Страница:
— Дайте мне отдохнуть, — заныл красильщик, — я так устал от…
— А ну давай! — прервал его Халеф, подталкивая его к выходу.
Тут я услышал стук копыт. Должно быть, всадник был уже близко, так как лесная подстилка гасила все звуки. У нас даже не было времени перекинуться словами, как он вошел. Представьте мое удивление, когда я узнал в этом человеке Москлана — того самого, который выдавал себя за Пимозу!
Как же ему удалось ускользнуть от кузнеца, если только он не… Но нет, для таких мыслей у меня не было времени.
— Проклятый негодяй! Вот ты где!
Эти слова явно предназначались мне. Я увидел направленный на меня пистолет. Прогремел выстрел, я бросился в сторону — даже не знаю, как сумел так 6ыстро среагировать — и в следующее мгновение ударил его прикладом штуцера в лицо. Он выронил оружие и с криком схватился обеими руками за лицо. В то же мгновение Халеф бросился на него и повалил на землю.
Все произошло настолько быстро, что остальные даже не успели подняться с пола.
Теперь же все вскочили. Халеф крепко держал Москлана, а Оско скрутил ему руки. Тот почти не оказывал сопротивления, держался руками за лицо и завывал. Конец приклада выбил ему зубы, а может быть, раздробил подбородок. Только тут я услышал, что еще один человек неистово кричит от боли или, вернее, вопит так, будто сел на острие пики. Это был жирный красильщик.
— Мой палец, моя кисть, моя рука, мое тело, мой организм! Меня ранили! Он стрелял в меня, в меня! — При этом он раскачивался из стороны в сторону как сумасшедший.
— Покажи! — попросил я его.
— Вот, смотри, кровь течет, жизнь вытекает из меня, я уже труп.
На самом деле его палец был лишь слегка задет пулей, срезавшей небольшой кусочек кожи и мяса.
— Успокойся, — приказал я ему. — Это даже не рана.
— Что? Как не рана? — спросил он, удивленно рассматривая палец. Затем, поняв, что его жизни и в самом деле ничего не угрожает, счастливо поднял глаза. — Аллах милостив. На этот раз он спас меня от верной смерти.
— Да, всего на два шага правее.
— Два шага, эфенди. Зачем ты так быстро убрал свою голову?
— Конечно, чтобы в меня не попали!
— Но тогда он попал бы в меня! Этот несчастный лишил бы меня жизни. Я обещал ему свою дочку, а он в меня стреляет! Неужели не мог лучше прицелиться. Сабах, пойди сюда, перевяжи меня.
Но Сабах в это время осматривал Москлана. Раненый силился что-то сказать, но не мог. Он издавал лишь какие-то булькающие звуки.
— А вон еще всадник.
Я тоже заметил мужчину, ехавшего на неоседланной лошади. Мы вышли во двор, поджидая нового гостя. Увидев нас, он явно замедлил ход.
— Слава Богу, жив и здоров, — сказал я.
— Кто это? — спросил Оско.
— Кузнец. Сегодня все друг за дружкой охотятся. Настоящая псовая охота.
Узнав нас, Шимин закричал:
— Слава Богу, ты жив, а я уже начал беспокоиться!
— Что же случилось?
— Да ничего особенного.
— А что с женой?
— Он ударил ее кулаком по голове, но особого вреда не причинил.
Наконец Шимин подъехал к нам. Быстрая езда выбила его из сил.
— Вы видели его? — спросил он.
— Да, он стрелял, но промахнулся.
— Откуда же он взял оружие?
— И как ему удалось бежать? — задал я встречный вопрос.
— Сначала приехали твои друзья, — начал рассказ кузнец, — и я послал их за тобой к Бошаку, а потом пошел в кузницу поработать. И тут вдруг увидел, как пленник выбегает из дома. Я бросился к жене. Она лежала в комнате, обхватив голову руками. Без чувств.
— Как же это случилось? Как ему удалось выбраться из подвала?
— Господин, наверное, я совершил большую ошибку. Хаджи Халеф Омар пожелал увидеть пленника. А я по рассеянности забыл в подвале стремянку. Он освободился от пут и выбрался из подвала.
— Как же он смог открыть дверь?
— Да ведь она сплетена всего лишь из ивовых ветвей. Он ее просто выломал. Шум же я не слышал, потому как в то время работал в кузнице. Лошадь его стояла за домом. Он это приметил и ускакал на ней.
— Как же он нашел нас? Он что, знал, где я нахожусь?
— Он просто слышал мой разговор с твоими спутниками.
— В таком случае, ты был очень неосмотрительным.
— Ты прав. Я хотел исправить положение. Поэтому, дав жене воды, чтобы та смочила голову, помчался в деревню, взял первую попавшуюся лошадь и поскакал в Енибашлы. Там жена пекаря сообщила мне, что ты уехал в Кабач, а муж ее с Дезелимом — за тобой следом, за ними — твои друзья. И он, наверное, также нашел вас. Теперь ты расскажи, что произошло.
Я вкратце поведал ему обо всех наших приключениях. Когда я закончил, он задумчиво произнес:
— На все воля Аллаха. Москлан получил свое, а я виноват в том, что упустил его. Как мне снять с себя наказание Всевышнего, эфенди?
— Это вовсе несложно, но в этом нет никакой необходимости.
Мы вскочили на лошадей, красильщик взобрался на осла, и мы тронулись в путь. Меня одолевали сомнения: не начнет ли Москлан мстить кузнецу? Я сказал об этом Шимину.
Но он успокоил меня:
— Не волнуйся за меня, я столько узнал от вас, что больше не боюсь этого конокрада. Что бы он теперь ни говорил, я найду на него управу. Он никому не причинит вреда.
— Я тоже, — заявил толстяк. — Он стрелял в меня и пусть теперь расплачивается. Моя жизнь висела на волоске.
— Нет, скорее, моя…
— Наверное, он нас с тобой хотел убить одной пулей. А вот и деревня, эфенди. Мне нужно узнать у тебя еще кое-что.
Я отстал немного с ним вместе, и он сказал:
— Ты расскажешь Сахафу о коврах?
— Конечно.
— И он узнает о месте, где они лежат?
— Я сам покажу ему это место.
— А ты не хочешь замять это дело?
— Нет, я хочу, чтобы он знал.
— Ты жесток. Ты действительно поручишь емузаниматься этими коврами?
— Да.
— И будешь заставлять его, если он откажется?
— Мне пора уезжать, и я не могу его принуждать. Он обязательно это сделает, если ты не сдержишь данное ему слово. Так что сам решай!
— Я сдержу слово.
— Тогда пускай приезжает киаджа и трое соседей выступают в качестве свидетелей. Советую тебе сделать это побыстрее.
— В самом деле?
— Да. Ты должен доказать Сахафу, что твои намерения самые серьезные.
— Подчиняюсь тебе. О, как будут радоваться мои жена и дочь!
Наконец-то благоразумие победило. Лицо его раскраснелось, и, когда мы спрыгнули с лошадей возле его дома, он буквально скатился с осла и помчался к дверям. Мы услышали, как он кричит: «Сюда, сюда, быстрей, мы здесь!»
Женщины подбежали к нам. Хозяин был первым, кого они заметили, я — вторым.
— Господин, это ты! — завизжала от радости любимица всей Румелии. — С тобой ничего не случилось? Слава Аллаху! Я ждала тебя. Ты сдержал слово?
— Я привез тебе то, что ты просила.
— Где? Где?
— Вот.
При этом я указал на маленького хаджи, остальных пока не было видно.
— Пошла к черту! — тут же откликнулся Халеф, к счастью, на своем арабском диалекте, которого она не понимала.
Она же переспросила озадаченно:
— Вот этот?
— Да, о сладкая дочь красной краски.
— Но я его не знаю.
— Он отдаст за тебя свою жизнь. Но там дальше еще один. Выбирай между ними обоими.
Сахаф шел следом за Халефом. Девушка беспомощно и вопрошающе повернулась к отцу.
— Кого из них ты знаешь? — спросил тот, смеясь.
— Вот этого, — ответила она, указывая на Сахафа.
— По душе ли он тебе?
— Ода.
— Тогда он твой.
Она закрыла лицо руками, громко хихикнула, от стыда ли или от смущения — трудно сказать, и исчезла в комнатах.
— Господин, смотри, сколько беспокойства ты нам создал, — обратился ко мне пекарь полушутя-полусерьезно.
— Пусть теперь они беспокоятся. — И я указал на Сахафа.
— Нет, пока нельзя, — ответил пекарь озабоченно. — Юноша в день помолвки не может оставаться с невестой наедине.
Толстяк и не подозревал, что его Икбала и так уже давно встречается со своим Али за домом под присмотром заботливой и молчаливой Чилеки и еще более молчаливой луны.
— Тогда иди с ними ты, у меня нет времени.
— А Чилека не может их сопровождать?
— Тоже нет. Вы наши гости, и она должна прислуживать вам.
Прислуживать? Они что, хотят нас поить и кормить? Чем? Теми самыми деликатесами, которые я чуть было не попробовал? Не приведи господь.
И я поспешил сказать:
— Нет-нет, не нужно, время мое ограничено, мне нужно ехать.
— Господин, куда же ты, уже вечереет, куда ты на ночь глядя поедешь?
Он был прав. Тут Халеф спросил меня тихо:
— Ты действительно хочешь уехать сегодня, сиди?
— Это абсолютно необходимо.
— Один, без нас?
— Теперь уже я на это не отважусь.
— Мне кажется, что мы слишком долго в седле лошадям нужно отдохнуть.
— Ну да ладно, останемся здесь ненадолго. А ночь проведем у Шимина, моего друга.
Тут кузнец издал радостный крик и произнес, протягивая мне руку:
— О эфенди, ты даже не знаешь, какую радость ты мне доставил, назвав своим другом!
— Ты мне это доказал. Когда я вернусь домой, ты окажешься среди тех, кого я всегда буду вспоминать с любовью.
— Обязательно скажу это моей жене. Вот бы узнать как там она…
— Твоя лошадь явно устала. Тебе надо ее сменить. Возьми моего жеребца, слетай к своей жене и тотчас возвращайся.
— О, этот конь слишком хорош для меня. Лучше я поскачу на другом и так же быстро вернусь.
Он ушел. Конечно, мой вороной должен был остаться со мной ради нашей же безопасности. Нужно было узнать, что происходит в хижине нищего.
Когда все угомонились, а красильщик занялся своими семейными делами, я сказал Халефу:
— Ты не беспокойся, а ненадолго отлучусь. Хочу посмотреть, что там с Москланом.
— Ты что, с ума сошел, сиди? Ты поедешь к этой хижине?
— Да.
— Но они же убьют тебя!
— Нет уж, теперь им не удастся застать меня врасплох. К тому же убежден, что дом уже пуст. Москлана наверняка спрятали, да так, чтобы мы его не нашли.
— А ему нечего тебя бояться. У тебя ведь нет никаких прав его задерживать.
— Все это так, и все-таки он меня боится. Он стрелял в меня. Да и вообще рыльце у него в пушку. Только не говори красильщику, куда я поехал.
Если ты в ближайшее время не вернешься, я поеду следом за тобой.
— Хорошо. Так и договоримся.
Я вышел из дома. Старой дорогой ехать остерегся. Ни к чему незапланированные встречи. Поэтому повернул не на юг, а на запад, чтобы въехать в лес со стороны Кабача.
Имея северный край леса по левую руку, я мчался галопом по равнине и скоро, благодаря моему вороному, добрался до того места, где лесной массив тянулся к югу от Кабача. Тут немного поодаль я заметил группу всадников, которые удалялись от меня. Мне показалось, что это и есть именно те, кого я ищу. Нас разделяла английская миля.
— Быстро, быстро! — крикнул я своему жеребцу.
Ри прекрасно понял меня. Ему не понадобились дальнейшие подтверждения моего приказа. Конь стелился по земле как ветер. Я мог бы, сидя в седле, выпить бокал шампанского, не пролив ни капли. За несколько минут я добрался до дома на окраине села и спрыгнул с лошади. Я старался ехать так, чтобы между мной и всадниками оставалось здание, и таким образом я оказался незамеченным.
На пороге дома сидела средних лет женщина и разрезала дыню.
— Добрый вечер! — приветствовал я ее по-арабски. Она взглянула на меня вопросительно. Я повторил слова по-турецки. Она поняла меня и поблагодарила.
— Не продашь мне кусок дыни? Я очень хочу пить.
— Ради бога, господин!
Отрезав большой кусок, она подала его мне. Увидев, с какой жадностью я ем дыню, она засмеялась и сказала:
— Это я сама сажала. Только что я разрезала целую для других, но они просили не так вежливо, как ты.
— А они заплатили?
— Я не просила с них деньги, хоть бедна и живу своей бахчей, но они меня и обокрали.
— Неблагодарные! Что же они взяли?
— Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.
— Ты кого-нибудь из них знаешь?
— Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.
— А не заметила ли случаем, куда они поехали?
— Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.
— А не говорили ли они, что за рана у этого человека?
— Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.
— Вот бедолага.
— О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.
— И твоего тоже?
— Нет, я вдова.
— А дети у тебя есть?
— Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.
Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.
— Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.
Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:
— Ты мне это даришь?
— Да.
— Господин, ты так богат?
— Да.
— Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…
Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.
Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.
В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.
— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.
— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?
— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?
— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.
— Он на такое не способен.
— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?
— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.
— А рис станет мягким от капель жира?
— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.
— А вдруг горелое мясо упадет в рис?
— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.
Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?
Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.
— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.
— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?
— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.
— И кто же этот знатный господин?
— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!
— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?
— Да.
— А ты уверен, что это коза, а не козел?
— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.
— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.
Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.
— Кто там? — спросил я у Сахафа.
— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.
— А еще кто?
— Не знаю.
— А что они там делают?
— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!
— Как ты думаешь, а я могу войти?
— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.
— Тогда пойду посмотрю.
— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.
— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.
Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.
— Ты что делаешь? — спросил я.
— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.
— Что же?
— Пушечные ядра.
— Для кого?
— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.
— И как на вкус эти ядра?
— Как райское кушанье!
— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.
— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.
— И сколько же длится вся эта готовка?
— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.
— Наверное, так не питаются на седьмом небе!
— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!
Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.
— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.
— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.
Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!
Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:
— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.
— Так говори же!
— А что я за это получу?
— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.
— О, еще какую!
— В самом деле?
— Ты в великой опасности!
— Я так не думаю.
— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.
— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.
Он воззрился на меня:
— Ты что, хочешь сказать, я вру?!
— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.
— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.
— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!
— Почему?
— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.
Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:
— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!
— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!
— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.
— И ты мне за это ничего не дашь?
— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.
— Цена высока. Тысяча пиастров.
— И забудь об этом.
— Но мое известие более дорогое.
— Сомневаюсь.
— Восемьсот.
— Нет и нет.
— Речь идет о жизни и смерти.
— Я за свою жизнь не дам и пиастра.
— Как? Она не ценна для тебя?
— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?
Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.
А я тем временем продолжал:
— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.
Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:
— Господин, ты ведь веришь в Христа!
— Да.
— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.
— Как же?
— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.
— В самом деле?
— Да.
— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?
— Конечно.
— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!
Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:
— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?
— Да.
— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.
— Ты полагаешь?
— Да.
— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?
— Твои слова жалят, как острый кинжал!
— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?
— Я знаю все суры.
— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!
Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.
— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.
— Мне тоже.
— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.
— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.
— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!
— Хорошо, пусть это называется подарком.
— И сколько же ты предлагаешь?
— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.
— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.
— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!
— Нет.
Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:
— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.
— Я только пошутил!
— Лжешь!
— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.
— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?
— О мошенничестве речи не идет!
— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.
Не успел я дойти, как услышал сзади:
— Эфенди, подожди!
— Что еще?
Он подошел ближе.
— Дашь пятьсот?
— Нет.
— Триста?
— Нет.
— Сто?
— Ни одного пара.
— Тебе это зачтется!
— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.
— Этого не может быть.
— Может, посланник уже в пути.
Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.
— Откуда ты знаешь?
— Секрет.
— Значит, нищий разболтал!
Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.
— И тебя это не волнует? — спросил он.
Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:
— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?
— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.
Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.
И я ответил равнодушно:
— А я и не собираюсь его обманывать.
— Почему же?
— У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.
— Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.
— А ну давай! — прервал его Халеф, подталкивая его к выходу.
Тут я услышал стук копыт. Должно быть, всадник был уже близко, так как лесная подстилка гасила все звуки. У нас даже не было времени перекинуться словами, как он вошел. Представьте мое удивление, когда я узнал в этом человеке Москлана — того самого, который выдавал себя за Пимозу!
Как же ему удалось ускользнуть от кузнеца, если только он не… Но нет, для таких мыслей у меня не было времени.
— Проклятый негодяй! Вот ты где!
Эти слова явно предназначались мне. Я увидел направленный на меня пистолет. Прогремел выстрел, я бросился в сторону — даже не знаю, как сумел так 6ыстро среагировать — и в следующее мгновение ударил его прикладом штуцера в лицо. Он выронил оружие и с криком схватился обеими руками за лицо. В то же мгновение Халеф бросился на него и повалил на землю.
Все произошло настолько быстро, что остальные даже не успели подняться с пола.
Теперь же все вскочили. Халеф крепко держал Москлана, а Оско скрутил ему руки. Тот почти не оказывал сопротивления, держался руками за лицо и завывал. Конец приклада выбил ему зубы, а может быть, раздробил подбородок. Только тут я услышал, что еще один человек неистово кричит от боли или, вернее, вопит так, будто сел на острие пики. Это был жирный красильщик.
— Мой палец, моя кисть, моя рука, мое тело, мой организм! Меня ранили! Он стрелял в меня, в меня! — При этом он раскачивался из стороны в сторону как сумасшедший.
— Покажи! — попросил я его.
— Вот, смотри, кровь течет, жизнь вытекает из меня, я уже труп.
На самом деле его палец был лишь слегка задет пулей, срезавшей небольшой кусочек кожи и мяса.
— Успокойся, — приказал я ему. — Это даже не рана.
— Что? Как не рана? — спросил он, удивленно рассматривая палец. Затем, поняв, что его жизни и в самом деле ничего не угрожает, счастливо поднял глаза. — Аллах милостив. На этот раз он спас меня от верной смерти.
— Да, всего на два шага правее.
— Два шага, эфенди. Зачем ты так быстро убрал свою голову?
— Конечно, чтобы в меня не попали!
— Но тогда он попал бы в меня! Этот несчастный лишил бы меня жизни. Я обещал ему свою дочку, а он в меня стреляет! Неужели не мог лучше прицелиться. Сабах, пойди сюда, перевяжи меня.
Но Сабах в это время осматривал Москлана. Раненый силился что-то сказать, но не мог. Он издавал лишь какие-то булькающие звуки.
— А вон еще всадник.
Я тоже заметил мужчину, ехавшего на неоседланной лошади. Мы вышли во двор, поджидая нового гостя. Увидев нас, он явно замедлил ход.
— Слава Богу, жив и здоров, — сказал я.
— Кто это? — спросил Оско.
— Кузнец. Сегодня все друг за дружкой охотятся. Настоящая псовая охота.
Узнав нас, Шимин закричал:
— Слава Богу, ты жив, а я уже начал беспокоиться!
— Что же случилось?
— Да ничего особенного.
— А что с женой?
— Он ударил ее кулаком по голове, но особого вреда не причинил.
Наконец Шимин подъехал к нам. Быстрая езда выбила его из сил.
— Вы видели его? — спросил он.
— Да, он стрелял, но промахнулся.
— Откуда же он взял оружие?
— И как ему удалось бежать? — задал я встречный вопрос.
— Сначала приехали твои друзья, — начал рассказ кузнец, — и я послал их за тобой к Бошаку, а потом пошел в кузницу поработать. И тут вдруг увидел, как пленник выбегает из дома. Я бросился к жене. Она лежала в комнате, обхватив голову руками. Без чувств.
— Как же это случилось? Как ему удалось выбраться из подвала?
— Господин, наверное, я совершил большую ошибку. Хаджи Халеф Омар пожелал увидеть пленника. А я по рассеянности забыл в подвале стремянку. Он освободился от пут и выбрался из подвала.
— Как же он смог открыть дверь?
— Да ведь она сплетена всего лишь из ивовых ветвей. Он ее просто выломал. Шум же я не слышал, потому как в то время работал в кузнице. Лошадь его стояла за домом. Он это приметил и ускакал на ней.
— Как же он нашел нас? Он что, знал, где я нахожусь?
— Он просто слышал мой разговор с твоими спутниками.
— В таком случае, ты был очень неосмотрительным.
— Ты прав. Я хотел исправить положение. Поэтому, дав жене воды, чтобы та смочила голову, помчался в деревню, взял первую попавшуюся лошадь и поскакал в Енибашлы. Там жена пекаря сообщила мне, что ты уехал в Кабач, а муж ее с Дезелимом — за тобой следом, за ними — твои друзья. И он, наверное, также нашел вас. Теперь ты расскажи, что произошло.
Я вкратце поведал ему обо всех наших приключениях. Когда я закончил, он задумчиво произнес:
— На все воля Аллаха. Москлан получил свое, а я виноват в том, что упустил его. Как мне снять с себя наказание Всевышнего, эфенди?
— Это вовсе несложно, но в этом нет никакой необходимости.
Мы вскочили на лошадей, красильщик взобрался на осла, и мы тронулись в путь. Меня одолевали сомнения: не начнет ли Москлан мстить кузнецу? Я сказал об этом Шимину.
Но он успокоил меня:
— Не волнуйся за меня, я столько узнал от вас, что больше не боюсь этого конокрада. Что бы он теперь ни говорил, я найду на него управу. Он никому не причинит вреда.
— Я тоже, — заявил толстяк. — Он стрелял в меня и пусть теперь расплачивается. Моя жизнь висела на волоске.
— Нет, скорее, моя…
— Наверное, он нас с тобой хотел убить одной пулей. А вот и деревня, эфенди. Мне нужно узнать у тебя еще кое-что.
Я отстал немного с ним вместе, и он сказал:
— Ты расскажешь Сахафу о коврах?
— Конечно.
— И он узнает о месте, где они лежат?
— Я сам покажу ему это место.
— А ты не хочешь замять это дело?
— Нет, я хочу, чтобы он знал.
— Ты жесток. Ты действительно поручишь емузаниматься этими коврами?
— Да.
— И будешь заставлять его, если он откажется?
— Мне пора уезжать, и я не могу его принуждать. Он обязательно это сделает, если ты не сдержишь данное ему слово. Так что сам решай!
— Я сдержу слово.
— Тогда пускай приезжает киаджа и трое соседей выступают в качестве свидетелей. Советую тебе сделать это побыстрее.
— В самом деле?
— Да. Ты должен доказать Сахафу, что твои намерения самые серьезные.
— Подчиняюсь тебе. О, как будут радоваться мои жена и дочь!
Наконец-то благоразумие победило. Лицо его раскраснелось, и, когда мы спрыгнули с лошадей возле его дома, он буквально скатился с осла и помчался к дверям. Мы услышали, как он кричит: «Сюда, сюда, быстрей, мы здесь!»
Женщины подбежали к нам. Хозяин был первым, кого они заметили, я — вторым.
— Господин, это ты! — завизжала от радости любимица всей Румелии. — С тобой ничего не случилось? Слава Аллаху! Я ждала тебя. Ты сдержал слово?
— Я привез тебе то, что ты просила.
— Где? Где?
— Вот.
При этом я указал на маленького хаджи, остальных пока не было видно.
— Пошла к черту! — тут же откликнулся Халеф, к счастью, на своем арабском диалекте, которого она не понимала.
Она же переспросила озадаченно:
— Вот этот?
— Да, о сладкая дочь красной краски.
— Но я его не знаю.
— Он отдаст за тебя свою жизнь. Но там дальше еще один. Выбирай между ними обоими.
Сахаф шел следом за Халефом. Девушка беспомощно и вопрошающе повернулась к отцу.
— Кого из них ты знаешь? — спросил тот, смеясь.
— Вот этого, — ответила она, указывая на Сахафа.
— По душе ли он тебе?
— Ода.
— Тогда он твой.
Она закрыла лицо руками, громко хихикнула, от стыда ли или от смущения — трудно сказать, и исчезла в комнатах.
— Господин, смотри, сколько беспокойства ты нам создал, — обратился ко мне пекарь полушутя-полусерьезно.
— Пусть теперь они беспокоятся. — И я указал на Сахафа.
— Нет, пока нельзя, — ответил пекарь озабоченно. — Юноша в день помолвки не может оставаться с невестой наедине.
Толстяк и не подозревал, что его Икбала и так уже давно встречается со своим Али за домом под присмотром заботливой и молчаливой Чилеки и еще более молчаливой луны.
— Тогда иди с ними ты, у меня нет времени.
— А Чилека не может их сопровождать?
— Тоже нет. Вы наши гости, и она должна прислуживать вам.
Прислуживать? Они что, хотят нас поить и кормить? Чем? Теми самыми деликатесами, которые я чуть было не попробовал? Не приведи господь.
И я поспешил сказать:
— Нет-нет, не нужно, время мое ограничено, мне нужно ехать.
— Господин, куда же ты, уже вечереет, куда ты на ночь глядя поедешь?
Он был прав. Тут Халеф спросил меня тихо:
— Ты действительно хочешь уехать сегодня, сиди?
— Это абсолютно необходимо.
— Один, без нас?
— Теперь уже я на это не отважусь.
— Мне кажется, что мы слишком долго в седле лошадям нужно отдохнуть.
— Ну да ладно, останемся здесь ненадолго. А ночь проведем у Шимина, моего друга.
Тут кузнец издал радостный крик и произнес, протягивая мне руку:
— О эфенди, ты даже не знаешь, какую радость ты мне доставил, назвав своим другом!
— Ты мне это доказал. Когда я вернусь домой, ты окажешься среди тех, кого я всегда буду вспоминать с любовью.
— Обязательно скажу это моей жене. Вот бы узнать как там она…
— Твоя лошадь явно устала. Тебе надо ее сменить. Возьми моего жеребца, слетай к своей жене и тотчас возвращайся.
— О, этот конь слишком хорош для меня. Лучше я поскачу на другом и так же быстро вернусь.
Он ушел. Конечно, мой вороной должен был остаться со мной ради нашей же безопасности. Нужно было узнать, что происходит в хижине нищего.
Когда все угомонились, а красильщик занялся своими семейными делами, я сказал Халефу:
— Ты не беспокойся, а ненадолго отлучусь. Хочу посмотреть, что там с Москланом.
— Ты что, с ума сошел, сиди? Ты поедешь к этой хижине?
— Да.
— Но они же убьют тебя!
— Нет уж, теперь им не удастся застать меня врасплох. К тому же убежден, что дом уже пуст. Москлана наверняка спрятали, да так, чтобы мы его не нашли.
— А ему нечего тебя бояться. У тебя ведь нет никаких прав его задерживать.
— Все это так, и все-таки он меня боится. Он стрелял в меня. Да и вообще рыльце у него в пушку. Только не говори красильщику, куда я поехал.
Если ты в ближайшее время не вернешься, я поеду следом за тобой.
— Хорошо. Так и договоримся.
Я вышел из дома. Старой дорогой ехать остерегся. Ни к чему незапланированные встречи. Поэтому повернул не на юг, а на запад, чтобы въехать в лес со стороны Кабача.
Имея северный край леса по левую руку, я мчался галопом по равнине и скоро, благодаря моему вороному, добрался до того места, где лесной массив тянулся к югу от Кабача. Тут немного поодаль я заметил группу всадников, которые удалялись от меня. Мне показалось, что это и есть именно те, кого я ищу. Нас разделяла английская миля.
— Быстро, быстро! — крикнул я своему жеребцу.
Ри прекрасно понял меня. Ему не понадобились дальнейшие подтверждения моего приказа. Конь стелился по земле как ветер. Я мог бы, сидя в седле, выпить бокал шампанского, не пролив ни капли. За несколько минут я добрался до дома на окраине села и спрыгнул с лошади. Я старался ехать так, чтобы между мной и всадниками оставалось здание, и таким образом я оказался незамеченным.
На пороге дома сидела средних лет женщина и разрезала дыню.
— Добрый вечер! — приветствовал я ее по-арабски. Она взглянула на меня вопросительно. Я повторил слова по-турецки. Она поняла меня и поблагодарила.
— Не продашь мне кусок дыни? Я очень хочу пить.
— Ради бога, господин!
Отрезав большой кусок, она подала его мне. Увидев, с какой жадностью я ем дыню, она засмеялась и сказала:
— Это я сама сажала. Только что я разрезала целую для других, но они просили не так вежливо, как ты.
— А они заплатили?
— Я не просила с них деньги, хоть бедна и живу своей бахчей, но они меня и обокрали.
— Неблагодарные! Что же они взяли?
— Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.
— Ты кого-нибудь из них знаешь?
— Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.
— А не заметила ли случаем, куда они поехали?
— Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.
— А не говорили ли они, что за рана у этого человека?
— Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.
— Вот бедолага.
— О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.
— И твоего тоже?
— Нет, я вдова.
— А дети у тебя есть?
— Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.
Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.
— Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.
Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:
— Ты мне это даришь?
— Да.
— Господин, ты так богат?
— Да.
— Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…
Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.
Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.
В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.
— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.
— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?
— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?
— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.
— Он на такое не способен.
— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?
— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.
— А рис станет мягким от капель жира?
— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.
— А вдруг горелое мясо упадет в рис?
— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.
Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?
Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.
— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.
— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?
— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.
— И кто же этот знатный господин?
— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!
— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?
— Да.
— А ты уверен, что это коза, а не козел?
— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.
— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.
Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.
— Кто там? — спросил я у Сахафа.
— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.
— А еще кто?
— Не знаю.
— А что они там делают?
— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!
— Как ты думаешь, а я могу войти?
— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.
— Тогда пойду посмотрю.
— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.
— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.
Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.
— Ты что делаешь? — спросил я.
— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.
— Что же?
— Пушечные ядра.
— Для кого?
— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.
— И как на вкус эти ядра?
— Как райское кушанье!
— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.
— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.
— И сколько же длится вся эта готовка?
— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.
— Наверное, так не питаются на седьмом небе!
— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!
Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.
— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.
— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.
Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!
Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:
— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.
— Так говори же!
— А что я за это получу?
— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.
— О, еще какую!
— В самом деле?
— Ты в великой опасности!
— Я так не думаю.
— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.
— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.
Он воззрился на меня:
— Ты что, хочешь сказать, я вру?!
— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.
— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.
— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!
— Почему?
— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.
Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:
— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!
— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!
— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.
— И ты мне за это ничего не дашь?
— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.
— Цена высока. Тысяча пиастров.
— И забудь об этом.
— Но мое известие более дорогое.
— Сомневаюсь.
— Восемьсот.
— Нет и нет.
— Речь идет о жизни и смерти.
— Я за свою жизнь не дам и пиастра.
— Как? Она не ценна для тебя?
— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?
Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.
А я тем временем продолжал:
— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.
Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:
— Господин, ты ведь веришь в Христа!
— Да.
— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.
— Как же?
— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.
— В самом деле?
— Да.
— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?
— Конечно.
— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!
Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:
— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?
— Да.
— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.
— Ты полагаешь?
— Да.
— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?
— Твои слова жалят, как острый кинжал!
— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?
— Я знаю все суры.
— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!
Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.
— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.
— Мне тоже.
— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.
— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.
— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!
— Хорошо, пусть это называется подарком.
— И сколько же ты предлагаешь?
— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.
— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.
— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!
— Нет.
Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:
— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.
— Я только пошутил!
— Лжешь!
— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.
— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?
— О мошенничестве речи не идет!
— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.
Не успел я дойти, как услышал сзади:
— Эфенди, подожди!
— Что еще?
Он подошел ближе.
— Дашь пятьсот?
— Нет.
— Триста?
— Нет.
— Сто?
— Ни одного пара.
— Тебе это зачтется!
— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.
— Этого не может быть.
— Может, посланник уже в пути.
Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.
— Откуда ты знаешь?
— Секрет.
— Значит, нищий разболтал!
Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.
— И тебя это не волнует? — спросил он.
Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:
— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?
— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.
Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.
И я ответил равнодушно:
— А я и не собираюсь его обманывать.
— Почему же?
— У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.
— Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.