— Хорошо, тогда скажи, кто тебя послал.
   — Никто. Я делал это по собственной воле.
   — Ты врешь!
   — Нет, эфенди.
   — Ну, посмотрим. Совравший один раз соврет и во второй.
   И, обернувшись к Халефу, я потребовал:
   — Хаджи Халеф Омар-ага, зови двух хавасов. Этот человек заслужил палок.
   — Будет исполнено, султан, — ответил малыш и сделал вид, что собирается бежать.
   — Стойте! — испуганно закричал лодочник. — Я все скажу!
   — Слишком поздно. Ага, поторопись!
   Тут он упал на землю и начал молить меня, протягивая ко мне руки:
   — Не надо палок, не надо палок, я их не вынесу.
   — Это почему же?
   — Мои ноги такие нежные и чувствительные. Я ведь все время в воде.
   Я едва не расхохотался. Обычно палками обрабатывают голые подошвы ног, и именно они были у него такими чувствительными. Если это обстоятельство принимать во внимание каждый раз, то от этого наказания пришлось бы отказаться, потому как оно именно в том и состоит, чтобы причинить физические и моральные страдания. Я уж не говорю о том, что сам являюсь противником этого унизительного наказания, но сказал я ему следующее:
   — Раз ты вдвойне страдаешь от этого, ты и наказан будешь вдвойне, чтобы впредь неповадно было врать. Но у меня сейчас прощальный час, и я попытаюсь смягчить наказание.
   — Попытайся, господин, я все расскажу.
   — Говори, кто тебя послал?
   — Мюбарек.
   — Что он тебе за это сулил — деньги?
   — Нет. Деньгами он вообще не пользуется. Он обещал мне амулет за то, чтобы я наловил много рыбы, потому что я еще и рыбак.
   — И какое ты получил задание?
   — Я должен следить за тобой и сообщить ему, где ты поселишься.
   — Когда и где ты должен передать эти сведения?
   — Сегодня вечером. Там, наверху, в его домике на горе. Нужно только условно постучать и сказать заветное слово.
   Он явно был сильно напуган.
   — Дальше! — приказал я.
   — Дальше ничего.
   — Снова обманываешь.
   — О нет, эфенди.
   — И тем не менее ты врешь!
   Я вспомнил о том, что он сказал до этого, а именно что Мюбарек никогда не дает денег. Если он это так точно знал, значит, он уже выполнял задания старика. И поэтому я продолжил допрос:
   — А если постучать обычно, он не откроет?
   — Нет.
   — А если сказать заветное слово, то пустит? Что это за слово?
   Он молчал.
   — Говори же, или я сейчас открою тебе рот. Палки для этого лучшее средство.
   Он все еще в нерешительности смотрел в землю. Страх перед Мюбареком был у него так же велик, как и боязнь наказания.
   — Ладно, если не хочешь говорить, я за последствия не отвечаю. Хаджи Халеф Омар-ага!
   Едва я произнес это имя, как лодочник закончил свои размышления. Он тихо сказал мне:
   — Эфенди, не надо звать хавасов, пусть даже Мюбарек накажет меня! Все равно это лучше, чем палки.
   — За что ему тебя наказывать?
   — Он строго-настрого запретил мне называть этот пароль.
   — А что, ты обязательно должен ему сообщать, что сказал его мне?
   — Нет, я не собираюсь этого делать, но ведь ты сам ему все скажешь.
   — Не беспокойся. Я не имею привычки выдавать чужие секреты.
   — Тогда он узнает это через своих птиц.
   Опять эти птицы. Старый жулик прекрасно мог использовать в своих целях глупость этих людей.
   — Да нет здесь никаких птиц. Ты видишь хоть одну из них?
   Он огляделся. Нигде не было видно ни воронов, ни галок, ни ворон.
   — Нет. Он послал птиц, потому что не знал, где вы остановитесь.
   — Одна за нами было полетела, но мы ее быстро образумили. Твой старый Мюбарек не так умен, как ты о нем думаешь. Так что тебе нечего бояться. Говори. Чтобы попасть к нему тайно, нужно определенное слово?
   — Да, эфенди.
   — Для разных людей — разные слова?
   — Нет, все знают одно и то же.
   — Для различных целей?
   — Тоже нет. Одно слово на все случаи жизни.
   — Как оно звучит?
   — Бир Сирдаш.
   Это означало «доверенное лицо».
   — Опять обманываешь?
   — Нет, господин, как можно!
   — Ты трижды меня обманывал и поэтому не заслуживаешь доверия.
   — Нет, я говорю правду.
   — Ну ладно, для проверки задам тебе еще один вопрос: ты уже выполнял задания Мюбарека?
   Подумав немного, тот ответил;
   — Да, эфенди.
   — Какие?
   — Не могу сказать.
   — А палки забыл?
   — Нет, не забыл, но все равно не скажу.
   — Почему?
   — Я поклялся. Пусть меня забьют до смерти, пусть я попаду в ад…
   Похоже, он говорил правду. И тут я задал решающий вопрос:
   — Эн-наср?
   — Да!
   Такого быстрого ответа я не ждал. На этот раз он не врал.
   — Как ты с ним познакомился?
   — Как и другие. Старый Мюбарек мне сказал.
   — Для чего оно применяется?
   — Как опознавательный знак.
   — Между кем и кем?
   — Между знакомыми.
   — А сейчас?
   — Нет.
   — Почему?
   — Случилось предательство.
   — Кто предал?
   — Никто не знает. Это случилось в Стамбуле.
   — Как?
   — Не могу сказать.
   — Ты что, давал клятву?
   — Нет, но я дал слово.
   — Тогда ты можешь спокойно об этом говорить: я знаю больше, чем ты думаешь. В Стамбуле был дом для встреч тех, кто откликался на «эн-наср». Их выдал человек, живший рядом. Разве не так?
   — Господин, откуда ты это знаешь?
   — О, я знаю много больше. Дом сгорел, была драка.
   — О, ты знаешь все!
   — Могу спросить тебя и об уста44. Слышал о нем?
   — Кто ж его не знает!
   — А сам ты его видел?
   — Нет.
   — Ведомо тебе, кто он?
   — Тоже нет.
   — А где его найти, знаешь?
   — Это ведомо лишь посвященным.
   — Я думаю, ты относишься к их числу.
   — О нет, эфенди!
   Я понял, что парень говорит правду.
   — Ладно, вижу, что ты не такой уж пропащий, потому отменяю свое наказание.
   — Но задержишь меня?
   Вопрос непростой. Я сделал строгое лицо и ответил:
   — Вообще-то мне надо тебя запереть. Но поскольку ты стал честным, я тебя отпускаю. Можешь идти.
   — Господин, а лодочником я останусь?
   — Пожалуй. Снимаю с тебя все свои наказания. Его лицо засветилось от радости.
   — Эфенди! — закричал он. — Моя душа полна благодарности к тебе. Сделай еще одно одолжение, и я буду окончательно счастлив.
   — Что же?
   — Не говори Мюбареку о том, что я тебе сообщил.
   Такую просьбу мне было нетрудно исполнить. В наших же интересах было, чтобы старец ни о чем не догадался. Чем меньше знал он о нашей осведомленности, тем больше шансов оставалось у меня, чтобы перехитрить его.
   Я заверил лодочника, что буду нем как рыба, и он ушел весьма довольный таким удачным исходом этого интермеццо. Надо добавить, что последняя часть нашего разговора прошла вообще без свидетелей. Хозяина отозвали, и тот забрал с собой брата; ни тот ни другой не слышали ни слова. Остальные трое и так были посвящены во все секреты.
   И только тут я заметил, что лошади окружены людьми с улицы, проникшими во двор через открывшиеся ворота. Все пытались выяснить, как это всадник может на лету затащить человека в седло. Или их интересовало нечто другое? Похоже, так оно и было. Халеф рассказал, что кто-то уже спрашивал его, не тот ли я хаким-баши, который подарил Небате двести пиастров и к тому же застрелил птицу Мюбарека.
   Всего пятнадцать минут в конаке — и уже знаменитость! Это было нам не на руку. Чем меньше о нас говорили и обращали внимание, тем быстрее мы могли выполнить наше задание.
   Я прошел внутрь здания. Оно было почти такое же, как и в Дабине, но только вместо плетеных стенок здесь стояли настоящие, кирпичные.
   Турок отрекомендовал нас наилучшим образом — и мы были проведены в особую комнату, нам принесли воды, почистили нашу одежду и накормили, что было немаловажно, учитывая все предыдущие мытарства.
   Оба брата ели с нами. Салфеток, или, как выразился Халеф, нагрудных занавесок, правда, не дали. Само собой, речь шла о краже, подробности которой обсуждались снова. При этом я думал о том, что так ни разу и не видел бежавшего вместе с преступниками тюремного надзирателя — остальных я знал в лицо. Поэтому я спросил Ибарека:
   — Ты узнаешь тех трех воров, если снова их увидишь?
   — Тут же!
   — Значит, ты их хорошо рассмотрел. Можешь описать мне того, кто показывал фокусы? Он нам наверняка встретится, а я его ни разу не видел.
   — О, его легко распознать. У него есть знак, который никуда не денешь.
   — Какой?
   — У него заячья губа.
   — Этого достаточно. Больше можешь ничего не говорить.
   — И про одежду?
   — Не надо.
   — А мне кажется, хорошо бы тебе знать, как он одет.
   — Это только усложнит дело. Платье можно сменить. А вот заячья губа не даст спутать его ни с кем другим.
   Тут вошел слуга и стал шептаться с хозяином, который явно смущенно и беспомощно поглядывал на меня.
   — Что стряслось? — спросил я.
   — Прости, господин, там, на улице хавасы.
   — Они что-то имеют против нас?
   — Похоже.
   — Что же они хотят?
   — Арестовать вас.
   — Аллах акбар! — вскричал Халеф. — Пусть входят. Посмотрим, кто здесь побегает!
   — Да-да, — согласился я, — но немедленно седлайте коней!
   — Хотите бежать?
   — Не исключено.
   Хозяин вышел, а через открытую дверь ввалились шестеро до зубов вооруженных полицейских. Случилось то, чего я опасался. Среди них находился тот, кого мы встретили в кустарнике. Неудивительно — мы ведь ехали довольно медленно.
   Они сгрудились возле дверей, и наш знакомец выступил вперед. Наверное, он испытывал большое удовлетворение от того, что мог командовать. Прежняя его флегматичность рассеялась как дым, он крикнул, стук ну в прикладом ружья об пол:
   — Ну!
   Одно это слово должно было повергнуть нас в ужас. Но никто не пошевелился. Мы продолжали спокойно есть.
   — Ну! — повторил наш герой.
   Не получив ответа, он подошел ближе и произнес с миной судьи Линча:
   — Или я не расслышал?
   И он получил ответ, которого не ожидал даже я. Маленький хаджи поднялся, взял тарелку, навалил на нее сваренный на десять персон жирный плов, протянул тому и произнес одно-единственное слово:
   — Держи!
   Оба какое-то мгновение смотрели друг другу в глаза. Запах любимого кушанья достиг ноздрей хаваса, его строгое лицо начало смягчаться. Губы против воли раскрылись, крылья носа и борода задрожали, а на губах заиграла улыбка — без сомнения, плов одержал победу.
   Какой турецкий хавас устоит перед жирным пловом! Он отставил свое ружье, взял тарелку, обернулся к своим и произнес:
   — Хотите?
   — Да, да! — быстро ответили пять голосов.
   — Тогда садитесь.
   Остальные тоже отставили ружья и присоединились к товарищу. Забавно было наблюдать, как они важно ели — с физиономиями греческих мыслителей копались пальцами в жирном вареве, сворачивая его в шарики и запихивая подальше в рот. Хаджи между тем уселся на свое место с важной миной. Тут вошел хозяин. Увидев честную компанию за сворачиванием рисовых шариков, он мигом испарился.
   Когда плов кончился, важный хавас вернул тарелочку.
   — Благодарим вас! — изрек он, поставил ее на стол, снова встал в позу и произнес с видом римского диктатора: — Ну!
   На этот раз я посчитал целесообразным откликнуться.
   — Чего вы желаете? — спросил я коротко.
   — Вас, — последовал еще более короткий ответ.
   — Для чего?
   — Отвести к забтие мюшири.
   — А мы ему на что?
   — Он оштрафует вас.
   — За что?
   — За избиение, которому я подвергся.
   — Но ведь ты уже наказан. Нам-то там что делать? Если бы я стал описывать выражение его лица, то сей портрет наверняка явился бы украшением всех моих зарисовок пребывания в Турции. Но оно просто неописуемо. Он не в состоянии был вымолвить ни слова. Потом сделал грустную мину и закричал:
   — Вы пойдете добровольно или нет?
   — Нет.
   — А силой?
   — Нет.
   — Аллах! А как же тогда?
   — Никак.
   Тут он растерялся. А ведь он называл себя самым сообразительным из своих товарищей! Но одно дело удержать в памяти трех светлых лошадей и другое — арестовать пятерых мужчин, которые не желают идти к забтие. Он сделал самое умное, на что был способен: прислонился к стене и приказал одному из своих:
   — Говори ты!
   Тот вышел вперед. Он поступил иначе. Поднял ружье, достал прикладом почти до моего носа, потом описал круг и спросил:
   — Знаете, что это такое?
   Я позволил себе ответить за всех:
   — Да.
   — Ну и что же?
   — Приклад от ружья.
   — Именно. А вот спусковой крючок. Поняли?
   — Да.
   — Так что теперь вы знаете все.
   — Ничего мы не знаем.
   — Нет, все! — заупрямился тот.
   — Нет, только то, что твое ружье может стрелять.
   — Этого достаточно. Мы пришли арестовать вас.
   — А, так бы сразу и сказал.
   — Это само собой разумеется. Если вы тотчас не пойдете, мы поможем вам ружьями.
   — И что, застрелите нас?
   — Да.
   — Мы готовы, стреляйте.
   Я вынул сигарету и закурил. Остальные последовали моему примеру. Хавасы уставились на нас. Такого они еще не видывали.
   Случилось невероятное — новоявленный начальник отложил ружье. Он скомандовал другому:
   — Говори теперь ты!
   Тот был уже готов ухватить бразды правления, выступил вперед и приготовился сказать прочувствованную речь. Я предвидел, что так будет продолжаться, пока все не исполнят свои роли. Но ошибся. Только третий «генерал-фельдмаршал» изготовился, как открылась дверь и в отверстие просунулась голова сержанта.
   — Куда вы подевались?
   — Мы здесь.
   — А парни?
   — Тоже здесь.
   При этом отвечавший указал на нас.
   — Почему же вы их не ведете?
   — Они не хотят.
   — Почему не ведете силой?
   — Мы не сумели.
   Эти ответы следовали с такой скоростью один за другим, будто их выучили наизусть. Меня разобрал смех.
   — Ну ладно, я сам покажу вам, как надо поступать в таких случаях.
   Он подошел поближе и рванул саблю. Глаза у него вращались как бешеные, а желтые зубы скалились в ужасной гримасе.
   — Вы, мерзавцы, вы слышали приказ?! Никто не ответил.
   — Что я сказал? Молчание.
   — Вы что, глухие?
   Казалось, никто из нас не моргнул ни разу. Тут он совсем вышел из себя. Поднял саблю, чтобы ударить меня плашмя, и закричал:
   — Ты, собака, сейчас я научу тебя говорить!
   Сабля опустилась, но не на мою спину, нет, а на пол, и сержант вдруг ощутил, что не стоит, а сидит. Он в изумлении уставился на нас, будто мы не люди, а духи. А мы тем временем сидели спокойно и молча, как изваяния. Никто не пошевелился, кроме меня, ведь мне все же пришлось выбить у него саблю и толкнуть его как следует, чтобы он сел. Произошло все так быстро, что никто ничего не заметил.
   Он переводил взгляд с одного на другого, потом обернулся и спросил:
   — Они и раньше такими были?
   — Да, — ответил наш кустарниковый знакомый.
   — Ненормальные?
   — Ясное дело.
   Среди этих любезных людей царило поразительное единодушие: они глазели друг на друга и качали головами. Они качали бы ими еще очень долго, если бы я не встал наконец и не спросил сержанта:
   — Что вы здесь ищете?
   Лицо того немного преобразилось, ибо он понял из моего вопроса хотя бы то, что мы умеем говорить.
   — Вас, — последовал лаконичный ответ.
   — Нас? Что-то непохоже. Ты вроде бы говорил о подонках и собаках. — При этом я пристально взглянул ему в глаза, так что он покраснел. — Кому понадобилось нас видеть? — поинтересовался я дальше.
   — Забтие мушюри.
   — Для чего?
   — Ему надо вас опросить.
   Я видел, что он хотел сказать не то, что сказал, но настоящий ответ так и не слетел с его жирных губ.
   — Это что-то другое. До сих пор говорилось о наказании. Поди скажи ему, что мы сейчас же прибудем.
   — Я не могу, господин! — ответствовал тот.
   — Мы должны прийти туда вместе. Мне следует вассейчас задержать.
   — А знает мушюри, кто мы такие?
   — Нет, господин.
   — Так беги к нему и доложи, что мы не те, кто позволит себя арестовать.
   — Я не могу. Пошли вместе. Господа ждут.
   — Что еще за господа?
   — Господа присяжные.
   — Ах, так! Ну, тогда нам ничего не остается, как собираться.
   Хавасы думали провернуть все иначе. Я вышел во двор первым. За мной следовали мои друзья, а уж потом полицейские. Там стояли наши оседланные лошади.
   Сержанту что-то пришло в голову, он подошел ко мне и спросил:
   — Зачем вы вышли во двор? Ведь есть прямая дорога, через ворота.
   — Можешь не беспокоиться, — отвечал я. — Нам так удобнее.
   Я подошел к вороному и вскочил в седло.
   — Стой! — закричал тот. — Вы хотите убежать. Слезай! И пусть другие твои люди не садятся.
   Его люди хотели воспрепятствовать остальным, а сержант уцепился за мою ногу, чтобы стянуть вниз. Тут я поднял Ри на дыбы и заставил его сделать круг на задних копытах. Сержант мигом отскочил.
   — Осторожнее, вы! — крикнул я. — Мой конь пуглив! — И я снова заставил его сделать несколько кульбитов в толпе полицейских, которые с криками разбежались.
   Это дало время моим людям сесть в седла, и мы галопом помчались к воротам.
   — Живи с миром! — крикнул я сержанту.
   — Стой! Стой! — орал тот, устремляясь за нами. — Не упустите его! Воры! Разбойники!
   Известие о том, что нас собираются арестовывать, быстро распространилось по деревне и собрало толпу зевак. Но верные подданные падишаха палец о палец не ударили, чтобы хоть попытаться нас поймать: куда больше они боялись попасть под копыта моей лошади. С криками удовольствия они разбегались перед нашими конями.
   Какую дорогу выбрать, чтобы попасть к местной власти, я мог понять, оценивая населенность этой деревни: люди здесь всегда селились поближе к начальству. И тем не менее я спросил старика, испуганно шарахнувшегося от нас:
   — Где живет кади Остромджи?
   Он ткнул пальцем в сторону переулка, выходившего на площадь, и ответил:
   — Скачи туда, господин. Там увидишь полумесяц со звездами над воротами.
   Мы двинулись в этом направлении и оказались перед длинной и высокой стеной, в середине которой красовались вышеуказанные ворота. Через них проникли в четырехугольный двор, где нас тут же обступила любопытствующая толпа.
   В глубине двора стояли служебные и жилые здания. Перекрытия были зеленые, а все остальное — голубое, и это было весьма чудно. Двор был грязен до предела. Только часть его возле самого дома была на пару метров расчищена, что, видимо, обозначало тротуар.
   У дверей стояло старое кресло с драной подушкой. Рядом валялась перевернутая скамейка. Пучок веток и вязанка палок указывали на то, что готовится экзекуция. Несколько полицейских стояли рядом, тут же сидел наш старый знакомец-инвалид, которого мы обогнали недавно перед въездом в село.
   Лицо его сразу привлекло мое внимание. Он наверняка был уверен, что нас доставили сюда как арестованных. То, что мы гордо и независимо въехали верхом во двор, произвело на него столь сильное впечатление, что он так и не смог скрыть тупого изумления, и я бы рассмеялся, если б не заметил в его источающих ненависть глазах нечто такое, что явно не подпадало под определение тупости.
   Мы спешились. Я передал Оско поводья и подошел к хавасам.
   — Где коджабаши?45
   Я задал этот вопрос командным голосом. Полицейский отдал честь и рапортовал:
   — Внутри, дома. Желаешь с ним поговорить?
   — Да.
   — Я доложу. Скажи мне твои имя и чин.
   — Я сам доложусь.
   Отстранив его, я направился к двери. Тут она отворилась, и вышел высокий и худой человек, еще более тощий, чем нищий и Мюбарек.
   Он был весь закутан в кафтан, прикрывавший даже ступни. На голове его красовался тюрбан, ткань которого лет пятьдесят назад была, наверное, белой. Шея была настолько длинной и тонкой, что я подивился, как она может удерживать голову. Он оглядел меня маленькими глазками без ресниц и спросил:
   — К кому тебе надо?
   — К коджабаши.
   — Это я. А кто ты?
   — Я иностранец, которому поручено передать тебе одно послание.
   Он хотел что-то ответить, но не успел, ибо в этот момент во дворе появились сержант со своими людьми и они заголосили:
   — Аллахи! Валлахи! Вот он!
   Со всех сторон между тем подпирал народ. Но никто не произнес ни слова, будто мы находились в мечети. Место, где валялась ножками к небу перевернутая скамейка, было для этих людей священно. Может быть, кого-то из них уже наказывали здесь, приковав за голые ноги к деревянной лавке. Такие воспоминания всегда действуют удручающе.
   Чиновник, вместо того чтобы мне ответить, обратился к сержанту:
   — Ну что, вы его так и не привезли? Хотите палок? Тут один хавас, запыхавшись от долгого бега, указал на меня пальцем и ответил:
   — Да вот он!
   — Что? Это он и есть?
   — Да!
   Коджабаши снова повернулся ко мне и оглядел с ног до головы. При этом его голова покачивалась из стороны в сторону, как маятник, а лицо приняло строгое выражение.
   — Значит, ты и есть арестант?
   — Я? Нет, я не арестант, — ответил я спокойно.
   — Но сержант сказал…
   — Он говорит неправду.
   — Нет, я правду говорю, это он и есть! — настаивал хавас.
   — Слышишь? — опять обратился ко мне коджабаши. — А ты называешь его лжецом!
   — А я говорю тебе, он лжет. Ты видел нас, когда мы въезжали во двор?
   — Да, я как раз стоял у окна.
   — Значит, заметил, что мы сидели верхом. Я по своей воле приехал к тебе. Хавасы появились уже позже. Это что — арест?
   — Да, ты приехал немного раньше, но полиция вас задержала. Так что вы мои пленники.
   — Ты жестоко ошибаешься.
   — Я коджабаши и никогда не ошибаюсь. Заруби себе на носу.
   — Тогда я тебе докажу, что нет такого коджи в мире, которому я позволил бы называть меня своим пленником.
   Несколько быстрых шагов, и я в седле. Мои спутники мгновенно последовали моему примеру.
   — Сиди, к воротам? — спросил Халеф.
   — Нет, мы остаемся, я хочу лишь проехаться. Похоже, вороной понял мои намерения: показал, на что способен, выделывая всевозможные кульбиты.
   — Закройте ворота! — приказал судья хавасам.
   — Кто дотронется до ворот, получит копытом! — сказал я с угрозой.
   Ни один из хавасов не тронулся с места. Коджа повторил приказ — тот же результат. В руках у меня играла плетка. Я проехал так близко от них, что вороной заржал прямо им в лица. Чиновник проворно отскочил, заслонился руками и завопил:
   — Что ты себе позволяешь? Не знаешь, где находишься?
   — Я-то знаю. Но зато ты не ведаешь, кто перед тобой. Твой коллега из Салоников — макредж46 — сказал бы тебе, как подобает обращаться с тебдили кияфет иледжи — путешествующим инкогнито.
   Мои слова, сказанные угрожающим тоном, были не чем иным, как хвастовством, которого я никогда не позволил бы себе при других обстоятельствах. Но они оказали необходимое действие, потому как старый баши произнес более любезным тоном:
   — Ты тебдили? Я же не знал этого. Почему сразу не сказал?
   — Потому, что ты не интересовался ни моим именем, ни документами.
   — Так скажи, кто ты.
   — Потом. Сначала я хочу знать, считаешь ли ты меня по-прежнему своим пленником. А я буду действовать в зависимости от этого.
   Это заявление повергло его в изумление. Он, властитель Остромджи и ее окрестностей, должен был забрать свои слова обратно! Робко поглядывая на меня, он тянул с ответом. Голова его покачивалась в раздумье.
   — Итак, ответ, или мы уезжаем.
   — Господин, — наконец выговорил он, — вас не связывали, не заковывали. Поэтому можно предположить, что вы не арестованы.
   — Хорошо, этого мне достаточно. Но не вздумай отказываться от своих слов! Я доложу начальству!
   — Ты знаешь макреджа?
   — Это не твое дело. Хватит того, что он об этом узнает. Ты посылал за мной. Из этого я заключил, что у тебя есть что сказать мне. Готов выслушать тебя.
   Забавно было наблюдать за его лицом. Мы явно поменялись ролями. Я разговаривал с ним в буквальном смысле слова сверху вниз, ибо сидел в седле. На его физиономии отражались и гнев, и смущение одновременно. Он беспомощно огляделся и наконец ответил:
   — Ты ошибаешься. Я вовсе не велел передавать тебе, что собираюсь говорить с тобой, а действительно приказал арестовать тебя.
   — Ты это сделал? Вот уж не поверил бы. Разве вы не получаете указаний от верховного судьи действовать осмотрительно? Что же послужило основанием для такого решения?
   — Вы избили одного из моих хавасов, а затем ты подверг смертельной опасности жителя нашего города.
   — Гм. Видимо, тебя неверно проинформировали. Мы действительно немного поучили одного хаваса, ибо он этого заслуживал, а жителю города я спас жизнь, подхватив его в седло. Мой конь мог затоптать его.
   — Действительно, это звучит несколько иначе. Интересно, кто сказал правду?
   — Это лишнее. Разве ты не видишь, что твои слова меня оскорбляют? Мои же слова не должны вызывать у тебя и тени сомнений, а ты еще собираешься проводить расследование! Не знаю, что и думать о твоей вежливости и осмотрительности!
   Он понял, что его загнали в угол, и отвечал тихо:
   — Даже если ты прав, расследование все равно необходимо. Надо доказать присяжным, что ты прав.
   — Ну что ж, давай.
   — Тогда слезай, я начинаю.
   Последняя фраза была произнесена громко, так, чтобы все присутствующие могли ее слышать. Люди стали сходиться к нам, чтобы все увидеть лучше своими глазами. Взгляды, которые они на нас бросали, а также обрывки их фраз, сказанных шепотом, говорили мне — мы вызывали у всех уважение: никто еще так не разговаривал с коджабаши!