Май Карл. В балканских ущельях

   Мне нужно было исправлять положение, подпорченное Шимином, — тому явно не следовало говорить, что он о нем что-то знает. Он должен был ожидать его вопросов, и только после этого мне следовало показаться.
   — Это не совсем так, — ответил я тоже по-румынски.
   — Нет, ты дьявол! — он пришел в себя, поднял кинжал, которым только что угрожал кузнецу, и спросил: — Что тебе надо? Я тебя не знаю!
   — Этого и не требуется. Главное — я тебя знаю, славный мой!
   Он сделал удивленное лицо, мотнул головой и заявил оскорбленным тоном:
   — Я тебя не знаю, Бог свидетель!
   — Не приплетай сюда Бога! Он-то как раз свидетель, что ты меня видел!
   — Где?
   — В Эдирне.
   — Когда?
   — А ты говоришь по-турецки!
   — Да.
   — Тогда давай оставим твой румынский. Этот храбрый кузнец тоже должен нас слышать и понимать. Ты не станешь отрицать, что присутствовал на суде над Ба-рудом эль-Амасатом в Эдирне?
   — Меня там не было, и я ничего не ведаю. Вообще-то я не видел его среди зрителей в зале. Поэтому этот вопрос я замял, но задал другой:
   — Ты знаешь Баруда эль-Амасата?
   — Нет.
   — И его сына Али Манаха — тоже?
   — Нет.
   — А почему же ты так испугался?
   — Я никого не видел.
   — Ах, так! И ты не знаешь Ханджу Доксати в Эдирне?
   — Нет.
   — И ты не помчался срочно предупредить членов твоей шайки о том, что видел меня с Али Манахом?
   — Не могу понять, что ты от меня хочешь. Повторяю, ничего ни про что не знаю.
   — А я утверждаю, что ты знаешь про бегство арестованного, что ты виновен в смерти Али Манаха, но не ведаешь, что пуля, посланная в меня, угодила в хаваса и сейчас ты находишься в пути, чтобы предупредить Манаха эль-Баршу и Баруда эль-Амасата. Все это мне отлично известно.
   — И все же ты заблуждаешься. Ты явно меня с кем-то спутал. Где все это происходило? Как я понял из твоих слов, в Эдирне?
   — Да.
   — И как давно? Я не был в Эдирне больше года.
   — Ты великий лжец. Где ты был в последние дни?
   — В Мандре.
   — А откуда едешь сейчас?
   — Из Болдшибака, где находился со вчерашнего утра.
   — Ты был в Мандре-на-Марице? Пожалуй, ты действительно был там, но в Эдирне тоже был и не надо отнекиваться.
   — Мне что, поклясться?
   — Твоя клятва гроша медного не стоит. Скажи, разве Бу-Кей лежит на пути из Мандры в Болдшибак?
   — Бу-Кей? Такого места не знаю.
   — Разве ты там не был?
   — Никогда.
   — И никого не расспрашивал о трех всадниках на двух белых лошадях и одной гнедой?
   — Нет, никого.
   — И никто тебя не направил к сторожу, который отослал тебя к киадже?
   — Нет.
   — Чудеса да и только. Все заблуждаются, один ты кристально чист. Ответь хоть, кто ты.
   — Я купец.
   — И чем же ты торгуешь?
   — Всем.
   — И как твое имя?
   — Пимоза.
   — Интересное имя. Ни в одном языке не встречал такое. Ты его сейчас выдумал?
   Брови его сошлись к переносице.
   — Господин, — гневно произнес он, — кто дал тебеправо говорить со мной в таком тоне?
   — Я его сам себе дал! Тут кузнец добавил:
   — Это тот самый эфенди, о котором я говорил.
   — Я уже понял, — ответил он. — Но он может быть эфенди над всеми эфенди, но не смеет разговаривать со мной так. Я знаю способ научить таких, как он, вежливости и обходительности.
   — Ну что, начнем? — спросил я насмешливо.
   — Давай.
   Он положил руку на сумку с пистолетами и наполовину вытащил один.
   — Хорошо, я принимаю твой язык — он понятен всем. Буду вежливее. Будь так любезен, сообщи, пожалуйста, где ты родился?
   — Я серб из Лопатиц-на-Ибаре.
   — А я-то сначала по неопытности принял тебя за валаха или румына, что, собственно, одно и то же. А куда ты едешь?
   — В Измилан.
   — Чудесно! Такой смышленый человек и делает такой крюк! Как же ты попал в Кушукавак, если у тебя было намерение ехать из Мандры в Измилан? Твой путь увел бы тебя заметно южнее.
   — Ты что, служишь в полиции, что расспрашиваешь меня о моем пути!
   — Хорошо, я не стану задавать вопросов, которые тебе не нравятся. Ответь мне только, зачем ты приехал сюда.
   — Да разве я собирался слезать с лошади? Этот кузнец вынудил меня зайти, потому что не пожелал отвечать на мои вопросы на улице.
   — Но что ты хотел у него узнать?
   Он немного растерялся, но быстро нашелся и ответил:
   — Вообще-то мне уже надоело все это. Похоже на приставания назойливого насекомого. — Он изобразил, будто отряхивается щеткой, и приготовился уходить.
   — Ты называешь это вежливостью? — рассмеялся я.
   — На крепкий сук — острый топор.
   Эту фразу он снова произнес по-валахски. Нет, он явно не был сербом.
   — Ты любишь поговорки, — заметил я, загораживая между тем ему дорогу. — Но жизненного опыта они тебе что-то не прибавили! Лучше было бы сказать: со шляпой в руке можно пройти по всей стране. Постарайся сохранить остатки политеса хотя бы до конца разговора. Побудь еще немного со мной.
   — С тобой? Где это — с тобой? Где ты живешь?
   — Здесь.
   — Этот дом принадлежит кузнецу. Он сам назвал тебячужим эфенди.
   — Он не против, если я тебя здесь оставлю.
   — А что мне тут делать? У меня и времени нет, мне пора ехать.
   — Ты должен дождаться других гостей, они очень хотели с тобой встретиться.
   — Кто эти люди?
   — Хавасы из Эдирне.
   — Пошел к дьяволу!
   — Нет уж, я останусь с тобой. Места хватит всем. Будь так добр присесть.
   — Ты что, спятил, отойди-ка!
   Он хотел пройти мимо, но я схватил его за руку и удержал.
   — Еще раз по-дружески прошу, останься. Хавасы охотно поговорят с тобой.
   — Что у меня с ними общего?
   — У тебя с ними — действительно ничего, а вот у них с тобой…
   — Убери руки!
   — Сейчас! А кто же позаботится, чтобы ты не доехал до Манаха эль-Барши?
   Я стоял перед ним, а кузнец, воткнув горящую щепку в приспособленное для этого отверстие, — позади. Он этого не заметил, но понял, что за ним следили, и еще раз уразумел, что дорогу сможет проложить только боем. Хотя я и сохранял равнодушную мину, руки мои были наготове. Он вскрикнул злобно и истерично:
   — Я не знаю этих людей, пропусти меня! — И сделал несколько шагов к выходу.
   Я заступил ему дорогу.
   — Будь ты навеки проклят! — с этими словами он отступил.
   В руке блеснул нож, он замахнулся на меня, но кузнец перехватил руку и загнул ее назад.
   — Собака! — прошипел он и обернулся к нему.
   Я оказался сзади. Заломив ему обе руки, я сжал ихтак, что он не смог и пошевелиться.
   — Дай веревку или канат! — крикнул я кузнецу.
   — Этот номер у вас не пройдет, — шипел незнакомец в феске.
   Так называемый «купец» силился освободиться, но напрасно. Какие-то мгновения он пытался достать нас ногами, но кузнец проворно выполнил мое распоряжение и связал его по рукам и ногам.
   — Так, — удовлетворенно проговорил он, уложив пленника на пол, — полежи-ка так же, как лежали мы с женой, связанные твоими сообщниками!
   — У меня нет никаких сообщников! — сипя, выдавил тот.
   — Ну нам-то лучше знать.
   — Я требую, чтобы меня немедленно освободили!
   — Куда спешить?
   — Вы обознались, я — честный человек.
   — Докажи!
   — Пойдите в Енибашлы!
   — Ага, это недалеко. А к кому там?
   — К красильщику Бошаку.
   — Знаю такого.
   — И он меня знает. И он скажет, что я не тот, за кого вы меня принимаете.
   Кузнец взглянул на меня вопросительно. Я же ответил ему:
   — Так быстро мы не успеем. Давай лучше посмотрим, что у него в карманах.
   Мы обыскали его, сопровождаемые руганью и многообещающими взглядами. Обнаружили приличную сумму и обычные вещички, которые есть у каждого, и засунули все обратно в карманы. Кузнец, более доверчивый, чем я, спросил:
   — Эфенди, мы не ошиблись?
   — Нет, я уверен. Даже если мы ничего не найдем, нужно задержать его. Надо осмотреть и лошадь.
   До сих пор жена вела себя спокойно. Но когда заметила, что мы собираемся уходить, спросила:
   — Мне за ним последить?
   — Будь добра! — попросил ее муж.
   Она поднялась со своей лежанки, зажгла несколько лучин и сказала:
   — Идите спокойно. Если он попытается пошевелиться, я подожгу его. Я больше не хочу валяться в темной дыре.
   — Мужественная девочка! — проговорил кузнец удовлетворенно. — Не так ли, эфенди?
   Лошадь стояла на привязи у входа в дом. В седельных сумках, кроме небольшого запаса провизии, ничего не было.
   — Ну, что будем сейчас делать? — поинтересовался Шимин.
   — Для начала мы подведем эту лошадь туда, где стоит моя.
   — А потом?
   — Потом поместим арестованного в тот же подвал, где имели удовольствие побывать вы с супругой.
   — А потом?
   — Будем ждать моих людей, с ними я отправлю его в Эдирне.
   После этого мы выполнили намеченное — невзирая на ругань и угрозы, спустили «купца» в подвал. Затем мы с кузнецом снова уселись возле двери и разожгли трубки.
   — Незабываемое приключение! Я еще ни разу не был в плену в собственном погребе и никого там не держал. Такова, однако, воля Аллаха!
   Время медленно текло, пока мы беседовали. Мы поели, и я с нетерпением ждал Халефа и остальных. Женщина снова прилегла. Наступила полночь. Прошел еще час, но никто не появлялся.
   — Наверное, они нашли по дороге постоялый двор, — пытался объяснить их долгое отсутствие Шимин.
   — Нет, у них есть указание ехать сюда. Может, их задержало какое-то непредвиденное обстоятельство, но ночевать они нигде не станут, пока не приедут сюда.
   — Или они спутали тропу.
   — Такого с ними не должно случиться, особенно с Халефом.
   — Тогда нам не остается ничего другого, как просто ждать. Ведь нам не так тяжко, как тому человеку в подвале. Как ему там, кстати?
   — Так же, как и тебе, когда ты там лежал в куче угля.
   — Ты думаешь, он не серб?
   — Нет, он врет.
   — И никакой он не Пимоза?
   — Нет.
   — Но ведь и ты можешь ошибаться!
   — Ба! Да если бы ему удалось выхватить нож, он бы напал на нас. Почему он не потребовал доставить его к киадже? Так поступил бы любой честный путник. А ты знаешь того красильщика, о котором он говорил?
   — Да, знаю.
   — Кто это?
   — Толстый, ленивый болван.
   Своеобразный ответ. Красильщика звали Бошак, а это слово означает «ленивый», «вялый». Я спросил еще:
   — Он обеспеченный человек?
   — Нет, именно по причине лености. К тому же он еще и пекарь.
   — А как пекарь он прилежен?
   — Нет, дом его разваливается, ибо он ленится его чинить. Его жена сама построила печь и сама же заботится о ней, подправляет ее.
   — И печет все сама?
   — Да, все сама.
   — А что же делает ее муж?
   — Ест, пьет, курит, ловит кейф.
   — Тогда неудивительно, что он беден. Ведь он живет в Енибашлы.
   — Да, эфенди, это большая деревня. До нее два часа ходу. Как только пройдешь Кушукавак, пересечешь реку по мосту — оттуда дорога сразу ведет в Енибашлы.
   — Наверное, там его продукция пользуется спросом?
   — Не знаю.
   — Говори точнее.
   — Видишь ли, несколько лет назад ему отрезали уши.
   — За что?
   — Разве ты не знаешь, когда применяют такое наказание?
   — Может, пек слишком маленький хлеб?
   — Нет, скорее слишком большой. Того, кто недопечет, бывает, приколют за ухо к двери, но отрезать — нет, за это уши не отрезают.
   — Если он такой бедный, почему же он испек слишком большую буханку?
   — Нет, дело не в этом. Квашня вывалилась из кадки, оказалось, тесто слишком тяжелое, что-то он туда не то примешал, может быть, даже солому.
   — Ах, вон оно что! Значит, он просто вор!
   — Выходит, так.
   — Тогда мне надо с ним пообщаться.
   — Зачем? Я думаю, тебе надо сразу ехать дальше, как только появятся твои товарищи.
   — Раньше я так и хотел сделать. Но всадник упомянул пекаря, и он может оказаться мне полезным.
   — Тогда все равно придется ждать до утра.
   — Да, как раз мои приедут, а я их потом просто нагоню.
   — Зачем тебе их здесь ждать? Ты ведь можешь поспать в доме!
   — А вдруг, не увидев меня, они проскачут мимо?
   — Я посторожу, эфенди.
   — Нет, этого я не допущу.
   — Почему? Разве ты не вытащил нас с женой из подвала? Без тебя мы бы задохнулись. А я не могу несколько часов скоротать один? А когда ты утром поскачешь, я наверстаю.
   Он так убедительно говорил, что я наконец уступил. Его жена подготовила мне лежанку, и, взяв клятвенное обещание с кузнеца поддерживать огонь, я провалился в тяжелый сон.

Глава 2
СРЕДИ КОНТРАБАНДИСТОВ

   Когда я проснулся, вокруг было еще совсем темно, но я почувствовал, что выспался. Разгадка пришла, когда я встал и заметил, что ставни на окнах плотно закрыты. Распахнув одно из окон, я обнаружил, что утро в разгаре — никак не менее восьми-девяти часов.
   Снаружи отчетливо доносились размеренные звуки поковки. Я вышел. Кузнец работал, а жена держала мехи.
   — С добрым утром, — улыбнулся он. — Долго же ты спал, эфенди!
   — Увы. Но ты тоже.
   — Я? Как это?
   — Не вижу своих спутников.
   — Я их тоже не видел.
   — Они проехали мимо.
   — Когда?
   — Ночью.
   — Ты думаешь, я их прозевал?
   — Я подозреваю.
   — Да я глаз не сомкнул. Спроси жену. Когда ты заснул, она вышла ко мне во двор. Мы сидели вместе и ждали гостей. Но увы!
   — А огонь горел?
   — Он до сих пор горит, эфенди. Я говорю правду.
   — Что-то я начинаю беспокоиться. Поеду-ка им навстречу.
   — Наверное, ты хочешь заехать в Енибашлы?
   — Я хотел сначала, но…
   — Не беспокойся, эфенди, они приедут. Это же умные люди, они не поедут ночью.
   — Это-то как раз их не волнует. Им явно что-то помешало или же они сбились с пути.
   — В обоих случаях тебе надо бы поехать в Енибашлы. По каким местам они едут?
   — Я наказал им добираться от Дерекей в Мастанлы.
   — Ну тогда они должны непременно здесь проехать. И если им кто-то и попадется по дороге, то этим человеком окажусь я. Я возьму лошадь нашего пленника.
   — Это отрадно слышать. Ты уже говорил с ним?
   — Да, повидался.
   — Что же он сказал?
   — Он опять ругался. Требовал освободить его, а когда я отказался, потребовал для разговора тебя.
   — Что ж, исполню его просьбу.
   — Не делай этого, эфенди!
   — Отчего же?
   — Он очень хитрый — обязательно освободится, силой ли, хитростью — непременно.
   — Я совершенно не опасаюсь ни его физической силы, ни его ума. Он находится там, внизу, в подвале, и к тому же связан. Что он мне сделает? Он даже не в состоянии пошевелить рукой.
   — Но он заморочит тебе голову!
   — Нет, вряд ли, я не из легковерных и не из тех, кто сейчас думает одно, а через пять минут — другое. К тому же ты ведь будешь рядом. Пошли.
   Мы уже собирались открывать погреб, когда ко мне вдруг подошла жена кузнеца, доверительно дотронулась до руки и тихо сказала:
   — Я вспомнила, вспомнила…
   — Что? — спросил я, замерев с протянутой к двери рукой.
   — Его лицо, его шрам.
   — Ты имеешь в виду нашего пленника?
   — Да, его, ведь все это вылетело у меня из головы.
   — Значит, ты его раньше видела?
   — Да, но у меня все выпало из памяти. Я всю ночь размышляла. Никак не получалось вспомнить. И тут вдруг осенило.
   — Давай отойдем подальше, здесь все слышно, — сказал я.
   Мы втроем зашли в соседнее помещение, и там кузнец удивленно спросил жену:
   — Ты его уже где-то видела? И всю ночь сидела и вспоминала? Но почему ты мне ничего об этом не сказала?
   — Я боялась ошибиться.
   — Так где ты его видела?
   — В Топоклу.
   — Когда?
   — Нынешней весной, у моей подруги.
   — Это когда ты была в Топоклу в гостях? — удивленно спросил муж.
   — Да, именно тогда.
   — Но что он делал у твоей подруги?
   — Он закупал порох и капсюли. — И, обернувшись ко мне, сказала: — У мужа моей подруги магазин, торгующий всем чем угодно. Меня пригласили поухаживать за ней, та приболела, а дежурить было некому. Как раз когда я сидела с ней, он пришел в магазин. И тут же все хотел опробовать. Муж попросил не делать этого, потому как жена больна, но он все равно взял пистолет и выстрелил в конька на соседнем доме.
   Болгары очень любят украшать дома резными фигурками животных.
   Женщина продолжала:
   — Моя подруга закричала от страха. Он только засмеялся и выстрелил еще несколько раз, а когда хозяин запретил ему это делать, принялся ему угрожать, что сейчас его самого застрелит. Потом он расплатился и вышел. А до этого заявлял, что может не платить, ибо принадлежит к числу заговорщиков.
   — А кто это такие? — спросил я.
   — Разве ты не знаешь? — удивился кузнец.
   — Нет, я об этом ничего не слышал.
   — Заговорщик — человек, который не подчиняется великому господину, а хочет видеть во главе государства своего собственного царя.
   — Неужели кто-нибудь осмеливается вступить в ряды этих заговорщиков?
   — А почему нет? Великий господин живет в Стамбуле, и чем дальше ты находишься от этого города, тем меньше ощущаешь его власть. А как только чувствуешь опасность, уходишь в горы. Рассказывай дальше, женщина!
   — Я подглядывала сквозь щели в циновке и видела этого человека. У него на правой щеке был налеплен большой пластырь, а когда мы потом спросили у хозяина, кто этот чужеземец, тот ответил, что он принадлежит к союзу недовольных и живет в деревне Палаца. Зовут его Москлан, и он торговец лошадьми, но оставил свою работу, чтобы целиком отдаться тайному обществу. Но хозяин попросил нас никому об этом не говорить. Мы узнали также, что он редко бывает дома, все время в разъездах.
   — И тебе кажется, что наш пленник — это он?
   — Да. Пластырь он уже снял, это меня и смутило. Мне казалось, что я его где-то видела, но где? И вот я заметила шрам на правой щеке, и меня как громом ударило — это он! Клянусь, он!
   — А ведь он назвал себя Пимозой, сербом, и сказал, что он кузнец из Лопатиц-на-Ибаре.
   — Это ложь.
   — Я тоже ему не верил. Он говорил по-валахски и не очень-то бегло, так, как говорят на этом языке в области Слатины, я сам слышал.
   — Слатина? Да. — Женщина кивнула. — Хозяин знал его лучше, чем казалось на первый взгляд. Однажды он на него рассердился и назвал валахом, гяуром, католиком, русским, еретиком из Слатины.
   — Из этого можно заключить, что он весьма хорошо с ним знаком и знает, что тот из Слатины.
   — И еще, мне помнится, он в гневе назвал его подстрекателем и посланцем революционеров.
   — Очень интересно! Наверное, у толстого пекаря из Енибашлы можно узнать еще больше.
   — Ты в самом деле туда стремишься, эфенди?
   — Да, теперь я точно знаю, что мне туда надо.
   — А пленник должен об этом знать?
   — Он же сам меня к нему послал!
   — А ты скажешь ему, что знаешь, кто он на самом деле?
   — Нет, это было бы неосторожностью с моей стороны. Вам еще есть что сказать мне?
   — Нет, — ответила женщина. — Я сообщила все, что знаю. Но позволь мне спросить тебя о том, что меня очень заботит.
   — Спрашивай. Наверняка твои опасения беспочвенны.
   — О нет. Если этот человек из числа недовольных, мы все в опасности. Мы задержали его, и он станет мстить, или это сделают за него сообщники.
   — Об этом тебе не стоит беспокоиться. Мы вправе были действовать так, как действовали, потому что они обошлись с вами жестоко. Я с ним обязательно еще поговорю.
   Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.
   — Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.
   — Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!
   — До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.
   — Красильщик Бошак ничему тебя не научил?
   — А я у него и не был.
   — Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.
   — Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?
   — Да, спроси о купце Пимозе.
   — Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?
   — Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.
   — Откуда ему это знать?
   Он помедлил с ответом, но потом произнес:
   — Ты это от него сам узнаешь.
   — Зачем?
   — Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.
   — Мне так не кажется.
   — Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.
   — Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.
   — Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.
   — Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.
   — Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.
   — Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?
   — Нет.
   — А пить?
   — Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.
   — Как пожелаешь!
   Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:
   — Я требую, чтобы меня развязали!
   — От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.
   — Мне больно!
   — Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!
   Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.
   — Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.
   — Если ты позволишь, эфенди.
   — А твое присутствие здесь не понадобится?
   — Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.
   — Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!
   — А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.
   — Вы можете разминуться.
   — Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.
   — Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.
   — Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.
   Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.
   Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.
   Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.
   — Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.
   — И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.
   Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.
   — Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.
   — И с большой охотой.
   — А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?
   — Из Кушукавака.
   — Спасибо.
   — Может, вы хотите присоединиться ко мне?
   — Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.
   Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:
   — На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?
   — У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.
   — Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне
   — И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?
   — Да.
   — Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?
   — Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.
   Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.
   — Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:
   — Махабба¹⁶.
   — Надо же!
   Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.
   — Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.
   — Как? Вы что, бедуин?
   — А что, я сижу на лошади как бедуин?
   — Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.