Страница:
Время шло. «Солдаты удачи» попались на глаза телевизионщикам, они соорудили по мотивам романов 16-серийный фильм «Кодекс чести» и показали его по НТВ. Рейтинги, к моему удивлению, были высокие, это подвигло «Олму» к тому, чтобы переиздать романы под моим именем в серии «Кодекс чести». ТВ — очень хорошая реклама книгам. «Олма» пекла романы, как пончики, по одному в месяц. К «Неделе детектива» вышло шесть штук, седьмой еще был в типографии. Но и шесть книг — немало, есть что предложить взыскательной московской публике.
В тот день, на который было назначено мероприятие, я заметно волновался. Ну как, не часто встречаешься лицом к лицу с читателями. Если честно, ни разу не встречался. Когда-то давно, в советские времена, приходилось бывать на читательских конференциях по линии Бюро пропаганды художественной литературы, но никаких воспоминаний от них не осталось. На книжной ярмарке на ВВЦ видел длинные очереди к Марининой и Донцовой, они трудились в поте лица, подписывая книжки. Очередь покороче была к Маканину. Я купил его «Андеграунд» и получил автограф. Он написал: «С уважением и лучшими пожеланиями». Длинно, пожалуй. Хватит: «С лучшими пожеланиями», зачем людей задерживать. Что еще? «Дружески» — это читателям, с которыми получится дружеский разговор. «Нескучного чтения!» — можно всем. Проверил авторучку — пишет. Посмотрел, сколько пасты в стержне — должно хватить.
К половине шестого приехал в «Дом книги» на Новом Арбате, погулял по залам, невольно вспоминая тетушку Настасью Ивановну из «Театрального романа» Булгакова. Я всегда ее вспоминаю, когда оказываюсь в нынешних книжных магазинах:
«— Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?
— Леонтий Сергеевич, — отозвался Иван Васильевич, — пьесу мне принес.
— Чью пьесу? — спросила старушка, глядя на меня печальными глазами.
— Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!
— А зачем? — тревожно спросила Настасья Ивановна.
— Как зачем?.. Гм… гм…
— Разве уж и пьес не стало? — ласково-укоризненно спросила Настасья Ивановна. — Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть — в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?..»
В отделе остросюжетной литературы не без труда нашел свои книги. Стоят родимые, все шесть штук, чернеют корешками: «Кодекс чести». Но ажиотажа возле них почему-то не наблюдается. Ажиотаж был в отделах учебной литературы: приближалось первое сентября, озабоченные мамаши спешили затариться хрестоматиями и задачниками для своих чад.
Без пяти шесть поднялся на второй этаж и отыскал секцию № 87 (кажется, так), где мне предстояло свидание с читателями. Меня уже ждали: милая девушка из отдела рекламы «Олмы» (она мне и звонила) и высокий молодой человек восточного типа с микрофоном на плече, назвавшийся Жорой. Как я понял чуть позже — зазывала. На входе в секцию стоял легкий стол, на нем стопкой были выложены мои книги, все шесть, по три в стопке.
— Не мало? — озаботился я.
— Хватит, — уверенно и даже слегка снисходительно сказал Жора.
Секция № 87 с атласами, картами и путеводителями была выделена для встречи с писателем, потому что посетителей в ней было немного и торговля не страдала. Едва я расположился за столом и приготовился раздавать автографы, по магазинной трансляции прозвучало:
— Уважаемые покупатели, москвичи и гости столицы! Продолжается «Неделя детектива». На втором этаже в секции номер восемьдесят семь начинается встреча с известным писателем Виктором Левашовым, автором увлекательных остросюжетных романов. Он ответит на ваши вопросы, вы можете купить его книги и получить автограф писателя. Эти книги украсят вашу домашнюю библиотеку.
Москвичи и гости столицы прореагировали как-то вяло. Только две молодые женщины, оказавшиеся поблизости, смерили меня оценивающими взглядами, пошептались, прыснули и ушли. Гоша включил микрофон, по залу разнесся его звучный и как бы вкрадчивый баритон:
— Дорогие друзья, совсем недавно мы спешили по вечерам к телевизорам, чтобы не пропустить очередную серию захватывающего телефильма «Кодекс чести». Фильм поставлен по романам Виктора Левашова. Автор ждет вас в секции номер восемьдесят семь. Встреча с писателем проходит в рамках программы «Неделя детектива».
Из толпы высеялся высокий мужчина с властным лицом и выправкой военного пенсионера, хмуро оглядел книги.
— Это все детективы?
Я поправил:
— Боевики.
— В чем разница?
— Да как вам сказать… В детективах преступников выслеживают, а в боевиках преследуют.
— А почему сказали «Неделя детектива»?
— Не знаю. Сказали и сказали.
— Дожили! Никому нельзя верить!..
Однажды в детстве, которое у меня пришлось на военную пору, мы, первоклашки, выступали в госпитале перед ранеными красноармейцами. Была музыкально-поэтическая композиция с песней, из которой я помню только одну строчку: «Они перевяжут нам раны». В этом месте девочки подходили к мальчикам и наматывали нам на руки белые тряпочки, изображающие бинты. Принимали нас очень тепло, даже умиленно, совали куски рафинада и американские галеты. Но во время представления меня не оставляло чувство жгучего, парализующего стыда. Как будто я голый. Панический ужас перед появлением на публике долго еще сидел в подсознании, лишь огромным усилием воли я заставлял себя выходить на поклоны в дни театральных премьер. И сейчас, в «Доме книги», наполненном озабоченными людьми, которым не было никакого дела до известного писателя Левашова, этот детский обжигающий стыд вернулся. Чтобы как-то отвлечься, я спросил у Жоры:
— Вы мои книги читали?
— Когда?! Если читать все, что я рекламирую…
— Фильм видели?
— Кусками. Вроде бы ничего. А вам самому понравился?
— Нет. От романов в нем почти ничего не осталось.
— Ага, — сказал Жора и включил микрофон. — Дорогие друзья, давно замечено, что инсценировки никогда не исчерпывают всего богатства романа. Так случилось и с телефильмом «Кодекс чести», поставленным по книгам нашего сегодняшнего гостя, известного писателя Виктора Левашова. Те, кто видел фильм, откроют для себя много нового. Тем, кто не видел, предстоит окунуться в атмосферу захватывающих интриг, в хитросплетения сюжетов. Не начинайте читать его романы вечером — не сможете оторваться до утра!..
Подошла молоденькая девушка, по виду студентка, с рюкзачком, деловито поинтересовалась:
— Это про любовь?
— Нет.
Она удивилась:
— А про что?
— Про жизнь.
— А почему не про любовь?
— Я о ней ничего не знаю.
— Вот странно! Все знают, а он не знает!
— Врут, никто не знает. Только кажется, что знают.
— Какой же вы после этого писатель?
— Да уж какой есть….
Мучительно медленно тянулось время. Жора расхаживал по тесному пространству секции, включал микрофон, мурлыкал в него прельстительные тексты, довольно изобретательно импровизируя на темы моих романов. Публика не прельщалась. Подходили, уважительно, а чаще рассеянно, разглядывали книги, молча отходили. У стола долго крутились два пацана, лет по двенадцать, белобрысый и чернявый, не решались приблизиться. Наконец, решились.
— Вы правда писатель? — спросил чернявый.
— Вроде бы правда.
— А почему без бороды?
— Плохо растет. Клочками.
— Тогда понятно.
— Вы сами все эти книги написали? — включился в разговор белобрысый.
— Сам.
— А откуда вы все берете? Из головы?
— Из головы.
— Ну и голова у вас! А по виду так и не скажешь!
Отошли в сторону, начали вытаскивать из карманов десятки. Кажется, один автограф я все-таки дам. Если у них денег хватит.
К столу подсел довольно молодой человек интеллигентного вида, с больными глазами, с шелковым, артистически повязанным шарфом. Деловито полистал книги, заглянул в выходные данные. Восхитился:
— Все в этом году вышли! Как вам удалось?
— Повезло.
— А мне не везет. Три года назад написал роман. Все говорят — гениальный. А издавать никто не хочет. Суки. По-моему, даже не читают. В сто издательств посылал. Как сговорились: не подходит по формату.
— Но если все отказываются от романа, может он им не нравится, а тратить время на рецензию не хотят? — осторожно предположил я.
— Но ведь издают говно! Читать невозможно, с души воротит! Согласны?
— Бывает, что и говно.
— Ума не приложу, что делать.
— Напишите другой роман. Может, с ним повезет.
— Смысл? Будет то же самое!
— Тогда меняйте профессию.
Наш литературный разговор прервала холеная дама, типичная бизмесвумен, обвешенная пакетами:
— Кирилл, куда ты пропал? Я тебя потеряла. Что ты здесь делаешь?
— Разговариваю с писателем.
— Вы писатель? Настоящий?
— Я с этого живу.
— Значит, настоящий. Очень интересно, давно хотела поговорить с настоящим писателем. Отнеси все в машину, я сейчас приду. — Дама нагрузила Кирилла пакетами и села на его место. — Это ваши книги?
— Мои.
— Сто двадцать рублей, — посмотрела она на цену. — Четыре доллара. Тираж? Семь тысяч. Неплохой бизнес, а? — Для кого-то и неплохой.
— Сколько вы с этого имеете?
— Роялти. Восемь процентов от отпускной цены. Примерно три рубля с экземпляра.
— Всего-то? — не поверила она. — Сколько вы эти книги писали?
— Лет пять.
Она задумалась. Я представлял, какие цифры крутятся у нее в голове. Три рубля умножить на семь тысяч, умножить на шесть книг, разделить на пять лет. Итог ее поразил.
— Вы сказали, что с этого живете. Как можно с этого жить?
— Что вы, собственно, хотите узнать? — поинтересовался я. — Кирилл ваш муж?
— Не совсем.
— Если вас интересует, хороший ли из писателя добытчик, я вам скажу: нет.
— Ну, почему? — неуверенно возразила она. — Есть этот, Акунин.
— Есть. Но он давно женат.
Она ушла в тяжелых раздумьях. Я даже почувствовал угрызения совести. Бедный Кирилл. Но, может, я спас его от участи вечного нахлебника, о которого в семье вытирают ноги?
Последние двадцать минут тянулись бесконечно долго. Мучительно хотелось курить. Мучительно хотелось выпить, много, чтобы стереть из памяти позор этого дня. Ровно в семь Жора начал собирать со стола книги.
— А вы боялись, что книг не хватит. Всегда хватает.
Дома жена спросила:
— Много автографов дал?
Я буркнул:
— Не очень.
— Сколько?
— Два!..
Я нагло соврал. Автографов я дал целых один. Тем самым пацанам.
О сладкое бремя славы!..
Гений
Знаете, что самое страшное для человека любой творческой профессии?
Встреча с гением.
Году в 69-м в Норильск, где я работал на телевидении, занесло Володю Т., высокого молодого человека, который первый делом пришел в горком комсомола, представился знаменитым московским поэтом и потребовал организовать его выступления во дворцах и домах культуры, в центральной городской библиотеке и, конечно, на телевидении.
В те годы Норильск был местом, куда непонятными течениями выносило всех, кто не нашел себя в Москве или в Питере: странных художников, композиторов, непризнанных прозаиков и поэтов, был даже один алгебраист, в творчестве которого таинственным образом сочетались математика и музыка. Город, в котором тон задавала молодая техническая интеллигенция, был падок на все новое, особенно на новое в искусстве, всех привечали в гостеприимных норильских домах. До тех пор, пока не обнаруживалось, что в новичках нет ничего, кроме пустых амбиций. После этого город как бы замыкался, приезжие исчезали неизвестно куда.
К таким, как Володя Т., в горкоме привыкли, хоть и немного удивились его нахальству, и мягко сплавили мне. В мои обязанности редактора телестудии входила, кроме всего прочего, обязанность выпускать в эфир местные молодые дарования. Заезжие поэты были тоже по моей части. Я встретился с ним, попросил оставить стихи и между делом поинтересовался, сколько у него книг.
— Три или четыре, — небрежно ответил он.
Это меня насторожило. Поэт может спутать, сколько у него жен и детей, но сколько у него поэтических сборников, не спутает никогда.
Появление в таком городе как Норильск, где все знают всех, знаменитого, хоть и никому не известного поэта, вызывает общий интерес. Первое явление Володи на публике, на каком-то многолюдном сборище, посвященном годовщине свадьбы нашего общего знакомого, татарина-горноспасателя и по призванию поэта Юры Б., удачным при всем желании не назовешь. Потанцевав с одной из дам и проводив ее на место, Володя небрежно обратился к случайно оказавшемуся рядом Юре:
— Что это за блядь?
И услышал в ответ по-татарски невозмутимое:
— Моя жена.
В какой-то из дней, когда пришла пора сдавать сценарий передачи, я отрыл папку со стихами Володи Т. И… Как обычно редактор читает стихи? Грамотно? Грамотно. Антисоветчины нет? Нет. Явных сбоев ритма нет? Нет. Ну и ладно. А тут… Даже не знаю, как точнее определить мое состояние. Остолбенел? Обалдел?
— Ничего такого? — строго спросил директор студии, перед тем как подписать эфирную папку.
— О чем вы говорите? — даже слегка оскорбился я. — Ничего, кроме гениальной поэзии!
Но уже в первые десять минут эфира почувствовал, что происходит что-то не то. Володя Т. заливался, как соловей в июне. Один стих следовал за другим. И если поначалу все в студии (помрежи, ассистентки, осветители, операторы) слушали с напряженным вниманием, то вскоре начали перешептываться, кто-то отошел покурить. Живой эфир не позволяет ни на что отвлекаться. Я и слушал-то вполуха. Говорит человек — и пусть говорит. Вот если замолчит, самое время вмешаться. Но мой выступающий не замолчал ни на миг, так что мне даже пришлось прервать его поэму, так как подпирала «Орбита». За что он очень на меня обиделся.
После передачи моя режиссерша, дама с весьма изысканным вкусом, спросила:
— Ты называешь это гениальной поэзией?
— Да. А что?
— В таком случае что ты считаешь поэзией говенной?
Но я все еще не хотел сдаваться. Много вы понимаете! Дня через три, выкроив время, снова взялся за папку со стихами Володи. Имея в виду составить представительную подборку и послать ее в редакцию «Смены», у меня там были приятели. И тут меня постигло жестокое разочарование. При обилии ярких, повторюсь — гениальных, образов стихи не складывались. А те, что складывались, представляли собой унылую тягомотину, мало чем отличимую от средней журнальной продукции.
В чем же дело? Мне понадобилась немало времени (и консультация опытного психиатра), чтобы это понять. Разгадка оказалась простой: мой гениальный поэт больной. Попросту говоря, безумен. Но не ярко безумен, как Хлебников, и не перманентно безумен, как Мандельштам, а безумен временами, приступами. В эти периоды и рождаются у него гениальные строки, никак не связанные с тем, что он писал до этого и после этого. В остальное же время он нормальный человек, считающий себя поэтом.
Володя Т. в Норильске не прижился. Его куда-то устраивали, но труд упорный ему был тошен. А стихи ну никак не кормили. Они и в Москве-то не кормят, а поят. В Норильске тем более. За подборку в «Заполярной правде» платили рублей десять, а за полнометражную передачу на ТВ — аж целых сорок.
В Москве мы не пересекались, от общих знакомых я слышал, что он гонит поэмы про домик в Шушенском и с этого живет. Ну что, тоже дело. Техника версификации у него была на уровне, а писать про домик в Шушенском или про Братскую ГЭС — небольшая, в общем-то, разница. А папку с его стихами я сохранил и показывал ее поэтам (некоторым), которые удостаивали меня своим посещением. И это надо было видеть, как они реагировали! Ну, примерно как маститый, в чинах и наградах, композитор, к которому привели мальчонку, и тот сыграл такое, что композитору не могло и присниться. Бледнели, краснели, потели. Кто такой? Откуда? Почему мы его не знаем?
Я же говорил, что самое страшное для человека любой творческой профессии, — встреча с гением.
Однажды у меня был поэт из Молдавии, недавно назначенный главным редактором московского литературного журнала. Он прямо-таки вцепился в папку:
— Отдай! Сделаю подборку! Большую! Его должны узнать все!
Ну, отдал. Потом увидел подборку — три или четыре унылых стиха.
Лет десять назад, когда это было престижно и выгодно, мой младший сын создал книжный интернет-магазин «Глагол» и неплохо его раскрутил. По моей просьбе на сайте магазина он открыл литературное агентство «Глагол». Председателем агентства я, понятное дело, назначил себя. Честно предупредил: «Прежде чем начать работу с новым для нас автором, мы отдаем его книгу на рецензию писателям, мнению которых мы доверяем. Эта работа оплачивается автором из расчета 100 рублей за авторский лист».
Никаких иллюзий насчет качества самотека я не питал, идея была в том, чтобы немного заработать самому и дать заработать друзьям на рецензиях. Хлынули рукописи. Некоторые я рецензировал сам, другие рассылал по знакомым. Но уже через довольно короткое время почувствовал, что это занятие мне не под силу. Необходимость говорить правду (а рукописи были те еще) и при этом говорить вежливо (не станешь же хамить человеку за его деньги) — эти вещи оказались очень трудно совместимыми. Вскоре от меня стали шарахаться даже близкие друзья, люди, как правило, небогатые и не упускающие возможности попутного заработка: уволь, не нужно никаких денег, от этой работы ум за разум заходит. На этом коммерческая часть моего бизнеса кончилась.
Но рукописи по-прежнему приходили, и я довольно исправно на них отвечал. По себе знаю, каково это — отправить кому-нибудь свой выстраданный бессонными ночами труд, и ни ответа, ни привета. Вот сиди и гадай: то ли не получили, то ли читают и думают. Потом понял, что это новая практика современных издательств, порожденная массовым распространением Интернета: нажимают delete в тот момент, когда текст появляется на экране. И даже раньше. А тверское издательство «Kolonna» предупреждает с трогательной откровенностью: «Дорогие писатели! Присылать нам рукописи не имеет никакого смысла. Мы их не читаем, не рецензируем и не издаем».
В своих ответах на подробные рецензии я, конечно, не размахивался. Кроме очень редких случаев, когда было о чем поговорить. Чаще отвечал по шаблону:
А теперь опишу свой самый большой кошмар.
Вот я открываю почту, убираю спам, отвечаю на деловые письма (если они есть), и только потом перехожу к рукописям. Резюме: Александр Иванов-Петров-Сидоров, 25 лет, образование высшее техническое, место жительства Челябинск (или Красноярск, неважно, важно что не Москва), женат, сын, начал писать недавно, это мой первый литературный опыт. В прикрепленном файле рассказ в пол-листа. Ну, не романный кирпич, и за то спасибо. Пробегаю первую фразу, и…
И уже не могу оторваться до конца. Текст втягивает, как в омут. Я даже не могу понять, на что это похоже. Ни на что. И одновременно на все. Здесь и Бунин, и Набоков, и Чехов, и все русская литература, но в таком изводе, что оторопь берет. Это вообще не литература, а то, что будет завтра на месте литературы и вместо литературы. То, что иногда снится писателю как божественное откровение, превосходящее Песню Песней, или композитору как неземная музыка сфер.
Гениально!
Перечитываю снова и снова. Гениально — вот и все, что можно сказать.
А теперь поставьте себя на мое место. То, что 25-летний мальчишка из Мухосранска одним движением пера, как Моцарт легким своим смычком, обнулил все, что до него нагромоздили усердные Сальери, это бы ладно. Не впервой. Но мне-то что делать? То, что с его рассказом никуда и соваться бессмысленно, это и к бабке не ходить. Такую прозу будут печатать лет через тридцать. Но он-то ждет от меня ответа сейчас. И от моего ответа (в какой-то мере) будет зависеть его судьба.
Когда-то мне пришлось поучаствовать (в роли зрителя) в просмотре будущих актрис, которых отбирал для своего курса главный режиссер одного из московских театров (сейчас это называется кастинг). Молоденькие девчонки чего-то читали, что-то изображали. Мэтр, казалось, дремал. И вдруг ожил, потянулся вперед, как гончая, учуявшая дичь. И ничего, казалось бы, особенного: девчушка и девчушка. Но он смотрел на нее так, что всем было ясно: уж эту точно возьмет. Каково же было общее удивление, когда он после кастинга заявил: «Не возьму. И передайте ей: пусть держится от театра подальше!» Ему возразили: «Но она же талантлива!» «Талантлива? — презрительно переспросил мэтр. — Она гениальна! И я не хочу искалечить ее судьбу!»
Позже, в ресторане ВТО (тогда еще не сгоревшем), после нескольких стопок коньяка он разоткровенничался о горькой судьбе гениальных актрис, с которыми ему пришлось работать:
— Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса… Где она? Кто ее помнит?.. Лена Майорова… Сожгла себя, дурочка… А какая была актриса, какая актриса!..
— Татьяна Доронина, — подсказали ему.
— А что Доронина? Ни детей, ни семьи. Один театр, который ей на хер не нужен!..
Так что же мне ему написать, этому засранцу из Крыжополя? То, что действительно думаю о его рассказе? Что он гениален? Так ведь поверит, и пойдет вся его жизнь наперекосяк. Бросит свою инженерно-техническую работу, порушит свою милую семью, будет по ночам строчить свою безумную прозу и таскать ее по московским редакциям, где его не будут видеть в упор. И так будет до тех пор, пока…
Не он первый, не он последний. Геннадий Шпаликов. Повесился. Владимир Высоцкий. Сжег себя водкой и наркотой. Борис Рыжий. Выбросился из окна. Юлия Друнина, Борис Примеров, Вячеслав Кондратьев. Покончили с собой. Юрий Казаков. Не повесился и не спился, но всю жизнь писать романы за казахского классика Нурпеисова — о такой ли судьбе мечтал этот тончайший прозаик? Это те, кого мы помним и знаем. А кого не знаем?
Талант — еще по силам русскому человеку. Гениальность — нет.
Нажимаю кнопку «Ответить» и с тяжелым сердцем пишу:
Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?
Встреча с гением.
Году в 69-м в Норильск, где я работал на телевидении, занесло Володю Т., высокого молодого человека, который первый делом пришел в горком комсомола, представился знаменитым московским поэтом и потребовал организовать его выступления во дворцах и домах культуры, в центральной городской библиотеке и, конечно, на телевидении.
В те годы Норильск был местом, куда непонятными течениями выносило всех, кто не нашел себя в Москве или в Питере: странных художников, композиторов, непризнанных прозаиков и поэтов, был даже один алгебраист, в творчестве которого таинственным образом сочетались математика и музыка. Город, в котором тон задавала молодая техническая интеллигенция, был падок на все новое, особенно на новое в искусстве, всех привечали в гостеприимных норильских домах. До тех пор, пока не обнаруживалось, что в новичках нет ничего, кроме пустых амбиций. После этого город как бы замыкался, приезжие исчезали неизвестно куда.
К таким, как Володя Т., в горкоме привыкли, хоть и немного удивились его нахальству, и мягко сплавили мне. В мои обязанности редактора телестудии входила, кроме всего прочего, обязанность выпускать в эфир местные молодые дарования. Заезжие поэты были тоже по моей части. Я встретился с ним, попросил оставить стихи и между делом поинтересовался, сколько у него книг.
— Три или четыре, — небрежно ответил он.
Это меня насторожило. Поэт может спутать, сколько у него жен и детей, но сколько у него поэтических сборников, не спутает никогда.
Появление в таком городе как Норильск, где все знают всех, знаменитого, хоть и никому не известного поэта, вызывает общий интерес. Первое явление Володи на публике, на каком-то многолюдном сборище, посвященном годовщине свадьбы нашего общего знакомого, татарина-горноспасателя и по призванию поэта Юры Б., удачным при всем желании не назовешь. Потанцевав с одной из дам и проводив ее на место, Володя небрежно обратился к случайно оказавшемуся рядом Юре:
— Что это за блядь?
И услышал в ответ по-татарски невозмутимое:
— Моя жена.
В какой-то из дней, когда пришла пора сдавать сценарий передачи, я отрыл папку со стихами Володи Т. И… Как обычно редактор читает стихи? Грамотно? Грамотно. Антисоветчины нет? Нет. Явных сбоев ритма нет? Нет. Ну и ладно. А тут… Даже не знаю, как точнее определить мое состояние. Остолбенел? Обалдел?
И это не самое сильное. Даже совсем не сильное по сравнению со светофором — желтым, «как невернувшийся лимон». Строки были полны образов, не побоюсь сказать — гениальных. В моем архиве не сохранилось его стихов, поиск в Яндексе и Гугле дал скудные результаты. Так что поверьте мне на слово, это было настоящее чудо. И я замер в восторге перед чудом гениальной поэзии. А за окном полярная ночь, под сорок с хиусом. Господи, неужели такое бывает? Оказывается, бывает. Правда, редко.
Сруб рубили вчетвером
(сорок пальцев, восемь рук).
Тюк топором,
тюк топором,
тюк топором,
тюк!
— Ничего такого? — строго спросил директор студии, перед тем как подписать эфирную папку.
— О чем вы говорите? — даже слегка оскорбился я. — Ничего, кроме гениальной поэзии!
Но уже в первые десять минут эфира почувствовал, что происходит что-то не то. Володя Т. заливался, как соловей в июне. Один стих следовал за другим. И если поначалу все в студии (помрежи, ассистентки, осветители, операторы) слушали с напряженным вниманием, то вскоре начали перешептываться, кто-то отошел покурить. Живой эфир не позволяет ни на что отвлекаться. Я и слушал-то вполуха. Говорит человек — и пусть говорит. Вот если замолчит, самое время вмешаться. Но мой выступающий не замолчал ни на миг, так что мне даже пришлось прервать его поэму, так как подпирала «Орбита». За что он очень на меня обиделся.
После передачи моя режиссерша, дама с весьма изысканным вкусом, спросила:
— Ты называешь это гениальной поэзией?
— Да. А что?
— В таком случае что ты считаешь поэзией говенной?
Но я все еще не хотел сдаваться. Много вы понимаете! Дня через три, выкроив время, снова взялся за папку со стихами Володи. Имея в виду составить представительную подборку и послать ее в редакцию «Смены», у меня там были приятели. И тут меня постигло жестокое разочарование. При обилии ярких, повторюсь — гениальных, образов стихи не складывались. А те, что складывались, представляли собой унылую тягомотину, мало чем отличимую от средней журнальной продукции.
В чем же дело? Мне понадобилась немало времени (и консультация опытного психиатра), чтобы это понять. Разгадка оказалась простой: мой гениальный поэт больной. Попросту говоря, безумен. Но не ярко безумен, как Хлебников, и не перманентно безумен, как Мандельштам, а безумен временами, приступами. В эти периоды и рождаются у него гениальные строки, никак не связанные с тем, что он писал до этого и после этого. В остальное же время он нормальный человек, считающий себя поэтом.
Володя Т. в Норильске не прижился. Его куда-то устраивали, но труд упорный ему был тошен. А стихи ну никак не кормили. Они и в Москве-то не кормят, а поят. В Норильске тем более. За подборку в «Заполярной правде» платили рублей десять, а за полнометражную передачу на ТВ — аж целых сорок.
В Москве мы не пересекались, от общих знакомых я слышал, что он гонит поэмы про домик в Шушенском и с этого живет. Ну что, тоже дело. Техника версификации у него была на уровне, а писать про домик в Шушенском или про Братскую ГЭС — небольшая, в общем-то, разница. А папку с его стихами я сохранил и показывал ее поэтам (некоторым), которые удостаивали меня своим посещением. И это надо было видеть, как они реагировали! Ну, примерно как маститый, в чинах и наградах, композитор, к которому привели мальчонку, и тот сыграл такое, что композитору не могло и присниться. Бледнели, краснели, потели. Кто такой? Откуда? Почему мы его не знаем?
Я же говорил, что самое страшное для человека любой творческой профессии, — встреча с гением.
Однажды у меня был поэт из Молдавии, недавно назначенный главным редактором московского литературного журнала. Он прямо-таки вцепился в папку:
— Отдай! Сделаю подборку! Большую! Его должны узнать все!
Ну, отдал. Потом увидел подборку — три или четыре унылых стиха.
Лет десять назад, когда это было престижно и выгодно, мой младший сын создал книжный интернет-магазин «Глагол» и неплохо его раскрутил. По моей просьбе на сайте магазина он открыл литературное агентство «Глагол». Председателем агентства я, понятное дело, назначил себя. Честно предупредил: «Прежде чем начать работу с новым для нас автором, мы отдаем его книгу на рецензию писателям, мнению которых мы доверяем. Эта работа оплачивается автором из расчета 100 рублей за авторский лист».
Никаких иллюзий насчет качества самотека я не питал, идея была в том, чтобы немного заработать самому и дать заработать друзьям на рецензиях. Хлынули рукописи. Некоторые я рецензировал сам, другие рассылал по знакомым. Но уже через довольно короткое время почувствовал, что это занятие мне не под силу. Необходимость говорить правду (а рукописи были те еще) и при этом говорить вежливо (не станешь же хамить человеку за его деньги) — эти вещи оказались очень трудно совместимыми. Вскоре от меня стали шарахаться даже близкие друзья, люди, как правило, небогатые и не упускающие возможности попутного заработка: уволь, не нужно никаких денег, от этой работы ум за разум заходит. На этом коммерческая часть моего бизнеса кончилась.
Но рукописи по-прежнему приходили, и я довольно исправно на них отвечал. По себе знаю, каково это — отправить кому-нибудь свой выстраданный бессонными ночами труд, и ни ответа, ни привета. Вот сиди и гадай: то ли не получили, то ли читают и думают. Потом понял, что это новая практика современных издательств, порожденная массовым распространением Интернета: нажимают delete в тот момент, когда текст появляется на экране. И даже раньше. А тверское издательство «Kolonna» предупреждает с трогательной откровенностью: «Дорогие писатели! Присылать нам рукописи не имеет никакого смысла. Мы их не читаем, не рецензируем и не издаем».
В своих ответах на подробные рецензии я, конечно, не размахивался. Кроме очень редких случаев, когда было о чем поговорить. Чаще отвечал по шаблону:
«Уважаемый Имярек! Ваша рукопись (повесть, роман) не намного хуже того, что сейчас издается. Но и не настолько лучше, чтобы издатель срочно переверстывал свои планы и вкладывал деньги в раскрутку неизвестного писателя».В случае, если автор был агрессивным (попадаются и такие), ответ звучал жестче:
«У нас сложилось впечатление, что Вы написали свою повесть под впечатлением бульварного чтива и порожденной этим чтением мысли: „Господи, какое говно! Я могу не хуже!“ Получилось не хуже».Ну, а когда совсем не о чем говорить, писал:
«Как мы поняли, Вы мечтаете стать писателем. Нет ничего проще. Возьмите роман „Война и мир“ и перепишите его от руки, ничего не пропуская. Не стали писателем? Перепишите еще раз. Опять не стали? Тогда выбросьте эту дурь из головы и займитесь каким-нибудь полезным делом».Почему-то никто ни разу не поблагодарил меня за этот совет.
А теперь опишу свой самый большой кошмар.
Вот я открываю почту, убираю спам, отвечаю на деловые письма (если они есть), и только потом перехожу к рукописям. Резюме: Александр Иванов-Петров-Сидоров, 25 лет, образование высшее техническое, место жительства Челябинск (или Красноярск, неважно, важно что не Москва), женат, сын, начал писать недавно, это мой первый литературный опыт. В прикрепленном файле рассказ в пол-листа. Ну, не романный кирпич, и за то спасибо. Пробегаю первую фразу, и…
И уже не могу оторваться до конца. Текст втягивает, как в омут. Я даже не могу понять, на что это похоже. Ни на что. И одновременно на все. Здесь и Бунин, и Набоков, и Чехов, и все русская литература, но в таком изводе, что оторопь берет. Это вообще не литература, а то, что будет завтра на месте литературы и вместо литературы. То, что иногда снится писателю как божественное откровение, превосходящее Песню Песней, или композитору как неземная музыка сфер.
Гениально!
Перечитываю снова и снова. Гениально — вот и все, что можно сказать.
А теперь поставьте себя на мое место. То, что 25-летний мальчишка из Мухосранска одним движением пера, как Моцарт легким своим смычком, обнулил все, что до него нагромоздили усердные Сальери, это бы ладно. Не впервой. Но мне-то что делать? То, что с его рассказом никуда и соваться бессмысленно, это и к бабке не ходить. Такую прозу будут печатать лет через тридцать. Но он-то ждет от меня ответа сейчас. И от моего ответа (в какой-то мере) будет зависеть его судьба.
Когда-то мне пришлось поучаствовать (в роли зрителя) в просмотре будущих актрис, которых отбирал для своего курса главный режиссер одного из московских театров (сейчас это называется кастинг). Молоденькие девчонки чего-то читали, что-то изображали. Мэтр, казалось, дремал. И вдруг ожил, потянулся вперед, как гончая, учуявшая дичь. И ничего, казалось бы, особенного: девчушка и девчушка. Но он смотрел на нее так, что всем было ясно: уж эту точно возьмет. Каково же было общее удивление, когда он после кастинга заявил: «Не возьму. И передайте ей: пусть держится от театра подальше!» Ему возразили: «Но она же талантлива!» «Талантлива? — презрительно переспросил мэтр. — Она гениальна! И я не хочу искалечить ее судьбу!»
Позже, в ресторане ВТО (тогда еще не сгоревшем), после нескольких стопок коньяка он разоткровенничался о горькой судьбе гениальных актрис, с которыми ему пришлось работать:
— Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса… Где она? Кто ее помнит?.. Лена Майорова… Сожгла себя, дурочка… А какая была актриса, какая актриса!..
— Татьяна Доронина, — подсказали ему.
— А что Доронина? Ни детей, ни семьи. Один театр, который ей на хер не нужен!..
Так что же мне ему написать, этому засранцу из Крыжополя? То, что действительно думаю о его рассказе? Что он гениален? Так ведь поверит, и пойдет вся его жизнь наперекосяк. Бросит свою инженерно-техническую работу, порушит свою милую семью, будет по ночам строчить свою безумную прозу и таскать ее по московским редакциям, где его не будут видеть в упор. И так будет до тех пор, пока…
Не он первый, не он последний. Геннадий Шпаликов. Повесился. Владимир Высоцкий. Сжег себя водкой и наркотой. Борис Рыжий. Выбросился из окна. Юлия Друнина, Борис Примеров, Вячеслав Кондратьев. Покончили с собой. Юрий Казаков. Не повесился и не спился, но всю жизнь писать романы за казахского классика Нурпеисова — о такой ли судьбе мечтал этот тончайший прозаик? Это те, кого мы помним и знаем. А кого не знаем?
Талант — еще по силам русскому человеку. Гениальность — нет.
Нажимаю кнопку «Ответить» и с тяжелым сердцем пишу:
«Дорогой Александр!..»И в этот момент не то чтобы просыпаюсь, но сбрасываю с себя кошмарный морок. С некоторой еще опаской заглядываю в файл, о котором успел столько нафантазировать. Господи, какое счастье! Обычная графомания молодого технаря, который почему-то решил, что литература — это слова. И уже с легким сердцем заканчиваю письмо:
«Как мы поняли, Вы мечтаете стать писателем. Нет ничего проще. Возьмите роман „Война и мир“ и перепишите его от руки. Не стали писателем? Перепишите еще раз. Опять не стали? Тогда выбросьте эту дурь из головы и займитесь каким-нибудь полезным делом».
Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?
НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ
Развод по-красноярски
Принято считать, что русский человек по сути своей бездельник. Про всех русских не скажу, но советский человек точно бездельник. И пьяница. В девятьсот лохматом году на нескольких московских заводах проводили социологические исследования с целью определить, как влияют материальные стимулы на производительность труда. Выяснили: до определенного предела (160 или 170 рублей в месяц) влияют напрямую, а вот потом зависимость непредсказуемым образом нарушается. Не сразу поняли, что сумма, стимулирующая дальнейшую трудовую активность, кратна стоимости бутылки водки.
Но даже в самые застойные советские времена была профессия, в которой от работы не то чтобы не отлынивали, но рвались к ней всей душой. И сколько бывало переживаний, мужской мрачности и женских слез, когда работы не давали! Профессия эта — актер. И неважно, кто он — народный артист в московском академическом театре или актер в мухосранском театре (с зарплатой в 105 рублей). Не получить роль в очередном спектакле — всегда драма. Сейчас хоть платят за репетиции и спектакли, а в те незабвенные времена что каждый вечер на сцене, что месяцами гуляй, один черт — оклад согласно тарификации.
Но даже в самые застойные советские времена была профессия, в которой от работы не то чтобы не отлынивали, но рвались к ней всей душой. И сколько бывало переживаний, мужской мрачности и женских слез, когда работы не давали! Профессия эта — актер. И неважно, кто он — народный артист в московском академическом театре или актер в мухосранском театре (с зарплатой в 105 рублей). Не получить роль в очередном спектакле — всегда драма. Сейчас хоть платят за репетиции и спектакли, а в те незабвенные времена что каждый вечер на сцене, что месяцами гуляй, один черт — оклад согласно тарификации.