Мартынович Евгений. Звездоплаватели

спуск на планету из окна.
Я с большим интересом ожидаю этого знаменательного события.
Бесконечно длинными кажутся мне те пять дней, которые отделяют нас от
него. Мое нетерпение так велико, что я даже как-то сказал Пайчадзе, что
наш корабль ползет как черепаха.
Арсен Георгиевич рассмеялся.
- Хорошо, что Камов не слышит вас, - сказал он.
- Ничего обидного в моих словах нет. Разве, ему самому не хочется
скорее достигнуть Венеры?
- Хочется, очень хочется! - весело ответил Пайчадзе. - А Константину
Евгеньевичу не хочется. Он сердится, - звездолет летит слишком быстро.
Это была правда. Белопольский действительно несколько раз выражал
недовольство тем, что чересчур стремительный полет корабля мешает его
наблюдениям.
- Мог бы Константин Евгеньевич, - продолжал Пайчадзе, - остановил бы
корабль. Сидел бы у телескопа, как на Земле, месяц, два, три, - пока
хватит кислорода.
- И вернулся бы на Землю, не достигнув ни Венеры, ни Марса.
- Или совсем забыл бы вернуться, - смеясь сказал Пайчадзе.
Сравнение нашего корабля с черепахой привело его в веселое
настроение. Вообще Пайчадзе охотно ведет шутливые разговоры, не имеющие
никакого отношения к нашему полету. Этим он резко отличается от
Белопольского, который не только никогда не смеется, но и улыбается крайне
редко.
В первые дни рейса Пайчадзе часто шутил во время работы, но,
убедившись, что его товарищу эти шутки не нравятся, совершенно прекратил
их, отводя душу в разговорах со мной и Камовым.
Мне кажется, что у Константина Евгеньевича любовь к науке заглушает
все остальные чувства. Он никогда не принимает участия в наших разговорах
о времени, когда корабль вернется на Землю, и даже относится к ним с явной
неприязнью.
_______________________________________________________________

(Далее пробел на 2 страницы, вызванный утерей их из книги).
_______________________________________________________________

..... есть жизнь. Я намеренно подчеркнул слова - "земные
спектрографы" и "земная астрономия", потому что на нашем корабле
астрономия внесла существенные поправки к этой картине.
Белопольский посмотрел на Пайчадзе, и Арсен Георгиевич улыбнулся.
- Спектральный анализ, - сказал он, - имеет на Земле врага. Это наша
атмосфера. Она задерживает и искажает свет небесных тел - единственный
источник, из которого мы черпаем знания о физической природе звезд и
планет. Например, озон в атмосфере Земли не пропускает ультрафиолетовых
лучей, ограничивает получаемый спектр. Строение земной атмосферы не вполне
изучено. Не приходится удивляться неточности наших знаний. На обсерватории
корабля другие условия. Атмосферы здесь нет. Удалось получить более
полные, более широкие спектры. По ним обнаружили то, что ускользнуло на
Земле. Мы узнали больше, а это позволило сделать выводы.
- Какие? - спросил я.
- В том вопросе, который вас интересует, - ответил Белопольский, - то
есть в вопросе о Венере. Арсен Георгиевич установил чрезвычайно важный
факт, а именно, что в ее атмосфере не только есть кислород, но что его
даже довольно много, и можно сделать вывод, что на поверхности Венеры
имеется растительный покров, так как наличие свободного кислорода трудно
объяснить чем-нибудь другим. А это, в свою очередь, доказывает наличие
жизни.
- Растительной, - сказал Камов. - Вы хотите сказать, что животной
жизни там нет? - спросил я.
- Я хочу только подчеркнуть, что слова Константина Евгеньевича о
наличии жизни на Венере не надо понимать так, что на ней существует такая
же жизнь, как на Земле, - ответил Камов.
- Но могут же там существовать самые первобытные существа, например в
океанах?
- Могут, но не обязательно должны. Наука считает, что если где-нибудь
существуют условия, благоприятствующие возникновению жизни, то жизнь там,
тем или иным путем, и возникнет. На Венере такие условия существуют и, как
можно теперь с уверенностью сказать, уже привели к возникновению жизни в
форме растений, но приняла ли эта жизнь другие известные нам формы, -
сказать, конечно, нельзя.
- Но если там есть эти формы, сможем ли мы обнаружить их?
- Зависит от Сергея Александровича и от вас, - ответил Пайчадзе. -
Чем более приблизится корабль к поверхности планеты, чем лучше
зафиксируете на фотопластинке все виденное, тем легче будет ответить на
ваш вопрос.
Я поинтересовался, сколько времени мы пробудем в атмосфере Венеры.
- Не более десяти, двенадцати часов, - ответил Камов. - Я думаю, -
обратился он к Белопольскому, - направить корабль так, чтобы войти в
атмосферу на линии терминатора и пролететь через всю дневную половину.
(Терминатор - граница света и тени. В данном случае речь идет о границе,
отделяющей освещенную часть планеты от неосвещенной.) Если вращение
планеты действительно так медленно, как предполагают, то на это
понадобится не более десяти часов. Может случится, что облака доходят до
самой поверхности планеты, и мы, таким образом окажемся в густом тумане.
Тогда мы продержимся в атмосфере Венеры ровно столько, сколько понадобится
Борису Николаевичу на его снимки. Вам, - снова обратился он ко мне, - надо
быть готовым к такой обстановке. Придется снимать в инфракрасных лучах, а
я постараюсь, чтобы слой тумана, отделяющий нас от поверхности, был как
можно тоньше.
- В тумане легко налететь на какие-нибудь горы, - заметил
Белопольский.
Риск, конечно, есть, но не такой уж большой. Я надеюсь, что
радиопрожектор предупредит о препятствии достаточно заблаговременно.

"ЗВЕЗДНЫЙ КАПИТАН"

Ральф Бейсон, сотрудник газеты "Нью-Йорк Таймс" вбежал в кабинет
Чарльза Хепгуда, задыхаясь от волнения. Он не сел, а упал в кресло у
письменного стола хозяина и, тяжело дыша, произнес только одно слово:
- Улетели!..
Хепгуд положил перо и, сдвинув брови, пристально посмотрел на
Бейсона.
- Как вы сказали? - медленно спросил он.
- Они улетели. Я только что услышал по радио. Сегодня в десять часов
по московскому времени звездолет Камова взял старт!
Хепгуд вынул платок и вытер лоб.
Куда? - спросил он чуть хриплым голосом.
- На Марс. Нас опередили.
- На Марс? - Хепгуд несколько секунд смотрел на Бейсона, что-то
соображая.
- Это странно, Ральф! - сказал он. - Что Камов собирался на Марс, я
знаю, но эта планета сейчас в неудобном положении для полета на нее с той
скоростью, которую должен иметь, по-моему, звездолет Камова. Тут что-то не
так! А не было сказано, когда они думают вернуться?
- В начале февраля будущего года и даже более точно - 11 февраля.
Кроме того, передавали, что Камов намерен осмотреть по пути Венеру.
Хепгуд поднял брови:
- Вот как! Даже Венеру?.. Посмотрим! Он взял лист бумаги, разложил
его на столе и, вооружившись циркулем и логарифмической линейкой, стал
чертить схему солнечной системы. Бейсон, встав из кресла, следил за его
рукой.
- Вот положение Земли, Марса и Венеры на сегодняшний день, - сказал
Хепгуд. - А вот здесь, смотрите Ральф, будет находиться Земля в день их
возвращения, то есть 11 февраля. Оставив пока в стороне вопрос о скорости
их звездолета, можно предположить такую наиболее экономичную, траекторию
полета. - Хепгуд провел на листе пунктирную линию. - А отсюда следует...
Он замолчал и погрузился в вычисления.
Бейсон терпеливо ждал результатов. Чтобы не мешать Хепгуду, он опять
сел в кресло и взял в руки только что сделанный чертеж. Лишенный
воображения, он не мог представить себе всю грандиозную величину того, что
было изображено на этом небольшом листе бумаги. Ему казалось не очень
трудным совершить путь, начерченный тонкой пунктирной линией, по которому,
с каждой секундой удаляясь от Земли, летит сейчас русский звездолет. Он
вспомнил услышанную по радио фамилию журналиста, участвующего в полете, -
Мельников, - и с трудом удержал желание разорвать чертеж.
Все пропало... Все планы рухнули... Деньги и слава, которые были,
казалось, твердо обеспечены, безвозвратно потеряны.
Он смотрел на белый лист, не подозревая, что держит в руках почти
точную копию рисунка, сделанного Камовым два месяца назад в Москве. Прошло
полтора часа.
- Отсюда следует, - сказал Хепгуд, продолжая фразу, как будто не было
никакого перерыва, - что их скорость должна быть не менее двадцати восьми
километров в секунду, при условии - не спускаться на поверхность Венеры
или Марса. Иначе их маршрут осуществить нельзя, а другого я не могу себе
представить. Не думал, что они сумеют добиться такой скорости.
- Вы многого не думали, Чарльз! - Бейсон не скрывал злобы. - Камов не
в первый раз щелкнул вас по носу.
- Не расстраивайтесь, Ральф! Еще не все потеряно. Мы еще можем
бороться с ними. Еще есть надежда!
- Какая? Я ее не вижу. Ваш звездолет, скорость которого меньше...
- Двадцать четыре километра. - Не сможет догнать Камова, - докончил
Бейсон. - Догнать не сможет, - спокойно сказал Хепгуд, - но перегнать, я
думаю, сможет.
Бейсон растерянно посмотрел на него:
- Я вас не понимаю!
- А вместе с тем это очень просто, - ответил Хепгуд. - Двигатель
моего корабля может работать десять минут и при ускорении сорок метров в
секунду дает нам скорость в двадцать четыре километра, точнее - двадцать
три и восемь десятых. Увеличив ускорение при взлете до пятидесяти метров,
мы получим конечную скорость в двадцать девять с половиной километров. А
этого вполне достаточно, чтобы перегнать Камова, тем более, что мы не
будем делать крюк для осмотра Венеры. - Вы уверены в этом? - спросил
Бейсон, в сердце которого слова Хепгуда заронили надежду. - Уверен, но
только в том случае, если мы начнем полет не позднее 10 июля. - Трудно
успеть закончить всю подготовку так скоро.
- Я сделаю все, чтобы успеть, - сказал Хепгуд. - В нашем распоряжении
семь дней. Если энергично взяться за дело, мы успеем. Приезжайте ко мне
завтра в девять часов.
Когда журналист ушел, Хепгуд долго сидел, глубоко задумавшись. Он
хорошо понимал, что принятое им решение довести ускорение до пятидесяти
метров грозит самыми тяжелыми последствиями для здоровья. Уже прежняя
цифра - сорок метров - превышала допустимую нагрузку на организм почти в
полтора раза. Медициной установлено, что человек может без вреда для себя
перенести ускорение в тридцать метров в секунду за секунду, но и то при
условии, что это ускорение будет действовать не более одной минуты. А он
собирался подвергнуть себя и своего спутника пятикратному увеличению силы
тяжести в течение десяти минут. Правда, он намеревался применить
погружение в воду, но не был уверен, что это даст положительный результат.
Риск был очень велик, но выбора не оставалось. Или рискнуть - или
отказаться от борьбы и быть свидетелем полного торжества своего соперника.
Перед глазами Хепгуда одна за другой пронеслись картины этой долголетней
борьбы между ним и русским конструктором. До сих пор Камову удавалось быть
первым. Сейчас Хепгуд рассчитывал взять реванш за все прошлые поражения.
Так неужели отказаться от этой возможности из боязни, повредить свое
здоровье!..
"Пусть я на всю жизнь останусь инвалидом, - подумал он, - но
предварительно побью вас, мистер Камов?"
О своем молодом спутнике Хепгуд в эту минуту даже не вспомнил.
Имя Чарльза Альджернона Хепгуда было очень популярно в Соединенных
Штатах. Талантливый инженер, известный теоретик звездоплавания, он был
конструктором первой в мире стратосферной ракеты с атомным реактивным
двигателем.
Совершив на ней перелет через Атлантический океан и сразу оставив
далеко позади все достигнутые до этого рекорды скорости (перелет занял
только один час пятнадцать минут), он прославился на весь мир. В интервью,
данном после этого перелета, он заявил, что следующий полет будет за
пределы Земли.
Американские газеты прозвали Хепгуда "Звездным капитаном", на что еще
никому не известный советский инженер Камов в статье, приветствовавшей
успех американского конструктора, заметил, что подобный титул несколько
преждевременен.
- Формально он прав, - сказал Хепгуд в беседе с корреспондентом
газеты, который спросил его, что он думает об этой фразе, - но перелет
через океан и полет например, к Луне, мало чем отличаются друг от друга.
От стратосферной ракеты до звездолета - один шаг и я в скором времени
сделаю этот шаг.
Так думал Чарльз Хепгуд, но в действительности получилось иначе, и
первый шаг на пути завоевания межпланетных пространств сделал не он, а тот
самый советский инженер Камов, скромное замечание которого, потонувшее в
потоке хвалебных статей, хорошо запомнилось Хепгуду.
С этого момента началась между ними упорная борьба за первенство.
Правительство Соединенных Штатов оказывало Хепгуду всяческую
поддержку.
Намерение Хепгуда первым достигнуть Луны, а затем Венеры и Марса
пришлось также по душе многим финансовым магнатам, надеявшимся прибрать к
рукам разработки ценных ископаемых, которые могли бы там оказаться, и они
не жалели денег, чтобы осуществить этот проект.
Первой целью Хепгуда являлась Луна, так как Камов только облетел ее,
не опустившись на поверхность. Хепгуд энергично строил свой звездолет,
рассчитывая, что раньше чем через два года Камову не удастся совершить
второй полет.
Корабль был уже готов, когда пришло известие о достижении Луны
Камовым и Пайчадзе.
Удар был очень тяжел для Хепгуда.
Два поражения подряд подорвали веру в него у тех, от кого зависела
его судьба. Американские газеты отвернулись от Хепгуда и начали
превозносить его соперника. Титул "Лунный Колумб", данный Камову падкими
на громкие прозвища журналистами, был последней каплей, переполнившей
чашу.
Хепгуд всеми силами души возненавидел русского инженера и поклялся
быть первым в полете на планету, чего бы это ни стоило. Его авторитет был
еще на достаточной высоте, и средства на постройку нового корабля ему
предоставили, хотя и не в том количестве, как было желательно. Но для
Хепгуда это не имело особого значения. Его целиком поглотила идея реванша.
Он смотрел на космический полет, как на средство рассчитаться со своим
врагом. Научное значение полета отошло для него на второй план.
Хепгуд внимательно следил за всем, что попадало в технические журналы
о подготовке Камовым третьего полета, стараясь составить себе
представление о корабле своего соперника, но Камов был очень осторожен, и
до последнего дня Хепгуд не знал таких важных вещей, как скорость и
размеры русского звездолета. Со свойственной ему самоуверенностью, которую
не поколебали понесенные им поражения, Хепгуд недооценивал сил и
возможностей противника и переоценивал свои собственные. Все же он решил
довести ускорение до сорока метров, считая, что это послужит полной
гарантией успеха. Он знал, что Камов ни за что не пойдет по этому пути.
Предельной цифрой, которую мог принять советский инженер, Хепгуд считал
тридцать метров, а это не могло дать скорости большей, чем будет обладать
его звездолет. Работа двигателя в течение десяти минут также казалась ему
пределом, так как атомные реактивные двигатели развивали такую высокую
температуру, что их корпуса надо было изготавливать из особо тугоплавких
материалов, - вернее, сплавов.
Хепгуд не мог не признавать технического превосходства Советского
Союза, но считал, что в этом производстве СССР не идет впереди Америки,
которая во всем что касалось атомной техники, всеми силами старалась не
отставать от других стран. В результате всех этих соображений Хепгуд был
совершенно уверен в успехе и строил свой звездолет спокойно, по, помня о
быстроте, с которой Камов организовал второй полет, избегал всяких
задержек.
Не желая ни с кем делить будущей славы, Хепгуд намеренно сделал свой
корабль небольшим по размерам, могущим вместить только двух человек, так
как лететь одному было совершенно невозможно. На все предложения со
стороны американских ученых, выражавших желание принять участие в полете,
он отвечал категорическим отказом, твердо заявив, что в первый рейс
возьмет только представителя печати.
Когда корабль был готов, Хепгуд обратился с открытым письмом к
журналистам Америки, но долгое время никто не изъявлял желания лететь.
Наконец, когда его стало уже тревожить это обстоятельство, к нему явился
Бейсон.
- Что вас побудило прийти ко мне? - спросил Хепгуд молодого
корреспондента газеты "Нью-Йорк Таймс".
- Я буду с вами откровенен, - ответил Бейсон. - Я очень хочу
разбогатеть, а в наше время это чертовски трудно. Кроме того, я
честолюбив. Слава Стенли не дает мне покоя. (Генри Мортон Стенли -
американский журналист, отправившийся в 1871 году на поиски знаменитого
английского исследователя Африки - доктора Ливингстона. Впоследствии стал
одним из крупнейших исследователей Центральной Африки.)
- Вот как! Значит, вы честолюбивы? А об опасностях, которые вас
ожидают, вы подумали? Вместо славы вас, может быть, ожидает смерть.
- Кто не рискует, тот не побеждает, - ответил Бейсон.
Он был высокого роста, широкоплечий, с чертами лица хотя и не
красивыми, но привлекательными. Типичный молодой американец, увлекающийся
спортом не обладающий особыми умственными способностями.
Хепгуд остался доволен. Именно такой товарищ был ему нужен.
- Я тоже буду с вами откровенен, - сказал он. - Я ставлю своей
главной целью победу над Камовым. (Бейсон кивнул головой). Чтобы наверняка
добиться этого, я был вынужден довести ускорение звездолета до сорока
метров в секунду. Не скрою от вас, что это опасно для экипажа.
На лице журналиста не появилось ни одного признака беспокойства.
- Я мало смыслю в этих вещах, - с подкупающей откровенностью ответил
он. - Вы говорите, что это опасно. Я вам верю. Но раз вы идете на эту
опасность, то почему бы и мне не сделать то же?
- Ну, если так, - весело сказал Хепгуд, - то я очень рад такому
спутнику.
Он крепко пожал руку Бейсона.
- Когда вы думаете начать полет? - спросил журналист.
- В конце августа этого года.
- А почему не раньше?
- Потому что надо дождаться благоприятного положения планеты Марс, на
которую я хочу лететь, - ответил Хепгуд.
- Ну что ж, подождем! Не так уж долго! - ответил Бейсон.

ВЕНЕРА

16 сентября 19... года.
В Москве сейчас около пяти часов утра.
День 15 сентября навсегда останется в нашей памяти: в этот день мы
проникли под облачный покров Венеры.
Завеса тайны, скрывавшая поверхность планеты, приподнялась.
То, что таилось под густыми облаками и так недавно казалось
недоступным земному взору, предстало нашим глазам, а беспристрастная
кинопленка запечатлела все виденное...
Мы приблизились к Венере 14 сентября около двенадцати часов. Диск
планеты, появившийся сначала в вид узкого серпа, быстро расширялся и к
двадцати часам предстал перед нами в полной фазе.
Освещенная Солнцем Венера блестела, как снежная шапка горы в ясный,
солнечный день на Земле.
В этот момент до нее было около двух миллионов километров, и ее
видимый поперечник был почти такой же какой мы видим Луну в фазе
полнолуния. Простым глазом было видно, что поверхность планеты сплошь
закрыта белыми облаками.
На фоне черного неба, усеянного бесчисленными звездами, белоснежная
сестра Земли была сказочно прекрасна.
Я прильнул к своему окну, не в силах оторваться от этой картины, и
без конца фотографировал ее на цветную пленку.
Забыл раньше упомянуть, что на корабле устроены специальные окна,
стекла которых, сделанные из особого сорта горного кварца, не мешают
производить съемки объектов, находящихся снаружи. Эти окна меньше других
имеющихся на корабле и предоставлены в полное мое распоряжение. Пайчадзе
их называет "окнами ТАСС".
В семь часов утра 15 сентября Камов предложил нам надеть шлемы,
которые были уже приготовлены заранее, а затем включил двигатели,
предназначенные для торможения корабля.
Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.
Сквозь окна проник отблеск пламени.
Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях,
опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила
тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полет корабля получил
определенное направление - вниз, на Венеру которая очутилась у нас под
ногами.
Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и
говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжелым.
Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.
Я перешел к другому окну и устроился около него лежа. Пайчадзе и
Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от
астрономических приборов, поглощенные работой. Их окно было в несколько
раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не
отрываясь от дела.
Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло
пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки
на рукоятки.
Я незаметно сфотографировал его.
Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять
больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на нее с
высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати
восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но
неуклонно уменьшала эту скорость.
Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты
меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как
притяжение Венеры еще увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших
двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на
десять метров в секунду.
Спуск продолжался сорок семь минут, и все это время я отходил от
своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических
киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить пленку.
Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое
количество негативных материалов. Все это было заготовлено заранее, потому
что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно
затруднено. Дверь оказалась сейчас на "потолке", и к ней вела
прикрепленная несколько часов тому назад легкая алюминиевая лестница.
Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части
корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырехэтажного дома; это было и
долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как
можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет
планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета
приближалась.
Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с
половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в
четырнадцать тысяч километров.
Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого
расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчетливо виднелись
тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный
бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил
ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.
"Неужели, - думал я, - опасения Камова оправдаются и облака
простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы
ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что
ученые предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства
суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть
может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую
страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что
предстанет нашим глазам через несколько минут?"
Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи.
Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него
мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества
люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили
Луну, но заранее знали, что это лишенный жизни, мертвый мир, а здесь все
было загадкой. Луна - маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера
- большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам.
Прошло еще пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы
сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала
до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.
Еще через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог
охватить глазом всю поверхность облачного покрова.
В этот момент Камов нарушил молчание, которое за все время спуска ни
разу не прерывалось:
- Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя
облаков.
- Сто шестьдесят пять километров, - почти сразу же ответил
Белопольский.
- По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят
семь километров, - сказал Камов. - Значит, верхняя граница облачного
покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.
Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась,
что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно
пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.
Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта
корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с
другой стороны.
Еще несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг