Страница:
стараясь не делать резких движений, я стал подниматься на ноги. Все шло
хорошо, и я самодовольно думал, что избегну ошибки Белопольского, как
вдруг, повиснув в воздухе, невольно попытался схватиться за что-нибудь.
Мои ноги на короткий миг коснулись пола, и я, как пушинка, взлетел к
потолку, - вернее, к той части помещения, которая до сих пор
воспринималась как потолок.
Корабль как будто мгновенно перевернулся. "Пол" и все, что на нем
находилось, оказалось наверху. Камов, Пайчадзе и Белопольский повисли вниз
головой.
Мое сердце бешено билось от волнения, и я с трудом удержался от
крика.
Камов посмотрел на меня.
- Не делайте резких движений, - сказал он. - Вы сейчас ничего не
весите. Вспомните, что я вам говорил на Земле. Плавайте в воздухе, как в
воде. Оттолкнитесь от стены, но только очень слабо, и двигайтесь ко мне.
Я последовал совету Камова, но не сумел рассчитать силу толчка и
стремительно пролетел мимо него, довольно сильно ударившись о стену.
Не стоит описывать подробно все происходившее почти непрерывно в
первые часы со мной и Белопольским. Если бы эти невольные полеты и
кувырканья мы проделали на Земле, то давно сломали бы себе шею, но в этом
невероятном мире все прошло безнаказанно, если не считать нескольких
синяков.
Камов и Пайчадзе, прошедшие уже школу предыдущего полета, помогали
нам получить первые навыки для движений, но и они не избежали ошибок.
Любопытно было наблюдать при этом за выражением лиц моих спутников.
Пайчадзе, сделав неловкое движение, весело смеялся, и было видно, что он
нисколько не боится показаться смешным. Камов хмурил свои густые брови и
сердился на самого себя за проявленную неловкость. Белопольский после
каждого невольно проделанного "трюка" украдкой взглядывал на нас, и на его
серьезном морщинистом лице появлялось выражение страха. Это был страх
перед насмешкой, но даже Пайчадзе, добродушно насмехавшийся надо мной, ни
разу не улыбнулся при неловкости, проявленной Константином Евгеньевичем.
Что касается меня, то я, не обращая внимания на насмешки Пайчадзе,
намеренно делал различные движения, чтобы скорее научиться "плавать в
воздухе".
В общем, мы освоились довольно быстро. Не прошло и трех часов, как я
уже мог двигаться, куда хотел, произвольно меняя направление, пользуясь
для этого ремнями, стенами, любыми попавшими под руку предметами.
Свободное парение в воздухе доставляло неописуемое ощущение,
напоминающее далекое детство, когда я во сне так же свободно летал с места
на место, просыпаясь всегда с чувством сожаления, что сон кончился.
Мы провели несколько часов у окна обсерватории. Оно было не очень
велико, приблизительно метр в диаметре, но поразительно прозрачно,
несмотря на значительную толщину стекла.
Звездный мир производил подавляющее впечатление своей грандиозностью.
Но особенно - поразительный, ни с чем не сравнимый вид имели в эти первые
часы полета Земля и Луна. Мы находились на таком расстоянии, что оба
небесных тела казались нам приблизительно одинаковых размеров. Два
огромных шара, один желтый, а другой бледно-голубой, висели в пространстве
сзади и немного левее пути корабля. Солнце освещало значительно больше
половины их видимой поверхности, но и неосвещенная часть легко угадывалась
на черном фоне неба. Как мне и говорил Камов во время нашего первого
разговора два месяца тому назад, мы видели ту сторону Луны, которая не
видна с Земли. Казалось, что это не хорошо известная, привычная с детства
спутница Земли, а какое-то другое, незнакомое небесное тело.
Может быть, только сейчас, глядя на родную планету, находящуюся так
далеко, я впервые почувствовал тоску разлуки. Мне вспомнились друзья, с
которыми я простился накануне старта, товарищи по работе. Что они делают в
эту минуту? В Москве сейчас день. Ясное голубое небо раскинулось над ними,
и за этой голубизной не видно крохотной точки нашего звездолета, который
все дальше и дальше удаляется в черную бездну мира.
Я взглянул на своих товарищей. Камов и Пайчадзе были спокойны, как
всегда. Изрезанное морщинами лицо Белопольского было грустно, и мне
показалось, что на его глазах блестят слезы. Подчиняясь невольному порыву,
я взял его руку и пожал. Он ответил на мое пожатие, но не обернулся ко
мне.
Почувствовав тяжесть на сердце, я отвернулся. Внешнее спокойствие
Камова и Пайчадзе в этот момент было мне неприятно, но я понимал, что они
только лучше владеют собой, чем мы, а испытывают, вероятно, те же чувства.
Мелькнула мысль: "Эти два человека покидают Землю не в первый раз.
Может быть, когда они вдвоем летели к Луне, они не были так спокойны".
Около часа на борту корабля царило полное молчание. Все смотрели на
далекую Землю. На ее диске я не различал почти никаких подробностей, и она
нисколько не походила на школьный глобус, как ее иногда рисуют в книгах.
- По-видимому, - сказал я, - на всей поверхности Земли густая
облачность.
- Почему так думаете? - спросил Пайчадзе.
- Почти ничего не видно.
- Облака здесь ни при чем, - сказал он. - Даже при полном их
отсутствии подробности земной поверхности будут плохо видны. Атмосфера
отражает солнечные лучи сильнее, чем темные части материков. Если бы была
зима, мы видели бы Европу гораздо лучше. Хотите убедиться, - посмотрите на
южное полушарие.
Действительно, я отчетливо видел силуэт Австралии, Азия смутно
проступала сквозь белесую дымку.
За те часы, что мы провели у окна, Земля и Луна казались все время на
одном месте. Корабль как будто не удалялся от них.
- Вам это только кажется, - сказал Сергей Александрович, когда я
обратил его внимание на это обстоятельство. - Расстояние непрерывно
увеличивается на шестьдесят километров в секунду.
- На пятьдесят восемь с половиной, - поправил Белопольский,
- Я назвал цифру приблизительно, - сказал Камов, - но Константин
Евгеньевич конечно нрав. Если хотите еще более точную цифру, то на
пятьдесят восемь километров двести шестьдесят метров.
Я не мог удержать улыбки, увидя, как Белопольский поджал свои тонкие
губы при этих словах, сказанных самым невинным тоном. Улыбнулся и
Пайчадзе.
Константин Евгеньевич имел маленький недостаток: он не всегда был
достаточно тактичен, и Камов, как никто, умел мягко указать ему на это.
Последняя названная им цифра была абсолютно точная.
Глядя из окна звездолета на свободно висящий в пространстве шар
Земли, я подумал о долгих веках, когда люди считали свою маленькую планету
центром мира. Меня потянуло к аппарату. Хотелось запечатлеть на пленке эту
поразительную картину, Пусть миллионы людей увидят то, что видим мы -
четыре счастливца, четыре посланца советской науки.
- Взгляните? - сказал Камов. - Вот блестит вдали небольшое небесное
тело. Это наша родина - планета Земля. Она кажется сейчас больше всех
звезд, кроме Солнца, но все же как она мала! Пройдут недели, вы с трудом
найдете ее среди просторов Вселенной. А когда мы достигнем орбиты Марса,
Земля будет казаться только крупной звездой. Но мы сами будем находиться
все еще в самой середине планетной системы, окружающей обычную, ничем не
примечательную рядовую звезду, которую мы называем Солнцем. А кругом вы
видите бесчисленное количество таких же солнц, как наше. Чтобы добраться
до ближайшего из них, нашему кораблю понадобилось бы тридцать четыре
тысячи лет непрерывного полета. Оттуда мы увидели бы Солнце крохотной
звездочкой, а Землю не смогли бы увидеть в самый сильный из существующих
телескопов.
Белопольский обернулся к нам.
- Картину, нарисованную Сергеем Александровичем, - сказал он, - можно
дополнить. Все звезды, которые вы видите вокруг, и еще бесчисленное
количество других, которых вы не видите из-за слабости человеческого
зрения, являются единой звездной системой, называемой Галактикой. Чтобы
отсюда долететь до ближайшего края нашей Галактики с той скоростью,
которую имеет сейчас корабль, нужно девяносто миллионов лет, а если
направиться к противоположному ее краю, то мы добрались бы до него только
через семьсот миллионов лет непрерывного полета. Но наша Галактика не
единственная во Вселенной. В настоящее время известно свыше ста миллионов
таких же Галактик, как и наша. Предполагают, что все они входят в единую
систему, называемую Метагалактикой. Нет никаких оснований предполагать,
что Метагалактика существует в единственном числе. Вероятно, их также
бесчисленное множество.
- Помилосердствуйте, Константин Евгеньевич! - шутливо сказал Камов. -
Этого более чем достаточно.
Мое воображение было подавлено словами Белопольского . Наша
грандиозная экспедиция после всего услышанного показалась мне чем-то вроде
небольшой прогулки.
- Смогут ли люди когда-нибудь, - сказал я, - до конца постигнуть всю
необъятную Вселенную, раскрыть все ее тайны?
- Никто необъятного объять не может, - сказал Пайчадзе. - Я, конечно,
шучу. Смогут, Борис Николаевич! Смогут тогда, когда наука и техника будут
во много раз могущественнее, чем теперь. Помните слова товарища Сталина:
"Нет в мире непознаваемых вещей, а есть только вещи, еще не познанные,
которые будут раскрыты и познаны силами науки и практики". (Первая книга
напечатана в 1955 г.)
Снова на борту корабля наступило продолжительное молчание. Его самым
неожиданным образом нарушил Белопольский. Он вдруг посмотрел на часы и, ни
к кому не обращаясь, сказал:
- Сколько времени потеряно даром! Надо начинать наблюдения.
Пайчадзе посмотрел на него с искренним изумлением.
- Вы способны сейчас заняться научной работой? - спросил он.
Константин Евгеньевич даже не ответил. Он слегка пожал плечами и,
неловко цепляясь за ремни, направился к телескопу. По губам Камова
скользнула чуть заметная улыбка.
- Я не могу работать, - сказал Пайчадзе. - Я буду смотреть на Землю,
пока она близко.
Поведение Белопольского показалось мне странным. Я сам не мог отвести
глаз от планеты, на которой родился и вырос и которая, как мне теперь
казалось, быстро становилась все меньше и меньше.
Камов и Пайчадзе, подобно мне, не отходили от окна. Так прошло часа
два. А Константин Евгеньевич за все это время ни разу не отошел от
телескопа, направленного в противоположную от Земля сторону.
"Может быть, - подумал я, - этот человек острее всех нас переживает
отлет с Земли и занялся работой, чтобы заглушить тяжелые мысли".
Верно ли я угадал причину, заставившую нашего товарища отвернуться от
окна, или нет, - не знаю. Возможно, что Белопольский поступил так из-за
свойственного ему педантизма, но мне невольно хотелось, чтобы мое первое
предположение было правильным.
По земному счету - 10 сентября.
Через сто двадцать часов мы достигнем Венеры. Первый этап длительного
пути близок к концу. Какой далекой и недоступной казалась эта лучезарная
планета, так красиво сияющая на утреннем и вечернем небе Земли, а сейчас
мы находимся уже близко от нее!
Близко!.. Очевидно, постоянное общение с астрономами приучило меня к
астрономическим понятиям, если расстояние свыше пятнадцати миллионов
километров кажется мне близким.
Венера находится сейчас между нами и Солнцем и обращена к нам
неосвещенной стороной. Зато мы видим ее на фоне солнечного диска, и оба
наших астронома бесконечно ведут наблюдения, столь редко доступные на
Земле.
Я закончил всю программу съемок, порученную мне на этом участке пути.
Работы было так много, что за два месяца я не нашел свободного времени
продолжить свои записи.
Все заснятые пленки и негативы проявлены и проверены. Они ведь
неповторимы. Арсен Георгиевич помог мне заполнить учетные карточки,
которые я прилагаю к каждому снимку. Несмотря на огромную загруженность,
этот человек всегда находит время помочь мне. Он неутомим. Долгие часы он
работает в обсерватории, забывая об отдыхе.
Белопольский не отстает от него. Кроме астрономических работ, на
Константине Евгеньевиче лежит обязанность производить одновременно с
Камовым все сложнейшие расчеты пути корабля и его местонахождения на
каждый день.
Хотя еще на Земле были заранее приготовлены расчеты на все время
пути, Камов считает необходимым ежедневно, как он говорит, "определиться".
Результаты вычислений сравниваются, и еще не было случая, чтобы они
разошлись между собой. В бесконечном пространстве наш корабль летит, как
по невидимым рельсам.
В сутки мы пролетаем свыше двух миллионов километров; и понятно, что
малейшая ошибка увела бы нас далеко в сторону от той крохотной точки,
какой выглядит в этом пространстве планета Венера - "сестра Земли", почти
равная ей по объему и массе.
Камов проверяет полет корабля через каждые двадцать четыре часа,
всегда в одно и то же время. Он пользуется для этого Солнцем и звездами.
Измеряя видимые расстояния между определенными звездами и их положение
относительно Солнца и линии полета, он вычисляет с помощью
электронно-счетной машины наше место в пространстве. Два раза он включал
один из двигателей. В эти минуты мы отдыхали от нашей невесомости, так как
на корабле возникала ощутимая сила тяжести, правда, очень слабая.
На моей обязанности, кроме съемок, лежит дежурство у пульта. Оно
ведется непрерывно, по заранее составленному расписанию; это обязанность
всех членов экипажа, но, по безмолвному соглашению, Камов и я стараемся
освобождать от нее обоих астрономов, которым и без того работы более чем
достаточно.
Обязанности дежурного несложны: надо не допускать перегрева
какой-нибудь одной стороны корабля, поворачивая его вокруг продольной оси,
чтобы солнечные лучи могли равномерно нагревать всю поверхность корпуса.
Делается это с помощью массивного диска, диаметром в два метра,
вращаемого электромотором. Быстрое вращение этого диска вызывает медленное
вращение всего корабля. Как правило, дежурный обязан предупреждать о
повороте, чтобы не помещать работе с телескопом. Задержка поворота большой
роли не играет, так как белый корпус звездолета хорошо отражает солнечные
лучи и нагревается очень медленно.
Затем надо контролировать состояние воздуха, удаляя из него
углекислоту и заменяя ее кислородом. Все эти действия производятся
нажатием соответствующих кнопок на пульте управления и проверяются по
приборам, которые реагируют на все решительно изменения, происходящие как
с самим кораблем, так и внутри него. Например, я уже упоминал, что мы
обязаны закрывать за собой все двери, но если бы кто-нибудь забыл об этом,
то соответствующая лампочка на пульте сразу обратила бы внимание дежурного
мигающим красным огоньком. Рассеянность тоже предусмотрена. При чрезмерном
нагреве наружной стенки диск, вращающий корабль, включится автоматически и
после поворота на сто восемьдесят градусов остановится. Если дежурный
забудет прекратить подачу кислорода, то кран закроется сам, как только
концентрация воздуха достигнет нормы. И так во всем. Наш замечательный
корабль полностью автоматизирован. Все делается с помощью чувствительных и
"умных" приборов, питаемых электрическим током, которым снабжают нас
портативные, но огромной емкости аккумуляторы, изготовленные по заказу
Камова одним из ленинградских заводов. Заряда этих аккумуляторов хватит на
внутренние потребности корабля на все семь с половиной месяцев полета. Но
мы имеем еще фотоэлементную зарядную станцию, преобразующую в
электрический ток непосредственно лучи Солнца. Эта гелиоэлектростанция
является, так сказать, аварийной.
Все, что имеется на корабле, кроме его двигателей, допускает замену,
а некоторые особо важные приборы и аппараты имеют двойную и тройную
замену.
Когда я думаю об огромном весе того груза, который несет корабль, то
проникаюсь величайшим восхищением перед силой современной атомной техники.
Наши двигатели очень малы по сравнению со всем звездолетом, но, несмотря
на это, так мощны, что смогли сообщить кораблю его страшную скорость.
Правда, Камов считает эту скорость недостаточной. Однажды, когда разговор
зашел о будущих межпланетных полетах и он опять выразил сожаление, что мы
летим слишком медленно, я спросил его, почему он не заставил двигатели
работать больше, чем это было при отлете с Земли. Ведь тогда была бы
получена большая скорость. Он ответил так:
- Теоретически это верно, по практически дело обстоит сложнее.
Проблема получения больших скоростей упирается в проблему материала, из
которого делаются дюзы. (Дюзы - выходные каналы, по которым истекают газы
или поток частиц, служащие для получения реактивной тяги.) и другие части
двигателя. При атомном распаде развивается огромная температура, а в
настоящее время мы не имеем достаточно тугоплавких металлов, которые могли
бы выдерживать такой нагрев длительное время. Многочисленными опытами
установлено, сколько могут работать дюзы, и этого времени как раз хватает
на отлет с Земли, Венеры и Марса. Запас равен нескольким минутам и
предназначен для непредвиденных случайностей. Даже для спуска на планеты я
был вынужден поставить два лишних двигателя.
- А как же полеты в атмосфере? - спросил я.
- Для них мы имеем двигатель небольшой мощности, который может
работать долго, но развивая небольшую скорость. Наш корабль является
вершиной современной техники, но он далеко не совершенен. Возьмите,
например, тот факт, что мы не можем ни на один час задержаться на Марсе.
Разве это не показывает нашего относительного бессилия? Если бы корабль
обладал большей скоростью, например сорок или пятьдесят километров в
секунду, или хотя бы немного большей скоростью, чем скорость Земли, то мы
могли бы не считаться ни с какими сроками и пробыть на Марсе столько,
сколько нам понадобится. Но сейчас мы связаны. Представьте себе, что на
Марсе случится несчастье с кем нибудь из экипажа звездолета, например
болезнь вызванная неизвестным нам микробом в атмосфере планеты. При отлете
удвоенная сила тяжести может оказаться опасной для больного, даже
смертельной, и все же мы будем вынуждены вылететь обратно на Землю точно в
назначенную минуту, не считаясь ни с какими последствиями. Иначе
экспедиция полностью погибнет, так как мы не сможем догнать Землю. В этом
заключается опасность нашего полета. Других опасностей я не вижу.
- Мне кажется, что есть и другие, - сказал я. - Мне давно хотелось
спросить: почему вы считаете ненужным смотреть вперед? Ведь корабль может
встретиться с одним из тех блуждающих тел, о которых вы сами мне говорили.
Разве не надо своевременно заметить такое тело на пути корабля?
- Смотреть вперед бесполезно. - Ответил Камов. - Мелкие частицы все
равно нельзя заметить на таком расстоянии, чтобы можно было принять меры
против столкновения с ними, а если на пути корабля попадется крупное тело,
о нем предупредит радиопрожектор.
- Что это такое?
- Разве я не говорил вам?
- Нет.
- Радиопрожектор, - сказал Камов, - это установка в принципе та же,
что и радиолокационная. Работает на ультракоротких волнах и по тому же
методу - отражения радиоволн. Если на пути радиолуча попадется
какое-нибудь препятствие, то этот луч вернется обратно и даст сигнал о
преграде и расстоянии до нее. На нашем корабле он работает беспрерывно,
прощупывая путь звездолета, как бы "освещает" дорогу. Его работа
напоминает обычный световой прожектор, и поэтому он так назван. Я был
уверен, что вы знаете о нем. - Первый раз слышу, - сказал я. - Это могло
произойти только потому, что ваша подготовка к полету велась ускоренными
темпами. Впрочем, - прибавил он, - мы вряд ли услышим когда-нибудь сигнал
об опасности. Встречу с крупным телом, которое может быть опасным для
корабля, надо считать исключенной. Даже мельчайшие пылинки вещества в
межпланетном пространстве отстоят друг от друга на несколько километров.
- Но вы все-таки требуете закрывать за собой все двери на корабле?
- Да, потому что мы не вправе рисковать успехом экспедиции. Если
существует хотя бы теоретическая вероятность, мы обязаны принять меры
против нее. - Я слышал, что метеоры летают роями, - сказал я. - Когда
такой рой встречается с Землей, можно наблюдать фейерверк падающих звезд.
- Для Земли, - ответил Камов, - при ее огромных размерах эти рои
действительно очень плотны, но для нашего корабля они очень разрежены.
Если мы встретимся с самым сомкнутым из этих роев, то пролетим через него,
даже не заметив. Каждая частица в них приходится на несколько кубических
километров пространства.
- Выходит, что межпланетные путешествия вполне безопасны?
Камов пожал плечами.
- Все на свете относительно, - сказал он. - То же и с межпланетными
путешествиями. Космический корабль может лететь тысячу лет и не встретить
ни одного метеора, но может столкнуться с ним в первый же час полета. Во
всяком случае катастрофа со звездолетом менее вероятна, чем с
железнодорожным поездом, но ведь люди ездят же по железным дорогам.
После этого разговора я перестал думать о "блуждающих телах" и
последствиях встречи с ними хотя с самого момента отлета с Земли этот
вопрос меня беспокоил. Несколько раз я заводил с Камовым разговор на эту
тему, но он почему-то ни разу не упомянул о радиопрожекторе. А оба
астронома настолько загружены работой, что у них просто нет времени
говорить на такие темы.
Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский,
я вообще не знаю. Создается впечатление, что он никогда не покидает
обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших
астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.
- Тут ничего не поделаешь, - ответил он. - Впервые за всю историю
науки астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы
Земли. Неудивительно, что наши ученые с увлечением пользуются этой
возможностью. Наша с вами задача - стараться облегчить их труд.
...Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули
Землю. Жизнь на корабле вошла в твердо установившиеся рамки. Появился
распорядок дня, вернее, не дня, а двадцати четырех часов, так как смены
ночи и дня у нас нет. В определенные часы мы собираемся все вместе для
завтрака, обеда или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто
как хочет прямо на воздухе и на эту же "опору" ставим сосуды с пищей.
Ничто не может ни упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, - в этих условиях
они бесполезны. Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные,
приготовленные специально для нас, прямо из банок. Пьем не воду, а
различные соки, заключенные в закрытые сосуды, из которых напиток надо
высасывать через гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут
заставить невесомую жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет
причины жаловаться на стол. В кладовой корабля сложено около тысячи
пакетов, помеченных порядковыми номерами, в каждом из которых находится
одноразовое питание для четырех человек. Все, что остается, - банки,
оболочки пакетов, сосуды из-под жидкостей и все остатки пищи - поступает в
особый аппарат, где все это сжигается электрическим током и выбрасывается
наружу через люк, устройством напоминающий приспособление для выбрасывания
торпеды на подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может
упасть куда-нибудь, а следует за кораблем. Камов, смеясь, говорил, что наш
корабль тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с
помощью Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому,
что Камов не хочет "пачкать" атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на
это электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что ее не
хватит.
Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам
некогда. Все заняты своей определенной работой. На корабле всегда одна и
та же температура воздуха. Он чист и совершенно лишен пыли. Я никогда не
чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд
отсутствует. Любой, самый тяжелый предмет я могу перенести с места на
место без малейшего усилия. - Погодите! - сказал Камов, когда разговор
зашел об этом. - Когда вы вернетесь на Землю, вы будете уставать от
каждого движения. Ваше тело долго будет казаться вам тяжелым и
неповоротливым. В ближайшее время вы сможете убедиться, что даже того
короткого срока, который прошел с момента старта, было уже достаточно,
чтобы отучить вас от тяжести.
- Про что вы говорите? - спросил я.
- Я говорю про тот момент, когда к вам вернется ваш обычный вес.
- А когда это будет?
- Тогда, когда мы начнем спуск на Венеру. Влететь в ее атмосферу с
той скоростью, которую имеет корабль, значило бы сжечь его трением о
газовую оболочку планеты. Придется затормозить звездолет, а это вызовет
появление тяжести. Отрицательное ускорение будет равно десяти метрам в
секунду за секунду, а это как раз равно ускорению силы тяжести на Земле.
- А с какой скоростью мы влетим в атмосферу Венеры?
- Со скоростью семисот двадцати километров в час.
- Сколько же времени понадобится, чтобы затормозить корабль?
- Сорок семь минут, одиннадцать секунд. Но это не значит, что мы
почти час будем страдать от работы наших двигателей, как это было при
отлете с Земли. Они будут работать гораздо тише, и в шлеме вы их будете
слабо слышать. Кроме того, не надо будет ложиться, и вы сможете наблюдать
хорошо, и я самодовольно думал, что избегну ошибки Белопольского, как
вдруг, повиснув в воздухе, невольно попытался схватиться за что-нибудь.
Мои ноги на короткий миг коснулись пола, и я, как пушинка, взлетел к
потолку, - вернее, к той части помещения, которая до сих пор
воспринималась как потолок.
Корабль как будто мгновенно перевернулся. "Пол" и все, что на нем
находилось, оказалось наверху. Камов, Пайчадзе и Белопольский повисли вниз
головой.
Мое сердце бешено билось от волнения, и я с трудом удержался от
крика.
Камов посмотрел на меня.
- Не делайте резких движений, - сказал он. - Вы сейчас ничего не
весите. Вспомните, что я вам говорил на Земле. Плавайте в воздухе, как в
воде. Оттолкнитесь от стены, но только очень слабо, и двигайтесь ко мне.
Я последовал совету Камова, но не сумел рассчитать силу толчка и
стремительно пролетел мимо него, довольно сильно ударившись о стену.
Не стоит описывать подробно все происходившее почти непрерывно в
первые часы со мной и Белопольским. Если бы эти невольные полеты и
кувырканья мы проделали на Земле, то давно сломали бы себе шею, но в этом
невероятном мире все прошло безнаказанно, если не считать нескольких
синяков.
Камов и Пайчадзе, прошедшие уже школу предыдущего полета, помогали
нам получить первые навыки для движений, но и они не избежали ошибок.
Любопытно было наблюдать при этом за выражением лиц моих спутников.
Пайчадзе, сделав неловкое движение, весело смеялся, и было видно, что он
нисколько не боится показаться смешным. Камов хмурил свои густые брови и
сердился на самого себя за проявленную неловкость. Белопольский после
каждого невольно проделанного "трюка" украдкой взглядывал на нас, и на его
серьезном морщинистом лице появлялось выражение страха. Это был страх
перед насмешкой, но даже Пайчадзе, добродушно насмехавшийся надо мной, ни
разу не улыбнулся при неловкости, проявленной Константином Евгеньевичем.
Что касается меня, то я, не обращая внимания на насмешки Пайчадзе,
намеренно делал различные движения, чтобы скорее научиться "плавать в
воздухе".
В общем, мы освоились довольно быстро. Не прошло и трех часов, как я
уже мог двигаться, куда хотел, произвольно меняя направление, пользуясь
для этого ремнями, стенами, любыми попавшими под руку предметами.
Свободное парение в воздухе доставляло неописуемое ощущение,
напоминающее далекое детство, когда я во сне так же свободно летал с места
на место, просыпаясь всегда с чувством сожаления, что сон кончился.
Мы провели несколько часов у окна обсерватории. Оно было не очень
велико, приблизительно метр в диаметре, но поразительно прозрачно,
несмотря на значительную толщину стекла.
Звездный мир производил подавляющее впечатление своей грандиозностью.
Но особенно - поразительный, ни с чем не сравнимый вид имели в эти первые
часы полета Земля и Луна. Мы находились на таком расстоянии, что оба
небесных тела казались нам приблизительно одинаковых размеров. Два
огромных шара, один желтый, а другой бледно-голубой, висели в пространстве
сзади и немного левее пути корабля. Солнце освещало значительно больше
половины их видимой поверхности, но и неосвещенная часть легко угадывалась
на черном фоне неба. Как мне и говорил Камов во время нашего первого
разговора два месяца тому назад, мы видели ту сторону Луны, которая не
видна с Земли. Казалось, что это не хорошо известная, привычная с детства
спутница Земли, а какое-то другое, незнакомое небесное тело.
Может быть, только сейчас, глядя на родную планету, находящуюся так
далеко, я впервые почувствовал тоску разлуки. Мне вспомнились друзья, с
которыми я простился накануне старта, товарищи по работе. Что они делают в
эту минуту? В Москве сейчас день. Ясное голубое небо раскинулось над ними,
и за этой голубизной не видно крохотной точки нашего звездолета, который
все дальше и дальше удаляется в черную бездну мира.
Я взглянул на своих товарищей. Камов и Пайчадзе были спокойны, как
всегда. Изрезанное морщинами лицо Белопольского было грустно, и мне
показалось, что на его глазах блестят слезы. Подчиняясь невольному порыву,
я взял его руку и пожал. Он ответил на мое пожатие, но не обернулся ко
мне.
Почувствовав тяжесть на сердце, я отвернулся. Внешнее спокойствие
Камова и Пайчадзе в этот момент было мне неприятно, но я понимал, что они
только лучше владеют собой, чем мы, а испытывают, вероятно, те же чувства.
Мелькнула мысль: "Эти два человека покидают Землю не в первый раз.
Может быть, когда они вдвоем летели к Луне, они не были так спокойны".
Около часа на борту корабля царило полное молчание. Все смотрели на
далекую Землю. На ее диске я не различал почти никаких подробностей, и она
нисколько не походила на школьный глобус, как ее иногда рисуют в книгах.
- По-видимому, - сказал я, - на всей поверхности Земли густая
облачность.
- Почему так думаете? - спросил Пайчадзе.
- Почти ничего не видно.
- Облака здесь ни при чем, - сказал он. - Даже при полном их
отсутствии подробности земной поверхности будут плохо видны. Атмосфера
отражает солнечные лучи сильнее, чем темные части материков. Если бы была
зима, мы видели бы Европу гораздо лучше. Хотите убедиться, - посмотрите на
южное полушарие.
Действительно, я отчетливо видел силуэт Австралии, Азия смутно
проступала сквозь белесую дымку.
За те часы, что мы провели у окна, Земля и Луна казались все время на
одном месте. Корабль как будто не удалялся от них.
- Вам это только кажется, - сказал Сергей Александрович, когда я
обратил его внимание на это обстоятельство. - Расстояние непрерывно
увеличивается на шестьдесят километров в секунду.
- На пятьдесят восемь с половиной, - поправил Белопольский,
- Я назвал цифру приблизительно, - сказал Камов, - но Константин
Евгеньевич конечно нрав. Если хотите еще более точную цифру, то на
пятьдесят восемь километров двести шестьдесят метров.
Я не мог удержать улыбки, увидя, как Белопольский поджал свои тонкие
губы при этих словах, сказанных самым невинным тоном. Улыбнулся и
Пайчадзе.
Константин Евгеньевич имел маленький недостаток: он не всегда был
достаточно тактичен, и Камов, как никто, умел мягко указать ему на это.
Последняя названная им цифра была абсолютно точная.
Глядя из окна звездолета на свободно висящий в пространстве шар
Земли, я подумал о долгих веках, когда люди считали свою маленькую планету
центром мира. Меня потянуло к аппарату. Хотелось запечатлеть на пленке эту
поразительную картину, Пусть миллионы людей увидят то, что видим мы -
четыре счастливца, четыре посланца советской науки.
- Взгляните? - сказал Камов. - Вот блестит вдали небольшое небесное
тело. Это наша родина - планета Земля. Она кажется сейчас больше всех
звезд, кроме Солнца, но все же как она мала! Пройдут недели, вы с трудом
найдете ее среди просторов Вселенной. А когда мы достигнем орбиты Марса,
Земля будет казаться только крупной звездой. Но мы сами будем находиться
все еще в самой середине планетной системы, окружающей обычную, ничем не
примечательную рядовую звезду, которую мы называем Солнцем. А кругом вы
видите бесчисленное количество таких же солнц, как наше. Чтобы добраться
до ближайшего из них, нашему кораблю понадобилось бы тридцать четыре
тысячи лет непрерывного полета. Оттуда мы увидели бы Солнце крохотной
звездочкой, а Землю не смогли бы увидеть в самый сильный из существующих
телескопов.
Белопольский обернулся к нам.
- Картину, нарисованную Сергеем Александровичем, - сказал он, - можно
дополнить. Все звезды, которые вы видите вокруг, и еще бесчисленное
количество других, которых вы не видите из-за слабости человеческого
зрения, являются единой звездной системой, называемой Галактикой. Чтобы
отсюда долететь до ближайшего края нашей Галактики с той скоростью,
которую имеет сейчас корабль, нужно девяносто миллионов лет, а если
направиться к противоположному ее краю, то мы добрались бы до него только
через семьсот миллионов лет непрерывного полета. Но наша Галактика не
единственная во Вселенной. В настоящее время известно свыше ста миллионов
таких же Галактик, как и наша. Предполагают, что все они входят в единую
систему, называемую Метагалактикой. Нет никаких оснований предполагать,
что Метагалактика существует в единственном числе. Вероятно, их также
бесчисленное множество.
- Помилосердствуйте, Константин Евгеньевич! - шутливо сказал Камов. -
Этого более чем достаточно.
Мое воображение было подавлено словами Белопольского . Наша
грандиозная экспедиция после всего услышанного показалась мне чем-то вроде
небольшой прогулки.
- Смогут ли люди когда-нибудь, - сказал я, - до конца постигнуть всю
необъятную Вселенную, раскрыть все ее тайны?
- Никто необъятного объять не может, - сказал Пайчадзе. - Я, конечно,
шучу. Смогут, Борис Николаевич! Смогут тогда, когда наука и техника будут
во много раз могущественнее, чем теперь. Помните слова товарища Сталина:
"Нет в мире непознаваемых вещей, а есть только вещи, еще не познанные,
которые будут раскрыты и познаны силами науки и практики". (Первая книга
напечатана в 1955 г.)
Снова на борту корабля наступило продолжительное молчание. Его самым
неожиданным образом нарушил Белопольский. Он вдруг посмотрел на часы и, ни
к кому не обращаясь, сказал:
- Сколько времени потеряно даром! Надо начинать наблюдения.
Пайчадзе посмотрел на него с искренним изумлением.
- Вы способны сейчас заняться научной работой? - спросил он.
Константин Евгеньевич даже не ответил. Он слегка пожал плечами и,
неловко цепляясь за ремни, направился к телескопу. По губам Камова
скользнула чуть заметная улыбка.
- Я не могу работать, - сказал Пайчадзе. - Я буду смотреть на Землю,
пока она близко.
Поведение Белопольского показалось мне странным. Я сам не мог отвести
глаз от планеты, на которой родился и вырос и которая, как мне теперь
казалось, быстро становилась все меньше и меньше.
Камов и Пайчадзе, подобно мне, не отходили от окна. Так прошло часа
два. А Константин Евгеньевич за все это время ни разу не отошел от
телескопа, направленного в противоположную от Земля сторону.
"Может быть, - подумал я, - этот человек острее всех нас переживает
отлет с Земли и занялся работой, чтобы заглушить тяжелые мысли".
Верно ли я угадал причину, заставившую нашего товарища отвернуться от
окна, или нет, - не знаю. Возможно, что Белопольский поступил так из-за
свойственного ему педантизма, но мне невольно хотелось, чтобы мое первое
предположение было правильным.
По земному счету - 10 сентября.
Через сто двадцать часов мы достигнем Венеры. Первый этап длительного
пути близок к концу. Какой далекой и недоступной казалась эта лучезарная
планета, так красиво сияющая на утреннем и вечернем небе Земли, а сейчас
мы находимся уже близко от нее!
Близко!.. Очевидно, постоянное общение с астрономами приучило меня к
астрономическим понятиям, если расстояние свыше пятнадцати миллионов
километров кажется мне близким.
Венера находится сейчас между нами и Солнцем и обращена к нам
неосвещенной стороной. Зато мы видим ее на фоне солнечного диска, и оба
наших астронома бесконечно ведут наблюдения, столь редко доступные на
Земле.
Я закончил всю программу съемок, порученную мне на этом участке пути.
Работы было так много, что за два месяца я не нашел свободного времени
продолжить свои записи.
Все заснятые пленки и негативы проявлены и проверены. Они ведь
неповторимы. Арсен Георгиевич помог мне заполнить учетные карточки,
которые я прилагаю к каждому снимку. Несмотря на огромную загруженность,
этот человек всегда находит время помочь мне. Он неутомим. Долгие часы он
работает в обсерватории, забывая об отдыхе.
Белопольский не отстает от него. Кроме астрономических работ, на
Константине Евгеньевиче лежит обязанность производить одновременно с
Камовым все сложнейшие расчеты пути корабля и его местонахождения на
каждый день.
Хотя еще на Земле были заранее приготовлены расчеты на все время
пути, Камов считает необходимым ежедневно, как он говорит, "определиться".
Результаты вычислений сравниваются, и еще не было случая, чтобы они
разошлись между собой. В бесконечном пространстве наш корабль летит, как
по невидимым рельсам.
В сутки мы пролетаем свыше двух миллионов километров; и понятно, что
малейшая ошибка увела бы нас далеко в сторону от той крохотной точки,
какой выглядит в этом пространстве планета Венера - "сестра Земли", почти
равная ей по объему и массе.
Камов проверяет полет корабля через каждые двадцать четыре часа,
всегда в одно и то же время. Он пользуется для этого Солнцем и звездами.
Измеряя видимые расстояния между определенными звездами и их положение
относительно Солнца и линии полета, он вычисляет с помощью
электронно-счетной машины наше место в пространстве. Два раза он включал
один из двигателей. В эти минуты мы отдыхали от нашей невесомости, так как
на корабле возникала ощутимая сила тяжести, правда, очень слабая.
На моей обязанности, кроме съемок, лежит дежурство у пульта. Оно
ведется непрерывно, по заранее составленному расписанию; это обязанность
всех членов экипажа, но, по безмолвному соглашению, Камов и я стараемся
освобождать от нее обоих астрономов, которым и без того работы более чем
достаточно.
Обязанности дежурного несложны: надо не допускать перегрева
какой-нибудь одной стороны корабля, поворачивая его вокруг продольной оси,
чтобы солнечные лучи могли равномерно нагревать всю поверхность корпуса.
Делается это с помощью массивного диска, диаметром в два метра,
вращаемого электромотором. Быстрое вращение этого диска вызывает медленное
вращение всего корабля. Как правило, дежурный обязан предупреждать о
повороте, чтобы не помещать работе с телескопом. Задержка поворота большой
роли не играет, так как белый корпус звездолета хорошо отражает солнечные
лучи и нагревается очень медленно.
Затем надо контролировать состояние воздуха, удаляя из него
углекислоту и заменяя ее кислородом. Все эти действия производятся
нажатием соответствующих кнопок на пульте управления и проверяются по
приборам, которые реагируют на все решительно изменения, происходящие как
с самим кораблем, так и внутри него. Например, я уже упоминал, что мы
обязаны закрывать за собой все двери, но если бы кто-нибудь забыл об этом,
то соответствующая лампочка на пульте сразу обратила бы внимание дежурного
мигающим красным огоньком. Рассеянность тоже предусмотрена. При чрезмерном
нагреве наружной стенки диск, вращающий корабль, включится автоматически и
после поворота на сто восемьдесят градусов остановится. Если дежурный
забудет прекратить подачу кислорода, то кран закроется сам, как только
концентрация воздуха достигнет нормы. И так во всем. Наш замечательный
корабль полностью автоматизирован. Все делается с помощью чувствительных и
"умных" приборов, питаемых электрическим током, которым снабжают нас
портативные, но огромной емкости аккумуляторы, изготовленные по заказу
Камова одним из ленинградских заводов. Заряда этих аккумуляторов хватит на
внутренние потребности корабля на все семь с половиной месяцев полета. Но
мы имеем еще фотоэлементную зарядную станцию, преобразующую в
электрический ток непосредственно лучи Солнца. Эта гелиоэлектростанция
является, так сказать, аварийной.
Все, что имеется на корабле, кроме его двигателей, допускает замену,
а некоторые особо важные приборы и аппараты имеют двойную и тройную
замену.
Когда я думаю об огромном весе того груза, который несет корабль, то
проникаюсь величайшим восхищением перед силой современной атомной техники.
Наши двигатели очень малы по сравнению со всем звездолетом, но, несмотря
на это, так мощны, что смогли сообщить кораблю его страшную скорость.
Правда, Камов считает эту скорость недостаточной. Однажды, когда разговор
зашел о будущих межпланетных полетах и он опять выразил сожаление, что мы
летим слишком медленно, я спросил его, почему он не заставил двигатели
работать больше, чем это было при отлете с Земли. Ведь тогда была бы
получена большая скорость. Он ответил так:
- Теоретически это верно, по практически дело обстоит сложнее.
Проблема получения больших скоростей упирается в проблему материала, из
которого делаются дюзы. (Дюзы - выходные каналы, по которым истекают газы
или поток частиц, служащие для получения реактивной тяги.) и другие части
двигателя. При атомном распаде развивается огромная температура, а в
настоящее время мы не имеем достаточно тугоплавких металлов, которые могли
бы выдерживать такой нагрев длительное время. Многочисленными опытами
установлено, сколько могут работать дюзы, и этого времени как раз хватает
на отлет с Земли, Венеры и Марса. Запас равен нескольким минутам и
предназначен для непредвиденных случайностей. Даже для спуска на планеты я
был вынужден поставить два лишних двигателя.
- А как же полеты в атмосфере? - спросил я.
- Для них мы имеем двигатель небольшой мощности, который может
работать долго, но развивая небольшую скорость. Наш корабль является
вершиной современной техники, но он далеко не совершенен. Возьмите,
например, тот факт, что мы не можем ни на один час задержаться на Марсе.
Разве это не показывает нашего относительного бессилия? Если бы корабль
обладал большей скоростью, например сорок или пятьдесят километров в
секунду, или хотя бы немного большей скоростью, чем скорость Земли, то мы
могли бы не считаться ни с какими сроками и пробыть на Марсе столько,
сколько нам понадобится. Но сейчас мы связаны. Представьте себе, что на
Марсе случится несчастье с кем нибудь из экипажа звездолета, например
болезнь вызванная неизвестным нам микробом в атмосфере планеты. При отлете
удвоенная сила тяжести может оказаться опасной для больного, даже
смертельной, и все же мы будем вынуждены вылететь обратно на Землю точно в
назначенную минуту, не считаясь ни с какими последствиями. Иначе
экспедиция полностью погибнет, так как мы не сможем догнать Землю. В этом
заключается опасность нашего полета. Других опасностей я не вижу.
- Мне кажется, что есть и другие, - сказал я. - Мне давно хотелось
спросить: почему вы считаете ненужным смотреть вперед? Ведь корабль может
встретиться с одним из тех блуждающих тел, о которых вы сами мне говорили.
Разве не надо своевременно заметить такое тело на пути корабля?
- Смотреть вперед бесполезно. - Ответил Камов. - Мелкие частицы все
равно нельзя заметить на таком расстоянии, чтобы можно было принять меры
против столкновения с ними, а если на пути корабля попадется крупное тело,
о нем предупредит радиопрожектор.
- Что это такое?
- Разве я не говорил вам?
- Нет.
- Радиопрожектор, - сказал Камов, - это установка в принципе та же,
что и радиолокационная. Работает на ультракоротких волнах и по тому же
методу - отражения радиоволн. Если на пути радиолуча попадется
какое-нибудь препятствие, то этот луч вернется обратно и даст сигнал о
преграде и расстоянии до нее. На нашем корабле он работает беспрерывно,
прощупывая путь звездолета, как бы "освещает" дорогу. Его работа
напоминает обычный световой прожектор, и поэтому он так назван. Я был
уверен, что вы знаете о нем. - Первый раз слышу, - сказал я. - Это могло
произойти только потому, что ваша подготовка к полету велась ускоренными
темпами. Впрочем, - прибавил он, - мы вряд ли услышим когда-нибудь сигнал
об опасности. Встречу с крупным телом, которое может быть опасным для
корабля, надо считать исключенной. Даже мельчайшие пылинки вещества в
межпланетном пространстве отстоят друг от друга на несколько километров.
- Но вы все-таки требуете закрывать за собой все двери на корабле?
- Да, потому что мы не вправе рисковать успехом экспедиции. Если
существует хотя бы теоретическая вероятность, мы обязаны принять меры
против нее. - Я слышал, что метеоры летают роями, - сказал я. - Когда
такой рой встречается с Землей, можно наблюдать фейерверк падающих звезд.
- Для Земли, - ответил Камов, - при ее огромных размерах эти рои
действительно очень плотны, но для нашего корабля они очень разрежены.
Если мы встретимся с самым сомкнутым из этих роев, то пролетим через него,
даже не заметив. Каждая частица в них приходится на несколько кубических
километров пространства.
- Выходит, что межпланетные путешествия вполне безопасны?
Камов пожал плечами.
- Все на свете относительно, - сказал он. - То же и с межпланетными
путешествиями. Космический корабль может лететь тысячу лет и не встретить
ни одного метеора, но может столкнуться с ним в первый же час полета. Во
всяком случае катастрофа со звездолетом менее вероятна, чем с
железнодорожным поездом, но ведь люди ездят же по железным дорогам.
После этого разговора я перестал думать о "блуждающих телах" и
последствиях встречи с ними хотя с самого момента отлета с Земли этот
вопрос меня беспокоил. Несколько раз я заводил с Камовым разговор на эту
тему, но он почему-то ни разу не упомянул о радиопрожекторе. А оба
астронома настолько загружены работой, что у них просто нет времени
говорить на такие темы.
Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский,
я вообще не знаю. Создается впечатление, что он никогда не покидает
обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших
астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.
- Тут ничего не поделаешь, - ответил он. - Впервые за всю историю
науки астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы
Земли. Неудивительно, что наши ученые с увлечением пользуются этой
возможностью. Наша с вами задача - стараться облегчить их труд.
...Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули
Землю. Жизнь на корабле вошла в твердо установившиеся рамки. Появился
распорядок дня, вернее, не дня, а двадцати четырех часов, так как смены
ночи и дня у нас нет. В определенные часы мы собираемся все вместе для
завтрака, обеда или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто
как хочет прямо на воздухе и на эту же "опору" ставим сосуды с пищей.
Ничто не может ни упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, - в этих условиях
они бесполезны. Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные,
приготовленные специально для нас, прямо из банок. Пьем не воду, а
различные соки, заключенные в закрытые сосуды, из которых напиток надо
высасывать через гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут
заставить невесомую жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет
причины жаловаться на стол. В кладовой корабля сложено около тысячи
пакетов, помеченных порядковыми номерами, в каждом из которых находится
одноразовое питание для четырех человек. Все, что остается, - банки,
оболочки пакетов, сосуды из-под жидкостей и все остатки пищи - поступает в
особый аппарат, где все это сжигается электрическим током и выбрасывается
наружу через люк, устройством напоминающий приспособление для выбрасывания
торпеды на подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может
упасть куда-нибудь, а следует за кораблем. Камов, смеясь, говорил, что наш
корабль тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с
помощью Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому,
что Камов не хочет "пачкать" атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на
это электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что ее не
хватит.
Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам
некогда. Все заняты своей определенной работой. На корабле всегда одна и
та же температура воздуха. Он чист и совершенно лишен пыли. Я никогда не
чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд
отсутствует. Любой, самый тяжелый предмет я могу перенести с места на
место без малейшего усилия. - Погодите! - сказал Камов, когда разговор
зашел об этом. - Когда вы вернетесь на Землю, вы будете уставать от
каждого движения. Ваше тело долго будет казаться вам тяжелым и
неповоротливым. В ближайшее время вы сможете убедиться, что даже того
короткого срока, который прошел с момента старта, было уже достаточно,
чтобы отучить вас от тяжести.
- Про что вы говорите? - спросил я.
- Я говорю про тот момент, когда к вам вернется ваш обычный вес.
- А когда это будет?
- Тогда, когда мы начнем спуск на Венеру. Влететь в ее атмосферу с
той скоростью, которую имеет корабль, значило бы сжечь его трением о
газовую оболочку планеты. Придется затормозить звездолет, а это вызовет
появление тяжести. Отрицательное ускорение будет равно десяти метрам в
секунду за секунду, а это как раз равно ускорению силы тяжести на Земле.
- А с какой скоростью мы влетим в атмосферу Венеры?
- Со скоростью семисот двадцати километров в час.
- Сколько же времени понадобится, чтобы затормозить корабль?
- Сорок семь минут, одиннадцать секунд. Но это не значит, что мы
почти час будем страдать от работы наших двигателей, как это было при
отлете с Земли. Они будут работать гораздо тише, и в шлеме вы их будете
слабо слышать. Кроме того, не надо будет ложиться, и вы сможете наблюдать