Страница:
Чтобы иллюстрировать это на конкретном примере, коснусь вопроса, который в России в те годы был, по мнению многих, главной причиной нашей революции. Это земельный крестьянский вопрос. Многие думают, что если бы он был тогда у нас разрешен
принудительным отобранием земель у частных владельцев и передачей их трудовому крестьянству, крестьяне явились бы опорой порядка в России, и революции не допустили бы. Что аграрная реформа, в смысле удовлетворения землею крестьянства, была необходима, едва ли можно оспаривать. Вопрос в том, каким путем должно было к этой цели идти, чтобы избежать, а не вызывать революции?
Я не буду говорить о том, как разрешался этот вопрос во время Революции 17 года. В революциях уже не руководятся ни законностью, ни справедливостью, хотя они иногда и делаются во имя этих начал.
В революциях начинают действовать другие мотивы и страсти, вытекающие из другой природы людей, из зависти, злобы и мести за испытанное ранее зло; такие действия часто закрывают то, что в революции было законного. От революции и нельзя ждать другого; в этом такое же отличие ее от нормальной государственной жизни, какое отделяет болезнь от здоровья. Я имею в виду те аграрные программы, которые были {392} составлены до революции для того, чтобы ее избежать и внесенные при Конституции. По ним можно судить, насколько с условиями порядка и мирного развития жизни в демократиях могли иногда мало считаться.
Земельная собственность - своеобразное право; можно вовсе ее отрицать, как отрицают собственность на воздух, на воды, на недра, на пути сообщения, на другие предметы extra commercium (Вне оборота.). Но если государство на нее смотрит так, оно должно ее отрицать для всех, и для помещиков, и для крестьян, которые сами ее обрабатывают, и для коллективов, которые в ст. 131 советской конституции 36 года именуются "общественной социалистической собственностью", покушение на которую, по той же статье, могут допускать только "враги народа". По такой теории земля может принадлежать только всему государству, которое раздает ее в условное пользование. Такой взгляд на землю приписывают нашему крестьянству; идеалисты видели в нем передовую идею, зародыш социализма. Такое правосознание было будто бы создано нашей историей, вытекало из "сельской общины" с ее правом переделов земли, что воспитало "коммунитарное понимание собственности". В этом Герцен видел преимущество России над "мещанским" Западом, и то "новое слово", которое Россия с собой миру несет.
Прежде можно было так думать, но, наблюдая позднейшую жизнь, позволительно сомневаться, чтобы у русского крестьянства подобное мировоззрение было, чтобы оно право собственности на землю не признавало и считало ее "Божьим даром", как воздух. Когда, в 1917 году, стали на дорогу отобрания земель у одних для передачи другим и начали действовать "земельные комитеты", крестьяне различали земли своих бывших помещиков от других и находили, что они должны быть отданы именно им, а не чужим и {393} не пришлым крестьянам, хотя бы у тех было еще меньше земли. В этом их убеждении заключался элемент признания частного права на землю. И свою личную собственность крестьяне предпочитали мирской и общинной. Это доказывает и постепенное прекращение переделов земли, и успех аграрных законов Столыпина, несмотря на противодействие им и многие технические их недостатки, а позднее борьба против колхозов и их непопулярность.
Земельной собственности крестьяне не отрицали. Если они хотели прирезки земли, притом из земель своих бывших помещиков, то у них это было не передовой идеей, а отрыжкой крепостных отношений. Помещичьи земли когда-то обрабатывались подневольным крестьянским трудом; крестьяне с этой землей были потому связаны. Когда личное рабство было и для них уничтожено, как общая мера, они естественно получили от государства и часть той земли, которую раньше обрабатывали для помещика, но которой и сами кормились. Когда же с размножением населения этой земли им для их жизни уже нехватало, крестьяне естественно ждали дополнительного себе наделения. Государство дало им правовое основание для таких ожиданий.
После освобождения крестьяне были оставлены неполноправным сословием, которое несло на все государство такие повинности, которых не знали другие. Так "крестьянские власти" из среды самих крестьян, часто вопреки их желанию выбираемые для отправления этой своеобразной крестьянской натуральной повинности, одними крестьянами из своих средств оплачиваемые, занимали в сельской России все низшие административные должности, несли всю полицейскую службу в интересах не крестьян, а всего государства. Это давало им право претендовать на получение от государства нужной для их жизни земли, как когда-то государство давало служилым людям для их службы поместья. И так как эти административные {394} натуральные повинности лежали на сельских обществах, как таковых, хотя исполнялись отдельными выставляемыми ими людьми, то и дополнительного на- s деления землей ждало все крестьянское сословие. И потому со стороны крестьян притязание на землю помещиков было естественно и в известной мере законно.
Конечно, земельной нужде, как и во всякой незаслуженной самим человеком нужде, государство должно было помогать. Это и общая обязанность государства и требование справедливости, то есть одинакового ко всем отношения. Но для этого революции не было нужно. Такую возможность предусматривали и основы существовавшего общего права. По этой дороге должно было бы идти и новое аграрное законодательство.
Если крестьянам нехватало земли, то ее в России в то время было больше, чем нужно для всего ее населения. Категории таких земель были различны и обусловливали неодинаковое к себе отношение.
В распоряжении государства были земли, никому на праве собственности не принадлежавшие, казенные земли разных наименований и ими можно было нуждавшихся крестьян наделять, ничьих прав этим не нарушая. Были земли частных владельцев, которые их собственники не обрабатывали и никаких доходов с них не получали; они лежали втуне, были предметом роскоши, и как всякая бесполезная роскошь, могли быть обложены высоким налогом: он мог побуждать собственников их раздроблять и потом продавать или сдавать в аренду. Были земли, которые собственники сами не обрабатывали, но сдавали в аренду тем же крестьянам, часто на недопустимо тяжелых условиях. Эти земли можно было превращать в собственность их арендаторов, обеспечивая за прежним собственником его доход, следовательно, не принося ему никакого убытка. Можно было вообще владения свыше {395} определенного минимума облагать прогрессивным налогом, чтобы побуждать собственников к передаче их мелким землевладельцам, то есть в крестьянские руки, если собственник не захочет или не сумеет завести в них такого интенсивного хозяйства, которое могло бы покрывать высокую ставку налога. Наконец, не противореча себе, можно было допускать и принудительное отчуждение земель в тех исключительных случаях, когда именно данная земля была необходима другим: это уже допускалось при проведении железных дорог, могло быть и для других подобных же надобностей: для уничтожения чересполосиц, для открытия проезда к соседней земле, особенно в тех случаях, когда неудобное расположение земель было в свое время допущено с целью сохранения экономической зависимости крестьян от помещика. Такие земли, по общему праву, могли бы подлежать отчуждению, как это признавал и Столыпин.
Из этого видно, что при обилии в России свободных земель и здорового тяготения к земле русских крестьян аграрный вопрос мог бы быть решен без нарушения основ существовавшего гражданского порядка. Без отрицания собственности можно было идти этим путем, начиная с того, что представлялось или наиболее острым, как аренда, или простым, как казенные земли. Крупная собственность стала бы сама собой уступать место средней и мелкой; процесс этот давно начался, с уничтожением дарового труда, и это был естественный и здоровый процесс; его можно было облегчить и ускорить. Но наша общественность предпочла идти другой дорогой. В адресе государю первая Дума заявила, что не исполнила бы своего долга, "если бы не выработала закона об удовлетворении потребностей крестьян к земле, путем обращения в их пользу земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих".
{396} Возвещение такого ничем неограниченного отчуждения частных земель шло дальше взглядов самой Государственной Думы и не могло не вызвать тревоги во всем землевладельческом классе; он не без основания в этом плане увидел меньше забот о нуждах крестьян, чем вражды к классу землевладельцев по политическим основаниям и приступ к его "ликвидации", то есть преддверие того, что произошло уже позже. Отсюда вышел и резкий ответ правительства на адрес Думы, первый вотум недоверия - 13 мая 1906 г., два обращения к населению на ту же самую тему - одно от правительства, другое от Думы - их конфликт на этом и ее роспуск. Дума сама его вызвала такой острой и ложной постановкой вопроса.
Нельзя не вспомнить, что когда правительство, распустивши первую Думу, предложило свое решение аграрного вопроса в форме Столыпинских аграрных законов, отрицательное отношение к ним со стороны левых политических партий вытекало едва ли не из того же источника. Трудно сомневаться, что, если бы для проведения в жизнь этих законов до войны хватило бы времени, и Россия бы стала страной "хуторских хозяйств" на правах личной собственности, то для социальной революции исчезла бы самая благодарная почва и Россия развивалась бы обычным европейским путем, а не наоборот, как это выходит теперь, когда Европа подражает примеру революционной России. Можно понять, что и те направления, которые боялись в России усиления "мелкобуржуазной стихии", видя в ней главного врага идеалу "социализма", и другие, которые по разным причинам ставили ставку на революцию, противились этим законам. Но трудно объяснить непримиримую оппозицию со стороны радикальных демократических партий.
Многое в этих законах нужно было исправить; можно было жалеть, что реформа такого значения была проведена в порядке 87 ст. Но что можно было возражать {397} принципиально против основной идеи этих законов? Говорили, что эти законы "диверсия", чтобы избежать "принудительного отчуждения" земли у помещиков, как будто подобное отчуждение само по себе было благом и насильственная "ликвидация" помещичьего класса желательна. Помню, как H. H. Кутлер говорил с возмущением, что Столыпинские законы есть "отчуждение общинной земли в пользу хуторян", то есть отдельных крепких крестьян. Но у Кутлера, автора предложения об "отчуждении земли у помещиков", аргумент о недопустимости отчуждения звучал уже готтентотской моралью.
Существо Столыпинской реформы было одной из форм уравнения крестьян с другими сословиями, распространением на них принципа нашего общего права о том, что "никто не обязан оставаться соучастником в общем владении, если того не захочет". Но так как для крестьян в отношении земельной их собственности, как и во многих других отношениях, существовали особые сословные законы и правила, то для распространения на них, на их общину, принципов общего права, требовалось и специальное о том законодательство. Такова была идея этих законов. Нельзя отрицать, что при их составлении было сделано много ошибок и несправедливостей, которые нужно было исправить, но "принципиальная" оппозиция им, на которой остановились левые партии, мешала этим партиям заняться таким исправлением. Споры свелись к вопросу о "принудительном отчуждении" земель частных владельцев, или вернее к объему этого отчуждения; как исключение, его ведь допускал и Столыпин. Я показывал в книге о 2-ой Государственной Думе, что и эта Дума была распущена в сущности на этом вопросе, о "принудительном отчуждении" земли, а ее роспуск повел за собой и переворот 3 июня 1907 и всю дальнейшую политику власти, которая в соединении с войной окончилась катастрофой 1917 г.
{398} Теперь, когда этот вопрос всякий практический интерес уже потерял, о прошлом можно судить беспристрастно. Не ликвидация частного землевладения, не принудительное отчуждение помещичьих земель в пользу крестьян - разрешили бы в России аграрный вопрос и могли предотвратить революцию, а гораздо скорее идеи Столыпина. И если многие из тех, кто понимал ненужность планов о "принудительном отчуждении", голосовали за адрес 1-ой Государственной Думы, и за законопроекты, которые "отчуждение" ставили в центре реформ, то причиной этого с их стороны было, во-первых, их нежелание расходиться с теми левыми партиями, которые были их союзниками в "борьбе против самодержавия", а во вторых, предположение, будто отобрание земель у помещиков, отрицание для них частной земельной собственности, соответствовали крестьянскому правосознанию. Это заключение было фактической ошибкой. Отобрание земли у помещиков могло быть крестьянским желанием, но не их правосознанием. Оттого знаменитый лозунг "земля и воля" звучал такой фальшью. Он соединял разнородные вещи. Когда крестьяне говорили о воле, другими словами о свободе, о защите ее от нарушений, то есть о праве ее ограждающем, они этого просили для всех и этим свободы у других не отнимали. Поэтому это - правосознание; присоединение же к этому требованию земли путем отнятия ее у других, было уже не правосознанием, а только вожделением, отрицанием для других того права, которое они просили себе. Это не правосознание - а лозунг большевиков, "грабь награбленное", который и привел к ликвидации не только помещиков, но потом и самих крестьян, под флагом борьбы с "кулаками". Этого требовало не крестьянское правосознание, а революционная идеология, несовместимая ни со свободой, ни с правом, ни с демократией.
{399} Это подводит к вопросу, связанному с аграрной проблемой. Передовые партии хотели передавать земли трудящимся, то есть тем, кто сам, "своими руками" ее обрабатывает; этим они пытались и наемный труд отрицать, клеймить "эксплуататорами" тех, кто для обработки своей земли нанимает "рабочих". Можно отрицать институт найма, как и собственности, но отрицать его можно тоже только для всех; тогда пришлось бы отрицать индустриализацию, разделение труда, машинное производство, словом всю современную технику. Нужно было бы упразднять фабрики и заменять их ремесленниками. Аграрные планы передовых наших партий в 1906 г. рекомендовали именно это, хотя этого совсем не хотели и едва ли себе в этом отдавали отчет. И мы видели, к чему это привело. Крестьянская мелкая и средняя собственность через колхозы переходила к государственной власти; государство становилось в них и собственником и нанимателем; наемный труд не был и для него уничтожен, но стал против такого мощного нанимателя, как государство, вполне беззащитен; фактически он превратился в институт рабства и мог заменяться принудительным трудом в концлагерях.
Вот чем кончалась попытка сразу решить в России аграрный вопрос, и забвение государством своего долга защищать для всех людей одинаковую справедливость и право.
Почему же наши передовые политические партии пошли по такой ложной дороге? Кроме иллюзии, что таково было "крестьянское правосознание", и желания крестьян этим привлечь на свою сторону, вызвать в них симпатию к конституционному строю, тогда, на заре неискушенной еще опытом демократии, существовало убеждение, что "воля большинства" должна быть для всех обязательна. Трагедия нашей юной общественности была в том, что она искренно готова {400} была подчиниться этой опасной иллюзии, которая привела демократии к их современному кризису.
Демократия всегда начиналась борьбой с аристократией и ее привилегиями, то есть с теми правами, которых не имело и не могло иметь все население. Особые права у привилегированного меньшинства - демократия отрицала. В этом она была защитником общего права для всех, то есть справедливости - и в этом были ее raison d'etre и заслуга в истории. А режим народовластия, который демократия тогда устанавливала, давая всем равную возможность участвовать в руководстве государственной жизнью, облегчал ей и в дальнейшем все более полное торжество справедливости, гарантируя всем одинаковое право на "свободу от нужды и от страха", как это формулировалось потом в Атлантической Хартии.
Но демократии сбивались с этой дороги: их борьба с привилегиями была всегда борьбой с меньшинством; ведь только меньшинство населения может получать от привилегий выгоду по той же причине, по которой человек может ездить верхом на слоне, а слон в таком положении человека раздавит. Но меньшинство, которое раньше управляло всем государством, стало себя за него принимать. А борьба с привилегиями меньшинства приучала демократию к признанию за большинством самостоятельного преимущества. Достоинство народовластия не в этом. При нем легче увидеть, где нарушена справедливость и как ее восстанавливать. Но справедливость не непременно там, где желает видеть ее большинство. У нее самостоятельная природа, от воли большинства независящая. Справедливость и большинство могут совпадать, но могут и расходиться.
Заменить искание справедливости подчинением большинству, - значит поклоняться другому кумиру, гоняться за теми болотными огоньками, которые сбивают с дороги заблудившихся путников. При таком понимании, вместо искания {401} справедливости в демократиях стали стараться всеми мерами создавать большинство, привлекать к нему обещаниями, обманами, даже насилием, запрещать или затруднять противоположные мнения. К "формированию" большинства приспособляли и политику и идеологию, и самый государственный строй. В этом теперешняя болезнь демократий.
Кельзен заметил, что преимущество большинства заключается в том, что оно к единогласию ближе. Это только подтверждает, что идеал заключается не в большинстве, а в единогласии, то есть в соглашении всех. По дороге искания общего соглашения и надо идти, чтобы достигать справедливости, а не заменять его волей одного большинства. Так тот аграрный закон, который хотели проводить через Думу, не мог сделаться справедливым только оттого, что его бы хотело крестьянство, если бы даже крестьянство и было большинством всего населения. Крестьяне могли его желать и на нем настаивать, но государство должно быть справедливым ко всем, а не угождать только воле своего большинства. Задачей его должно было быть отыскивать возможное соглашение всех тех интересов, которые оно считает вообще допустимыми; в этом соглашении, если оно добровольно, и обнаружится справедливость; эти понятия - равнозначащи.
Демократия впадала и в другую иллюзию подобную этой; она стала думать, что звериные свойства людей, эгоизм, высокомерие, презрение к низшим свойственны только среде меньшинства, то есть знатных, богатых и сильных; и что наоборот принадлежность к "униженным и оскорбленным" воспитывала в людях чувства сострадания, солидарности, и в результате привычку друг за друга стоять. Это внушало надежду, что с упразднением социальной верхушки и переходом власти к прежним обиженным, появятся другие приемы в управлении государством, а {402} потому приблизится равенство и общее счастье. Действительность не оправдала и этого оптимизма.
Двойственная природа человека сохранялась у него во всех его положениях. Конечно, гордыне, высокомерию, безжалостности к несчастным легче проявляться в среде обеспеченной, счастливой верхушки; кроме того эти свойства людей там заметнее, а вместе с тем и для других оскорбительнее. Но мы на примерах увидели, во что стали превращаться прежние угнетенные, когда получали возможность над другими господствовать, им свою волю предписывать и требовать от них подчинения. Они сами стали делать то, с чем раньше боролись в других. Если раньше возмущались теми претензиями на преимущества, которые требовала для себя над простыми людьми - так называемая "белая кость", то чем лучше, когда преимущества и льготы над "буржуями" требуют теперь за пролетарское происхождение и за тюремные стажи. А зато те человеческие черты, которые так дороги в людях, стали обнаруживаться в прежних насильниках и "эксплуататорах", когда жизнь их превратила в "обиженных и оскорбляемых". Люди остались теми же людьми и только менялись ролями.
Это показывает, как условия, в которых люди находятся, на проявление той или другой их природы влияют. Оттого на демократиях лежала задача строить так государство и управление им, чтобы воспитывать в людях привычку к справедливому отношению друг к другу, а не претензию над другими господствовать, требовать повиновения своей воле, и в этом находить себе удовлетворение. О таком воспитании людей демократии недостаточно думали, когда отдавали власть большинству, отстраняя все, что могло волю его ограничить, и в отстранении этом видя успех демократии. Этим они затрудняли приближение к общему соглашению, то есть к наиболее справедливому разрешению противоречий между {403} интересами всех. Вместо того, чтобы стремиться к этому, они стали добиваться образования большинства, находя волю его доказательством своей правоты. К этому было приспособлено и избрание представителей населения большинством голосов, при котором интересы меньшинства заглушались в самом зародыше, и решения в самом представительстве, которое принималось тоже по большинству голосов. Вместо старания отыскать такое решение, которое было бы для всех наиболее приемлемо, ценой уступок обеих сторон, демократии стали заботиться, как образовать то большинство, которое сможет предписывать свою волю другим. А по существу безразлично, предписывает ли свою волю монарх по "природному праву", привилегированное меньшинство, которое воображает себя лучше других, или просто арифметическое большинство населения. Дело не в воле кого бы то ни было, а в объективной справедливости, которую нужно не объявлять, а отыскивать. А отыскивать ее нужно прежде всего выявлением всех разногласий, и исканием ими самими соглашения между собой. Этому процессу должны содействовать, а не препятствовать и структура и практика государства.
Конечно это задача нелегкая. Если непозволительно большинством голосов заставлять молчать меньшинство, или пренебрегать его правами и интересами, то требование единогласия может поставить решение в зависимость от тех, кто будет намеренно срывать соглашения. Пример этого мы видим в опытах международных организаций, которые устанавливали право вето и открывали свободу обструкции, не всегда добросовестной. Нельзя вводить такой порядок внутри государства. Нужно найти выход из подобного тупика, чтобы все знали, к чему приведет неудача общего соглашения. Таких выводов найти можно много; людям останется выбирать, какой для них выгоднее, или удобнее.
{404} Нельзя задаваться претензией придумать готовую форму подобного государства. Люди не кирпичи, подлежащие закону одного тяготения, которыми могут по произволу располагать архитекторы. В людях воспитываются жизнью свои понимания, привычки и вкусы: формы государства должны им соответствовать. Важна только цель, которую будут себе люди ставить, и к которой они будут стараться идти;
всякое приближение к ней есть уже частичный успех. Только такого приближения и должно искать. Жизнь к нему повести может ощупью, путем ошибок и их исправлений. Ведь и введение в выборы пропорциональной системы имело целью возможное их улучшение: практика этих надежд не оправдала, так как неизбежные недостатки этой системы превысили ее преимущества; а сохранение принципа большинства при решении вопросов в самом парламенте оказалось уже в противоречии с новой системой выборов. Опыт постепенно укажет наиболее действительный путь для приближения к соглашению, если только люди будут стремиться к справедливости и стараться сохранять свои интересы, одновременно соблюдая и чужие права.
Звериная природа людей не означает, что человек защищает одного себя; она совместима с защитой целого круга своих, своей семьи, своего класса, своего государства. Этим уже начинается ограничение чисто звериной природы, воспитание человека, как члена общества, Общественное существо, по выражению Аристотеля. Но такое отношение к тем, кого человек считает своими, может сочетаться в нем с пренебрежением к правам всех остальных, с готовностью их уничтожать или порабощать для своих, что будет признаком, что звериная природа в нем еще не побеждена человеческой.
Чтобы победить в себе зверя, люди должны приучать себя быть справедливыми и к своим, и к чужим, {405} не делать другим того, чего себе и своим не хотят; нужно, чтобы и государственный строй был построен на таком же начале, воспитывал в людях подобное к другим отношение; чтобы это было задачей и государства и отдельных людей. А для этого прежде всего нужно уметь видеть у своих их недостатки и не отрицать правоты у противников: без этого нельзя претендовать быть справедливым.
принудительным отобранием земель у частных владельцев и передачей их трудовому крестьянству, крестьяне явились бы опорой порядка в России, и революции не допустили бы. Что аграрная реформа, в смысле удовлетворения землею крестьянства, была необходима, едва ли можно оспаривать. Вопрос в том, каким путем должно было к этой цели идти, чтобы избежать, а не вызывать революции?
Я не буду говорить о том, как разрешался этот вопрос во время Революции 17 года. В революциях уже не руководятся ни законностью, ни справедливостью, хотя они иногда и делаются во имя этих начал.
В революциях начинают действовать другие мотивы и страсти, вытекающие из другой природы людей, из зависти, злобы и мести за испытанное ранее зло; такие действия часто закрывают то, что в революции было законного. От революции и нельзя ждать другого; в этом такое же отличие ее от нормальной государственной жизни, какое отделяет болезнь от здоровья. Я имею в виду те аграрные программы, которые были {392} составлены до революции для того, чтобы ее избежать и внесенные при Конституции. По ним можно судить, насколько с условиями порядка и мирного развития жизни в демократиях могли иногда мало считаться.
Земельная собственность - своеобразное право; можно вовсе ее отрицать, как отрицают собственность на воздух, на воды, на недра, на пути сообщения, на другие предметы extra commercium (Вне оборота.). Но если государство на нее смотрит так, оно должно ее отрицать для всех, и для помещиков, и для крестьян, которые сами ее обрабатывают, и для коллективов, которые в ст. 131 советской конституции 36 года именуются "общественной социалистической собственностью", покушение на которую, по той же статье, могут допускать только "враги народа". По такой теории земля может принадлежать только всему государству, которое раздает ее в условное пользование. Такой взгляд на землю приписывают нашему крестьянству; идеалисты видели в нем передовую идею, зародыш социализма. Такое правосознание было будто бы создано нашей историей, вытекало из "сельской общины" с ее правом переделов земли, что воспитало "коммунитарное понимание собственности". В этом Герцен видел преимущество России над "мещанским" Западом, и то "новое слово", которое Россия с собой миру несет.
Прежде можно было так думать, но, наблюдая позднейшую жизнь, позволительно сомневаться, чтобы у русского крестьянства подобное мировоззрение было, чтобы оно право собственности на землю не признавало и считало ее "Божьим даром", как воздух. Когда, в 1917 году, стали на дорогу отобрания земель у одних для передачи другим и начали действовать "земельные комитеты", крестьяне различали земли своих бывших помещиков от других и находили, что они должны быть отданы именно им, а не чужим и {393} не пришлым крестьянам, хотя бы у тех было еще меньше земли. В этом их убеждении заключался элемент признания частного права на землю. И свою личную собственность крестьяне предпочитали мирской и общинной. Это доказывает и постепенное прекращение переделов земли, и успех аграрных законов Столыпина, несмотря на противодействие им и многие технические их недостатки, а позднее борьба против колхозов и их непопулярность.
Земельной собственности крестьяне не отрицали. Если они хотели прирезки земли, притом из земель своих бывших помещиков, то у них это было не передовой идеей, а отрыжкой крепостных отношений. Помещичьи земли когда-то обрабатывались подневольным крестьянским трудом; крестьяне с этой землей были потому связаны. Когда личное рабство было и для них уничтожено, как общая мера, они естественно получили от государства и часть той земли, которую раньше обрабатывали для помещика, но которой и сами кормились. Когда же с размножением населения этой земли им для их жизни уже нехватало, крестьяне естественно ждали дополнительного себе наделения. Государство дало им правовое основание для таких ожиданий.
После освобождения крестьяне были оставлены неполноправным сословием, которое несло на все государство такие повинности, которых не знали другие. Так "крестьянские власти" из среды самих крестьян, часто вопреки их желанию выбираемые для отправления этой своеобразной крестьянской натуральной повинности, одними крестьянами из своих средств оплачиваемые, занимали в сельской России все низшие административные должности, несли всю полицейскую службу в интересах не крестьян, а всего государства. Это давало им право претендовать на получение от государства нужной для их жизни земли, как когда-то государство давало служилым людям для их службы поместья. И так как эти административные {394} натуральные повинности лежали на сельских обществах, как таковых, хотя исполнялись отдельными выставляемыми ими людьми, то и дополнительного на- s деления землей ждало все крестьянское сословие. И потому со стороны крестьян притязание на землю помещиков было естественно и в известной мере законно.
Конечно, земельной нужде, как и во всякой незаслуженной самим человеком нужде, государство должно было помогать. Это и общая обязанность государства и требование справедливости, то есть одинакового ко всем отношения. Но для этого революции не было нужно. Такую возможность предусматривали и основы существовавшего общего права. По этой дороге должно было бы идти и новое аграрное законодательство.
Если крестьянам нехватало земли, то ее в России в то время было больше, чем нужно для всего ее населения. Категории таких земель были различны и обусловливали неодинаковое к себе отношение.
В распоряжении государства были земли, никому на праве собственности не принадлежавшие, казенные земли разных наименований и ими можно было нуждавшихся крестьян наделять, ничьих прав этим не нарушая. Были земли частных владельцев, которые их собственники не обрабатывали и никаких доходов с них не получали; они лежали втуне, были предметом роскоши, и как всякая бесполезная роскошь, могли быть обложены высоким налогом: он мог побуждать собственников их раздроблять и потом продавать или сдавать в аренду. Были земли, которые собственники сами не обрабатывали, но сдавали в аренду тем же крестьянам, часто на недопустимо тяжелых условиях. Эти земли можно было превращать в собственность их арендаторов, обеспечивая за прежним собственником его доход, следовательно, не принося ему никакого убытка. Можно было вообще владения свыше {395} определенного минимума облагать прогрессивным налогом, чтобы побуждать собственников к передаче их мелким землевладельцам, то есть в крестьянские руки, если собственник не захочет или не сумеет завести в них такого интенсивного хозяйства, которое могло бы покрывать высокую ставку налога. Наконец, не противореча себе, можно было допускать и принудительное отчуждение земель в тех исключительных случаях, когда именно данная земля была необходима другим: это уже допускалось при проведении железных дорог, могло быть и для других подобных же надобностей: для уничтожения чересполосиц, для открытия проезда к соседней земле, особенно в тех случаях, когда неудобное расположение земель было в свое время допущено с целью сохранения экономической зависимости крестьян от помещика. Такие земли, по общему праву, могли бы подлежать отчуждению, как это признавал и Столыпин.
Из этого видно, что при обилии в России свободных земель и здорового тяготения к земле русских крестьян аграрный вопрос мог бы быть решен без нарушения основ существовавшего гражданского порядка. Без отрицания собственности можно было идти этим путем, начиная с того, что представлялось или наиболее острым, как аренда, или простым, как казенные земли. Крупная собственность стала бы сама собой уступать место средней и мелкой; процесс этот давно начался, с уничтожением дарового труда, и это был естественный и здоровый процесс; его можно было облегчить и ускорить. Но наша общественность предпочла идти другой дорогой. В адресе государю первая Дума заявила, что не исполнила бы своего долга, "если бы не выработала закона об удовлетворении потребностей крестьян к земле, путем обращения в их пользу земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих".
{396} Возвещение такого ничем неограниченного отчуждения частных земель шло дальше взглядов самой Государственной Думы и не могло не вызвать тревоги во всем землевладельческом классе; он не без основания в этом плане увидел меньше забот о нуждах крестьян, чем вражды к классу землевладельцев по политическим основаниям и приступ к его "ликвидации", то есть преддверие того, что произошло уже позже. Отсюда вышел и резкий ответ правительства на адрес Думы, первый вотум недоверия - 13 мая 1906 г., два обращения к населению на ту же самую тему - одно от правительства, другое от Думы - их конфликт на этом и ее роспуск. Дума сама его вызвала такой острой и ложной постановкой вопроса.
Нельзя не вспомнить, что когда правительство, распустивши первую Думу, предложило свое решение аграрного вопроса в форме Столыпинских аграрных законов, отрицательное отношение к ним со стороны левых политических партий вытекало едва ли не из того же источника. Трудно сомневаться, что, если бы для проведения в жизнь этих законов до войны хватило бы времени, и Россия бы стала страной "хуторских хозяйств" на правах личной собственности, то для социальной революции исчезла бы самая благодарная почва и Россия развивалась бы обычным европейским путем, а не наоборот, как это выходит теперь, когда Европа подражает примеру революционной России. Можно понять, что и те направления, которые боялись в России усиления "мелкобуржуазной стихии", видя в ней главного врага идеалу "социализма", и другие, которые по разным причинам ставили ставку на революцию, противились этим законам. Но трудно объяснить непримиримую оппозицию со стороны радикальных демократических партий.
Многое в этих законах нужно было исправить; можно было жалеть, что реформа такого значения была проведена в порядке 87 ст. Но что можно было возражать {397} принципиально против основной идеи этих законов? Говорили, что эти законы "диверсия", чтобы избежать "принудительного отчуждения" земли у помещиков, как будто подобное отчуждение само по себе было благом и насильственная "ликвидация" помещичьего класса желательна. Помню, как H. H. Кутлер говорил с возмущением, что Столыпинские законы есть "отчуждение общинной земли в пользу хуторян", то есть отдельных крепких крестьян. Но у Кутлера, автора предложения об "отчуждении земли у помещиков", аргумент о недопустимости отчуждения звучал уже готтентотской моралью.
Существо Столыпинской реформы было одной из форм уравнения крестьян с другими сословиями, распространением на них принципа нашего общего права о том, что "никто не обязан оставаться соучастником в общем владении, если того не захочет". Но так как для крестьян в отношении земельной их собственности, как и во многих других отношениях, существовали особые сословные законы и правила, то для распространения на них, на их общину, принципов общего права, требовалось и специальное о том законодательство. Такова была идея этих законов. Нельзя отрицать, что при их составлении было сделано много ошибок и несправедливостей, которые нужно было исправить, но "принципиальная" оппозиция им, на которой остановились левые партии, мешала этим партиям заняться таким исправлением. Споры свелись к вопросу о "принудительном отчуждении" земель частных владельцев, или вернее к объему этого отчуждения; как исключение, его ведь допускал и Столыпин. Я показывал в книге о 2-ой Государственной Думе, что и эта Дума была распущена в сущности на этом вопросе, о "принудительном отчуждении" земли, а ее роспуск повел за собой и переворот 3 июня 1907 и всю дальнейшую политику власти, которая в соединении с войной окончилась катастрофой 1917 г.
{398} Теперь, когда этот вопрос всякий практический интерес уже потерял, о прошлом можно судить беспристрастно. Не ликвидация частного землевладения, не принудительное отчуждение помещичьих земель в пользу крестьян - разрешили бы в России аграрный вопрос и могли предотвратить революцию, а гораздо скорее идеи Столыпина. И если многие из тех, кто понимал ненужность планов о "принудительном отчуждении", голосовали за адрес 1-ой Государственной Думы, и за законопроекты, которые "отчуждение" ставили в центре реформ, то причиной этого с их стороны было, во-первых, их нежелание расходиться с теми левыми партиями, которые были их союзниками в "борьбе против самодержавия", а во вторых, предположение, будто отобрание земель у помещиков, отрицание для них частной земельной собственности, соответствовали крестьянскому правосознанию. Это заключение было фактической ошибкой. Отобрание земли у помещиков могло быть крестьянским желанием, но не их правосознанием. Оттого знаменитый лозунг "земля и воля" звучал такой фальшью. Он соединял разнородные вещи. Когда крестьяне говорили о воле, другими словами о свободе, о защите ее от нарушений, то есть о праве ее ограждающем, они этого просили для всех и этим свободы у других не отнимали. Поэтому это - правосознание; присоединение же к этому требованию земли путем отнятия ее у других, было уже не правосознанием, а только вожделением, отрицанием для других того права, которое они просили себе. Это не правосознание - а лозунг большевиков, "грабь награбленное", который и привел к ликвидации не только помещиков, но потом и самих крестьян, под флагом борьбы с "кулаками". Этого требовало не крестьянское правосознание, а революционная идеология, несовместимая ни со свободой, ни с правом, ни с демократией.
{399} Это подводит к вопросу, связанному с аграрной проблемой. Передовые партии хотели передавать земли трудящимся, то есть тем, кто сам, "своими руками" ее обрабатывает; этим они пытались и наемный труд отрицать, клеймить "эксплуататорами" тех, кто для обработки своей земли нанимает "рабочих". Можно отрицать институт найма, как и собственности, но отрицать его можно тоже только для всех; тогда пришлось бы отрицать индустриализацию, разделение труда, машинное производство, словом всю современную технику. Нужно было бы упразднять фабрики и заменять их ремесленниками. Аграрные планы передовых наших партий в 1906 г. рекомендовали именно это, хотя этого совсем не хотели и едва ли себе в этом отдавали отчет. И мы видели, к чему это привело. Крестьянская мелкая и средняя собственность через колхозы переходила к государственной власти; государство становилось в них и собственником и нанимателем; наемный труд не был и для него уничтожен, но стал против такого мощного нанимателя, как государство, вполне беззащитен; фактически он превратился в институт рабства и мог заменяться принудительным трудом в концлагерях.
Вот чем кончалась попытка сразу решить в России аграрный вопрос, и забвение государством своего долга защищать для всех людей одинаковую справедливость и право.
Почему же наши передовые политические партии пошли по такой ложной дороге? Кроме иллюзии, что таково было "крестьянское правосознание", и желания крестьян этим привлечь на свою сторону, вызвать в них симпатию к конституционному строю, тогда, на заре неискушенной еще опытом демократии, существовало убеждение, что "воля большинства" должна быть для всех обязательна. Трагедия нашей юной общественности была в том, что она искренно готова {400} была подчиниться этой опасной иллюзии, которая привела демократии к их современному кризису.
Демократия всегда начиналась борьбой с аристократией и ее привилегиями, то есть с теми правами, которых не имело и не могло иметь все население. Особые права у привилегированного меньшинства - демократия отрицала. В этом она была защитником общего права для всех, то есть справедливости - и в этом были ее raison d'etre и заслуга в истории. А режим народовластия, который демократия тогда устанавливала, давая всем равную возможность участвовать в руководстве государственной жизнью, облегчал ей и в дальнейшем все более полное торжество справедливости, гарантируя всем одинаковое право на "свободу от нужды и от страха", как это формулировалось потом в Атлантической Хартии.
Но демократии сбивались с этой дороги: их борьба с привилегиями была всегда борьбой с меньшинством; ведь только меньшинство населения может получать от привилегий выгоду по той же причине, по которой человек может ездить верхом на слоне, а слон в таком положении человека раздавит. Но меньшинство, которое раньше управляло всем государством, стало себя за него принимать. А борьба с привилегиями меньшинства приучала демократию к признанию за большинством самостоятельного преимущества. Достоинство народовластия не в этом. При нем легче увидеть, где нарушена справедливость и как ее восстанавливать. Но справедливость не непременно там, где желает видеть ее большинство. У нее самостоятельная природа, от воли большинства независящая. Справедливость и большинство могут совпадать, но могут и расходиться.
Заменить искание справедливости подчинением большинству, - значит поклоняться другому кумиру, гоняться за теми болотными огоньками, которые сбивают с дороги заблудившихся путников. При таком понимании, вместо искания {401} справедливости в демократиях стали стараться всеми мерами создавать большинство, привлекать к нему обещаниями, обманами, даже насилием, запрещать или затруднять противоположные мнения. К "формированию" большинства приспособляли и политику и идеологию, и самый государственный строй. В этом теперешняя болезнь демократий.
Кельзен заметил, что преимущество большинства заключается в том, что оно к единогласию ближе. Это только подтверждает, что идеал заключается не в большинстве, а в единогласии, то есть в соглашении всех. По дороге искания общего соглашения и надо идти, чтобы достигать справедливости, а не заменять его волей одного большинства. Так тот аграрный закон, который хотели проводить через Думу, не мог сделаться справедливым только оттого, что его бы хотело крестьянство, если бы даже крестьянство и было большинством всего населения. Крестьяне могли его желать и на нем настаивать, но государство должно быть справедливым ко всем, а не угождать только воле своего большинства. Задачей его должно было быть отыскивать возможное соглашение всех тех интересов, которые оно считает вообще допустимыми; в этом соглашении, если оно добровольно, и обнаружится справедливость; эти понятия - равнозначащи.
Демократия впадала и в другую иллюзию подобную этой; она стала думать, что звериные свойства людей, эгоизм, высокомерие, презрение к низшим свойственны только среде меньшинства, то есть знатных, богатых и сильных; и что наоборот принадлежность к "униженным и оскорбленным" воспитывала в людях чувства сострадания, солидарности, и в результате привычку друг за друга стоять. Это внушало надежду, что с упразднением социальной верхушки и переходом власти к прежним обиженным, появятся другие приемы в управлении государством, а {402} потому приблизится равенство и общее счастье. Действительность не оправдала и этого оптимизма.
Двойственная природа человека сохранялась у него во всех его положениях. Конечно, гордыне, высокомерию, безжалостности к несчастным легче проявляться в среде обеспеченной, счастливой верхушки; кроме того эти свойства людей там заметнее, а вместе с тем и для других оскорбительнее. Но мы на примерах увидели, во что стали превращаться прежние угнетенные, когда получали возможность над другими господствовать, им свою волю предписывать и требовать от них подчинения. Они сами стали делать то, с чем раньше боролись в других. Если раньше возмущались теми претензиями на преимущества, которые требовала для себя над простыми людьми - так называемая "белая кость", то чем лучше, когда преимущества и льготы над "буржуями" требуют теперь за пролетарское происхождение и за тюремные стажи. А зато те человеческие черты, которые так дороги в людях, стали обнаруживаться в прежних насильниках и "эксплуататорах", когда жизнь их превратила в "обиженных и оскорбляемых". Люди остались теми же людьми и только менялись ролями.
Это показывает, как условия, в которых люди находятся, на проявление той или другой их природы влияют. Оттого на демократиях лежала задача строить так государство и управление им, чтобы воспитывать в людях привычку к справедливому отношению друг к другу, а не претензию над другими господствовать, требовать повиновения своей воле, и в этом находить себе удовлетворение. О таком воспитании людей демократии недостаточно думали, когда отдавали власть большинству, отстраняя все, что могло волю его ограничить, и в отстранении этом видя успех демократии. Этим они затрудняли приближение к общему соглашению, то есть к наиболее справедливому разрешению противоречий между {403} интересами всех. Вместо того, чтобы стремиться к этому, они стали добиваться образования большинства, находя волю его доказательством своей правоты. К этому было приспособлено и избрание представителей населения большинством голосов, при котором интересы меньшинства заглушались в самом зародыше, и решения в самом представительстве, которое принималось тоже по большинству голосов. Вместо старания отыскать такое решение, которое было бы для всех наиболее приемлемо, ценой уступок обеих сторон, демократии стали заботиться, как образовать то большинство, которое сможет предписывать свою волю другим. А по существу безразлично, предписывает ли свою волю монарх по "природному праву", привилегированное меньшинство, которое воображает себя лучше других, или просто арифметическое большинство населения. Дело не в воле кого бы то ни было, а в объективной справедливости, которую нужно не объявлять, а отыскивать. А отыскивать ее нужно прежде всего выявлением всех разногласий, и исканием ими самими соглашения между собой. Этому процессу должны содействовать, а не препятствовать и структура и практика государства.
Конечно это задача нелегкая. Если непозволительно большинством голосов заставлять молчать меньшинство, или пренебрегать его правами и интересами, то требование единогласия может поставить решение в зависимость от тех, кто будет намеренно срывать соглашения. Пример этого мы видим в опытах международных организаций, которые устанавливали право вето и открывали свободу обструкции, не всегда добросовестной. Нельзя вводить такой порядок внутри государства. Нужно найти выход из подобного тупика, чтобы все знали, к чему приведет неудача общего соглашения. Таких выводов найти можно много; людям останется выбирать, какой для них выгоднее, или удобнее.
{404} Нельзя задаваться претензией придумать готовую форму подобного государства. Люди не кирпичи, подлежащие закону одного тяготения, которыми могут по произволу располагать архитекторы. В людях воспитываются жизнью свои понимания, привычки и вкусы: формы государства должны им соответствовать. Важна только цель, которую будут себе люди ставить, и к которой они будут стараться идти;
всякое приближение к ней есть уже частичный успех. Только такого приближения и должно искать. Жизнь к нему повести может ощупью, путем ошибок и их исправлений. Ведь и введение в выборы пропорциональной системы имело целью возможное их улучшение: практика этих надежд не оправдала, так как неизбежные недостатки этой системы превысили ее преимущества; а сохранение принципа большинства при решении вопросов в самом парламенте оказалось уже в противоречии с новой системой выборов. Опыт постепенно укажет наиболее действительный путь для приближения к соглашению, если только люди будут стремиться к справедливости и стараться сохранять свои интересы, одновременно соблюдая и чужие права.
Звериная природа людей не означает, что человек защищает одного себя; она совместима с защитой целого круга своих, своей семьи, своего класса, своего государства. Этим уже начинается ограничение чисто звериной природы, воспитание человека, как члена общества, Общественное существо, по выражению Аристотеля. Но такое отношение к тем, кого человек считает своими, может сочетаться в нем с пренебрежением к правам всех остальных, с готовностью их уничтожать или порабощать для своих, что будет признаком, что звериная природа в нем еще не побеждена человеческой.
Чтобы победить в себе зверя, люди должны приучать себя быть справедливыми и к своим, и к чужим, {405} не делать другим того, чего себе и своим не хотят; нужно, чтобы и государственный строй был построен на таком же начале, воспитывал в людях подобное к другим отношение; чтобы это было задачей и государства и отдельных людей. А для этого прежде всего нужно уметь видеть у своих их недостатки и не отрицать правоты у противников: без этого нельзя претендовать быть справедливым.