— И удивились?
   — Да.
   — И правильно! Скажите честно, что вы подумали?
   — Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?
   — Но именно так и ездят во всем мире!
   Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:
   — Вы на меня обиделись?
   — О нет!
   — И все же.
   — Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.
   — А почему бы вам не научиться скаковому искусству?
   — Знаете, сколько у меня кроме этого забот?
   — Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.
   — Вы сомневаетесь?
   — Да.
   — А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?
   — Аллах акбар!17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.
   — Верно.
   — Можно узнать, каким?
   — Питьем.
   — Питьем?! — переспросил он ошарашенно.
   — Да, я пил еще в колыбели.
   — Обманываете!
   — Не верите?
   — Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.
   — Это я заметил.
   Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:
   — А позвоночник у вас здоров?
   — Да.
   — А грудь?
   — Тоже.
   — А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?
   — Я видел — так же поступают другие.
   — Значит, это все плохие наездники.
   — Наоборот, хорошие. Всадник, который любит свою лошадь, ищет способ избавить ее от лишнего веса. А арабы и турки до этого не додумались.
   — Не понимаю.
   — Я имею в виду вас.
   — Так вы не араб?
   — Нет.
   — А кто же?
   — Немче.
   Тут он поклонился и сказал:
   — Я видел в Стамбуле много людей из Алемании. Они продают полотно, ткани и лезвия ножей. Они пьют пиво и поют песни. Но верхом я никого из них не видел. А в Алемании много солдат?
   — Больше, чем в османлы мемлекети.
   — Но с кавалерией, должно быть, дело обстоит плохо,
   — Они скачут так же, как и я.
   — Правда?
   — В самом деле.
   — Как это грустно. — Он искренне расстроился и, верно, подумав, что зашел слишком далеко, спросил: — Вы здесь чужак. Можно спросить, куда вы направляетесь? Может быть, я окажусь вам полезен?
   Мне не хотелось рассказывать ему свою историю, и я сказал лишь:
   — В Енибашлы.
   — Тогда мы еще четверть часа сможем ехать вместе, а потом я сверну направо в Кабач.
   — Вы там живете?
   — Вам интересно, кто я?
   — Нет. Мне было только любопытно, как вы в таком молодом возрасте попали на службу к владыке Мекки и как вы от нее отказались.
   — Вы уже знаете, почему это произошло. Раньше я был часовщиком, а теперь книготорговец.
   — У вас свой магазин?
   — Нет, все мое имущество со мной, в этой самой сумке. Я продаю эти вещи…
   Он залез в сумку и вытащил бумажку. Там была фатиха, первая сура Корана, начерченная расщепленной тростниковой палочкой почерком «насх», украшенная позолотой. Похоже, у него было большое число этих листков.
   — Это написано в Мекке?
   — Да.
   — Хранителями Каабы?
   Он сделал хитрое лицо и пожал плечами.
   — Понимаю. Ваши покупатели предполагают, что это именно так.
   — Да. Ведь вы — немче, значит, христианин. Вам я скажу — я написал их сам, хотя и в Мекке. Заготовил их большое число и получил хорошую прибыль.
   — А сколько стоит одна штука?
   — Зависит от возможностей покупателя. Бедному — один пиастр, а с богатых людей я беру и по десять, и даже больше. На эти деньги я содержу еще и больного старого отца, и на детали для часов хватает.
   — Ага, так, выходит, вы работаете и по старой специальности?
   — Да, у меня есть часы, которые я намереваюсь предложить великому господину. Вторых таких во всем государстве нет. Если он их приобретет, я обеспечу себе жизнь надолго.
   — Произведение искусства?
   — Несомненно.
   — А вы доведете их сами?
   — Конечно, это моя забота, думаю, мне удастся. А потом, потом поговорю с этим Бошаком.
   Последние слова он произнес дрожащим голосом. Названное имя заставило меня вздрогнуть. Так ведь звали пекаря, к которому я направлялся!
   — Бошак? Кто это?
   — Ее отец.
   — А почему вам заранее не поговорить с ним?
   — Он вышвырнет меня, если я сейчас к нему приду. Ядля него беден, слишком беден.
   — А он что, богат?
   — Нет, но она — самая красивая девушка в Румелии. Я прикрылся рукой от солнца и сказал:
   — Однако сегодня жарковато!
   — Да, здесь жарко, — ответил он, погрозив кулаком той стороне, где, как я предполагал, находилась деревня Енибашлы. — Я был недавно у ее отца, но он указал мне на дверь.
   — А эта красавица тоже пренебрегает вами?
   — Нет, мы видимся вечерами и беседуем.
   — Тайно?
   — Да, иначе не получается.
   — А кто ее отец?
   — Пекарь и красильщик. А ее зовут Икбала — Приносящая Счастье.
   — Какое красивое имя! Мне очень хочется, чтобы ваше желание исполнилось.
   — Это произойдет, ибо именно такова воля Аллаха. Ее мать — наша союзница.
   — Слава Богу!
   — Она оберегает наши свидания, пока пекарь спит. Да даст ей Аллах долгие годы жизни и много внуков. А старик пусть растит чеснок и глотает чернила, пока не решится стать моим тестем.
   — Вот вы и используйте его в качестве чернильницы, когда кончатся ваши суры и понадобится писать новые. А где живет этот злобный отец очаровательной дочки?
   — В Енибашлы.
   — Это я знаю. А в каком доме?
   — Если вы отсюда войдете в деревню, то будет пятый дом справа. У дверей висят деревянное яблочное пирожное, желтая перчатка и красный чулок. А зачем вам это знать?
   — Мне бы хотелось познакомиться с ним.
   — Это несложно.
   — А как?
   — Попросите его что-нибудь вам покрасить.
   — А что, можно перекрасить вороного в голубой цвет. Но долго ждать, пока высохнет.
   — Тогда купите у него что-нибудь сладкое, например, голову сахара.
   — А что, он еще и сахар изготовляет?
   — Да, он печет все.
   — Но не перчатки и чулки же! Стойте! Вы слышали? Я остановил лошадь и прислушался.
   — Нет, — ответил он.
   — Мне показалось, что кто-то вдали закричал. Он тоже замер — прислушался. Крик повторился.
   — Так кричат люди, которых мучают.
   — Да нет, — отозвался он. — Это лягушка.
   — Никогда не слышал лягушки с таким голосом!
   — Значит, жаба. Я слышал, так квакают жерлянки. Крик исходит из того кустарника, слева, это точно зверек. А мой путь лежит направо, надо расставаться.
   — А можно перед этим узнать ваше имя?
   — Меня везде зовут Али-книготорговец.
   — Спасибо. А далеко от Енибашлы до вашего Кабача?
   — Меньше часа пути. Хотите навестить?
   — Вполне возможно.
   — Приезжайте, посмотрите мою мастерскую. Может, тогда я спрошу вас о том, о чем сейчас не спросил…
   — А почему не спросили?
   — Это невежливо.
   — Но я ведь же расспрашивал о ваших личных делах!
   — Вы— другой, вам можно, ведь вы путешествуете почти инкогнито. — И он засмеялся так заразительно, что я тоже не удержался и расхохотался.
   — О, вы ошибаетесь.
   — Нет. Вы можете ехать, а можете не ехать. Вы — ученый или придворный императорского двора, хотя и христианин. Будь вы мусульманином, вы почли бы за честь поиметь записку с Фатихой. Мне известно, что у великого господина при дворе состоят и христиане, и ваш вороной может быть из конюшен падишаха. Я прав?
   — Нет.
   — Хорошо. Я молчу.
   — И поступаете мудро. Можете описать ваше жилище?
   — Охотно. Войдете в деревню и как раз пятый дом справа — мой. Это небольшое строение. Отец был бедным пастухом; мать была еще жива, когда я ушел в Мекку. Потом она вскоре умерла, и отца постиг удар. С тех пор он недвижим и только просит Аллаха забрать его к себе. Я же прошу Бога подольше сохранить его для меня.
   Однажды, когда я был еще мальчишкой, к нам в дом пришел нищий и попросил милостыню. Ему дали кров и молоко с хлебом. Большего у нас самих не было. Я сделал что-то такое, что рассердило мать. Тогда гость вынул листок бумаги и карандаш. Это был католик, и он написал мне строку из Библии и наказал выучить ее наизусть. Я носил этот клочок при себе как амулет, пока тот не сгнил.
   Я взял часовщика-книготорговца за руку и спросил:
   — Вы любите своего отца?
   — Господин, зачем спрашивать? Разве есть сыновья, не любящие отцов? Разве может ребенок забыть родителей, которые дали ему все, что у них было?
   — Вы правы. Мой вопрос излишен. Может статься, мне удастся повидать вашего отца. Аллах джуселлимак! Да спасет вас Бог!
   — Ди аман Алла! Да хранит вас Бог! — отвечал он, прижав мою ладонь себе ко лбу. Потом он взял поводья в правую руку и ускакал.
   Я проследил взглядом, пока он не скроется за стеной сухого кустарника, и продолжил свой путь. Отъехав немного, я увидел на земле нечто, что совершенно не
   ожидал встретить в этих краях, а именно настоящую, взаправдашнюю булку с аккуратно сделанными восемью нарезками. Такой тип выпечки был завезен в Турцию от нас и везде в мире называется французской булкой. Я слез с лошади и поднял хлеб, приятно пахнущее напоминание о далекой родине. Что с ним делать? Не знаю, что меня заставило отломить горбушку и дать вороному. Тому было абсолютно все равно, как называется сей продукт, подобного которому он никогда не видел, — «хае экмек» или «франджала» по-турецки, «земмель» по-немецки или «ролл» по-английски, «пэн блан» по-французски или «пикколи пани» по-итальянски, «булка пшен-на» по-польски или «плетеница» по-сербски, «пуни альбе» по-валахски или опять же «булка», но уже по-русски — вороному, повторяю, были неведомы сии лингвистические различия. Он повел носом, взял горбушку, а потом вытянул у меня и всю булку.
   — Ешь, зверь, мне она не нужна! — только и оставалось мне сказать.
   Проглотив редкий деликатес, конь благодарно положил свою большую голову мне на плечо, потом я сел верхом и — буквально в двух шагах мы наткнулись на такую же булку.
   Что такое?! Такой тип манны небесной мне явно не был знаком: она не растет на деревьях, не падает с неба и не появляется из земли!
   Я снова слез, подобрал булку и сунул ее в седельную сумку. И тут же увидел впереди такую же. Слезать? Нет уж. Я дал шпоры коню и на ходу подобрал сие изделие с земли, чтобы снова увидеть уже другие виды выпечки, их-то мы уже миновали без остановки.
   Может быть, здесь проехал американский булочник на дырявой хлебовозке? Эти джентльмены охотно пускаются в дальние вояжи, но в такие дали даже они не отважатся соваться. Я быстро скакал вперед, и по дороге то и дело попадались самые разные булки. Чудная страна — Румелия…
   Я, конечно, уже не нагибался и лишь стремился достичь конца этой хлебобулочной нивы, чтобы узнать, кто
   ее засеял. Вот и островок кустов среди безлесной местности; я обогнул его, и предо мной предстал он — злоумышленник, причем вполне земного вида. Это существо именуется арабами багл18, турками — эшек, учеными полуденных стран — Equus asinus, a немецкими обывателями — ослом.
   Он стоял и ел. И что же он ел? Вовсе не булочки, так пришедшиеся по вкусу моему благородному скакуну, а сладости, те самые, что вкушают после обеда благородные европейские дамы, а восточные красавицы грызут их и среди бела дня, жеманно покусывая зубками, блестящими меж алых губок.
   И я спрыгнул с лошади в третий раз. Осел посмотрел сначала на меня, потом на коня и — не стронулся с места, не имея ни малейшего представления о возможном наказании за подобное чревоугодничество. Я подошел ближе к любителю сладкого. На хребте этого животного покоилось нечто среднее между седельной сумкой и дамским седлом. С обеих сторон было закреплено по корзине, а содержимое их состояло как раз из булочек и восточных сладостей. Осел, наверное, отвязался и ускакал. Корзины растряслись, и товар стал сыпаться. Бедному животному пришла в голову мысль пробиться через кустарник, чтобы избавиться от поклажи. Но та осталась висеть на нем как свидетельство задуманного, но не доведенного до конца преступления. А виновник вовсю перемалывал челюстями остатки сладостей.
   Корзины он в результате сбросил, и они лежали на земле рядом с их бывшим содержимым. Я угостил досточтимого сэра плеткой, так что он ошарашенно отпрянул и бросил на меня удивленный взгляд, непрестанно вращая при этом ушами. Потом я отвел его в кусты и там привязал. Так мне удалось спасти остатки продуктов. Теперь можно было задаться вопросом, каким образом это глупое животное сбежало из дома — самостоятельно или с кем-то. Я предположил последнее. Но тут возник второй вопрос — этот некто был всадником или бежал так, и еще — мужчина это или женщина? Ничто не давало мне ни малейшей зацепки, чтобы ответить на эти вопросы. Одно было ясно. Осел мог просто сбросить седока. Но тогда где он?
   Надо было скакать назад по следам. Раньше я не обращал на них внимания. Сейчас же обнаружил отпечатки ног осла рядом с лошадиными — от вороного. Они шли некоторое время параллельно моему маршруту, а затем сворачивали к колючкам, откуда, еще при торговце Али, раздавались странные звуки. И надо же, я снова их услышал! Отчаянные, жалобные крики! Я стал продираться сквозь ежевику.
   — На помощь! — уже отчетливо послышалось из зарослей.
   — Кто здесь? — крикнул я.
   — Чилека! Чилека! — отозвался женский голос. Имя, означающее «земляника», говорило о том, что там особа слабого пола.
   — Иду, иду! — ответил я.
   Между кустов вилась едва заметная тропинка. Я пробирался по ней, то и дело пуская в ход нож, пока не оказался на краю некой котловины или воронки, выложенной однако не колючками, как можно было предположить, а коврами или чем-то подобным. Именно здесь из ямы вылез и убежал осел. Внизу же располагалась… женская комната, причем настолько богато украшенная, что повергла в удивление даже меня, повидавшего много такого.
   — Помогите! Помогите! — продолжала кричать женщина. Едва завидев меня, она тут же спрятала лицо за краем ковра.
   — Что здесь происходит? — осведомился я.
   — О, мое покрывало! Уходи! Уходи! — запричитала она.
   Надо же, она звала меня на помощь и одновременно гнала прочь, ибо у нее не было покрывала.
   — Вот, возьми мой платок! — крикнул я ей, завернув в него небольшой камешек.
   — Отвернись!
   Я повиновался.
   — Можешь смотреть! — скомандовала она.
   Лицо свое она прикрыла моим платком — и совершенно напрасно, поскольку ее напудренное личико мне удалось хорошо разглядеть до этого. Одеяние ее было достойно отдельного описания. Она была облачена в голубое платье без рукавов, слегка пострадавшее от колючек. Руки украшали огненно-красные перчатки исключительно тонкой работы: они сидели на запястьях как влитые. Каким-то неведомым образом ей удалось проделать отверстие в платке, через которое Чилека взирала на меня какое-то время с явным любопытством. Потом, глубоко вздохнув, она вопросила:
   — Чужеземец, ты спасешь меня?
   — Конечно, — галантно ответил я.
   — Ты можешь донести меня?
   Я от неожиданности не знал, что ответить, потом взял себя в руки и спросил:
   — А в этом есть необходимость?
    Да.
   — Ты что, не можешь идти?
   — Нет.
   — Ты ранена?
   — Да.
   — Куда же?
   — Не знаю.
   — Но ты должна чувствовать!
   — Я чувствую повсюду!
   — Ты пыталась встать?
   — Нет.
   — Почему?
   — Не получается.
   — Попытайся еще. Я помогу тебе.
   До ковров мне было три шага. Я прыгнул вниз и хотел подать ей руку. Тут она снова заголосила:
   — Несчастье! Не прикасайся ко мне, я не прикрыта!
   — Где же?
   — Здесь, на руках.
   — Но на тебе же перчатки!
   — Перчатки?! Чужеземец, ты что, слепой?! Это же красный цвет марены!
   В самом деле! Эта Чилека, Земляника то есть, сидя здесь, среди земляники и ежевики, действительно была без перчаток. Ее руки были окрашены в ярко-красный цвет мареной. Вот почему «перчатки» оказались ей так впору! Но я понял и другое. Фрау Земляника была пекарем. А руки говорили о том, что еще и красильщицей. Передо мной была жена Бошака собственной персоной, та самая, которая охраняла свою дочку, когда та миловалась с вольным торговцем. О, Земляника, взявшая под свои листики любовь того, кто назвал твои крики о помощи лягушачьим кваканьем! Наверное, любовь потеряла интуицию, не подсказала, что рядом она, защитница?
   — И как я тебя вытащу, если ты не позволяешь касаться тебя? — спросил я.
   — Толкай меня снизу!
   Я сделал полукруг, зашел сзади, взялся за бока…
   — О нет, я боюсь щекотки! — завизжала она, да так голосисто, что я даже отскочил на несколько метров.
   — Так как же мне тебя подхватить?
   — Сама не знаю.
   — Тогда давай сделаем иначе.
   — Как же, интересно?
   — Вот лежит веревка, я тебя на ней вытяну.
   — За шею?!
   — Зачем? За пояс.
   — Попытайся.
   Я взял веревку, обвязал Чилеку за пояс, повернул так, что мы стали спина к спине, перекинул конец через плечо и скомандовал:
   — Раз! Два! три!
   На счет «три» я принялся тянуть. Ни с места.
   — Давай же, двигайся! Никакого толка.
   Я снял с нее веревку и перевел дыхание. Ну что за глупая баба! Ковер, на котором восседала эта мамонтообразная ягода, был абсолютно гладким, но он лежал на довольно крутом склоне. Такой груз вытащить весьма непросто, но мне пришла в голову довольно коварная мысль.
   — Что же, ты не заметила, что ранена?
   — Да, я ранена, — отвечала она, — но не знаю куда. О Аллах, что скажут люди, когда узнают, что я совсем одна здесь, в глуши…
   — Не беспокойся, никто ничего не узнает.
   — В самом деле?
   — Да. Я совершенно чужой в этих местах.
   — Так ты не местный? А откуда тогда?
   — Из полуденной страны.
   — Так ты не мусульманин?
   — Нет, я христианин.
   — А разве женщины христиан должны прятаться за покрывалами?
   — Нет, не должны.
   — Тогда и мне не надо укрываться. Думаю, со мной ничего не стрясется, если христианин, видевший тысячи женщин, взглянет и на меня. Давай руки!
   Она уцепилась за меня — и выползла из ямы. До сих пор не знаю — честью ли было для меня или позором то, что она сняла накидку…
   — Сколько же ты сидишь здесь? — спросил я.
   — О, очень долго.
   — А как это случилось?
   — Осел испугался, исколов ноги иголками.
   — А ты сидела верхом?
   — Да.
   Бедный осел! Теперь я сожалел о том, что наказал его. Он заслужил свои сладости.
   — Как же ты забралась с ним в такие колючки?
   — Я хотела… Я хотела…— Она покраснела еще больше и умолкла.
   Я огляделся. Вокруг была целая лавка.
   — Что это за вещи?
   — Я… не знаю.
   — А ты знала, что они здесь находятся?
   — Нет.
   — Я всегда молчу о том, что узнаю. К тому же я чужестранец. Меня ты можешь не бояться. Но как здорово, что мы не встретились с тобой раньше, когда я был не один!
   — Ты был не один?
   — Да. Со мной был юноша из Кабача.
   — А где он сейчас?
   — Уехал один.
   — Как же его зовут?
   — Сахаф Али.
   — Тот самый! Он не должен знать, что я здесь. Ты его хорошо знаешь?
   — Я видел его сегодня впервые, но он мне понравился.
   — А как ты меня обнаружил?
   — Сначала я нашел твою выпечку, а потом осла, забредшего в заросли. Я привязал его и побрел по следам. И вот я здесь.
   — Этот осел — несносное глупое животное. Однако мне надо подобрать вещи с земли, но самой мне трудно. Поможешь?
   — Охотно.
   — Тогда давай, иди сюда.
   — А ты не можешь подняться еще?
   — Нет, без тебя мне не справиться.
   — Но ведь ты боишься щекотки.
   — Нет, больше не боюсь, ведь ты христианин!
   Да, у этой дамы были железные нервы. Я осмотрел еще раз этот ковровый лагерь.
   — Это место относится к Кушукаваку или Енибашлы?
   — К Енибашлы.
   — А что за человек ваш киаджа?
   — Я не принадлежу к числу его подруг, — ответила она осторожно.
   Теперь мне стало все ясно. Случай подбросил мне козырную карту, которую я мог использовать на благо юного книготорговца.
   — Ты пойдешь со мной? — спросила она.
   — Да.
   — Тогда следуй за мной.
   Я свел ее за руку с ковров и повел туда, где начиналиськолючки.
   — Но я зацеплюсь здесь платьем!
   — Я проложу дорогу, обрежу колючки ножом!
   — Нет, нет, не надо этого делать! — закричала она в страхе.
   — Почему же?
   — Это запрещено!
   — А кто запретил?
   — Все тот же сердитый киаджа.
   Я присмотрелся. Это место как нельзя лучше подходило для убежища ее отнюдь не законопослушного мужа. Кустарник кажется непроходимым, но наверняка есть место, где существует проход.
   — Куда ты собиралась с этими изделиями? — спросил я.
   — В Гельджик, но осел сбежал…
   Ага, она знала, что дорогие ковры были свалены здесь прошлой ночью, решила полюбопытствовать — где они, и сошла с дороги. Загнала осла далеко в колючки, а он забрел в эти заросли, свалил ее в яму и ушел.
   — Откуда ты идешь?
   — Из Кушукавака.
   — А куда?
   — В Енибашлы и Кабач.
   — А что тебе надо в Кабаче?
   — Мне нужно навестить Сахафа Али.
   — Правда, чужеземец? Ты не выполнишь одну мою просьбу?
   — Охотно.
   — Я с тобой кое-что ему передам.
   — Хорошо.
   — Но не здесь. Мы пойдем в дом.
   Мне как раз это было на руку. Но я сказал:
   — А я думал, что тебе надо скакать в Гельджик.
   — Сейчас не надо. Этому ослу нельзя доверять. Но учти — мой муж не должен знать, что я готовлю передачу для Али.
   — Я буду нем как рыба. А кто твой муж?
   — Его зовут Бошак, он Бояджи19 и эмекчи20. Ему нельзя говорить ничего лишнего.
   Женщина благосклонно восприняла мое обещание молчать. Потом она продолжила:
   — Я расскажу ему лишь то, что меня сбросил осел и сбежал от меня. Ты его поймал и нашел меня на дороге. И ты же меня проводил до дому.
   — Что мне отнести Сахафу?
   — Это я тебе скажу потом. А сейчас нам нужно отсюда уходить.
   Что мы и сделали с немалым, правда, трудом.
   — Замаскируй, пожалуйста, тот проход, что мы только что проделали. Никто не должен знать, что мы здесь были.
   — Какая ты осторожная, госпожа. Но ты права, — сказал я и принялся за работу, получив при этом не один десяток колючек.
   — Все нормально, — приняла она мою работу. — Ты, наверное, весьма преуспел в такого рода делах. А теперь позволь мне сесть на твою лошадь.
   — А не лучше ли тебе пойти пешком?
   — С какой стати?
   — Мой конь еще ни разу не носил женщин.
   — О, я ему ничего плохого не сделаю!
   — Не в этом дело. Посмотри на седло — оно не приспособлено для легких женских ног. Оно слишком узко, чтобы ты могла в нем разместиться.
   — Так сними его, я сяду прямо на спину. Тогда места хватит.
   — На это понадобится много времени. Мне тогда придется вести лошадь да еще подбирать булочки, которые растерял твой осел. До того места совсем недалеко.
   — Так ты его изловил? Это хорошо. Ладно, я пойду пешком, хотя мне и трудно. У меня пропадает дыхание, когда я иду пешком, и мне приходится долго его восстанавливать. Ходьба вызывает сердцебиение, и я чувствую, что погибель моя близка.
   Я взял коня под уздцы, а даму — под руку. Она оперлась на меня, и мы тронулись в путь. Не сделали мы и тридцати шагов, как она запыхтела.
   — Вот видишь, так дело не пойдет, — с трудом проговорила она. — Надо мне на тебя получше опереться, и пойдем помедленнее.
   Дальше мы двигались со скоростью в два раза меньшей, чем у катафалка. Когда мы подошли к месту, где лежала первая булка, она заявила:
   — Вот первая франджала. Забирай ее!
   Я повиновался. Чуть позже приказ повторился. Я опять выполнил его. Через какое-то время мне уже пришлось нести в руках целую гору булок, вести лошадь и поддерживать даму, которая воскликнула, увидав очередное хлебобулочное изделие:
   — О Аллах, да здесь целый противень булок! У этого осла в голове крысы вместо мозгов. Давай поднимай!
   — С превеликим удовольствием! Но куда же мне их девать?
   — Положи себе в карманы!
   — Аллах-иль-Аллах! Разве ты не видишь, какого цвета моя одежда?
   — Она белая, как горный снег. Подозреваю, что она даже новая.
   — Именно так. Я отдал за нее две сотни пиастров.
   — Так это хорошо. Я ничего не имею против, чтобы это изделие лежало в чистом кармане!
   — Аллах наделил тебя сообразительностью и чистоплотностью, ты должна быть ему благодарна, ибо эти свойства красят любую женщину. Но мне не чужды те же свойства, и мне не хотелось бы украшать свою новую одежду свежими масляными пятнами.
   — О, это такое хорошее масло! Оно же не испортит одежды! Это не какой-нибудь лошадиный или рыбий жир!
   — Но никто не увидит эти пятна, ведь они внутри одежды.
   — Ты же предприимчивый человек, выверни наизнанку, и все будет видно!
   — Разве ты не знаешь, что в присутствии женщины запрещено переодеваться?
   — Но ты ведь мой друг и спаситель, к тому же под пальто у тебя куртка и что-то еще.
   — Но тем не менее мне не хотелось бы нарушать правила хорошего тона. Позволь мне положить эти булки в седельную сумку!
   — А она чистая?
   — Я ежедневно чищу ее.
   — Надо проверить. Открой-ка.
   Меня бесконечно забавлял этот разговор. В общем-то я и не думал чистить сумку. Обычно она была закреплена за седлом и вбирала в себя пыль всех дорог. Я расшнуровал ее и отбросил крышку.