолчали, словно оба оценивали неуместность моего образования.
– А вы здесь с какой целью? – наконец спросил я.
– Да так, поглядеть.
Я был в замешательстве.
– Ладно, все о'кей, – сказал мужчина. – Я тоже полицейский.
– Вы участвуете в расследовании?
– Нет-нет. Просто любопытство разобрало.
– Хорошо. Но только внутрь не заходите. Там, знаете ли, не стойло, чтобы гарцевать!
Он подошел к дверному проему и замер, всматриваясь в полумрак комнаты. Инспекция заняла минуту-две. Потом он неожиданно повернулся ко мне, поблагодарил меня и быстро зашагал прочь.
– Эй, погодите, – окликнул я его, – вы же хотели посмотреть!
Он остановился.
– А я и посмотрел.
– Так от двери же ничего толком не видно.
– Очень даже видно, Бен Трумэн.
Он подмигнул мне и пошел дальше.
– Погодите секундочку! Вы столько отмахали лишь для того, чтобы всего минуту... Кстати, кто вы такой, в конце концов?
– Да я ж тебе сказал – полицейский. Точнее, полицейский в отставке. Правильно говорят: полицейский что старая шлюха – работать перестать может, а шлюхой останется. Полицейский – это пожизненно. Такая уж природа нашей работы, Бен Трумэн.
Теперь он стоял, засунув руки в карманы и ожидая следующего вопроса. На вид ему было лет шестьдесят пять – семьдесят.
Поскольку я молчал, он сказал:
– Ладно, удачи тебе!
Видимо, он решил, что я расследую это дело. Поначалу мне это показалось приятным недоразумением. Очень даже лестно. Хотя, говоря по совести, я понятия не имел, что должен делать детектив по расследованию убийства на месте преступления. А что, если этот человек – детектив... Отчего бы не задать ему несколько вопросов?
– А что вы там, внутри, увидели? – простодушно спросил я.
Я прочитал по его лицу, что именно в этот момент он понят: никакой я не детектив по расследованию убийств – да и вообще не детектив. Он немного нахмурился. Кто бы он ни был, он пришел сюда не для того, чтобы поучать новичка.
– Да то же увидел, что и ты. Только не наступая ни на что.
– Да бросьте вы! Ни на что я не наступил! Впрочем, теперь и глядеть-то там не на что!
– Не на что? Так, может, ты расскажешь, что там произошло?
– Застрелили человека.
– Это и дураку понятно. Но что было потом?
– А что было потом?
– Человека застрелили – и тело затем перетащили. Вопрос: зачем тело перетащили?
– Откуда вы знаете, что труп передвигали?
– Потому что у меня глаза есть. Если ты, Бен Трумэн, тоже хорошенько поглядишь – сам поймешь.
– Да нет, вы мне покажите. Что именно вы там увидели? Пожалуйста.
– С какой стати мне что-то тебе показывать?
– Потому что мне зверски любопытно. Я вообще человек любопытный.
– Ну вот и я говорю: полицейские – народ особенный. – Он пристально взглянул на меня, вздохнул и сказал: – Ладно, идем.
Мы подошли к домику и остановились на пару в дверном проеме.
– Говори мне, что ты видишь, – сказал мужчина.
– Вижу большую комнату, где много-много пятен крови где попало. Конусы обозначают на полу место, где лежал труп. Другие конусы с записками – места, где нашли те или другие важные предметы.
– Это любой осел с ходу увидит. Ты внимательней гляди. Что тут не так, что не на месте?
Сколько я ни таращился – ничего особенного не углядел.
– Ты на кровь смотри. Как капли легли?
Пятна крови, если хорошо присмотреться, действительно располагались по-особенному, создавая определенный рисунок. Только смысл его не был мне понятен.
– Ну, врубился?
– Не-а.
– Ты что, никогда не изучал криминалистику? То, как расположены пятна или брызги крови, может многое рассказать об убийстве. Тут давно больших секретов нету. Если кровь или другая жидкость падает отвесно, на горизонтальной поверхности остается след правильной формы – круглое пятно с приблизительно одинаковым количеством брызг вокруг. Если кровь или другая жидкость пролилась косо, то след имеет форму слезы. В месте первого прикосновения, так сказать, жирное брюхо слезы, затем след постепенно сужается в остренькую макушку. По следам крови можно многое прочитать. Если видишь круглые пятна – это значит скорее всего так называемое пассивное кровотечение. Если раненый человек передвигается, он оставляет множество круглых пятен – кровь оказывается на земле или на полу под воздействием силы тяжести, никакие дополнительные силы не искажают отвесное падение. В нашем случае человек был убит одним выстрелом наповал. Но приглядись к вон тем следам – словно маленькие хвостатые кометы. Стало быть, мы имеем странное противоречие: труп падал оттуда сюда, а кровь лилась отсюда туда. – Он показал рукой направление. – Узкие концы пятен находятся позади. Да, тело не могло упасть на пол в этом месте. Иначе получится, что кровь лилась не в сторону от тела, а по направлению к нему, что противоречит законам физики. Вывод: после того как тело оказалось на полу, его передвигали.
– А может, он упал не там, где стоял? – возразил я. – Может, пуля толкнула его к стене – он пролетел над первыми следами крови на полу, и поэтому труп в итоге оказался на «неправильной» стороне.
– Нет-нет, исключено. – Незнакомец покачал головой, как бы немного удивляясь моей глупости. Однако свою лекцию он читал в уважительной манере – ему явно нравилась роль профессора, который поучает новичка. – Ты, Бен, насмотрелся детективов. Так только в кино: пуля попадает в стоящего человека, и он эффектно отлетает на несколько метров к стене. Чушь собачья! Пуля даже самого большого калибра не способна на подобный подвиг. Стрелять в человека – все равно что стрелять в мешок с песком. Пуля пробивает поверхность, но мешок с песком настолько тяжелее пули, что он полностью поглощает удар. С человеческим телом то же самое. Пуля слишком мала, чтобы отбросить тело в сторону. В реальной жизни человек, в которого выстрелили, падает на землю там, где он стоял. Если он получил пулю сзади на бегу, он падает вперед. Но не потому, что пуля толкнула его: он падает по инерции. Словом, Данцигер никак не мог оказаться на «неправильной стороне» по отношению к пятнам крови. Его тело кто-то передвинул – не иначе как сам убийца.
Незнакомец замолчал и слегка передернул плечами, словно хотел сказать: все просто как дважды два.
– Кто вы такой? – спросил я.
– Меня зовут Джон Келли.
– Нет, кто вы такой? Полицейский – это понятно. Но где вы служили и как долго?
– В Бостоне. Тридцать семь лет.
– Следователем в отделе убийств?
– Был такой эпизод в биографии – среди прочего.
– И вы знали этого Данцигера, да? Поэтому вы сюда приехали?
– Да, мы встречались. Пусть земля будет ему пухом.
– А теперь вы чем занимаетесь?
– Я же сказал – я пенсионер. Смотрю все бейсбольные матчи, хорошо хоть «тарелка» есть. А в пять часов выпиваю первую порцию виски.
– Расскажите мне еще, – попросил я, ткнув большим пальцем в сторону бунгало.
– Настырный! Что же тебе еще рассказать?
– Да все. Я все хочу знать!
– Все? М-да... Ладно, поехали. Если тело убитого передвинуто подобным образом, это обычно обозначает инсценировку – желание ввести в заблуждение. Убийца пытается выдать убийство за что-то другое: за несчастный случай или за самоубийство – словом, сбить следователя с толку. Как правило, убийце это не удается – очень немногие люди видели столько несчастных случаев или самоубийств, чтобы воспроизвести их с точностью, без ошибок. Любой убийца видел кучу детективных фильмов и поэтому воображает себя знатоком в области инсценировок. Увы, фильмы и книжки дают самые поверхностные знания в этой области. Опытный специалист сразу замечает промахи. Какая-нибудь мелкая деталь всегда выдаст. В нашем случае ошибка буквально прет в глаза – форма и расположение пятен крови однозначно указывают на инсценировку. Тут же возникает следующий вопрос: с какой стати тело передвигали? Убийца не пытался навести следствие на ложный след или создать впечатление самоубийства. Поэтому ответ может быть только один: преступник что-то искал. И ради этой вещи он готов был рисковать и ворочать окровавленное тело. Следствие уже определило мотив убийства?
– Нет.
– Есть какие-либо указания на то, что что-то пропало?
– Вроде бы нет. Бумажник валялся на полу, на видном месте. С деньгами.
– Судя по количеству крови, убийца использовал оружие, с которым впору на слона ходить. Значит, бабахнуло от души. Выстрел из оружия такого калибра в подобной комнатушке совершенно оглушает. Ну и, конечно, кровь во все стороны. Теперь представь себе убийцу в этот момент. Он оглушен, забрызган кровью, адреналин через край. В такой ситуации мысль одна – прочь, бежать! Но этот тип остается. Он что-то делает, даже к трупу прикасается. Чтобы не ступить в лужу крови во время обыска, он передвигает тело. Довольно рискованная манипуляция. Что бы Данцигер ни имел, его убийца очень – очень! – хотел заиметь эту вещь. Отпечатки пальцев нашли?
– Нет, не нашли.
– Стало быть, этот тип полностью владел собой и ситуацией. Наверное, не первое убийство в его жизни. Возможно, все было заранее спланировано. В сентябре не до такой степени холодно, чтобы таскать с собой перчатки. Случайность почти исключена. Значит, нужно было сознательно заранее взять перчатки – зная, для чего они пригодятся.
Я стоял спиной к Келли и разглядывал следы внутри бунгало. Теперь я повернулся к нему – и он тут же отступил на два шага. Я сообразил, что это его привычное инстинктивное действие. Многие очень высокие люди имеют дурную манеру нависать над вами во время разговора и давить на вас своим постом. Келли, человек явно деликатный, нарочно отступал подальше от собеседника, чтобы не смотреть на него сверху вниз. Узнав Келли получше, я убедился, что он был очень скромный человек и немного стеснялся своего гигантского роста. Не судите меня строго, но мое описание Келли может не вполне соответствовать действительности – именно Келли кажется мне главным героем этой истории, даже если вы с этим не согласитесь. Только задним числом я понимаю, что в его внешности и в его поведении не было ничего героического. Он себя никогда не выпячивал.
– Итак, остается вычислить, что убийца искал, почему он передвигал тело, – и он у нас в руках, – сказал Келли.
Я недоверчиво потряс головой.
Говоря по совести, я был потрясен до глубины души.
Зоркость Келли в сравнении с дубоватым поведением Керта произвела на меня огромное впечатление.
Похоже, разгадка преступления уже совсем рядом. Хотя мне все это явно не по зубам.
– Ах, Бен, не делай такое растерянное лицо! Это тебе не высшая математика. Справишься.
– Ну не факт... Впрочем, это не мое расследование. Но мне безумно любопытно, какой здесь мотив.
– Хорошо, сынок, немного подскажу, – промолвил Келли. – Существует только шесть возможных мотивов преступления: гнев, страх, алчность, ревность, похоть и месть. Остается выяснить, какой из мотивов подходит в нашем случае. При этом надо помнить, что даже у самого отчаянного психопата-убийцы есть мотив – пусть лишь одному ему понятный. Так что любое – любое! – преступление имеет мотив. Это первейшая заповедь.
– Я думал, первейшая заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы».
– Это для священников, – подмигнул мне Келли. – У нас, полицейских, собственный катехизис.
Он повернулся и зашагал к своей «тойоте-королле». Это смешная крохотуля – мне не верилось, что такой крупный мужчина, как Келли, может поместиться в такой игрушечной машине.
Ничего, поместился.
8
Во второй половине того дня я застал в полицейском участке отца. Он сидел на стуле у стены, массировал затылок, водя головой из стороны в сторону, и, не поздоровавшись со мной, спросил:
– Ты куда мое кресло дел?
Он имел в виду впечатляющих размеров вращающееся кресло из искусственной кожи. В свое время отец заказал его аж в Нью-Йорке, и двадцать лет службы оставили на кресле глубокий отпечаток – в буквальном смысле.
– Отослал каменному Линкольну в Долину Монументов. Старина приустал стоять.
– Нет, я серьезно, – грозным тоном сказал отец. – Ты куда дел мое любимое кресло?
– Отдал Бобби Берку. Он найдет на него желающего.
– Это было мое кресло!
– Нет, собственность департамента полиции.
– Ты куда мое кресло дел?
Он имел в виду впечатляющих размеров вращающееся кресло из искусственной кожи. В свое время отец заказал его аж в Нью-Йорке, и двадцать лет службы оставили на кресле глубокий отпечаток – в буквальном смысле.
– Отослал каменному Линкольну в Долину Монументов. Старина приустал стоять.
– Нет, я серьезно, – грозным тоном сказал отец. – Ты куда дел мое любимое кресло?
– Отдал Бобби Берку. Он найдет на него желающего.
– Это было мое кресло!
– Нет, собственность департамента полиции.