Страница:
— Гони!
«Победа» резво взяла с места. Водитель посмотрел в зеркало заднего вида, как на дорогу высыпало штук пять нянечек и воспитательниц, как они размахивают руками вслед машине. Встревоженно спросил:
— Вы что… это самое… пацана… А?
— Какого пацана?! — заорал Сережа. — Сына!
— Ну если сына, тогда ладно.
Водитель немного успокоился, но с явным облегчением высадил нас у моего дома.
На душе у меня было не то чтобы неспокойно, но как-то не комильфо. Вот, из-за нас у воспиталок будут крупные неприятности. Но когда я увидел, как жадно, ручонками, Петя пихает себе в рот котлеты, которые мой сын нехотя ковыряет, сомнения исчезли. Все правильно. Даже если и не совсем правильно.
Обратный билет на самолет у Сережи был на восемь вечера. Я предложил уложить ребят спать, а самим уединиться у меня в кабинете с бутылочкой коньяка. Но Сережа отказался:
— В другой раз. Что-то на сердце у меня тревожно. Поеду. Попробую улететь дневным рейсом.
— Как скажешь…
Они уехали. А часов в девять вечера в дверь позвонили. Не очень молодой милиционер в чине старшего лейтенанта назвался оперуполномоченным МУРа и сурово спросил:
— Гражданин такой-то?
Я подтвердил:
— Такой-то.
— Вы были сегодня в одиннадцать тридцать в поселке Красково?
— Был.
— Принимали участие в похищении из Дома малютки малолетнего сына гражданки Любови В.?
— Я участвовал в похищении из Дома малютки сына моего друга Сергея П. Проходите, командир, что мы стоим на пороге?
Он воспользовался приглашением, но суровости не утратил. Уже в кабинете спросил, доставая из планшетки бланк допроса:
— Где сейчас находится малолетний сын гражданки В.?
— В самолете. Примерно на полпути к Шауляю.
— Гражданин П. восьмичасовым рейсом не вылетел.
— Значит, вылетел дневным.
— Что заставило его вылететь раньше?
— Предчувствие, командир. Отцовское сердце вещее. С чего вдруг к этому делу подключился МУР?
— А вы как хотели? Киднеппинг! Шутка? Только этого нам не хватало!
— Как вы меня нашли?
— Водитель желтой «Победы» указал адрес. А вашу фамилии назвала гражданка В. Сказала: только этот засранец способен на такую авантюру.
Я возмутился:
— А она не засранка? Запихнуть мальчонку в приют!
— Ваши взаимоотношения МУР не интересуют. Расскажите подробно обо всех обстоятельствах дела. Для протокола.
— Ну, пишите…
Закончив составление протокола, опер немного подумал и заключил:
— Уголовщины не просматривается. Дело гражданское. Суд разберется.
— Не пропустить ли нам по этому поводу по маленькой? — предложил я.
— Не могу, — со вздохом отказался он. — На службе.
— Какая служба? Десять вечера!
— Да? И в самом деле. А давайте!..
Бутылка коньяка, не распитая днем с Сережей, пришлась очень кстати. Через час опер засобирался.
— Мне пора. А то эта уже заждалась.
— Эта — кто?
— Гражданка Любовь В.
— А она где?
— Да возле дома ходит.
— Передайте ей привет!..
Все получилось так, как и предсказывал Сережа. Теперь Люба осаждала суды. Все решения были в ее пользу. Тем более, что она закончила институт, вернулась в Челябинск, устроилась на работу в какую-то газету, таким образом лишила Сережу главного козыря — своей невозможности содержать сына. Но он не сдавался. На каждое решение следовала апелляция. На отклонение апелляции новая апелляция. Когда совсем припирало, менял квартиру, судебное решение не исполнялось в связи с ненахождением ответчика. Суды были то в Шауляе, то в Челябинске. Время от времени Сережа появлялся проездом в Москве с портфелем, набитым бумагами, кодексами и разъяснениями Верховного суда. Сын подрастал, отца любил, о матери и слышать не хотел, потому что ее не знал. Но он был еще слишком мал, чтобы распоряжаться своей судьбой. А все судебные увертки были уже исчерпаны. Но Сережа нашел выход.
Однажды позвонил:
— Все, конец судам. Петька остается у меня!
— Как это тебе удалось?
— При случае расскажу…
Случай подвернулся года через два. Сережа привез сына в Москву на математическую олимпиаду для школьников, победителей республиканских олимпиад. Рассказал:
— Прижали меня. Специально предупредили: не исполню решения суда, посадят. Суд назначили у нас, в Шауляе, по месту жительства ответчика. Любка известила, что прилетит на суд. Говорю Петьке: все, сынок, придется тебе теперь жить у мамы. Он спрашивает: а нельзя так, чтобы у мамы и у тебя? И тут меня озарило. Петька, говорю, ты гений! Если пойдешь по юридической части, быть тебе Кони! Нет, говорит, мне это не интересно. Купил я цветов, взял такси, встретил ее в аэропорту. Она удивилась, но цветы взяла. Отвез ее в «люкс» нашей лучшей гостиницы, специально снял для нее. Она еще больше удивилась. Вечером пригласил в ресторан. За ужином говорю: «Послушай, Люба, что мы с тобой грыземся, как собаки? У нас чудесный сын, умница, а мы его на части разрываем. Я один, ты одна… А она уже раза три успела сходить замуж и развестись… Давай попробуем жить вместе. Раньше не получилось, молодые были, дураки. Сейчас поумнели. Пусть у Петьки будет и отец, и мать. Как ты на это?» Она мне: «Ну, я не знаю, как-то это для меня неожиданно». Я продолжаю: «Ты замечательная, талантливая поэтесса. За что я тебя полюбил? За стихи! А на что размениваешься? На газетную текучку. Талант свой губишь. Я хорошо зарабатываю, не нужна тебе никакая газета. Пиши стихи, воспитывай сына. Чем плохо?» В общем, уболтал, достал стихами. Взяли шампанского, поднялись в номер. Переспали. Очень боялся я, что не встанет. Но ничего, встал. Утром отправились в суд…
Заседание суда длилось всего пятнадцать минут. Истица заявила, что отзывает свой иск к ответчику о возвращении сына. Судья спросила, понимает ли она все последствия, которые влечет ее заявление. Истица ответила: «Да, понимаю». Суд решил: дело прекратить вследствие примирения сторон.
Выйдя из зала суда, Сережа взял такси и отвез Любу в гостиницу. Не отпуская такси, подождал, пока она соберет вещи. Но повез ее не домой, а на вокзал. Вручил билет до Челябинска. Сказал: «Вот твой поезд, езжай. Хоть раз появишься в Шауляе, набью морду. О сыне забудь, нет у тебя сына и никогда не было». Она снова в суд. А ей там: «Согласно такого-то пункта такой-то статьи Гражданского Процессуального Кодекса РСФСР иски, закончившиеся примирением сторон, к повторному рассмотрению не принимаются».
Вот так. Когда человек талантлив, он талантлив во всем. Разве что кроме литературы. Но на литературе свет клином не сошелся.
Если бы я сочинял рассказ, написал бы, что мой друг, вынужденный вникать в тонкости гражданского законодательства, приобрел вкус к юриспруденции, закончил юрфак и стал известным адвокатом. Или другой вариант: его неуемная энергия и умение добиваться своей цели привели его в политику, он стал заметной фигурой в политической жизни Литвы и даже депутатом сейма. Но я пишу не рассказ, жанр «быличек» требует правды. А правда такова: ничего я не знаю о судьбе Сережи и его сына. Никогда мы с ним больше не пересекались и уже вряд ли пересечемся. Разве что там, где начинаются все начала и кончаются все концы. Ну, будет о чем поговорить.
Тот, который…
Как-то не принято, моветон, вставлять в свою прозу цитаты из других авторов. Но то, что я пишу, не проза, а так, досужие заметки о том, о сем, немного о времени, немного о себе. А в жизни любого человека, не обязательно литератора, мысли писателей составляют едва ли не половину его духовного опыта. Они естественным образом приватизируются, становятся своими. И говоря о себе, о технологии писательского ремесла, я без зазрения совести призываю на помощь В. Набокова. Все равно лучше не скажешь.
Борьба с предметами первой необходимости, изнурявшая Илью Борисовича, героя рассказа «Из уст в уста», это семечки по сравнению с трудностями, которые испытывает современный писатель в попытках внедрить в читательское сознание образ какого-нибудь человека. Хорошо художникам, смотри и рисуй. Хорошо драматургам и сценаристам, есть актер. А каково писателям? Прошли те времена, когда можно было пространно описывать, как в гостиную вошел старый граф во фраке или как «в бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». Нынешний читатель, воспитанный на клипах, мгновенно пропустит описание, если оно длиннее двух строк или если в руках у персонажа нет гранатомета, пистолета либо, на худой конец, ножа. Вот и крутись.
А как в жизни? Никогда не пробовали напомнить приятелю давнего знакомого?
— Такой, весь из себя обтрюханный, пиджак в перхоти, помнишь?
— Не помню.
— Ну, штаны на коленках вечно мешком и ботинки нечищеные, припоминаешь?
— Не очень.
— Ну, который на выпускном вечере напился и наблевал на декана!
— А, так это он? Что же ты сразу не сказал? Очень хорошо помню!..
Поступок — вот что дает самое полное представление о человеке. И в жизни, и в литературе.
Тот, который…
Тот, о ком я хочу рассказать, появился на моем горизонте еще в молодости и присутствовал на протяжении всей жизни, иногда возникая въяве, а большей частью неявно, существуя сам по себе, как друзья, с которыми развела судьба, или города, возникшие как из тумана и в тумане исчезнувшие. Так, как возник и исчез из моей жизни город Мончегорск на Кольском полуострове с комбинатом «Североникель», первая запись в моей трудовой книжке. Звали этого человека Боб. И между своими, и на работе, в рафинировочном цехе комбината. Со временем стал Бобом Степановичем, а потом и Борисом Степановичем.
История его появления в Мончегорске была романтической. Родом откуда-то с Украины, он окончил московской Цветмет, работал в каком-то НИИ, быстро стал старшим инженером, а через два года вдруг бросил все, в том числе и московскую прописку, и перевелся на «Североникель». Лишь тот, кто знает, каких трудов стоило провинциалу зацепиться в Москве, может оценить этот подвиг. Подвиг, понятное дело, во имя любви. А вы что подумали? Ради северных надбавок?
Душой нашей компании молодых инженеров была Ида, очаровательная татарочка из Уфы, умница, звонкая, как колокольчик (да простится мне это сравнение, другого не нахожу). Она закончила Цветмет, работала инженером в лаборатории контрольно-измерительных приборов и автоматики, жила в общежитии ИТР. Все мы были в нее немного влюблены, так, не очень серьезно. А один из нас, не буду говорить кто, очень даже серьезно. К ней Боб и приехал.
Честно сказать, его приезда мы ожидали не без опаски. Боялись разочароваться. Не в нем. В ней. А ну как ее возлюбленным окажется какой-нибудь хлыщ? Женщины, они такие. Какие они, мы тогда понятия не имели. Да и сейчас не имеем. Только думаем, что имеем.
Борис приехал в конце февраля, когда начались пурги…
Господи, а ведь я цитирую свой старый-престарый рассказ. Ну, раз начал цитировать, так и продолжу.
«Борис приехал в конце февраля, когда начались пурги, и ночные автобусы, ослепленные снежными вихрями, часто застревали в пути. В обеденный перерыв я зашел к Валентину. (Это один из нашей компании — тот, который… в общем, который к Иде, в рассказе Ольга, относился не так как все.) Кто-то из ребят крикнул, что ему звонят. Он пошел к телефону, через минуту вернулся и совершенно потерял нить разговора.
— Что с тобой? — спросил я.
— Ничего… Звонила Ольга. Приехал Борис. Просила, чтобы мы не задерживались, они будут ждать.
В автобусе я о чем-то горячо говорил. Валентин соглашался, кивал, а когда я умолк, спросил:
— Сколько ему лет?
— Откуда мне знать? Я его не крестил!
— Что ты нервничаешь?
— Я? Ничуть. С чего мне нервничать?..
Мы разозлились друг на друга и ввалились в комнату Ольги запорошенные снегом и взъерошенные, как воробьи. С тахты поднялся высокий смуглый парень в стального цвета костюме и крахмальной рубашке без галстука, чуть косолапя, с ленцой, шагнул вперед — расчетливо медлительный, как спортсмен между тренировками. Остановился, глядя на нас черными, добродушно-насмешливыми глазами.
Ольга, такая счастливая, что на нее было радостно и больно смотреть, взяла его за локоть.
— Знакомьтесь, ребята. Это и есть Борис.
Мы пожали его маленькую крепкую руку. Он спросил, доброжелательно щурясь:
— Вы там кого-то били? Или сами подрались?
Мы засмеялись и перестали злиться, потому что Борис нам сразу понравился…»
Да, понравился. Он был то, что называлось классный чувак. (Как сказала бы сегодня моя падчерица: клевый перец.) Не знаю, был ли он стилягой, носил ли, как все мы в студенчестве, брюки-дудочки, набриолиненный кок и шузы на толстенной платформе. Если и был, то в прошлом. А вот пижоном остался — очень тщательно одевался, стригся у лучшего парикмахера Мончегорска, всегда выбрит до блеска. Он был всего года на три старше нас, но в свои двадцать пять лет выглядел вполне зрелым мужчиной. Старики (по нашим меркам), тридцатилетние и тридцатипятилетние старшие инженеры и начальники смен, воспринимали его как равного, и никому это не казалось странным.
Боб с Идой сыграли скромную свадьбу, на которую были приглашены только друзья. Меня не было, к тому времени я был уже далеко, в Средней Азии, в Голодной степи, куда меня увлекла молодая дурь. Бывало трудно. И когда к горлу подступала тоска, утешала мысль, что где-то там, в далеком Мончегорске, среди кольских сопок и озер, живет красивая пара, Ида и Боб, мои друзья, к которым я всегда могу обратиться за помощью, если совсем припрет. Но ни разу не обратился, сам выкручивался.
У романтической истории воссоединения двух любящих сердец была, как выяснилось, своя подкладка, вполне житейская. Я даже не могу сказать — грязноватая. Нет, именно что житейская, не меняющая итога, но придающая красивой сказке грубую достоверность. Узнал я об этом случайно — лет через восемь после моего побега с «Североникеля». Работал я в заполярном Норильске, на местном телевидении. Однажды в город приехала группа молодых ученых из Москвы, я делал о них передачу. В группе был кандидат наук по фамилии Цесарский. Я не раз слышал эту фамилию от Иды и Боба, они вместе учились и в студенческие годы были дружны. После передачи спросил Цесарского, не учился ли он в Цветмете. Он подтвердил: да, учился. Не помнит ли он Боба (я назвал фамилию)?
— Как же не помню! Прекрасно помню! Ювелир.
— Почему ювелир?
— Да была с ним одна история…
История такая. В конце четвертого курса в комитет комсомола института пришла молоденькая девушка, медсестра одной из московских больниц, и заявила, что она беременна от Боба, а он жениться не хочет. Учился Борис хорошо, с первого курса получал повышенную стипендию, а вот к общественной работе относился с нескрываемым пренебрежением. Это ему припомнили. Персональное дело вынесли на факультетское собрание. От случайной связи с медсестрой он не отпирался, но свое отцовство будущего ребенка категорически отрицал. «Этого не может быть, я всегда принимаю меры предосторожности». Кто-то из комитета заметил: «За всем не уследишь, мог однажды и проколоться». «Исключено, — заявил Боб. — Я работаю ювелирно». Зал грохнул. Так за ним и закрепилась кличка Ювелир.
Шутки шутками, а дело могло кончиться скверно — исключением из комсомола за аморалку и автоматическим отчислением из института. Борису дали время подумать. Он подумал и сводил медсестричку в ЗАГС. Ему объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку, но доучиться дали. Он прописался в коммуналке жены, получил красный диплом и распределился в НИИ. Родилась дочь, он ее ни разу не видел. Ида, роман с которой возник уже после истории с собранием, закончила Цветмет годом позже. Весь этот год Боб снимал углы и судорожно искал способ оставить ее в Москве. Ничего не получалось. Развод с медсестрой и брак с Идой проблемы не решал. Прописать ее было негде, а без прописки на работу не брали. Она уехала в Мончегорск. Он звонил ей через день. Планы возникали, как мыльные пузыри, и так же лопались. Через год она сказала:
— Милый, хватит. Больше не звони. Хочешь быть со мной, приезжай. Совсем. А звонить не надо.
Он приехал. У них родилась дочь. Получили квартиру, жизнь вошла в свою колею…
Как-то мне пришлось делать литзапись воспоминаний конструктора артиллерийских систем Василия Гавриловича Грабина, создателя знаменитой пушки ЗИС-3, орудий для танков Т-34, КВ, противотанковых «зверобоев». Редактрисса «Политиздата» возмущалась:
— Ну что вы везде пишете «грамотный инженер», «грамотный специалист»? Ерунда какая-то. Разве бывают безграмотные специалисты?
Между тем, «грамотный инженер» — это была общепринятая оценка хороших конструкторов. Очень высокая оценка. Борис быстро стал тем, кого называют грамотным инженером. При том, что уровень специалистов «Североникеля» был очень высок. Они были профессиональной элитой цветной металлургии. Не без снобизма, присущего любой элите. Они говорили: «Он знает все. Но неточно». И на этом человеке ставился крест.
Но карьера Боба, поначалу стремительная, вскоре притормозилась. Причиной был его характер. В те годы руководители комбината, как сейчас сказали бы — топ-менеджмент, работали в постоянном авральном режиме, практически без выходных, с ненормированным рабочим днем. Вызывает Боба генеральный директор:
— Борис Степанович, завтра на поезде в Мурманск, оттуда самолетом в Джезказган (в Норильск, в Орск, где были потребители или поставщики).
— Завтра суббота, — деликатно напоминает Боб.
— Да, суббота, — соглашается генеральный. — К воскресенью доберешься до места, в понедельник с утра возьмешь их за жопу.
— К сожалению, ничего не получится.
— То есть как? Что значит не получится?
— В воскресенье я обещал дочке сводить ее в цирк. Она так этого ждала. Ребенка нельзя обманывать. Согласны?
— Да, конечно, — кивает совершенно офанаревший генеральный. — Детей нельзя обманывать. Я как-то об этом не подумал. Извините. Вы свободны.
— Боб, ты спятил! — изумилась Ида после этого случая. — Они все так работают! Дочку я сама могу сводить в цирк!
— Я не спятил. Если им нравится так работать, пусть работают. А я не хочу в сорок лет получить инфаркт!
Но и избавиться от своевольного инженера у генерального не поднималась рука. Все-таки он был грамотным специалистом, а специалистов на комбинате ценили. В конце концов ему нашли применение. Генеральный директор или главный инженер брали его с собой в Москву, когда в главке нужно было отбиться от попыток московского начальства заставить комбинат увеличить выпуск металла. Скажем, поставить новую печь в плавильном цехе. При этом — не расширяя цеха и, понятное дело, без дополнительного финансирования, за счет внутренних резервов.
В кабинет начальника главка генеральный заходил вместе с Борисом и выпускал его вперед. Боб разворачивал подробный план цеха и с точными цифрами перечислял варианты размещения печи. Точные цифры говорили о том, что печь никуда не влезает.
— Ты зачем мне это рассказываешь? — начинал возбухать начальник главка. — Хочешь сказать, что это невозможно? А я вот что тебе скажу. Чем, по-твоему, мы занимаемся всю жизнь? Невозможное превращаем в возможное!
— Мудро, — соглашался Боб. — Мы не говорим, что это невозможно. Просто хотелось бы прояснить ваш замысел. Может, мы чего-то не понимаем, а вам виднее. Где поставить печь?
Начальник главка с ненавистью смотрел на план и тыкал пальцем:
— Вот здесь!
— Не получится, — с искренним сожалением говорил Боб и называл габариты цехового пролета, в который печь ну никак не вписывалась.
— Тогда здесь!
— Этот вариант мы уже рассматривали.
И генеральный директор, и сам начальник главка прекрасно понимали, что условия, которые навязывались комбинату, совершенно невыполнимы. Это были такие начальственные игры, смысл которых состоял в том, чтобы запросить побольше, а потом слегка уступить. Начальник защищал интересы государства, как он их понимал. Генеральный — интересы комбината. Поддаться начальственному нажиму означало загнать комбинат в финансовую яму, оставить людей без премий. Но и артачиться можно было только до какого-то предела. Переступишь его — так недолго лишиться и должности. Начальник главка был крут, положение обязывало. Но и генеральный не пальцем делан, трусливые и слабовольные на этом месте не задерживались.
Суть игры понимал и Борис. Но он не желал играть ни в какие игры. Он инженер и говорил на языке точных цифр. О цифры разбивалась вся демагогия начальника главка.
— Ладно, умник, — сдерживаясь из последних сил, говорил он. — Ты мне доказал, почему нельзя. А я хочу услышать, как можно!
— Нет ничего проще, — с готовностью отзывался Борис и выкладывал план пристройки к зданию цеха.
— Ну и делайте так, если иначе не можете!
— Это обойдется вам…
Боб называл цифру: столько-то миллионов рублей с точностью до рубля. И это становилось последней каплей.
— Вон из моего кабинета! — гремел начальник так, что заглядывала испуганная секретарша. — Миллионы ему! А ху-ху не хо-хо? Вам только дай, все под себя погребете! Проваливай к такой матери!
— Как скажете.
Боб собирал бумаги и удалялся из кабинета.
— А теперь давай по делу, — обращался начальник главка к генеральному. И шел конкретный разговор. Наступательный начальственный порыв иссяк, как захлебнувшаяся атака, стороны быстро приходили к взаимоприемлемому компромиссу.
После одного из таких визитов в главк Боб позвонил мне, мы договорились встретиться и пообедать в «Метрополе». А по пути заехали в издательство, которое уж с полгода как выпустило сборник очерков с моей документальной повестью, а денег все не платило. Ничего нового от бухгалтерши я не услышал.
— Денег нет, — сообщила она и посчитала на этом разговор законченным. Я повернулся, чтобы уйти, но Боб меня остановил.
— Минутку. Мадам, вы все перепутали, — обратился он к бухгалтерше. — Это у него нет денег. А вы продали его труд и говорите автору, что денег нет? Это называется мошенничеством, мадам!
В этом издательстве никогда так с бухгалтерией не разговаривали. Да и в других тоже. Бухгалтерша удивилась. Такой поворот темы был для нее неожиданным.
— Вам понравится, если вам перестанут платить зарплату? — продолжал Боб. — Нет? Почему же вы думаете, что ему нравится?
Напомню, шли советские времена, жуткий застой, но представить, что кому-то задержали зарплату даже на день — нет, это было совершенно невозможно. Бухгалтерша глубоко задумалась. Потом сказала:
— Подождите, схожу к главбуху.
— Передайте ему, что он мошенник, — напутствовал ее Боб. — И у него есть только один способ реабилитироваться!..
Минут через пятнадцать она вернулась и выписала расходный ордер.
— Обед в «Метрополе» за мной, — отходя от кассы, сказал я.
— В другой раз, — проявил великодушие Боб.
Величественный швейцар «Метрополя» принял от него пятерку так, как будто это была как минимум сотня. Свободных столов в зале не оказалось. Учтиво спросив разрешения, мы заняли места за столом, за которым сидела пожилая пара явно не нашего, не советского вида. Возник официант:
— У нас не принято подсаживаться к иностранцам.
— У кого это у вас? У официантов? — высокомерно поинтересовался Боб. — Так вы и не подсаживайтесь. Принесите меню. И смените скатерть!..
Скатерть сменили.
Человек, который умеет принять на себя гнев большого начальства, не менее важен, чем грамотный инженер. Карьера Боба получила новый толчок. Со временем он стал одним из главных специалистов «Североникеля» — главным химиком. Это стало неиссякаемой темой для шуток. Дело в том, что целый поселок под Мончегорском был построен для лиц, осужденных к принудительным работам на стройках народного хозяйства. Как тогда говорили, на химии. В этом контексте «главный химик» звучало очень двусмысленно.
Шли годы. Однажды Борис с приятным удивлением обнаружил, что его зарплата увеличилась рублей на сто. Это означало, что действие исполнительного листа, по которому у него вычитали двадцать пять процентов алиментов, закончилось. Событие было должным образом отмечено в узком мужском кругу. Боб решил, что теперь с прошлым покончено навсегда. Но это ему хотелось так думать.
«Победа» резво взяла с места. Водитель посмотрел в зеркало заднего вида, как на дорогу высыпало штук пять нянечек и воспитательниц, как они размахивают руками вслед машине. Встревоженно спросил:
— Вы что… это самое… пацана… А?
— Какого пацана?! — заорал Сережа. — Сына!
— Ну если сына, тогда ладно.
Водитель немного успокоился, но с явным облегчением высадил нас у моего дома.
На душе у меня было не то чтобы неспокойно, но как-то не комильфо. Вот, из-за нас у воспиталок будут крупные неприятности. Но когда я увидел, как жадно, ручонками, Петя пихает себе в рот котлеты, которые мой сын нехотя ковыряет, сомнения исчезли. Все правильно. Даже если и не совсем правильно.
Обратный билет на самолет у Сережи был на восемь вечера. Я предложил уложить ребят спать, а самим уединиться у меня в кабинете с бутылочкой коньяка. Но Сережа отказался:
— В другой раз. Что-то на сердце у меня тревожно. Поеду. Попробую улететь дневным рейсом.
— Как скажешь…
Они уехали. А часов в девять вечера в дверь позвонили. Не очень молодой милиционер в чине старшего лейтенанта назвался оперуполномоченным МУРа и сурово спросил:
— Гражданин такой-то?
Я подтвердил:
— Такой-то.
— Вы были сегодня в одиннадцать тридцать в поселке Красково?
— Был.
— Принимали участие в похищении из Дома малютки малолетнего сына гражданки Любови В.?
— Я участвовал в похищении из Дома малютки сына моего друга Сергея П. Проходите, командир, что мы стоим на пороге?
Он воспользовался приглашением, но суровости не утратил. Уже в кабинете спросил, доставая из планшетки бланк допроса:
— Где сейчас находится малолетний сын гражданки В.?
— В самолете. Примерно на полпути к Шауляю.
— Гражданин П. восьмичасовым рейсом не вылетел.
— Значит, вылетел дневным.
— Что заставило его вылететь раньше?
— Предчувствие, командир. Отцовское сердце вещее. С чего вдруг к этому делу подключился МУР?
— А вы как хотели? Киднеппинг! Шутка? Только этого нам не хватало!
— Как вы меня нашли?
— Водитель желтой «Победы» указал адрес. А вашу фамилии назвала гражданка В. Сказала: только этот засранец способен на такую авантюру.
Я возмутился:
— А она не засранка? Запихнуть мальчонку в приют!
— Ваши взаимоотношения МУР не интересуют. Расскажите подробно обо всех обстоятельствах дела. Для протокола.
— Ну, пишите…
Закончив составление протокола, опер немного подумал и заключил:
— Уголовщины не просматривается. Дело гражданское. Суд разберется.
— Не пропустить ли нам по этому поводу по маленькой? — предложил я.
— Не могу, — со вздохом отказался он. — На службе.
— Какая служба? Десять вечера!
— Да? И в самом деле. А давайте!..
Бутылка коньяка, не распитая днем с Сережей, пришлась очень кстати. Через час опер засобирался.
— Мне пора. А то эта уже заждалась.
— Эта — кто?
— Гражданка Любовь В.
— А она где?
— Да возле дома ходит.
— Передайте ей привет!..
Все получилось так, как и предсказывал Сережа. Теперь Люба осаждала суды. Все решения были в ее пользу. Тем более, что она закончила институт, вернулась в Челябинск, устроилась на работу в какую-то газету, таким образом лишила Сережу главного козыря — своей невозможности содержать сына. Но он не сдавался. На каждое решение следовала апелляция. На отклонение апелляции новая апелляция. Когда совсем припирало, менял квартиру, судебное решение не исполнялось в связи с ненахождением ответчика. Суды были то в Шауляе, то в Челябинске. Время от времени Сережа появлялся проездом в Москве с портфелем, набитым бумагами, кодексами и разъяснениями Верховного суда. Сын подрастал, отца любил, о матери и слышать не хотел, потому что ее не знал. Но он был еще слишком мал, чтобы распоряжаться своей судьбой. А все судебные увертки были уже исчерпаны. Но Сережа нашел выход.
Однажды позвонил:
— Все, конец судам. Петька остается у меня!
— Как это тебе удалось?
— При случае расскажу…
Случай подвернулся года через два. Сережа привез сына в Москву на математическую олимпиаду для школьников, победителей республиканских олимпиад. Рассказал:
— Прижали меня. Специально предупредили: не исполню решения суда, посадят. Суд назначили у нас, в Шауляе, по месту жительства ответчика. Любка известила, что прилетит на суд. Говорю Петьке: все, сынок, придется тебе теперь жить у мамы. Он спрашивает: а нельзя так, чтобы у мамы и у тебя? И тут меня озарило. Петька, говорю, ты гений! Если пойдешь по юридической части, быть тебе Кони! Нет, говорит, мне это не интересно. Купил я цветов, взял такси, встретил ее в аэропорту. Она удивилась, но цветы взяла. Отвез ее в «люкс» нашей лучшей гостиницы, специально снял для нее. Она еще больше удивилась. Вечером пригласил в ресторан. За ужином говорю: «Послушай, Люба, что мы с тобой грыземся, как собаки? У нас чудесный сын, умница, а мы его на части разрываем. Я один, ты одна… А она уже раза три успела сходить замуж и развестись… Давай попробуем жить вместе. Раньше не получилось, молодые были, дураки. Сейчас поумнели. Пусть у Петьки будет и отец, и мать. Как ты на это?» Она мне: «Ну, я не знаю, как-то это для меня неожиданно». Я продолжаю: «Ты замечательная, талантливая поэтесса. За что я тебя полюбил? За стихи! А на что размениваешься? На газетную текучку. Талант свой губишь. Я хорошо зарабатываю, не нужна тебе никакая газета. Пиши стихи, воспитывай сына. Чем плохо?» В общем, уболтал, достал стихами. Взяли шампанского, поднялись в номер. Переспали. Очень боялся я, что не встанет. Но ничего, встал. Утром отправились в суд…
Заседание суда длилось всего пятнадцать минут. Истица заявила, что отзывает свой иск к ответчику о возвращении сына. Судья спросила, понимает ли она все последствия, которые влечет ее заявление. Истица ответила: «Да, понимаю». Суд решил: дело прекратить вследствие примирения сторон.
Выйдя из зала суда, Сережа взял такси и отвез Любу в гостиницу. Не отпуская такси, подождал, пока она соберет вещи. Но повез ее не домой, а на вокзал. Вручил билет до Челябинска. Сказал: «Вот твой поезд, езжай. Хоть раз появишься в Шауляе, набью морду. О сыне забудь, нет у тебя сына и никогда не было». Она снова в суд. А ей там: «Согласно такого-то пункта такой-то статьи Гражданского Процессуального Кодекса РСФСР иски, закончившиеся примирением сторон, к повторному рассмотрению не принимаются».
Вот так. Когда человек талантлив, он талантлив во всем. Разве что кроме литературы. Но на литературе свет клином не сошелся.
Если бы я сочинял рассказ, написал бы, что мой друг, вынужденный вникать в тонкости гражданского законодательства, приобрел вкус к юриспруденции, закончил юрфак и стал известным адвокатом. Или другой вариант: его неуемная энергия и умение добиваться своей цели привели его в политику, он стал заметной фигурой в политической жизни Литвы и даже депутатом сейма. Но я пишу не рассказ, жанр «быличек» требует правды. А правда такова: ничего я не знаю о судьбе Сережи и его сына. Никогда мы с ним больше не пересекались и уже вряд ли пересечемся. Разве что там, где начинаются все начала и кончаются все концы. Ну, будет о чем поговорить.
Тот, который…
«Талант у него был чисто лирический, природа и переживания давались удивительно просто, но зато он плохо справлялся с житейскими подробностями, как например открывание и закрывание дверей или рукопожатия, когда в комнате много действующих лиц и один или двое здороваются со многими. При этом Илья Борисович постоянно воевал с местоимениями, например с „она“, которое норовило заменять не только героиню, но и сумочку или там кушетку, а потому, чтобы не повторять имени собственного, приходилось говорить „молодая девушка“ или „его собеседница“, хотя никакой беседы и не происходило. Писание было для Ильи Борисовича неравной борьбой с предметами первой необходимости; предметы роскоши казались гораздо покладистее, но, впрочем, и они подчас артачились, застревали, мешали свободе движений, и теперь, тяжело покончив с возней у гардероба и готовясь героя наделить тростью, Илья Борисович чистосердечно радовался блеску ее массивного набалдашника и, увы, не предчувствовал, какой к нему иск предъявит эта дорогая трость, как мучительно потребует она упоминания, когда Долинин, ощущая в руках гибкое молодое тело, будет переносить Ирину через весенний ручей…»
Как-то не принято, моветон, вставлять в свою прозу цитаты из других авторов. Но то, что я пишу, не проза, а так, досужие заметки о том, о сем, немного о времени, немного о себе. А в жизни любого человека, не обязательно литератора, мысли писателей составляют едва ли не половину его духовного опыта. Они естественным образом приватизируются, становятся своими. И говоря о себе, о технологии писательского ремесла, я без зазрения совести призываю на помощь В. Набокова. Все равно лучше не скажешь.
Борьба с предметами первой необходимости, изнурявшая Илью Борисовича, героя рассказа «Из уст в уста», это семечки по сравнению с трудностями, которые испытывает современный писатель в попытках внедрить в читательское сознание образ какого-нибудь человека. Хорошо художникам, смотри и рисуй. Хорошо драматургам и сценаристам, есть актер. А каково писателям? Прошли те времена, когда можно было пространно описывать, как в гостиную вошел старый граф во фраке или как «в бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». Нынешний читатель, воспитанный на клипах, мгновенно пропустит описание, если оно длиннее двух строк или если в руках у персонажа нет гранатомета, пистолета либо, на худой конец, ножа. Вот и крутись.
А как в жизни? Никогда не пробовали напомнить приятелю давнего знакомого?
— Такой, весь из себя обтрюханный, пиджак в перхоти, помнишь?
— Не помню.
— Ну, штаны на коленках вечно мешком и ботинки нечищеные, припоминаешь?
— Не очень.
— Ну, который на выпускном вечере напился и наблевал на декана!
— А, так это он? Что же ты сразу не сказал? Очень хорошо помню!..
Поступок — вот что дает самое полное представление о человеке. И в жизни, и в литературе.
Тот, который…
Тот, о ком я хочу рассказать, появился на моем горизонте еще в молодости и присутствовал на протяжении всей жизни, иногда возникая въяве, а большей частью неявно, существуя сам по себе, как друзья, с которыми развела судьба, или города, возникшие как из тумана и в тумане исчезнувшие. Так, как возник и исчез из моей жизни город Мончегорск на Кольском полуострове с комбинатом «Североникель», первая запись в моей трудовой книжке. Звали этого человека Боб. И между своими, и на работе, в рафинировочном цехе комбината. Со временем стал Бобом Степановичем, а потом и Борисом Степановичем.
История его появления в Мончегорске была романтической. Родом откуда-то с Украины, он окончил московской Цветмет, работал в каком-то НИИ, быстро стал старшим инженером, а через два года вдруг бросил все, в том числе и московскую прописку, и перевелся на «Североникель». Лишь тот, кто знает, каких трудов стоило провинциалу зацепиться в Москве, может оценить этот подвиг. Подвиг, понятное дело, во имя любви. А вы что подумали? Ради северных надбавок?
Душой нашей компании молодых инженеров была Ида, очаровательная татарочка из Уфы, умница, звонкая, как колокольчик (да простится мне это сравнение, другого не нахожу). Она закончила Цветмет, работала инженером в лаборатории контрольно-измерительных приборов и автоматики, жила в общежитии ИТР. Все мы были в нее немного влюблены, так, не очень серьезно. А один из нас, не буду говорить кто, очень даже серьезно. К ней Боб и приехал.
Честно сказать, его приезда мы ожидали не без опаски. Боялись разочароваться. Не в нем. В ней. А ну как ее возлюбленным окажется какой-нибудь хлыщ? Женщины, они такие. Какие они, мы тогда понятия не имели. Да и сейчас не имеем. Только думаем, что имеем.
Борис приехал в конце февраля, когда начались пурги…
Господи, а ведь я цитирую свой старый-престарый рассказ. Ну, раз начал цитировать, так и продолжу.
«Борис приехал в конце февраля, когда начались пурги, и ночные автобусы, ослепленные снежными вихрями, часто застревали в пути. В обеденный перерыв я зашел к Валентину. (Это один из нашей компании — тот, который… в общем, который к Иде, в рассказе Ольга, относился не так как все.) Кто-то из ребят крикнул, что ему звонят. Он пошел к телефону, через минуту вернулся и совершенно потерял нить разговора.
— Что с тобой? — спросил я.
— Ничего… Звонила Ольга. Приехал Борис. Просила, чтобы мы не задерживались, они будут ждать.
В автобусе я о чем-то горячо говорил. Валентин соглашался, кивал, а когда я умолк, спросил:
— Сколько ему лет?
— Откуда мне знать? Я его не крестил!
— Что ты нервничаешь?
— Я? Ничуть. С чего мне нервничать?..
Мы разозлились друг на друга и ввалились в комнату Ольги запорошенные снегом и взъерошенные, как воробьи. С тахты поднялся высокий смуглый парень в стального цвета костюме и крахмальной рубашке без галстука, чуть косолапя, с ленцой, шагнул вперед — расчетливо медлительный, как спортсмен между тренировками. Остановился, глядя на нас черными, добродушно-насмешливыми глазами.
Ольга, такая счастливая, что на нее было радостно и больно смотреть, взяла его за локоть.
— Знакомьтесь, ребята. Это и есть Борис.
Мы пожали его маленькую крепкую руку. Он спросил, доброжелательно щурясь:
— Вы там кого-то били? Или сами подрались?
Мы засмеялись и перестали злиться, потому что Борис нам сразу понравился…»
Да, понравился. Он был то, что называлось классный чувак. (Как сказала бы сегодня моя падчерица: клевый перец.) Не знаю, был ли он стилягой, носил ли, как все мы в студенчестве, брюки-дудочки, набриолиненный кок и шузы на толстенной платформе. Если и был, то в прошлом. А вот пижоном остался — очень тщательно одевался, стригся у лучшего парикмахера Мончегорска, всегда выбрит до блеска. Он был всего года на три старше нас, но в свои двадцать пять лет выглядел вполне зрелым мужчиной. Старики (по нашим меркам), тридцатилетние и тридцатипятилетние старшие инженеры и начальники смен, воспринимали его как равного, и никому это не казалось странным.
Боб с Идой сыграли скромную свадьбу, на которую были приглашены только друзья. Меня не было, к тому времени я был уже далеко, в Средней Азии, в Голодной степи, куда меня увлекла молодая дурь. Бывало трудно. И когда к горлу подступала тоска, утешала мысль, что где-то там, в далеком Мончегорске, среди кольских сопок и озер, живет красивая пара, Ида и Боб, мои друзья, к которым я всегда могу обратиться за помощью, если совсем припрет. Но ни разу не обратился, сам выкручивался.
У романтической истории воссоединения двух любящих сердец была, как выяснилось, своя подкладка, вполне житейская. Я даже не могу сказать — грязноватая. Нет, именно что житейская, не меняющая итога, но придающая красивой сказке грубую достоверность. Узнал я об этом случайно — лет через восемь после моего побега с «Североникеля». Работал я в заполярном Норильске, на местном телевидении. Однажды в город приехала группа молодых ученых из Москвы, я делал о них передачу. В группе был кандидат наук по фамилии Цесарский. Я не раз слышал эту фамилию от Иды и Боба, они вместе учились и в студенческие годы были дружны. После передачи спросил Цесарского, не учился ли он в Цветмете. Он подтвердил: да, учился. Не помнит ли он Боба (я назвал фамилию)?
— Как же не помню! Прекрасно помню! Ювелир.
— Почему ювелир?
— Да была с ним одна история…
История такая. В конце четвертого курса в комитет комсомола института пришла молоденькая девушка, медсестра одной из московских больниц, и заявила, что она беременна от Боба, а он жениться не хочет. Учился Борис хорошо, с первого курса получал повышенную стипендию, а вот к общественной работе относился с нескрываемым пренебрежением. Это ему припомнили. Персональное дело вынесли на факультетское собрание. От случайной связи с медсестрой он не отпирался, но свое отцовство будущего ребенка категорически отрицал. «Этого не может быть, я всегда принимаю меры предосторожности». Кто-то из комитета заметил: «За всем не уследишь, мог однажды и проколоться». «Исключено, — заявил Боб. — Я работаю ювелирно». Зал грохнул. Так за ним и закрепилась кличка Ювелир.
Шутки шутками, а дело могло кончиться скверно — исключением из комсомола за аморалку и автоматическим отчислением из института. Борису дали время подумать. Он подумал и сводил медсестричку в ЗАГС. Ему объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку, но доучиться дали. Он прописался в коммуналке жены, получил красный диплом и распределился в НИИ. Родилась дочь, он ее ни разу не видел. Ида, роман с которой возник уже после истории с собранием, закончила Цветмет годом позже. Весь этот год Боб снимал углы и судорожно искал способ оставить ее в Москве. Ничего не получалось. Развод с медсестрой и брак с Идой проблемы не решал. Прописать ее было негде, а без прописки на работу не брали. Она уехала в Мончегорск. Он звонил ей через день. Планы возникали, как мыльные пузыри, и так же лопались. Через год она сказала:
— Милый, хватит. Больше не звони. Хочешь быть со мной, приезжай. Совсем. А звонить не надо.
Он приехал. У них родилась дочь. Получили квартиру, жизнь вошла в свою колею…
Как-то мне пришлось делать литзапись воспоминаний конструктора артиллерийских систем Василия Гавриловича Грабина, создателя знаменитой пушки ЗИС-3, орудий для танков Т-34, КВ, противотанковых «зверобоев». Редактрисса «Политиздата» возмущалась:
— Ну что вы везде пишете «грамотный инженер», «грамотный специалист»? Ерунда какая-то. Разве бывают безграмотные специалисты?
Между тем, «грамотный инженер» — это была общепринятая оценка хороших конструкторов. Очень высокая оценка. Борис быстро стал тем, кого называют грамотным инженером. При том, что уровень специалистов «Североникеля» был очень высок. Они были профессиональной элитой цветной металлургии. Не без снобизма, присущего любой элите. Они говорили: «Он знает все. Но неточно». И на этом человеке ставился крест.
Но карьера Боба, поначалу стремительная, вскоре притормозилась. Причиной был его характер. В те годы руководители комбината, как сейчас сказали бы — топ-менеджмент, работали в постоянном авральном режиме, практически без выходных, с ненормированным рабочим днем. Вызывает Боба генеральный директор:
— Борис Степанович, завтра на поезде в Мурманск, оттуда самолетом в Джезказган (в Норильск, в Орск, где были потребители или поставщики).
— Завтра суббота, — деликатно напоминает Боб.
— Да, суббота, — соглашается генеральный. — К воскресенью доберешься до места, в понедельник с утра возьмешь их за жопу.
— К сожалению, ничего не получится.
— То есть как? Что значит не получится?
— В воскресенье я обещал дочке сводить ее в цирк. Она так этого ждала. Ребенка нельзя обманывать. Согласны?
— Да, конечно, — кивает совершенно офанаревший генеральный. — Детей нельзя обманывать. Я как-то об этом не подумал. Извините. Вы свободны.
— Боб, ты спятил! — изумилась Ида после этого случая. — Они все так работают! Дочку я сама могу сводить в цирк!
— Я не спятил. Если им нравится так работать, пусть работают. А я не хочу в сорок лет получить инфаркт!
Но и избавиться от своевольного инженера у генерального не поднималась рука. Все-таки он был грамотным специалистом, а специалистов на комбинате ценили. В конце концов ему нашли применение. Генеральный директор или главный инженер брали его с собой в Москву, когда в главке нужно было отбиться от попыток московского начальства заставить комбинат увеличить выпуск металла. Скажем, поставить новую печь в плавильном цехе. При этом — не расширяя цеха и, понятное дело, без дополнительного финансирования, за счет внутренних резервов.
В кабинет начальника главка генеральный заходил вместе с Борисом и выпускал его вперед. Боб разворачивал подробный план цеха и с точными цифрами перечислял варианты размещения печи. Точные цифры говорили о том, что печь никуда не влезает.
— Ты зачем мне это рассказываешь? — начинал возбухать начальник главка. — Хочешь сказать, что это невозможно? А я вот что тебе скажу. Чем, по-твоему, мы занимаемся всю жизнь? Невозможное превращаем в возможное!
— Мудро, — соглашался Боб. — Мы не говорим, что это невозможно. Просто хотелось бы прояснить ваш замысел. Может, мы чего-то не понимаем, а вам виднее. Где поставить печь?
Начальник главка с ненавистью смотрел на план и тыкал пальцем:
— Вот здесь!
— Не получится, — с искренним сожалением говорил Боб и называл габариты цехового пролета, в который печь ну никак не вписывалась.
— Тогда здесь!
— Этот вариант мы уже рассматривали.
И генеральный директор, и сам начальник главка прекрасно понимали, что условия, которые навязывались комбинату, совершенно невыполнимы. Это были такие начальственные игры, смысл которых состоял в том, чтобы запросить побольше, а потом слегка уступить. Начальник защищал интересы государства, как он их понимал. Генеральный — интересы комбината. Поддаться начальственному нажиму означало загнать комбинат в финансовую яму, оставить людей без премий. Но и артачиться можно было только до какого-то предела. Переступишь его — так недолго лишиться и должности. Начальник главка был крут, положение обязывало. Но и генеральный не пальцем делан, трусливые и слабовольные на этом месте не задерживались.
Суть игры понимал и Борис. Но он не желал играть ни в какие игры. Он инженер и говорил на языке точных цифр. О цифры разбивалась вся демагогия начальника главка.
— Ладно, умник, — сдерживаясь из последних сил, говорил он. — Ты мне доказал, почему нельзя. А я хочу услышать, как можно!
— Нет ничего проще, — с готовностью отзывался Борис и выкладывал план пристройки к зданию цеха.
— Ну и делайте так, если иначе не можете!
— Это обойдется вам…
Боб называл цифру: столько-то миллионов рублей с точностью до рубля. И это становилось последней каплей.
— Вон из моего кабинета! — гремел начальник так, что заглядывала испуганная секретарша. — Миллионы ему! А ху-ху не хо-хо? Вам только дай, все под себя погребете! Проваливай к такой матери!
— Как скажете.
Боб собирал бумаги и удалялся из кабинета.
— А теперь давай по делу, — обращался начальник главка к генеральному. И шел конкретный разговор. Наступательный начальственный порыв иссяк, как захлебнувшаяся атака, стороны быстро приходили к взаимоприемлемому компромиссу.
После одного из таких визитов в главк Боб позвонил мне, мы договорились встретиться и пообедать в «Метрополе». А по пути заехали в издательство, которое уж с полгода как выпустило сборник очерков с моей документальной повестью, а денег все не платило. Ничего нового от бухгалтерши я не услышал.
— Денег нет, — сообщила она и посчитала на этом разговор законченным. Я повернулся, чтобы уйти, но Боб меня остановил.
— Минутку. Мадам, вы все перепутали, — обратился он к бухгалтерше. — Это у него нет денег. А вы продали его труд и говорите автору, что денег нет? Это называется мошенничеством, мадам!
В этом издательстве никогда так с бухгалтерией не разговаривали. Да и в других тоже. Бухгалтерша удивилась. Такой поворот темы был для нее неожиданным.
— Вам понравится, если вам перестанут платить зарплату? — продолжал Боб. — Нет? Почему же вы думаете, что ему нравится?
Напомню, шли советские времена, жуткий застой, но представить, что кому-то задержали зарплату даже на день — нет, это было совершенно невозможно. Бухгалтерша глубоко задумалась. Потом сказала:
— Подождите, схожу к главбуху.
— Передайте ему, что он мошенник, — напутствовал ее Боб. — И у него есть только один способ реабилитироваться!..
Минут через пятнадцать она вернулась и выписала расходный ордер.
— Обед в «Метрополе» за мной, — отходя от кассы, сказал я.
— В другой раз, — проявил великодушие Боб.
Величественный швейцар «Метрополя» принял от него пятерку так, как будто это была как минимум сотня. Свободных столов в зале не оказалось. Учтиво спросив разрешения, мы заняли места за столом, за которым сидела пожилая пара явно не нашего, не советского вида. Возник официант:
— У нас не принято подсаживаться к иностранцам.
— У кого это у вас? У официантов? — высокомерно поинтересовался Боб. — Так вы и не подсаживайтесь. Принесите меню. И смените скатерть!..
Скатерть сменили.
Человек, который умеет принять на себя гнев большого начальства, не менее важен, чем грамотный инженер. Карьера Боба получила новый толчок. Со временем он стал одним из главных специалистов «Североникеля» — главным химиком. Это стало неиссякаемой темой для шуток. Дело в том, что целый поселок под Мончегорском был построен для лиц, осужденных к принудительным работам на стройках народного хозяйства. Как тогда говорили, на химии. В этом контексте «главный химик» звучало очень двусмысленно.
Шли годы. Однажды Борис с приятным удивлением обнаружил, что его зарплата увеличилась рублей на сто. Это означало, что действие исполнительного листа, по которому у него вычитали двадцать пять процентов алиментов, закончилось. Событие было должным образом отмечено в узком мужском кругу. Боб решил, что теперь с прошлым покончено навсегда. Но это ему хотелось так думать.